Еще одна внезапная перемена

В Каире мы наняли экипаж и поехали, естественно, в отель Шепхердс, который обычно был прибежищем англичан. Похоже, у тридцати или сорока человек возникла та же самая идея, поскольку мы обнаружили, что обширный входной холл заполнен людьми, толпящимися в ужасной суматохе. Наш багаж, которого у нас было приличное количество, был нагроможден на полу в центре холла, и на нем сидела Блаватская, тогда как мистер Оукли пытался пробиться через толпу к стойке регистрации, чтобы снять для нас комнаты. Едва ему удалось это сделать (фактически, он еще пробирался сквозь толпу обратно к нам), как она вскочила со своего места и возбужденно позвала его, сказав, что мы в этом отеле вообще не останавливаемся, а должны будем направиться в отель д'Орьент, который держали Куломбы во время своего пребывания в Египте — она получила намек, что в этом доме мы можем получить много сведений, которые могли бы оказаться полезны Блаватской, когда ей придется разбираться с ними потом.

Конечно, это опять всё смешало — бедному мистеру Оукли пришлось возвращаться и отменять заказ на снятые им комнаты, и мы отправились в другой отель, который, будучи конечно не столь фешенебельным, всё же оказался достаточно комфортабельным. Он находился на площади Эзбекие, и нам досталось несколько приятных комнат, выходящих в сад. Мы оставались там несколько дней, и предложение, полученное Блаватской, оказалось весьма плодотворным, поскольку она смогла получить от новых хозяев гостиницы и слуг, проработавших там несколько лет, многочисленные свидетельства и подробности о ненадежном и нечистоплотном поведении её прежних владельцев.

 

Старший брат

В комнате Блаватской в этой гостинице я и увидел впервые одного из членов Братства. Сидя на полу у её ног и сортируя для неё кое-какие бумаги, я был поражен видом возникшего между нами человека. Он уж точно не вошел через дверь, которая была прямо передо мной и не открывалась. Я вскочил, издав громкий возглас удивления, что вызвало у Блаватской безудержный хохот. Подтрунивая надо мной, она сказала: "Недалеко вы уйдете по пути оккультизма, если вас можно легко поразить такими пустяками". Затем она представила меня посетителю, который оказался Джуалом Кхулом, который теперь Учитель, а тогда еще не принял посвящения, после которого он стал адептом.

Наше пребывание в Египте было весьма примечательным опытом во многих отношениях, поскольку Блаватская постоянно рассказывала нам многое о внутренней стороне того, что мы там видели. Она уже бывала в Египте раньше и была хорошо знакома с некоторыми из официальных лиц, включая премьер-министра Нубар Пашу, который очень любезно пригласил нас на обед. Похоже, она также очень близко знала русского консула, г-на Хитрово, который был к ней очень любезен и внимателен, посылая каждое утро большой букет красивых цветов, и во всех отношениях вёл себя с ней как с леди самого высокородного происхождения, каковой она в действительности и была в своей стране. Она также представила нас мсье Масперо, хранителю тогдашнего Булакского музея. Особенно мне помнится, как мы шли с этим джентльменом через музей, и как Блаватская могла сообщать ему огромную массу интереснейшей информации о разных диковинках, предоставленных на его попечение.

 

Отвратительная церемония

Мы видели множество странных вещей, и, конечно же, иметь в своей компании человека, столь хорошо понимавшего восточные обычаи и способного объяснить смысл многого такого, чего бы мы без нее не поняли, было для нас огромным преимуществом. Помню, как однажды мы выглянули из окна гостиницы и увидели несколько человек, очевидно, мусульман, собравшихся в саду на площади в круг, лицами внутрь. Немного, вполголоса, посовещавшись, они начали необычайно беситься, то вскидывая руки над головами так высоко, как могли, то выгибаясь назад, насколько возможно, а затем наклоняясь вперед, доставая кончиками пальцев до земли. И с каждым из этих конвульсивных движений все они выкрикивали в унисон имя Бога — "Ал-ла-а!"

Это примечательное представление длилось около получаса, пока внезапно все они не повернулись налево, всё еще построившись в круг, но друг за другом. И тогда каждый положил руки на плечи предыдущего человека, и они начали бегать по этому кругу, лая в унисон точно, как собаки. Это продолжалось примерно около пяти минут, а затем один из людей выпадал из круга — он страшно корчился, изо рта его шла пена. Через несколько мгновений в таком состоянии были уже все, и сцена была препротивной. Через некоторое время, похоже, они приходили в себя, садились, ошарашенно осматриваясь вокруг, а затем помогали друг другу подняться на ноги и, пошатываясь, брели прочь.

Необычно было и то, что прохожие на этой людной улице принимали всё это как нечто само собой разумеющееся, и никто даже не останавливался посмотреть на этих людей, а уж тем более предложить им помощь. Блаватская сказала нам, что они принадлежат к одной из сект, принявших такую практику, с помощью которой, как они верили, ими овладевали определенные духи, от которых, находясь в таком состоянии, они могли получить все виды полезной информации — например, где можно найти клад, или получить совет касательно любых затруднений, в которых они могли оказаться. Она также в самых ужасающих образах описала нам особенно противных и злых элементальных существ, которых они собирали вокруг себя этой отвратительной церемонией.

 

Она знала арабский

Блаватская знала арабский и развлекала нас, переводя нам не предназначенные для чужих ушей замечания, которые отпускали степенные и почтенные арабские купцы, сидя и разговаривая между собой на базаре. После того, как они некоторое время называли нас христианскими собаками и непочтительно отзывались о наших родственниках в нескольких коленах, она вежливо осведомлялась у них на их родном языке — как они думают, приличествует ли добропорядочному сыну Пророка так говорить о тех, с кого они надеются получить большую прибыль. Эти люди всегда были очень смущены, не ожидав, что кто-то из европейцев может вообще их понять.

Однако арабский, похоже, был единственным восточным языком, который она знала хорошо. Санскрита она не знала, и многие трудности нашей теософической терминологии происходят из того факта, что в те времена ей приходилось описывать любому индийцу, который оказывался поблизости, то, что она видела или знала, и спрашивать у него санскритское название для этого. Очень часто тот, кто сообщал ей термин, не очень понимал, что она имела в виду, а даже если и понимал, то мы должны помнить, что она спрашивала приверженцев разных школ философии, и каждый отвечал соответственно смысловому оттенку, придаваемому этому термину в его собственном учении.

 

Феномены

В этот период вокруг Блаватской постоянно происходило много любопытных явлений. Во-первых, самым поразительным из феноменов была она сама, поскольку её перемены были многообразны. Иногда её телом пользовались сами Учителя и прямо писали или говорили через нее. В другие периоды, когда её "я" могло быть занято где-то еще, её тело занимали один или два ученика более низкой степени, чем она сама, и были даже случаи, когда оно оставалось на попечении другой женщины — я думаю, тибетки. Я сам часто видел, как происходили эти изменения, и как новый человек, вошедший в тело, осматривался вокруг, чтобы выяснить положение дел в том месте, куда он прибыл, и пытался ухватить нить разговора, например. И всё же, она ни в каком смысле не была обычным медиумом, поскольку в качестве истинного владельца тела она находилась более или менее в пределах досягаемости, была в полном сознании и полностью понимала происходящее.

Эти удивительные изменения иногда приводили к самым необычайным сложностям. Чела, которого внезапно призывали занять её тело, был, конечно, в неведении о том, что она говорила несколькими минутами раньше, и потому мог случайно допустить то, что выглядело явным противоречием. Я помню историю, рассказанную мне позже одним из живших в доме на Авеню Роуд, которая хорошо иллюстрирует трудности, с которыми нам приходилось сталкиваться. Рассказчик обладал некоторым опытом в юриспруденции, и вследствие этого его обычно посылали действовать в качестве представителя этого домовладения, или самой Е. П. Блаватской, когда возникало какое-то дело, требовавшее услуг юристов.

 

Характерный опыт

В один прекрасный день такое дело появилось. Я точно не знаю, в чем оно состояло, но со стороны Блаватской оно требовало подписания нескольких документов. Наш член положил перед ней документы и постарался с истинно юридическим чувством ответственности объяснить ей их смысл, но она, похоже, вовсе не поняла это с достаточной ясностью, и даже несколько нетерпеливо отодвинула бумаги в сторону. Получив, как он полагал, все необходимые подписи, он ушел и собрался отправиться в Сити, но обнаружив, что погода холоднее, чем он ожидал, решил надеть плащ, и взбежал за ним по лестнице в свою комнату.

Перекладывая свои бумаги из одного кармана в другой, он механически пробежался по ним, чтобы убедиться, что все они на месте, и к счастью обнаружил, что одна из них осталась неподписанной, так что спускаясь, он еще раз зашел в комнату Блаватской и сказал:

— Здесь оказалась одна из бумаг, которую я пропустил; не подпишите ли вы её?

— Каких бумаг?

— Это лишь еще одна из тех, что вы подписали несколько минут назад.

— Что вы имеете в виду? Я не подписывала никаких бумаг, — ответила она с негодованием.

— Но вот же они, — запротестовал озадаченный сотрудник, и разложил бумаги перед ней.

— Да, вижу, — сказала она, по-видимому, смягчившись, — но каково их назначение?

Наш друг еще раз повторил свои объяснения, и они в этот раз не только были полностью поняты, но эта мадам Блаватская оказалась лучшим деловым человеком, чем он сам, и задала ему вопросы, на которые он не смог ответить!

Неудивительно, что посторонние не всегда могли вполне уловить ситуацию!

Помню, как однажды она купила на рынке благовоний в Каире крошечную бутылку розового масла для комнаты-часовни в Адьяре, заплатив за нее 2 фунта. Когда через полчаса мы обедали в отеле, сидя за маленьким столиком в алькове, заказанном для нашей компании, из пространства на стол упали два английских соверена. Блаватская объяснила нам, что Учителя сказали ей, что она не должна тратить на них деньги таким образом, поскольку нам, прежде чем мы достигнем Адьяра, понадобится каждый имеющийся у нас шиллинг — как впоследствии конечно же и оказалось.

Время от времени я наблюдал многие явления, близко связанные с мадам Блаватской. Я видел, как она осаждала рисунки и тексты, а также, как при помощи оккультных сил она находила какой-нибудь потерянный предмет. В некоторых случаях я видел, как в её присутствии из воздуха падали письма; и я должен также заявить, что видел, как такое письмо упало в нашей штаб-квартире, в Адьяре, когда сама она была в Англии, в шести тысячах миль оттуда. После её ухода с физического плана и сам я несколько раз удостаивался чести доставлять такие же письма от Учителя.

В те ранние дни Теософического Общества послания и инструкции от Учителей были частыми, и великолепный уровень энтузиазма, с которым мы жили, те, кто вступил в него уже после смерти Блаватской, вряд ли могут представить. Те из нас, кто получили неоценимую привилегию быть в непосредственном соприкосновении с Учителями, естественно, сохранили этот энтузиазм, но нам, чьи силы настолько меньше, чем её, оказалось нелегко в полной мере передать его новым членам. Я, однако, иногда задумываюсь, как смогли бы выдержать многие из наших нынешних членов несколько суровую, но примечательно эффективную тренировку, которой она подвергала своих учеников. Могу засвидетельствовать, что во мне её крутые методы произвели радикальные изменения за очень краткий срок, а также тот факт, что они закрепились и стали постоянными!

Когда я попал в её руки, я был обычным сельским священником, любившим поиграть в теннис на траве — думаю, что вполне добропорядочным и совестливым, но страшно робким и стеснительным, со всеми страхами среднего англичанина выглядеть белой вороной или попасть в смешное положение. Через несколько недель её воспитания я достиг стадии, на которой совершенно закалился по отношению к насмешкам, и меня уже нисколько не заботило, что подумают обо мне другие. Я имею в виду это совершенно буквально — не то, чтобы я просто научился выносить клевету стоически, несмотря на внутреннее возмущение, а я на самом деле не заботился, что подумают или скажут обо мне люди, и вообще никогда не обращал на это внимания, и с тех пор не обращаю! Я признаю, что её методы были крутыми и определенно неприятными, но в их действенности сомнений быть не может.

Если не считать Великих Учителей Мудрости, я больше не знал ни одного человека, от которого бы столь видимо исходила сила. Конечно же, она была и умна; она не была ученым в обычном смысле слова, однако, как я уже упоминал, владела по-видимому неистощимыми запасами необычайных знаний по всем видам посторонних и неожиданных предметов. Она была неутомимой труженицей, работая с утра до ночи, и ожидала от всех окружающих такого же энтузиазма и такой же удивительной стойкости. Она всегда была готова пожертвовать собой — да фактически и другими — на благо дела, той великой работы, в которой она была занята. Предельная преданность своему учителю и его работе была доминантой её жизни, и хотя сейчас она носит другое тело, эта нота всё еще звучит неизменно, и если когда-нибудь ей укажут выйти из своего уединения и снова заняться обществом, которое она основала, мы услышим, как она протрубит в наших ушах подобно горну, сзывающему вокруг неё старых и новых друзей, чтобы вековая работа была продолжена.

 

VII

 

Наше путешествие в Индию

Наше интересное пребывание в Каире было окончено с новостями, что наш пароход "Наварино", принадлежавший Британской Индии, прибыл в Порт-Саид. Туда я был послан в качестве передового курьера, чтобы заранее устроить некоторые особые удобства для Блаватской, которая, как и остальные члены нашей небольшой компании, хотела избежать прохождения по каналу и сесть на пароход уже в Суэце. Это небольшое поручение я исправно выполнил, и думаю, что наша предводительница была вполне довольна обеспеченными удобствами, хотя конечно же они сильно уступали роскоши более крупных современных судов. У нас был полный комплект пассажиров, и полагаю, что и они, и члены команды составляли обычную толпу, которую можно ожидать встретить на борту парохода, отправляющегося на восток. Пожалуй, несколько необычным был капитан, ибо он был человеком очень религиозным, узко мыслящим и пуритански настроенным, потому вовсе не неестественно, что он относился к Блаватской с сильным неодобрением, которое, похоже, было сильно смешано с ужасом. Ко всей нашей компании он относился с ледяной сдержанностью, и за всё путешествие никто из нас не обменялся с ним более чем несколькими словами. Однако его подчинённые были более общительны, и я помню, что миссис Оукли, которая была неутомимой пропагандисткой, подружилась с третьим помощником, мистером Уоджем, и смогла немного заинтересовать его теософией — по крайней мере, в достаточной степени, чтобы побудить его прочесть одну или две книги, присутствовать на одном из наших собраний в Адьяре, и, думаю, переписываться с ней и позже.

Среди пассажиров было несколько миссионеров, и они, за одним исключением, похоже, считали нас эмиссарами Князя Тьмы. Исключением был молодой священник из Уэсли по фамилии Ресторик, с которым я играл в настольный теннис. Я нашёл его вполне разумным и дружелюбным, и охочим без всяких едкостей обсуждать все виды религиозных вопросов. Совсем другой тип представлял искренний, но совершенно необразованный миссионер из Америки, которого звали Дэниэл Смит. Он не делал тайны из того факта, что раньше клал кирпичи, но нашёл эту тяжёлую работу на открытом воздухе непосильной для своего здоровья, и как он выразился, Господь призвал его проповедовать Евангелие язычникам.

Возможно, по причине своего невежества он был склонен к агрессии, и часто ввязывался в споры с Блаватской, что было большим развлечением для пассажиров. Боюсь, что наша предводительница испытывала нечто вроде чертовского удовольствия, затягивая его в разговор и побуждая делать самые невозможные богословские заявления. Она знала Библию гораздо лучше, чем он, и могла постоянно приводить неожиданные и малоизвестные цитаты, которые вызывали у него негодующий протест: "Этого нет в Библии! Я уверен, что нет!".

Тогда Блаватская с ледяным спокойствием обращалась ко мне: — "Ледбитер, принесите из каюты мою Библию" — и приводила его в полное замешательство, показывая главу и стих. Однажды он столь смешался, что ответил: "Ну во всяком случае я уверен, что в моём экземпляре этого нет". Но довольный смешок, пробежавший по аудитории, предостерёг его от таких необдуманных заявлений в будущем.

Я помню, как однажды во время нашего перехода через Индийский Океан мы с Блаватской прогуливались по палубе в великолепном сиянии тропического восхода, когда сей достойный миссионер появился наверху лестницы, и она сразу же приветствовала его следующими словами:

"Ну, мистер Смит! Посмотрите вокруг, на спокойное сияющее море и прекрасные цвета! Посмотрите, как благ ваш Бог! Надеюсь, что в такое прекрасное утро вы не станете говорить мне, что я вечно буду гореть в аду!"

Я должен отдать преп. Дэниэлу должное — он густо покраснел, и было видно, что ему очень неудобно, но он мужественно держался своего и с видимым усилием ответил:

"Мне очень жаль, мэм, но я полагаю, что будете."

Естественно, что яркая и сильная личность Блаватской произвела впечатление на всё общество — как на членов команды, так и на пассажиров (исключая капитана), и когда бы в хорошую погоду она ни решила показаться на палубе, она быстро собирала вокруг себя нечто вроде свиты заинтересованных слушателей, которые задавали ей вопросы на всевозможные темы и зачарованно слушали её рассказы о её переживаниях и приключениях в отдалённых уголках мира. По вечерам они особенно просили рассказать о необычайном и сверхъестественном, что она делала так хорошо и с таким мрачным реализмом, что аудиторию пробирала приятная дрожь. Однако я заметил, что у слушателей была явная склонность держаться после этого вместе, и никто не отваживался войти в тёмный проход в одиночку!

"Наварино" был не вполне океанским лайнером, но в конце концов мы всё же прибыли в Коломбо, где нас встретил полковник Олкотт, который познакомил меня с ведущими членами тамошнего Буддийского Теософического Общества. Это было прежнее поколение сотрудников, и как я полагаю, вряд ли кто-нибудь из этих сингальских джентльменов, занимавших тогда среди нас видное место, всё ещё держит флаг Теософического Общества на физическом плане. Особенно мне запомнился старый Мохандирам (важный городской чиновник), мистер Уильям де Эбрью (отец известного Питера де Эбрью, столь верно трудившегося для нас много лет), Дон Гаролис де Мутваль, мистер Дж. Р. де Сильва (которого полковник по какой-то причине называл "доктором", хотя это и не было его профессией), мистер Ч. П. Гунавардана (тогдашний секретарь филиала в Коломбо), мистер С. Н. Фернандо, мистер Виджьясекара, мистер Хендрик де Сильва и другие, чьи имена я уже позабыл, хотя их лица ясно стоят перед моим умственным взором. В конце концов, это было 46 лет назад, более чем половина долгой жизни!

 

Я становлюсь буддистом

Но самое главное, что я был представлен великому буддийскому лидеру и учёному Хиккадувэ Сумангала тхеро, первосвященнику Пика (Шри-Пада) и Галле и ректору монашеского колледжа Видьёлайа в Марадане — самому образованному и уважаемому из лидеров южной школы буддизма.

В свой прежний визит на этот прекрасный остров Шри Ланка Олкотт и Блаватская произнесли исповедание буддийской веры и были формально приняты в эту религию, и теперь Блаватская спросила меня, хочу ли я в этом последовать их примеру. Она сильно подчёркивала, что если я предприму этот шаг, это должна быть полностью моя инициатива и моя ответственность, и что она не хочет меня убеждать, но думает, что поскольку я христианский священник, открытое принятие мною великой восточной религии сделает многое, чтобы убедить и индусов, и буддистов в честности моих намерений и позволит мне стать куда более полезным, работая среди них для наших Учителей.

Я ответил, что испытываю величайшее почтение к Господу Будде и всем сердцем принимаю его учение, так что для меня будет большой честью вступить в ряды его последователей, если это можно будет сделать, не отрекаясь от христианской веры, в которой я был крещён. Она уверила меня, что такого отречения от меня требовать не будут, и что между буддизмом и истинным христианством несовместимости нет, хотя никакой просвещённый буддист не станет верить в грубые богословские догмы, обычно проповедуемые миссионерами. Буддизм, сказала она, вопрос не веры, а жизни, и меня попросят не принимать какой-либо символ веры, а жить в согласии с заповедями Господа Будды.

Конечно, на это я полностью согласился, и было устроено, что меня представят первосвященнику для принятия.

Само слово "первосвященник" несколько неверно, хотя оно употреблялось среди нас применительно к старейшине Сумангале. Пожалуй, вернее было бы назвать его главным настоятелем. В действительности в буддизме нет священства, не приносится никаких жертв и не проводится публичных служб. Братьев в жёлтых одеждах, которые составляют столь живописную черту жизни во всех буддийских странах, лучше всего будет назвать монахами, и самое близкое к публичной службе, что они совершают — дают пансил, как это называется, тем людям, которые этого просят. При этом они читают на пали священную формулу Трёх Драгоценностей Прибежища и Пяти Правил, которыми буддистам следует руководствоваться в своей жизни, а люди повторяют читаемые ими обеты.

 

Тройственное Прибежище

Чтение этой самой формулы и составляет торжественное принятие буддизма, и потому её мне и пришлось повторять за первосвященником в саду его школы. Обет этот ясный и простой, но далекоидущий. Он открывается тем, что можно назвать хвалой Будде:

"Почтение Благословенному, Святому, Совершенному в Мудрости".

Это повторяется трижды, а затем следует Тисарана, обычно называемая "Тройственным Прибежищем". "Прибежище", однако, не совсем точный эквивалент палийского слова, которое, похоже, означает скорее "водительство". Самое близкое к истинному смыслу изложение этой декларации, пожалуй, будет таким:

Я прибегаю к водительству Будды.
Я прибегаю к водительству его Закона.
Я прибегаю к водительству его Братства.

Слово "дхамма" (санскритское "дхарма"), обычно переводимое как "закон", в действительности несет гораздо более широкое значение. Это вовсе не закон, или серия заповедей, данных Буддой, но это его изложение универсальных законов, по которым существует Вселенная, а следовательно, и долга человека, являющегося частью этой великой схемы. Вышеприведенные слова употребляются буддистом именно в этом смысле. Произнося Тисарану, он выражает принятие Будды в качестве водителя и учителя, следование проповеданному им учению и признание великого братства буддийских монахов (сангхи) как опытных толкователей этого учения.

Это ни в коей мере не подразумевает принятие толкований какого-либо конкретного монаха, а лишь всей Сангхи в самом широком, всемирном смысле. Буддист считает, что та интерпретация верна, которой всё Братство придерживается повсюду и во все времена, что близко к католическому исповеданию, что верить надлежит лишь в то, что принималось "semper, ubique et ab omnibus" — всегда, повсюду и всеми. Но похоже, по крайней мере в некоторых случаях, этой идее о Братстве придается гораздо более широкое значение — в это понятие включается не только монашеский орден, существующий сейчас на физическом плане, но вся Сангха от самого начала, что соответствует христианскому представлению о сообществе святых, а возможно, и Великому Белому Братству.

 

Пять обетов

Сразу же за этой декларацией читается Панча Шила, обычно известная как "Пять заповедей". Опять же, слово "заповедь" тут будет не совсем точным, хотя и является допустимым переводом слова "шила"; гораздо ближе к факту будет слово "обет", хотя оно вряд ли годится в качестве буквального перевода. Их часто сравнивают с десятью заповедями Моисея, но в действительности они отличаются по характеру, и будучи менее многочисленными, в то же время являются более исчерпывающими. Обеты эти следующие:

1. Я обязуюсь не лишать никого жизни.
2. Я буду воздерживаться от присвоения того, что мне не принадлежит.
3. Я буду воздерживаться от незаконных половых связей.
4. Я буду воздерживаться от лжи.
5. Я буду воздерживаться от опьяняющих напитков и наркотиков.

Вряд ли разумного разумного человека не поразит, что, как пишет Хенри Олкотт, "строго соблюдающий эти обеты избежит и всех причин человеческих несчастий, ибо если мы изучим историю, то обнаружим, что все они происходят от какой-либо из этих причин. Далеко видящая мудрость Будды особенно ясно явлена в первой, третьей и пятой заповедях, поскольку отнятие жизни, чувственность и применение одурманивающих средств вызывают по меньшей мере 95% человеческих страданий".

Интересно отметить, насколько каждый из этих обетов идет дальше, чем соответствующая иудейская заповедь. Вместо заповеди "не убий" (человека), мы обязуемся вообще не отнимать жизнь. Вместо "не укради" мы имеем более широкую заповедь не брать того, что нам не принадлежит, подо что попадает принятие того, что дают нам незаконно, и многие другие случаи, совершенно не относящиеся к тому, что обычно считают воровством. Можно заметить, что и третье из этих правил включает в себя гораздо больше, чем седьмая заповедь Моисея, запрещая не только какой-то один вид незаконных сношений, но все. Вместо запрета на лжесвидетельство в суде нам предписывается избегать лжи вообще. Я часто думал — как хорошо было бы для всех европейских стран, принявших учение Христа, если бы легендарный Моисей включил в свои десять заповедей и пятое из буддийских правил — не касаться ни алкоголя, ни наркотиков. Насколько проще были бы все наши основные проблемы, соблюдайся эта заповедь в Англии и Америке, как соблюдается она в буддийских странах!

Для буддизма также очень характерно, что там нет запрещающих заповедей по типу "ты не должен делать то или это". Приказаний, даваемых богом или учителем, нет, а каждый просто спокойно обещает воздерживаться от некоторых действий, которые, очевидно, нежелательны.

 

Старейшина Сумангала

Такова была формула, которую мне предстояло прочесть перед старейшиной Сумангалой, и тогда же он кратко объяснил мне, что она означает. Я помню также, что прежде чем принять меня, он спросил, вполне ли я понял религию, в которой был рожден, указав, что такое рождение происходит не случайно, и что я должен быть уверен в том, что хорошо усвоил уроки, которыми она должна была меня научить.

Даже при этом моем первом знакомстве с ним я был очень впечатлён его благородством, любезностью и очевидной честностью. Сразу чувствовалось, что находишься в присутствии поистине великого человека. Я гораздо лучше узнал его потом, поскольку несколько лет был занят на Шри-Ланке просветительской работой и всегда находил его эрудированным, способным, доброжелательным и не лишенным чувства юмора.

Хотя это не относится к данной стадии моей истории, а произошло двумя годами позже, я включу сюда небольшой эпизод, который представляется довольно характерным для него. Поскольку его колледж Видьёлайа был не очень далеко от тогдашнего главного вокзала Коломбо и вполне в пределах досягаемости потока любопытствующих, сходивших с больших почтовых пароходов, у старейшины было множество европейских посетителей, и в особенности к нему старались зайти интересовавшиеся восточными религиями.

Например, я помню, как однажды на сцене появился профессор санскрита из одного большого европейского университета, и Сумангала радостно встретил его приветственной речью на санскрите, однако был сильно удивлен, что ученый профессор не мог понять из неё ни слова, поскольку он, очевидно, вообще не считал санскрит языком, на котором говорят! С другой стороны, когда в Коломбо приехал сэр Эдвин Арнольд, он удостоился царского приветствия, и в данном случае разочарования не последовало, ибо он не только смог понять слова любви, обращенные к нему, но и ответил на них долгой и беглой речью на санскрите!

Но тот случай, который я хотел упомянуть, имел немного иной характер. Посетитель был довольно видным французским ученым, пришедшим посмотреть на главного старейшину скорее из любопытства, а может и чтобы отдать дань вежливости ученому человеку, о котором он что-то слышал еще в Европе. Этот джентльмен с уважением говорил о философии Будды, но посетовал на то, что он иногда делал заявления на научные темы, которым нет оправдания. Старейшина попросил его привести пример, и француз процитировал утверждение, что Земля покоится на воде, вода, в свою очередь, на воздухе, а воздух — на пустом пространстве. Сумангала весьма вежливо его выслушал и сказал, что он, конечно, в курсе удивительных открытий западной науки и всегда рад узнать о них всё, что может. А затем он совершенно невинно спросил ученого, каковы же новейшие заключения по этому вопросу с европейской точки зрения. Он спросил:

— Если бы было возможно пробурить скважину от места, находящегося прямо под нашими ногами, до другой стороны Земли, где бы оказался другой её конец?

Ученый подумал немного и ответил:

— Если прикинуть приблизительно, то думаю, что где-то в Тихом Океане.

— Так, — сказал старейшина с глубоким интересом, — а если мы пройдем сквозь океан, где мы окажемся дальше?

— Конечно же, — ответил ученый, — мы должны выйти в атмосферу.

— А пройдя через атмосферу?

— Естественно, мы тогда попадем в межпланетное пространство.

— Тогда, — мягко заметил Сумангала, — похоже, что заключения современной науки вовсе не сильно отличаются от учений Бхагавана Будды!

 

Прибытие в Мадрас

После дня или двух в Коломбо мы продолжили наше путешествие на борту "Наварино", и вовремя прибыли в Мадрас,* где встретились с сильным волнением, что сделало нашу высадку неприятным и даже несколько рискованным делом. За несколько лет до того там был возведен волнорез, но он оказался недостаточно крепким, чтобы противостоять бурям, поднятым муссоном, так что всё, что от него осталось — несколько разбросанных нагромождений камней. В результате нам пришлось покидать корабль на огромных шлюпках весьма необычной конструкции. Доски, из которых они были сделаны, по всей видимости не были сбиты, как обычно, а как бы простёганы и сшиты вместе веревкой, — таким образом достигалась любопытная сжимаемость по сторонам. Нам сказали, что этот метод позволял им сопротивляться ударам огромных волн лучше, чем если бы их конструкция была более жесткой.

__________
* Теперь переименован в Ченнай. — Прим. ред.

Лодки были очень глубокими, и гребцы со своими длинными веслами кое-как уселись по сторонам, по самому планширу, тогда как несчастные пассажиры повалились у них под ногами в углубление посредине, которое было бы трюмом, кабы у этой лодки была палуба. Можно понять, что высадка на такие суденышки с парохода, который сильно качало на открытых волнах (ведь ничего, подобного бухте, там, конечно, не было) требовала большой ловкости, и вправду была определенно опасным делом, потому что лодка лишь на мгновение оказывалась на уровне фальшборта парохода и сразу после этого была уже шестью или даже девятью метрами ниже, поскольку волны были прямо, как горы.

Нужно было прыгать точно в верный момент, и большинство пассажиров один за другим совершили это, хотя и в сильном трепете, в основном неуклюже сваливаясь на дно лодки. Очевидно, для мадам Блаватской такого сорта гимнастика была невозможна, и единственной альтернативой оказалось крепко привязать её к стулу и спускать на лебедке, как груз. Вряд ли нужно говорить, что ей не очень понравилась эта операция, и я думаю, что отпущенные ею по этому поводу выражения удивили даже бывалых моряков. Однако она была спущена и принята в целости и сохранности, и хотя сам процесс мог выглядеть и лишенным достоинства, думаю, что некоторые из оставшихся ей даже завидовали.

Вскоре все мы были уже на лодке, очень промокшие, но больше никак не пострадавшие. Нужно вспомнить, что Блаватская возвращалась в Индию, чтобы ответить на массу самых злобных и лживых обвинений, выдвинутых против нее миссионерами Мадрасского Христианского Колледжа, и что эти так называемые миссионеры уверенно предрекали, что она никогда не вернется и не сможет ответить на эти обвинения. Поэтому индийцы считали её героиней и мученицей, и тысячами пришли устроить ей такое приветствие, какое приличествовало бы вернувшемуся с победой генералу.

 

Как нас приняли

Весьма заметную роль в нашем приеме играли студенты колледжа Пачьяппы; очевидно, это было демонстрацией против соперничавшего с ним Мадрасского Христианского колледжа, и, вероятно, это они были ответственны за появление оркестра, игравшего на разных диковинных индийских инструментах, в основном, насколько я помню, подобных флейтам или флажолетам, хотя были там и ударные. Тот, кто руководил встречей, сделал фатальную ошибку, послав этот оркестр на корабль в этой ужасной лодке масули и поскольку их уже по меньшей мере двадцать минут качало в лодке на сильных волнах, пока делались приготовления по погрузке на неё Блаватской и других пассажиров, они были совершенно свалены морской болезнью, и вместо того, чтобы приветствовать нашу предводительницу радостной музыкой, беспомощно лежали и стонали на дне лодки.

Мы подошли к пирсу, на который высадились лишь с большим трудом — фактически, некоторых оркестрантов пришлось вытаскивать на берег их товарищам. По причалу проходила трамвайная линия, на которой стоял довольно примитивный вагон конки, в который обычно запрягали лошадь, но в этот раз в него впряглись двенадцать энтузиастов из студентов, которые настаивали на том, что триумфально повезут Блаватскую по берегу среди огромной толпы приветствующих. Посмотреть на это зрелище приехало довольно много европейцев — они сидели в своих экипажах в конце причала. Думаю, что супруги Оукли были определенно не в своей тарелке и чувствовали себя неудобно, и должен признаться, что был немного смущен и сам, поскольку встреча была, мягко говоря, необычной, но Блаватская принимала всё это гостеприимство с большим достоинством, как нечто разумеющееся, и похоже, даже получала от этого удовольствие.

Комизма этой сцене добавляло то, что бедным музыкантам, всё ещё отчаянно страдавшим морской болезнью, было дано указание идти перед вагоном пятясь, и не только непрерывно играя во всю, но и кланяясь в сторону вагона во время движения. У меня нет слов, чтобы описать эту удивительную процессию, и если читатель обладает достаточно сильным воображением, он может попробовать представить этих героических оркестрантов, всё ещё зеленых и шатающихся от морской болезни, идущих, точнее, ковыляющих задом наперёд, всё время низко кланяющихся, но между приступами благородно старающихся извлечь из своих разнообразных инструментов хоть несколько нот. Эта потрясающая процессия пробиралась через тесную и дико ревущую толпу — все махали флагами и кричали, что есть мочи. Причал казался очень, очень длинным, но наконец мы достигли того его конца, который примыкал к берегу, и там обнаружили, что некий симпатизирующий махараджа послал навстречу Блаватской карету, чтобы доставить её в зал Пачьяппы, где к ней должны были обратиться с приветственной речью студенты.

 

В зале Пачьяппы

Нас вытолкнули на сцену, где Олкотт и Блаватская устроились в двух больших креслах. Зал был набит до отказа, и гул приветствий не давал говорить несколько минут. Конечно, по доброму и зрелищному индийскому обычаю все мы были украшены гирляндами цветов. Была сделана попытка прочитать приветственную речь, но из-за неукротимых взрывов приветствий было трудно за ней следить. Затем полковник Олкотт поднялся, чтобы ответить от имени Блаватской, и можно было надеяться, что его речи позволят стать заключительной, но было много индийских братьев, пожелавших выразить свою симпатию, а также пламенное негодование на звериную злобу миссионеров.

Слышались настоятельные требования, чтобы выступила и сама Блаватская, и хотя она обычно не выступала на публике, она в конце концов согласилась сделать это по такому особому случаю. Естественно, её приняли громом аплодисментов, которые продолжались так долго, что ей пришлось сесть и ожидать, когда они закончатся. Когда наконец ей позволили говорить, она очень хорошо начала, сказав, как тронута этим восторженным приемом, показавшим ей, что как она всегда знала, индийский народ не принимает покорно этой злой, трусливой и просто отвратительной клеветы, распространяемой этими..., и тут она произнесла такое сильное прилагательное, что полковник поспешно вмешался и как-то убедил её снова сесть на свое место, тогда как сам обратился к одному индийскому члену, чтобы тот сделал несколько замечаний.

Особенно мне запомнилась блестящая речь молодого юриста, м-ра Гьянендранатха Чакраварти. Я раньше не имел представления о красноречии и безупречном произношении высоко образованного индийского оратора. Заседание в зале Пачьяппы казалось мне почти бесконечным, но наконец нам позволили отправиться в Адьяр, и я впервые увидел нашу штаб-квартиру, которую потом так хорошо узнал. Даже сейчас она мне кажется домом в большей мере, чем любое другое место в мире. Конечно же, здесь Блаватскую ожидала еще одна торжественная встреча, и думаю, что даже её железное терпение к этому моменту стало подходить к пределу, ибо остальные были уже слишком измотаны, чтобы быть в состоянии оценить эту восхитительную сцену.

 

VIII

 

Наконец, Адьяр

Штаб-квартира, в которую я прибыл в декабре 1884 года, сильно отличалась от дворцового ансамбля зданий, которые теперь являются взору посетителя, когда он въезжает туда из Мадраса через Элфинстонский мост. Полковник Олкотт купил это поместье только за два года до этого и ещё не начал ту серию изменений и расширений, которая к настоящему времени столь преобразила здания. Поместье занимало 11 гектаров, и дом был обычного англо-индийского типа — небольшой, но хорошо построенный и удобный. По бокам у него были два небольших восьмиугольных садовых павильона, в каждом из которых было по две комнаты, также имелись и обычные стойла и хозяйственные постройки, к которым, однако, была добавлена ванна для плавания. К сожалению, у нас нет хороших фотографий этого дома в том его виде, хотя есть маленькая вырезка из какого-то старого журнала, дающая частичный вид, и некоторые фотографии с ранних съездов, на которых немного видно и здание.

Когда я впервые его увидел, на первом этаже у него был квадратный центральный холл, с каждой стороны которого были по две удобных комнаты. За ним было нечто вроде передней, а за ней — помещение, очевидно, задуманное в качестве основной гостиной. Оно тянулось почти на всю длину дома и открывалось на широкую террасу, выходившую на реку Адьяр. Эта комната использовалась под контору секретаря-регистратора и менеджера журнала "Теософист"; также мы держали в ней наш небольшой запас книг, имевшихся на продажу — это было семя, из которого выросла нынешняя широкая деятельность нашего теософического издательства (TPH).

Весь дом был покрыт плоской бетонированной крышей, как обычно делается в Индии. На ней, когда дом перешел во владение Теософического Общества, была одна большая комната (теперь разделенная на две спальни), а по лестнице вниз — маленькая комнатка, нечто вроде мезонина с окном, выходящим на большой мост, в ней жил Дамодар. Большую комнату вначале занимала Блаватская, но не вполне была ею довольна, так что за то время, пока она была в Европе, в северо-восточном углу крыши для неё была возведена другая комната, в которой она и поселилась после нашего прибытия в Адьяр в конце 1884 г. Олкотт одно время жил в одном из садовых павильонов — с восточной стороны главного здания. Восьмиугольную комнату занимал доктор Франц Хартманн, а Олкотт поселился в продолговатой комнате прямо за ней. По прибытии из Европы мы нашли все имеющиеся помещения занятыми, и в действительности даже перенаселенными, так что один или два раза я был удостоен чести переночевать на тахте в комнате полковника.

Помню, как однажды посреди ночи я проснулся и увидел высокую фигуру с фонарём, стоявшую у изголовья кровати Олкотта, что меня несколько удивило, поскольку я знал, что дверь заперта. Я привстал на кровати, но увидев, что посетитель разбудил полковника, и тот по всей видимости его узнал, успокоившись, лег опять. После недолгого серьезного разговора фигура внезапно исчезла, что было для меня первым признаком того, что это не простой посетитель из плоти. Поскольку полковник привставший с кровати, быстро лег опять и заснул, мне пришло в голову, что мне лучше поступить так же, но утром я осмелился почтительно рассказать полковнику, что я видел. Он сообщил мне, что этим посланцем был Джуал Кхул — сейчас член Великого Братства, а тогда главный ученик и помощник Учителя Кут Хуми — тот же самый, которого я уже видел в отеле Орьент в Каире, хотя в этом случае освещение было недостаточным, чтобы я мог его узнать.

Позже, когда Блаватская уехала в Европу, Олкотт по её желанию занял новую комнату, которую построил для нее в углу крыши, и с тех пор её всегда занимает президент Общества. Изменения, сделанные с тех пор в здании штаб-квартиры, имели столь радикальный характер, что сейчас посетителю практически невозможно восстановить в уме прежний вид дома, и даже тем из нас, кто знал его раньше, трудно проследить старые ориентиры.

 

Зал штаб-квартиры

В следующем, 1885 году, полковник Олкотт сделал первую значительную перемену с целью обеспечить постоянный зал, где могли бы проводиться съезды. Съезд 1884 года, который как раз должен был начаться, когда я приехал, проводился в зале, который назывался "пандаль" — это было огромное временное здание со стенами и крышей из пальмовых листьев. С ним было связано множество неудобств, равно как и расходов, что заставило Комитет Общества санкционировать постройку более долговечного сооружения. Как обычно в Теософическом Обществе, главной трудностью, с которой мы встретились, была вечная финансовая проблема. Постройка зала, соответствующего нашим целям, даже в те давние времена стоила по меньшей мере 1000 фунтов, а ничего подобного такой сумме у нас не предвиделось.

Однако изобретательность Олкотта вполне соответствовала сложности задачи — он придумал план, по которому мы получали прекрасный и удобный зал, полностью удовлетворяющий нашим потребностям, примерно за шестую часть этой суммы. Перед домом — то есть перед ранее описанным квадратным холлом и примыкавшими к нему по сторонам комнатами — проходила обычная широкая индийская веранда, около тридцати метров в длину и чуть более четырёх в ширину. В центре её выдавался навес, под которым проходил проезд, ведущий к дому. Пол этой веранды был на несколько футов выше уровня проезда, и Олкотт продолжил этот пол до края портика, а затем расширил его в обоих направлениях, пока не удвоил ширину веранды. Он поднял её крышу почти на два метра, построил стену с другой стороны, а затем сделал новое крыльцо и изменил проезд, чтобы он направлялся туда.

Таким образом он обеспечил нам зал в виде буквы Т — расширенная веранда образовывала перекладину, а первоначальный квадратный холл с присоединенной к нему прихожей — центральную линию. Трибуна для ораторов была помещена в центре длинной части и обращена к прежнему холлу, так что перед выступающими был этот холл, а по сторонам — новые расширения. Этот зал использовался для собраний на протяжении многих лет; он был рассчитан на удобное размещение 1500 человек, но по некоторым случаям в него набивалось и 2300, и даже тогда так много народу оставалось снаружи, что мы уже несколько лет как оставили попытки разместить эту толпу в помещении и проводим наши публичные встречи под ветвями большого баньяна в Саду Блаватской.

 

Мой первый съезд

Можно представить, с каким необычайным энтузиазмом я прибыл на первый для меня съезд Теософического Общества — что значило для меня наконец оказаться на священной земле Индии, среди темнокожих братьев, о которых я так много слышал, из которых любой мог оказаться учеником одного из наших святых Учителей, и уж по крайней мере каждый, как я думал, с самого детства изучал Ведические Писания, зная о них гораздо больше, чем могли знать мы, европейцы. Я был вполне готов увидеть в каждом лучшее и извлечь из всего максимальную пользу, и был встречен каждым, с кем мне приходилось соприкасаться, с самым добрым расположением, получив от этого огромное удовольствие. Количество и разнообразие полученных мною новых впечатлений было столь велико, что даже несколько переполняло, и по правде я лишь смутно припоминаю лекции, прочитанные тогда ещё незнакомыми мне братьями. Главной темой обсуждения были неописуемо постыдные нападки на Блаватскую со стороны некоторых лиц, называвших себя христианскими миссионерами — хотя ничто, вероятно, не могло быть более нехристианским, чем столь злостно и яростно развернутая ими клеветническая кампания.

Скоро я обнаружил, что по тому вопросу, как лучше всего ответить на эту клевету, существует большая разница мнений. Сама Блаватская была полна самого живого негодования и особенно желала преследовать клеветников в суде. Многие из её друзей и почитателей всем сердцем согласились с ней в этом, но случилось так, что среди самых важных из индийских членов оказалось множество видных юристов и государственных деятелей из различных полунезависимых индийских государств, и все они как один настоятельно не советовали ей так поступать. Они хорошо знали крайнюю враждебность чувств индийских англичан к Теософическому Обществу и заявили, что совершенно невозможно, чтобы Блаватская добилась справедливости в суде, и чтобы он проводился с обычной беспристрастностью. Самому мне нечего было предложить по этому вопросу, так что я не буду здесь об этом распространяться, но я хотел бы отослать читателей к III тому "Страниц старого дневника" Х. С. Олкотта (с. 190-195), где они найдут все доводы, которые и привели к решению, к которому пришел Комитет.

Еще одно соображение, которое, как я думаю, имело большой вес при принятии этого решения, состояло в том, что было совершенно невозможно предотвратить вынесение на суд вопроса существования наших святых Учителей, что не преминули бы сделать наши враги, так что их имена были бы выставлены на поругание крайне неразборчивых в средствах клеветников, что само причинило бы максимум боли тем, кто любил их и следовал за ними. Чувствовалось, что подобное святотатство вызвало бы среди всех приличных индусов такое широкое негодование и ужас, что было бы лучше выдержать любое поношение, чем позволить врагам вылить такой ужасный поток грязи. Полковник Олкотт (сам будучи юристом) бросил весь вес своего влияния на сторону более благоразумной партии, и в конце концов Блаватская очень неохотно согласилась подчиниться их решению.

Многие из тех, чьи имена занимают самое видное место в моих воспоминаниях об этом съезде 1884 г., теперь ушли от нас, и их упоминание просто дало бы список имен, малоизвестных нынешнему поколению теософов. Но они имеются в "Страницах старого дневника" нашего Президента-основателя, а фотографии многих из них можно увидеть в серии мемуаров о "Достойных теософах", выходивших несколько лет назад* в журнале "Теософист", а также в монументальном труде Ч. Джинараджадасы "Золотая книга Теософического Общества"**. Многие из них были людьми с благородной репутацией и занимали высокое положение в обществе, и я ценю честь быть с ними знакомым, пусть и немного. Секретарем-регистратором тогда был молодой маратхский брахман Дамодар Кешуб Маваланкар, и насколько я помню, из молодых людей лишь он и один южный брахман брали на себя значительную часть работы, хотя публичные встречи посещали многие сотни учащихся.

__________
* "Theosophical Worthies" (данная книга написана приблизительно в 1930 г.) — Прим. пер.
** C. Jinarajadasa, "The Golden Book of The Theosophical Society".

Этот молодой брахман был в некотором роде загадкой. Как я понял, его настоящим именем было М. Кришнамачари, но в тот период, о котором я пишу, все знали его как Бабаджи (или Баваджи) Дарбхагири Натха. Но это северное имя, а не южное, и из упоминания в одной из книг Синнетта выходит, что в северной Индии действительно жил человек по имени Бабаджи Дарбхагири Натх, сыгравший некоторую роль в ранней истории Теософического Общества. Но это был точно не тот человек, которого я видел в Адьяре, поскольку у Синнетта он был описан как высокий и дородный человек, тогда как этот молодой человек был почти что карликом. Тогда казалось, что он глубоко предан Блаватской, и когда несколько позже она отправилась в Европу, он был одним из сопровождавших её; но потом, по некой неизвестной причине, он обратился против нее, и нападал на нее самым грубым образом. Я помню, как Блаватская написала мне письмо, в котором горько жаловалась на его злобную и клеветническую деятельность, и учитель Кут Хуми в ходе пересылки по почте прокомментировал это письмо (как часто делали Учителя в те дни) и сказал, что маленький человек провалился.*

__________
* Письмо Блаватской и добавление Учителя см. в Приложении II. — Прим. пер.

По некой причине и этот молодой человек, и Дамодар во время съезда 1884 г. носили очень любопытные костюмы, состоявшие в основном из длинного шелкового одеяния, в котором перемежались голубые и белые клинья. Естественно, пошел слух, что это нечто вроде формы, предписанной челам Учителей! Но я никогда не видел, чтобы кто-либо носил это с тех пор.

 

Посещение Бирмы

Вскоре после окончания съезда полковник Олкотт попросил меня сопроводить его в экспедиции, целью которой было познакомить с теософией Бирму. Кажется, мы получили приглашение от короля Тхибоу, или во всяком случае нам намекнули, что королю было бы любопытно увидеть белого человека, который стал буддистом, и он приветствовал бы такой визит. Потому на пароходе "Азия", принадлежавшем компании Британской Индии, мы отправились в Рангун. Тогдашние пароходы этой компании были не таковы, как теперешние, и "Азия" была судном водоизмещением всего в 1200 или 1300 тонн. В те времена они не ходили прямо в Рангун, но по пути заходили в Масулипатнам, Коканаду, Вишакхапатнам и Бимлипатнам, только из этого последнего пункта уже направляясь прямо через залив.

Капитаном "Азии" тогда был мой старый школьный приятель, тот самый, от которого я впервые услышал о Блаватской, и я был рад возможности плыть с ним. Я помню, что он сказал нам, что лучшая каюта на корабле — №11, и посоветовал нам забронировать её для себя, что мы и сделали.

 

Маленький курьезный факт

Но здесь я встретился с примером пустячного, но любопытного явления, которое, похоже, преследовало полковника. Беседы с индийскими пандитами очень сильно убедили его в важности священного числа 7, и в результате этого он всегда следил за появлением этого числа во всевозможных мелочах повседневной жизни. Можно было бы посмеяться над этим, как над маленьким безобидным суеверием, если бы не тот факт, что это число действительно преследовало его самым необычайным образом. В журнале "Теософист" за март 1892 г. он пишет о Е. П. Блаватской:

"В книге Синнетта я заметил совпадение — она прибыла в Нью-Йорк 7 июля 1873 года, то есть в седьмой день седьмого месяца сорок второго (6 ´ 7) года её жизни, и наша встреча откладывалась, пока мне тоже не исполнилось сорок два. Следует также заметить, что она умерла в седьмом месяце семнадцатого года нашего сотрудничества в области теософии. Добавьте к этому следующий факт — Анни Безант пришла к ней в качестве кандидата в члены в седьмой месяц семнадцатого года с тех пор, как окончательно вышла из христианского сообщества (и самой Безант тогда тоже было сорок два года), так что у нас уже есть замечательный ряд совпадений. Моя собственная смерть, когда бы она ни наступила, несомненно случится в такой день, который подчеркнет судьбоносность числа семь в истории нашего Общества и двух его основателей."

Его пророчество точно исполнилось, ведь он умер в 7 часов 17 минут 17 февраля 1907 года.

Но, как я уже сказал, это число тотально преследовало его в обычной жизни самым занятным образом. Я часто с ним путешествовал, и это действительный факт, что ему вряд ли мог достаться железнодорожный или даже трамвайный билет, который не содержал бы числа 7, а если по каким-то странным обстоятельствам само число случайно не появлялось, тогда цифры числа уж обязательно давали семь при сложении или делились на семь. В только что упомянутом мною случае мы заказали каюту №11, и она, как и следовало, была указана в наших билетах, но когда в день отплытия мы прибыли на корабль, мой друг капитан встретил нас, рассыпаясь в извинениях — по какой-то ошибке места в каюте 11 были забронированы дважды и поэтому нас перевели в номер 7!

Ещё я помню, как в том же путешествии мы однажды заблудились, гуляя в пригородах Рангуна, и вскоре, увидев полицейского, стоявшего на перекрестке двух дорог, полковник заметил, что мы могли бы спросить дорогу у него. Но как мы только подошли к нему, полковник шепнул: "отметьте номер". Я взглянул на номер на фуражке полицейского, и рассмеялся, увидев, что он был 77. Я не имею ни малейшего понятия, что значил этот маленький курьезный феномен и как он осуществлялся, но могу засвидетельствовать, что это факт, и полковник, хотя и смеялся над этим, всё же частично верил в него, как в знак удачи. Ведь вскочив в трамвай, носивший этот мистический номер или какое-нибудь повторение семерок, он говорил: "Ха! Теперь я знаю, что у нас будет неплохая встреча!".*

__________
* См. также статью Е. П. Блаватской "Число семь и наше Общество". — Прим. пер.

 

Наша жизнь в Бирме

Это волшебство сработало и в случае нашего путешествия в Бирму, так как оно оказалось очень приятным, а наше пребывание в стране — успешным и интересным. Тогдашний Рангун сильно отличался от теперешнего — практически весь город состоял из деревянных домов. Помню, что мы остановились у некоего Маунга Хтун Аунга, жившего в тогдашнем начале улицы Фэйр, и я совершал долгие прогулки через джунгли пригородов Кеммендайн и Инсейн, в одну из которых пережил любопытный опыт — лицом к лицу столкнулся с животным вроде леопарда, который смотрел на меня горящими глазами, как мне казалось, несколько минут, хотя на самом деле, вероятно, около тридцати секунд, прежде чем решил, что я безобиден, и мирно пошел своей дорогой.

Мы обнаружили, что изложение буддизма Олкоттом вызвало значительный интерес. Множество бирманских джентльменов каждый вечер собирались в комнатах нашего хозяина, и часто у нас с ними были интересные и развлекательные беседы. Интерес, однако, не был ограничен лишь коренными жителями страны. Там было также значительное тамильское население, и полковник мог говорить с ними об индуизме так же свободно и поучительно, как говорил с бирманцами о буддизме. Точно так же я слышал, как он целый час говорил перед парсийской аудиторией о зороастризме, и поскольку было совершенно очевидно, что он не являлся академическим ученым в обычном смысле слова и не изучал в подробностях какое-либо из восточных писаний, я однажды спросил его, как же он без этих детальных знаний тем не менее может объяснять учение этих разных религий и в каждом случае бросать на них свет, которого их собственные наставники не давали.

Он ответил: "Парень, конечно, я не знаю подробностей всех этих религий, но знаю свою теософию и обнаруживаю, что она всегда ко всему подходит и всё объясняет. Они излагают разные проблемы, я внимательно слушаю, а затем применяю свой здравый смысл." И я могу засвидетельствовать, что этот метод действовал.

Полковник также завязал знакомство с некоторыми европейскими и азиатскими джентльменами, глубоко интересовавшимися явлениями месмеризма, а поскольку он сам был сильным месмеристом, то скоро смог образовать небольшую группу изучающих это направление. Но когда вся эта работа в разных направлениях так хорошо началась, от Дамодара ему пришла телеграмма, в которой тот просил Олкотта срочно вернуться, поскольку Блаватская была опасно больна. Конечно, он первым же пароходом вернулся в Мадрас, оставив меня в Рангуне пытаться удержать вместе все эти разнообразные элементы, что было достаточно серьезным предприятием для человека, которому этот конкретный тип работы был совершенно в новинку. Тем не менее, я сделал всё, что было в моих силах, хотя боюсь, что мне нехватало такого же лёгкого и живого ума, как у полковника, и его умения объяснять.

По прибытии в Мадрас он обнаружил Блаватскую в самом серьезном положении, и думаю, что в течение трех или четырех дней он был совершенно неуверен в том, что она пойдет на поправку. Но в конце этого периода её учитель нанес ей один из тех визитов, при которых он предлагал ей выбор — оставить это ужасно ослабленное тело или ещё поносить его, чтобы выполнить ещё одну часть работы, прежде чем окончательно его отбросить. Похоже, в ходе её миссии это случалось неоднократно, и каждый раз она выбирала более трудный путь и получала от учителя дополнительные силы, чтобы продолжить немного ещё. В этот раз ей стало намного лучше столь внезапно, что она решила отправить полковника обратно в Бирму, так что он вернулся тем же пароходом, который и доставил его в Индию — "Ориентал". Вряд ли мне нужно говорить, как рад я был встретить его и узнать о столь чудесном выздоровлении Блаватской.

Он снова взялся за работу с предельным энтузиазмом и основал по меньшей мере три отдельных филиала Теософического Общества — отделение Шве Дагон для бирманцев, где изучался буддизм, Рангунское Теософическое Общество для тамильских членов и Теософическое Общество для европейских и евразийских исследователей месмеризма. Шве Дагон — это великолепная золотая пагода, стоящая на отроге холмов в стороне от города, и как говорят, она содержит останки не только Гаутамы Будды, но также и трех будд, предшествовавших ему в этом мире — её замечательный колоколообразный купол возвышается на 112 метров над своим основанием, которое само на 50 метров выше окружающей местности. Весь этот огромный купол покрыт золотыми листами, которые постоянно обновляются, так что легко представить, что эффект получается великолепный, и эта ступа* является ориентиром, видимым на много километров вокруг.

_________
* В оригинале "дагоба", это название употребительно в странах Юго-восточной Азии. — Прим. пер.

Само основание имеет размеры 275 на 213 метров и содержит множество небольших храмов, часовен и домов для отдыха, в которых — тысячи изображений Будды, приподнесенных бесчисленными последователями с 588 г. до н. э., когда и началось строительство этой ступы, хотя говорят, что место это было священным за века до этого. Я помню удивительный художественный эффект, когда утром, сразу после восхода, полковник Олкотт читал на этой платформе лекцию, стоя на небольшом возвышении из нескольких ступеней, а слушатели расселись по огромной каменной платформе. Праздничные одежды бирманцев окрашены ярче, чем любые другие в мире, и сидя у ног полковника и оглядывая аудиторию, я мог сравнить её лишь с огромным полем самых ярких цветов — вроде тех, что можно видеть из поезда, проезжая по Голландии в сезон, когда цветут тюльпаны и желтые нарциссы. Годами позже я сам говорил с этой платформы и даже давал там огромной толпе пансил, и всегда можно было видеть тот же восхитительный эффект.

В ходе многих продолжительных разговоров с нашим хозяином и другими бирманскими друзьями, все из которых были уже в преклонном возрасте и занимали важное положение в буддийском сообществе Рангуна, полковник стал очень серьезно сомневаться в мудрости и полезности предложенного визита к королю Тхибоу, в его столицу, Мандалай, в верхней Бирме. В своих "Страницах старого дневника" Олкотт говорит, что наши советчики дали этому монарху исключительно плохую характеристику, с сожалением признавая, что он разложившийся тиран и монстр порока и жесткости, а его мотивом пригласить нас было просто любопытство — желание увидеть белого буддиста, а вовсе не энтузиазм к буддизму, столь недостойным представителем которого он сам являлся. Заявлялось также, что надменное и нечестное обращение этого короля с английскими купцами почти точно приведет к войне, которая непременно сведет насмарку все попытки познакомить его владения с теософией. Так что полковник решил отменить намечавшееся путешествие на север и заменить его туром по южной Бирме, Ассаму и Бенгалии. Однако, даже этому плану в тот период не суждено было сбыться, поскольку мы были спешно отозваны назад новостями о том, что у Блаватской случился опасный рецидив.

 

Два религиозных лидера

Но прежде чем рассказать о нашем возвращении, мне нужно не забыть описать две очень интересные беседы. Первой была беседа с Тха-тха-на-байнг, главным старейшиной Мандалая, кем-то вроде бирманского архиепископа Кентерберийского, который посетил Рангун во время нашего там пребывания и был столь добр, что удостоил нас аудиенции. Помню, что из уважения к его религиозному сану мне пришлось три часа просидеть в самой неудобной и скрюченной позе, пока он вел проницательную беседу с полковником Олкоттом по разным моментам буддийской доктрины. Естественно, по-английски он не говорил, так что каждое предложение нужно было переводить, и часто оказывалось трудно прийти к взаимопониманию. Но всё же я думаю, что этот весьма способный и несколько скептичный пожилой джентльмен в конце концов был удовлетворен, убедившись, что мы действительно настоящие буддисты!

Другой разговор тоже был с лицом религиозного сана, но человеком совсем другого типа — мягким и святым католическим епископом Биганде, тогдашним апостолическим викарием Южной Бирмы. За то долгое время, которое он занимал этот пост, он сильно заинтересовался религией страны и написал весьма ценный и симпатизирующий труд — "Легенда о Гаутаме", который был издан двумя томами в "Восточной серии" Трюбнера. Так что, обратившись к нему, мы были уверены, что сойдемся во многих моментах, и мы не были разочарованы. Он принял нас очень любезно, похвалив Олкотта за его "Буддийский катехизис", с которым, как сказал он, по полезности не могла сравниться никакая другая книга по религии Шакьямуни. Он самым решительным образом заверил нас, что не больше сомневается в спасении своих буддийских друзей и ближних, чем в своем собственном, и говорил об их порядочности, доброте и хорошем нраве. Полковник был очень им впечатлен и будучи непривычен к общению с лицами епископского ранга, настойчиво обращался к нему "ваше достопочтение" вместо принятого "владыка".

 

Наше путешествие обратно

Мы покинули Рангун на пароходе "Хималая" компании Британской Индии, и путешествие наше было весьма примечательным. Должно быть, мы отплыли при неблагоприятных астрологических обстоятельствах, ведь хотя мы пересекали Бенгальский Залив при прекрасной погоде, каждый день с нами случалось какое-нибудь курьёзное маленькое несчастье. На борту у нас было несколько миссионеров, а как известно, моряки большинства стран считают их птицами, несущими дурное предзнаменовение, и верным зна