Первомайские подарки и салюты 3 страница

— Попривыкали с бабами по деревням воевать, вот и ерепенятся,— заметил дед Пахом.

— Злости много, а толку нет, — добавил Дубов.

Я так заинтересовался происходящей сценой, что спрятал маузер и предложил своим бойцам подвести и меня к костру как задержанного в лесу.

— Здравствуйте, — сказал я,— может, у кого есть махры на закрутку?

— Здравствуй, если не шутишь, — ответили мне человека два из числа неизвестных.

Мои люди умышленно промолчали.

— На, отец, завертывай, самосад крепкий, полициант дал моему хозяину, а он мне уступил с пол­стакана.

Мы все были теперь убеждены, что перед нами окруженцы, проживающие в прилегающих к лесу де­ревнях, и вышли они искать связи с нашим отрядом, но среди них могли быть тайные полицейские и про­вокаторы.

— Шутить-то, кажется, времечко неподходящее... Что вам в деревне-то не сидится? Зачем в лес вы­шли? — Все задержанные вопросительно посмотрели на меня.

— А затем, зачем и остальные, — сказал один не­решительно.

— Остальные вышли, чтобы задержать вас. Это они, кажется, и сделали, вот и прошу мне ответить, кто такие и почему шатаетесь по лесу. Партизан, что ли, ищете? А то ведь теперь время военное, решение принять недолго.

— Да вот узнали, что вчера в этот лес про­следовал отряд Бати... Хотели встретиться, попро­сить...

Мы действительно сутки назад, проходя безлесное

поле, запоздали и переходили вброд реку Рыбчатку на глазах проснувшихся селян прилегающей деревни.

— Ах, вон вы зачем в лес вышли! Это где же вас проинформировали, в полиции или в гестапо? А толь­ко Бати здесь нет, он еще вчера ушел отсюда. Я один из его командиров, прошу мне доложить, че­го вы от него хотели, а я уже дальше передам вашу просьбу.

— Не в полиции и не в гестапо, на опушке леса лошадей пасли и сами видели, как они проходили,— заявил один.

— Вот хотели его попросить, чтобы взял нас в свой отряд и... — добавил другой.

Во мне все закипело от злости. В такое время, и такой народ водит в ночное лошадей, как в мирной обстановке.

— И выдал бы вам оружие, хотите вы сказать?— резко прервал я говорившего.

Все замолчали.

— Я должен вам сказать, что вы плохого мнения об этом командире. Зачем вы ему — скажите? Кашу есть? Для этого у многих из вас, я вижу, есть ору­жие. (Бойцы начали прикрывать локтями ложки, торчащие из-за голенищ сапог.) Но Батя не нуж­дается в кашеедах. У него люди тащат в мешках взрывчатку, а не пшено. И какое право имеете вы итти и просить оружие там, где вы его один раз уже получали? Вы его бросили на поле боя или передали в руки врага и теперь решили получить вторично... Как можно поручиться за то, что этого не случится и еще раз? Да и откуда видно, что вы решили воевать против оккупантов? Вот, например, вы! — указал я на сидящего против. — Кем вы были в армии?

— Я лейтенант танкист. В армии был командиром танка «КВ».

— Ну, видите! Страна ему доверила стальную кре­пость, а он сдал ее врагу, нарушил присягу и теперь бегает по лесу за советским командиром, чтобы полу­чить автомат, может быть с той же целью.

Лейтенант, сжав кулаки, начал вытирать высту­пившие на глазах слезы. На меня это подействовало успокаивающе, я продолжал разговор более спокойно.

— Здесь в деревнях есть по два, по три полицей­ских. Они путем не могут заряжать выданных им немцами новеньких трехлинейных винтовок, Если из вас кто хочет воевать, тому оружие достать впол­не возможно. А так кто же вас знает, что у вас на уме?

— Товарищ командир, я слышал, что Батя москвич, я тоже из Москвы, с Красной Пресни, у ме­ня там мать осталась. В армии я был сержантом. В бою под Белостоком был ранен в голову и в плен попал не помню как. А когда пришел в себя, на тре­тий день сбежал. Перезимовал в деревне у хорошего человека, выздоровел и теперь вышел в лес воевать с оккупантами. Большинство этих людей я знаю, и если вы верите мне, я за них ручаюсь, они вышли в лес за тем же. Но у нас нет никакого оружия, не с чего начать. А главное, у нас нет командира, мы не организованы, и так у нас ничего не выйдет.

— Ну как, Павел Семенович? — обратился я к ко­миссару.

— Надо помочь, — ответил Дубов.

— Младший политрук Чугунов!

Парень поднялся и стал в положение смирно.

— Хорош ты хлопец и жалко мне тебя, но не дой­дешь ты со своей ногой Назначаю тебя командиром этой будущей бригады. Шишкин, выдайте ему запас­ной диск к автомату. Да только не посрами отряд де­сантников. Тебя, москвич с Красной Пресни, я назна­чаю помощником командира, надеюсь, что и ты не подкачаешь. Оружия у нас лишнего нет. И вам при­дется его добывать самим.

— Товарищ командир, у меня в группе есть за­пасная винтовка, — доложил мой командир группы Насекин.

— Передайте ее москвичу с Красной Пресни, — распорядился я.

Хотелось чем-нибудь вооружить и осетина. Выру­чил Пахом Митрич, он предложил дробовик с двумя десятками патронов. У него был другой, свой доморо­щенный, который бил более «хлестко».

Солнце склонялось к горизонту, а ночью мы хо­зяева в лесу. Дубов сказал несколько напутственных слов будущим партизанам. Я назначил хлопцам место явки для встречи с людьми, оставленными в этом районе. Чугунов был очень доволен своим назначе­нием. Он только попросил «на два составчика» взрыв­чатки, мы ему отпустили и разошлись — они на юго- запад, а мы к юго-востоку.

Этот эпизод до сих пор хорошо сохранился у меня в памяти, и я его привожу почти дословно.

— А ведь может из ребят толк выйти, — говорил на следующий день на привале Дубов. — Тут главное, чтобы народ обид поднатерпелся, злости больше на­копил, а уж потом он свое покажет.

Эти вчерашние-то, видимо, крепко обозлились. И впоследствии пенять на этих людей не приходилось. Сформированная нами таким необычным образом бригада оказалась одной из первых. Назначенный после нас командиром этой бригады товарищ Лунин (младший политрук был переведен в начальники шта­ба этой бригады) впоследствии был удостоен звания Героя Советского Союза.

— Эх, фашисты, фашисты, — добавил в раздумье Дубов.— Из-за них, проклятых, я от мирного дела оторвался и на старости лет парашютистом стал.

Ему вторил Иван Трофимович Рыжик:

— Я вот в колхозе пять лет озимку выводил. В тридцать пятом откуда-то к нам в жито несколько зерен этой пшеницы попало, А в этом году мы пол­гектара посеяли... Боюсь, что ничего там не сохранят на семена. Поэтому, когда я целюсь в какого-нибудь захватчика, то думаю, что этот уж моей озимки не вывезет.

 

Рабовладельцы

В западных районах Белоруссии немцы проводили иную политику, чем в восточных ее районах. Крестья­не здесь почти не знали колхозного строя. Землю помещиков, полученную при образовании советской власти в 1939 году, они не успели освоить. Полу­чить — это не то, что взять с боем. Гитлеровцы везде насаждали здесь свое юнкерское землевладение и лишь в некоторых местах вернули землю сбежавшим в 1939 году в Германию владельцам. В помещичьих хозяйствах была введена барщинная система с ее средневековыми порядками.

Система крепостного угнетения крестьян гитлеров­цами восстанавливалась здесь в полном смысле слова. Пресловутый «новый порядок» был виден воочию. Однажды наши разведчики — все молодые ребята, — вернувшись из разведки, волнуясь, наперебой расска­зывали о встрече с крестьянами, работавшими на по­лях. Крестьяне эти сообщали страшные, невероятные вещи. В их фольварк, где был при советской власти совхоз, вернулась прежняя барыня-помещица. Бар­ский двор на месте совхоза устроили — с лакеями, с дворовыми девками, — пили там, развратничали гит­леровские офицеры, а мужиков обязали совершен­но даром, со своим тяглом, четыре дня в неделю работать на барыню в поле и в лесу — везде, куда ни пошлют. Барские приказчики били му­жиков плетьми, а иных так и просто тут же, на поле, убивали, коли не потрафил или какое слово неладно сказал.

— Что же это такое, товарищ командир? — возму­щались мои бойцы. — Барыня издевается над бабами и девками, бьет по щекам, за косы таскает и бу­лавками колет, и все ей должны подчиняться и мол­чать? Ведь это же самое настоящее рабство полу­чается!

Ребята волновались: их, рожденных и воспитанных при советском строе, до глубины души возмущало крепостное право, возрожденное гитлеровским «новым порядком».

Меня стали наперебой просить хлопцы разрешить им пойти и расправиться с рабовладелицей. Да и у меня было большое желание поступить так же. Но в больших делах нельзя доверяться чувствам и жела­ниям. Я хорошенько подумал и решил, что этого де­лать не стоит. Уж слишком наглядно здесь демонстри­ровалось то, чего добивались фашистские варвары. Пусть, подумал я, посмотрят, хорошенько почув­ствуют этот «порядок» местные жители и сами сде­лают соответствующие выводы.

Рассвет застал нас в редком сосновом бору. Лес был густо изрезан накатанными проселочными доро­гами. Возвращаться назад в глухие леса было далеко, да и поздно.

Куда деваться? Где укрыться, чтобы провести семнадцатичасовой день и не обнаружить себя? А ме­сто было явно неподходящее: в трех-четырех киломе­трах — местечко Радошковичи, в пяти-шести киломе­трах впереди — железная дорога, которую предстояло нам переходить ночью, один-два километра справа — фольварк, в котором свирепствовала злая дворянка- помещица.

Маленький густой соснячок, площадью в несколь­ко сотых гектара, находился в развилке трех посел­ков. Я приказал людям расположиться в этом сосняч­ке. Замаскировавшись, мы лежали целый день не ше­велясь, без пищи и воды.

Под вечер Дубов начал распекать одного здорово­го бойца, который все время отставал от колонны.

— Ты что же, брат, валяешь дурака? Другие идут, не отстают. А ты?..

Дубова поддержал Рыжик:

— Сколько раз я тебе еще зимой говорил: трени­руйся, не ленись. А ты чуть что — привалишься на сани. Другие идут, а ты, видите ли, не можешь. Да и хоть бы ехал-то как следует, а то и на лошади та­щишься тише пешехода.

— А он считает, наверное, что лучше плохо ехать, чем хорошо итти,— с усмешкой заметил Саша Шлыков.

— Ты, Саша, обожди, не подтрунивай, — сказал Рыжик. — Ты сам тоже иногда такого мнения придер­живаешься — привалишься, когда другие идут. Себя бы не жалеете, вот что. Сила-то у человека в муску­лах, как вода в источнике. Если воду в колодце или в кринице отчерпывать, вода и прибывает до своего уровня и даже выше, и всегда она — свежая, прият­ная на вкус. А если колодец забросить, не брать из него воды, то вода зацветет, позеленеет, пересохнет. Так и с человеком...

— Да и не только с человеком. Ежели конь долго не ходит в упряжке али под седоком — тоже теряет силу. Ноги-то, они и гнутся легко, когда часто хо­дишь, — добавил Пахом Митрич.

Потом разговор перешел на другие темы.

Дубов лежал на земле и кусал сочный стебель со­рванной травинки.

— За разговорами и отдых слаще,— сказал Рыжик.

— Оно так, конечно, — заметил Дубов. — Но вся­кий разговор должен иметь свою пользу, и чтобы душа после него стала красивей.

— Без красоты и жизнь не интересна, — добавил Рыжик.

— Иван Трофимович уж и за красоту уцепился,— улыбнулся Шлыков.

Рыжик помолчал. Потом вытянулся возле Дубова и сказал:

— Что ж, когда душа красива — это хорошо...

Так за разговором и прошел остаток дня.

Тронулись мы в путь, когда алая полоска заката

исчезла за горизонтом, а кроны деревьев на фоне темневшего неба потеряли резкость очертаний. Пасту­хи уже загнали в село с пастбища скот. Они заго­няли его раньше обычного, как требовал того приказ немецких комендантов. По этому же приказу население засветло ложилось спать или сидело в темноте в своих закрытых ставнями избенках, не смея выйти на улицу.

В течение дня несколько раз проходили и проез­жали мимо нас немцы. Рядом с нами работало около двух десятков женщин, очищавших лес помещицы, но нас до вечера никто не обнаружил. Ах, какой же это был бесконечно долгий день!

Железную дорогу мы пересекали несколькими ки­лометрами севернее местечка Радошковичи. На этом участке еще не было ни одного крушения. Маленькая деревенька была расположена у самой линии, за кру­шение поезда могли нести ответственность мирные граждане. Некоторые товарищи не понимали, что по­езда надо стараться переворачивать на глазах у мест­ных жителей, чтобы поднять придавленных оккупа­цией людей на борьбу с иноземным захватчиком. Мы перешли полотно без единого выстрела и вступили в крупный сосновый лес.

Уже всходило солнце, а мы никак не могли в этом лесу найти себе пристанище, где бы остановиться на дневку. Кругом лежали поваленные, свежей рубки деревья, мягкая почва была изрезана колеями от конских повозок. Но опыт, как проводить дневку в подобных случаях, у нас уже был. Мы залегли в не­большом кустарнике, на отшибе, куда вряд ли кому вздумалось бы заглядывать. Это было около шести часов утра, а через два часа весь лес заполнился ле­сорубами и гитлеровцами.

Здесь происходила массовая валка и вывозка ле­са, или, точнее сказать, хищническое истребление лес­ного хозяйства, — деревья валились подряд. Сотни подвод вывозили лес на станцию и в город Моло­дечно, расположенный в десяти — двенадцати кило­метрах.

Прошел еще один бесконечно длинный день, про­веденный рядом с гитлеровцами. Вечером, когда лес опустел, мы написали и развесили на деревьях не­сколько объявлений, в которых содержалось преду­преждение оккупантам об ответственности за истреб­ление советского лесного богатства. Объявление за­канчивалось угрозой обстрела лесозаготовителей.

Ночью мы, отойдя километров двадцать, завер­нули в деревню за продуктами. И здесь жители нам рассказали, что в полукилометре от них живет поме­щик, жестоко притесняющий людей. Кто-то из наше­го отряда предложил организовать в усадьбе этого помещика ужин. Предложение поддержали и другие. Всем хотелось побывать у пана и посмотреть, что он собой представляет. Я подумал и согласился:

— Хорошо. Пошлите к помещику людей, и пусть они организуют у него ужин, приняв надлежащие меры предосторожности.

Вскоре бойцы доложили, что ужин готов и мож­но итти.

Мы пошли к пану.

Выкрашенный в белый цвет большой деревянный дом со скульптурными украшениями выделялся из темноты. Перед крыльцом блеснул небольшой пруд с беседками у старых лип. Дом обступало с трех сто­рон несколько скучившихся построек — коровник, ко­нюшня, жилье дворовых.

Вот мы в столовой. Накрыт стол. На столе — гли­няные горшки с молоком, сметаной, сливками,, не­сколько десятков яиц, куски свежего масла, три бу­ханки белого хлеба. Порядок у стола наводит моло­дая женщина. По одежде ее можно принять за при­слугу. Она расставляет тарелки, стаканы, а Саша Шлыков режет хлеб.

В сторонке, у камина из хороших цветных израз­цов, на табуретке сидит человек лет тридцати, сред­него роста, в бриджах, похожий на военного. Указы­вая на него, младший политрук Насекин доклады­вает:

— Товарищ командир, хозяин не хотел нам откры­вать, и потому пришлось его малость припугнуть.

— И что же, помяли?..

— Никак нет, товарищ командир! Говорит — зубы болят. При нас сам и перевязался.

— Это он разговаривать с вами не желает, — го­ворит женщина на чистом русском языке.

— А вы кто будете, гражданка?

— Я... я.. — Женщина замялась, не ответила.

— Ну, а кто же ужин приготовил? — обращаюсь я к ребятам.

— Пришлось самим взяться, товарищ командир. Хозяин заявил, что нет ни хлеба, ни молока. Так я уж на свою ответственность предложил хлопцам посве­тить мне в кладовой,— отрапортовал Рыжик.

Садимся за стол. Хозяин косо посматривает на команду, которая с большим аппетитом уничтожает съестное.

— Убрать бы надо эту шкуру, товарищ коман­дир... — говорит Шлыков о пане и, указывая на стоя­щую в сторонке молодую женщину, добавляет: — Это, оказывается, его жена. В сороковом году она училась в Ленинграде, в институте. А он — польский офицер, фашистский холуй, скрывался до прихода немцев. Теперь вот за Ленинград он ее в кухарку пре­вратил. За скотом заставляет ухаживать, стирать, полы мыть. Мужиков, баб плетью избивает. Вчера всю ночь с фашистскими офицерами здесь пьян­ствовал...

— По-русски говорит?

— Женщина заявляет, что он хорошо русский язык знает, а он не разговаривает... Убрать ею, что ли?

— Нет, не надо. Пусть с ним польские патриоты сами расправятся. Неподалеку польские партизаны остановились.

Когда мы уходили из дому, меня догнал Насекин и доложил, что женщина умоляет нас взять ее с со­бой. Иначе она попадет в гестапо. Ей нужно только три минуты, чтобы прихватить с собой кое-что из одежды. Подумав, мы решили удовлетворить ее прось­бу. Женщина пошла с нами.

Ее звали Жанной. Она — дочь белостокского учителя. Познакомилась с шляхтичем в период его службы в Белостоке в польской армии и в 1938 году вышла за него замуж. Когда гитлеровцы напали на Польшу, офицер куда-то отступил вместе со своей частью, а Жанна осталась у своих родителей. После прихода Красной Армии отец Жанны продолжал учительствовать, и ему удалось послать свою дочь в Ленинград, в Герценовский институт для того, что­бы она закончила образование.

В сорок первом году Жанна на каникулах гости­ла у отца, и в это же время ее муж, офицер андерсовской армии, появился в городе вместе с гитлеров­цами. Он силой увез «ленинградскую большевичку» в свое именье под Молодечно, куда был назначен оккупантами управителем, и здесь измывался над ней беспредельно.

Жанну мы передали впоследствии в один из мест­ных партизанских отрядов, в котором наряду с рус­скими было много поляков.

Переход из Витебской области в Пинскую явился для нас прекрасной школой по выработке приемов ориентировки в лесу и на местности.

Останавливаясь в пути, мы рассылали подрывни­ков в разные пункты железнодорожных магистралей для организации крушения вражеских поездов. Место для сбора групп после операций намечалось по карте, иногда за несколько десятков километров впереди, где никто из нас никогда не бывал. Но карта была двадцатилетней давности. Поэтому часто получалось так, что мы выходили не к лесу, который значился на карте, а к деревне, опоясанной полями, или к доро­гам, давно уже заброшенным. При таком положении наши группы не могли нас ожидать в строго наме­ченном месте, и мы, разыскивая их, были вынужде­ны лишь приблизительно ориентироваться на те или иные точки.

Так случилось со сбором групп подрывников, разо­сланных в Барановичи, Ганцовичи и Столпцы. Ме­стом встречи был намечен пункт далеко впереди. Итти туда надо было сто с лишним километров. Команди­ром одной из пятерок был Якушев, перешедший к нам от Заслонова. Якушев мог бы выполнять и бо­лее крупную работу, если бы он не страдал одним серьезным недостатком: он плохо ориентировался в лесу и даже в степной пересеченной местности. На­ши попытки научить товарища этому несложному искусству успеха не имели.

На этот раз Якушев попал в исключительно труд­ное положение. Пустив под откос вражеский поезд на первом перегоне к востоку от Барановичей, его груп­па подверглась жесточайшему преследованию кара­телей-эсэсовцев. Видно, гитлеровцев взбесило, что на­ши подрывники начали действовать уже в непосред­ственной близости от города, где находился крупный гарнизон.

Облава на смельчаков приказом наместника Бе­лоруссии Кубе была поручена коменданту города Ба­рановичи. На всех станциях между Барановичами и Столицами гитлеровцы высадили карателей. Всего было брошено до пяти батальонов. Они не ограничи­лись только наблюдением за дорогой, а заняли все вероятные пути подхода к ней на расстоянии двух- трех километров.

Якушев, не зная об этом, остался со своей чет­веркой на дневку в непосредственной близости от линии. В следующую ночь его подрывники заметили усиленное патрулирование полотна, но все же под­ползли к дороге на другом уже перегоне и сунули мину под рельсы.

Под поездом раздался взрыв мины. Была лунная ночь, а от взвившихся ракет стало еще светлей. Под­рывники под перекрестным огнем гитлеровцев рассы­пались и стали выходить из положения кто как мог. Только через десять дней после установленного нами срока они собрались один по одному в намеченном месте.

Недоставало самого Якушева. Прошло еще пять дней ожидания. Якушев не появлялся. Мы знали, что этот человек живым в руки врага не дастся. Может быть, погиб? Подождали еще некоторое время и, не дождавшись, тронулись в путь.

Позже выяснилось, что Якушев задержался в пар­тизанском отряде. Трудно было узнать товарища — до того он изменился, блуждая около месяца по ле­сам и болотам. Трижды натыкался он на засады вра­га, израсходовал все патроны, гранаты, и последние десять дней обходил попадавшиеся ему на пути де­ревни, питаясь ягодами да грибами. Но зато он на­учился распознавать в лесу по пням или деревьям направление на север. Дальнейшие его большие пере­ходы в любых условиях местности проходили уже без приключений.

В пути следования мы пускали под откос враже­ские эшелоны и одновременно разгоняли и уничтожа­ли полицейских, разрушали телеграфную и телефон­ную связь, жгли лесные склады, распускали крестьян, собранных оккупантами для валки леса и для ремонта шоссейных дорог.

Мы разрушали фашистский «новый порядок» и укрепляли у жителей веру в скорое их освобождение. Лучшая часть населения присоединялась к нам, либо организовывала партизанские отряды на месте. Там, где мы побывали, оккупантам уже трудно было най­ти себе пособников.

Мы разжигали в людях еще больший огонь нена­висти к врагу, жажду мстить и мстить ему всеми воз­можными средствами.

О том, что по белорусским просторам движется отряд москвичей-десантников, знало не только населе­ние, но и гестапо.

Мы двигались так, что позади нас трасса гремела взрывами и освещалась пожарами: горели склады оккупантов, полицейские участки, дома предателей. Враг метался в бессильной злобе, не зная, где и как найти успокоение. Зато радовалось и восторгалось население. И друзья, и враги узнавали нас по делам, по силе наших ударов, по дисциплине движения на­шего отряда. «Вас узнавали по почерку», — сказал нам один белорусский товарищ.

Мы двигались главным образом ночью, Днем сразу исчезали с дороги. Это не означало, что мы успевали уйти в глухое, недоступное место. Нет, такие места не часто попадались на нашем пути. Чаще всего мы оста­навливались утром в непосредственной близости от села или проселочной дороги. Выбирали кустарник или опушку, не привлекавшие к себе внимания, но откуда можно было наблюдать за тем, что происходит вокруг. Мы скрывались на ровном месте, в траве или в редком кустарнике, всегда настороженные и готовые в тече­ние двух-трех секунд открыть огонь.

Разрабатывая маршрут перехода, мы исходили из основного требования—в пути следования постепенно облегчать груз своих рюкзаков, то есть расходовать взрывчатку каждый раз при соприкосновении с желез­ной дорогой противника. Когда мы базировались в пойме реки Березины, чтобы добраться до железной дороги, наши подрывники должны были покрывать многие десятки километров и тратить на это уйму вре­мени. Но другого выхода у нас не было. Из-за того, что дороги проходили где-то в стороне от нас, нельзя же было бездействовать.

Во время нашего похода нам приходилось перехо­дить железнодорожные магистрали, и мы попутно ор­ганизовывали крушения вражеских эшелонов.

Водные преграды мы форсировали обычно ночью, при помощи специально приспособленных для этой цели водных лыж, которые несли с собой. В деревнях же появлялись вечерами, чтобы подкрепиться и запас­тись продуктами до следующего вечера. Продукты выменивали на парашютное полотно. Население в обмен на шелк охотно давало нам хлеб, сало, яйца, молоко. Правда, парашютный материал имел для бе­лорусов то неудобство, что он был объявлен гитлеров­цами «вне закона». Но мы советовали местным гра­жданам не скрывать факта приобретения ими таково­го полотна, а заявлять фашистским властям, что в де­ревне много, мол, было московских парашютистов, на­сильно забравших продукты и оставивших взамен вот это тряпье. Такой маневр делал излишним самое рас­следование: полотно чаще всего оставалось у граждан в «награду» за то, что они рассказывали о партизанах.

Молва о взрывах, пожарах, распространяемая местными жителями, полицейскими, а иногда и сами­ми гитлеровцами, имела большое значение. Народ Белоруссии наглядно убеждался в том, что оккупанты не в силах бороться с партизанами и защитить от них свои коммуникации.

Как-то днем мы вышли из перелеска и завернули в небольшую деревеньку. На карте-пятикилометровке она не значилась и оказалась для нас находкой. По окраинам деревни выставили посты и собрали испу­гавшееся было население. Женщины и дети вначале робко топтались у изб, затем дружно, точно по коман­де, высыпали на улицу. Около нескольких избенок появились столики и скамейки, на столиках — хлеб, сало, молоко.

Среди собравшихся обращал на себя внимание ста­рик-белорус. Несмотря на летнюю жару, на нем был полушубок, а на голове мохнатая шапка из овчины. Низко кланяясь, он произнес:

— Здравствуйте, добрые люди!

— Кому добрые, дед, а кому и нет! — ответил Дубов.

Да у нас, ить, тоже думка такая... Война не без двух сторон.

Рыжик что-то намеревался сказать, но я остановил его. Мне хотелось понять мысль старика.

Оно ежели без войны, — продолжал дед, — то

можно иной раз угодить и тем и этим. А ежели война, так ясно, этого быть не может. Нам-то вы добрые, ежели «их» много из-за вас на тот свет уходит.

— А откуда вы знаете, дед, кто мы и как с окку­пантами воюем? — спросил я старика.

— Э-э-э, сынок, да разве не видно, кто вы... Тут же с неделю назад фашисты собрали полицаев да го­ворили, что неподалеку московские парашютисты по­явились. Вот почему, говорят, и поезда стали перево­рачиваться. А полицаи аж под Молодечно в разведку ездили, народ по деревням собирали да про вас рас­сказывали... И насчет награды обещали, ежели кто их предупредит во-время... А только кто же их преду­преждать-то станет?..

— Не говори, дед, есть, к сожалению, и такие, — сказал Дубов.

— Да я ж не об том, что их нету, а только ежели каратели с вами ничего поделать не могут, так поли­цаям и совсем не до этого. Их из всех сел в район собирали, чтобы вместе с немцами облавы на вас устраивать. А только люди говорят, что ничего у них не выйдет. Ежели железную путь от вас уберечь не могут, так уж и леса не огородят. Где же им тягаться с людь­ми, которые воздухом из Москвы заброшены...

Разговоры о наших действиях опередили нас даже в этой спрятавшейся в лесу деревеньке, опередили потому, что мы задержались на целую пятидневку в одном месте в ожидании возвращения групп, выслан­ных для подрыва поездов на ближайших железных дорогах. На этот раз мы организовали крушения на магистралях Лида—Богданов, Молодечно—Минск и Барановичи — Лида, огибающих полукольцом Налибокскую пущу.

Фашистское командование без труда могло опреде­лить в то время место расположения нашего отряда, так как мы не скрывались от местного населения и не умалчивали о своей «профессии». Такие дела, как наши, втихую не сделаешь и ни в каком лесу не укроешь. Мы считали строжайшим секретом свой маршрут и все то, что намечали сделать сегодня и в ближайшие дни. Предупреждая всякую болтливость в своей среде, мы неоднократно говорили хлопцам: за­чем говорить о том, что еще не сделано, а то, что уже сделано', что же о нем говорить? Наша забота своди­лась к тому, чтобы все разговоры о нас следовали позади нашего отряда, с опозданием на один-два су­точных перехода.

Однажды мы пересекли железную дорогу и, подо­рвав вражеский эшелон, остановились, чтобы прихва­тить трофеи. Линия была перерезана с обеих сторон, а болотистая местность затрудняла подход гитлеров­цев к этому участку по грунтовым дорогам.

— Что у вас, Митрич? — спросил я деда Пахома, попросившего разрешения обратиться.

— Ды вот из энтой деревни, — указал он на вид­невшиеся постройки, — пришли люди и просят пропу­стить их к комиссару.

— А чего же они хотят?

— Да обыкновенно христьяне — чего-нибудь по­просить али же посоветоваться...

— Ну как ты, комиссар? — обратился я к Павлу Семеновичу.

— Да пусть идут. Тут все равно от них не скроешь, да и скрывать-то уже нет смысла.

— Их много? — переспросил я у Митрича.

— Да, кажись, человек с шесть будет.

— Ну давай их сюда.

Митрич отошел в сторонку и крикнул. Из леса вы шли трое мужчин, одна женщина, и совсем молодые — парень и девица. Впереди всех — солидный крестья­нин лет сорока с красивой окладистой бородой.

— Здравствуйте! Чего вам от нас угодно? — за­говорил Дубов.

— Здравствуйте, — раздались голоса нестройно.

— Да вот пришли к вашему комиссару посоветоваться... Пусть скажет, как нам теперь — итти в лес аль с собой возьмете? — пояснил мужик с бо­родой.

— А вы решайте сами, как и куда вам нужно.

Все пристально посмотрели на бородатого. Вроде хотели сказать: «Ну, поясняй, чего же ты на этом остановился...»

И крестьянин, откашлянув, продолжал:

— Говорите: решайте сами... А как решать-то, ежели мы решили, а вы наше решение крест-накрест и в мусор.

— Это как же понять? — осведомился Дубов.

— А очень просто. Тут, видишь, ранней весной парашютисты из Москвы несколько поездов перевора­чивали. Ну, а немцы, значит, многие деревни попалили и население в Германию на работу поотправляли, еже­ли кто скрыться не успел. А нашу деревню оставили потому, как поблизости крушения не было. Меня вот старостой назначили и подписку отобрали, чтобы я в случае чего немедля докладывал...