Издевательства над женщинами 3 страница

Знаменительно, что большевиками собственно осуществлено то, что в 1881 г. казалось невозможным самым реакционным кругам. 5-го марта 1881 года гр. Камаровский впервые высказал в письме к Победоносцеву[41]мысль о групповой ответственности. Он писал: «… не будет ли найдено полезным объявить всех уличенных участников в замыслах революционной партии за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России ответственными поголовно, in corpore, жизнью их».

Такова гримаса истории или жизни…

«Едва ли, действительно, есть более яркое выражение варварства, точнее, господства грубой силы над всеми основами человеческого общества, чем этот институт заложничества» — писал старый русский революционер Н. В. Чайковский по поводу заложничества в наши дни. «Для того, чтобы дойти не только до применения его на практике, но и до открытого превозглашения, нужно действительно до конца эмансипироваться от этих веками накопленных ценностей человеческой культуры и внутренне преклониться перед молохом войны, разрушения и зла».

«Человечество потратило много усилий, чтобы завоевать… первую истину всякого правосознания:

— Нет наказания, если нет преступления» — напоминает выпущенное по тому же поводу в 1921 г. воззвание «Союза русских литераторов и журналистов в Париже»[42].

«И мы думаем, что как бы ни были раскалены страсти в той партийной и политической борьбе, которая таким страшным пожаром горит в современной России, но эта основная, эта первая заповедь цивилизации не может быть попрана ни при каких обстоятельствах:

— Нет наказания, если нет преступления.

Мы протестуем против возможного убийства ни в чем неповинных людей.

Мы протестуем против этой пытки страхом. Мы знаем, какие мучительные ночи проводят русские матери и русские отцы, дети которых попали в заложники. Мы знаем, точно также, что переживают заложники в ожидании смерти за чужое, не ими совершенное, преступление.

И потому мы говорим:

— Вот жестокость, которая не имеет оправдания.

— Вот варварство, которому не должно быть места в человеческом обществе…»

«Не должно быть…» Кто слышит это?

 

2. «Террор навязан»

 

«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов… является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи»

Бухарин

 

Террор в изображении большевистских деятелей нередко представляется, как следствие возмущения народных масс. Большевики вынуждены были прибегнуть к террору под давлением рабочего класса. Мало того, государственный террор лишь вводил в известные правовые нормы неизбежный самосуд. Более фарисейскую точку зрения трудно себе представить и нетрудно показать на фактах, как далеки от действительности подобные заявления.

В записке народного комиссара внутренних дел и в то же время истинного творца и руководителя «красного террора» Дзержинского, поданной в совет народных комиссаров 17-го февраля 1922 г., между прочим, говорилось: «В предположении, что вековая старая ненависть революционного пролетариата против поработителей поневоле выльется в целый ряд бессистемных кровавых эпизодов, причем возбужденные элементы народного гнева сметут не только врагов, но и друзей, не только враждебные и вредные элементы, но и сильные и полезные, я стремился провести систематизацию карательного аппарата революционной власти. За все время „Чрезвычайная комиссия была не что иное, как разумное направление карающей руки революционного пролетариата“»[43].

Мы покажем ниже, в чем заключалась эта «разумная» систематизация карательного аппарата государственной власти. Проект об организации Всероссийской Чрезвычайной комиссии, составленный Дзержинским еще 7-го декабря 1917 г. на основании «исторического изучения прежних революционных эпох», находился в полном соответствии с теориями, которые развивали большевистские идеологи. Ленин еще весной 1917 г. утверждал, что социальную революцию осуществить весьма просто: стоит лишь уничтожить 200–300 буржуев. Известно, что Троцкий в ответ на книгу Каутского «Терроризм и коммунизм» дал «идейное обоснование террора», сведшееся впрочем к чрезмерно простой истине: «враг должен быть обезврежен; во время войн это значит — уничтожен». «Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтобы этого не понимать»[44]. И прав был Каутский, сказавший, что не будет преувеличением назвать книгу Троцкого «хвалебным гимном во славу бесчеловечности». Эти кровавые призывы по истине составляют по выражению Каутского «вершину мерзости революции». «Планомерно проведенный и всесторонне обдуманный террор нельзя смешивать с эксцессами взбудораженной толпы. Эти эксцессы исходят из самых некультурных, грубейших слоев населения, террор же осуществлялся высококультурными, исполненными гуманности людьми». Эти слова идеолога немецкой социал-демократии относятся к эпохе великой французской революции[45]. Они могут быть повторены и в XX веке: идеологи коммунизма возродили отжившее прошлое, в самых худших его формах. Демагогическая агитация «высококультурных», исполненных якобы «гуманностью» людей, бесстыдно творила кровавое дело.

Не считаясь с реальными фактами, большевики утверждали, что террор в России получил применение лишь после террористических покушений на так называемых вождей пролетариата. Латыш Лацис, один из самых жестоких чекистов, имел смелость в августе 1918 г. говорить об исключительной гуманности советской власти: «нас убивают тысячами (!!!), а мы ограничиваемся арестом» (!!). А Петерс, как мы уже видели, с какой-то исключительной циничностью публично даже утверждал, что до убийства, напр., Урицкого, в Петрограде не было смертной казни.

Начав свою правительственную деятельность в целях демагогических с отмены смертной казни[46], большевики немедленно ее восстановили. Уже 8-го января 1918 г. в объявлении Совета народных комиссаров говорилось о «создании батальонов для рытья окопов из состава буржуазного класса мужчин и женщин, под надзором красногвардейцев». «Сопротивляющихся расстреливать» и дальше: контрреволюционных агитаторов «расстреливать на месте преступления»[47].

Другими словами, восстанавливалась смертная казнь на месте без суда и разбирательства. Через месяц появляется объявление знаменитой впоследствии Всероссийской Чрезвычайной Комиссии: «…контрреволюционные агитаторы… все бегущие на Дон для поступления в контрреволюционные войска… будут беспощадно расстреливаться отрядом комиссии на месте преступления». Угрозы стали сыпаться, как из рога изобилия: «мешочники расстреливаются на месте» (в случае сопротивления), расклеивающие прокламации «немедленно расстреливаются»[48]и т. и. Однажды совет народных комиссаров разослал по железным дорогам экстренную депешу о каком-то специальной поезде, следовавшем из Ставки в Петроград: «если в пути до Петербурга с поездом произойдет задержка, то виновники ее будут расстреляны». «Конфискация всего имущества и расстрел» ждет тех, кто вздумает обойти существующие и изданные советской властью законы об обмене, продаже и купле. Угрозы расстрелом разнообразны. И характерно, что приказы о расстрелах издаются не одним только центральным органом, а всякого рода революционными комитетами: в Калужской губ. объявляется, что будут расстреляны за неуплату контрибуций, наложенных на богатых; в Вятке «за выход из дома после 8 часов»; в Брянске за пьянство; в Рыбинске — за скопление на улицах и притом «без предупреждения». Грозили не только расстрелом: комиссар города Змиева обложил город контрибуцией и грозил, что неуплатившие «будут утоплены с камнем на шее в Днестре»[49]. Еще более выразительное: главковерх Крыленко, будущий главный обвинитель в Верховном Революционном Трибунале, хранитель законности в советской России, 22-го января объявлял: «Крестьянам Могилевской губернии предлагаю расправиться с насильниками по своему рассмотрению». Комиссар Северного района и Западной Сибири в свою очередь опубликовал: «если виновные не будут выданы, то на каждые 10 человек по одному будут расстреляны, нисколько не разбираясь, виновен или нет».

Таковы приказы, воззвания, объявления о смертной казни…

Цитируя их, один из старых борцов против смертной казни в России, д-р Жбанков писал в «Общественном враче»[50]: «Почти все они дают широкий простор произволу и усмотрению отдельных лиц и даже разъяренной ничего не разбирающей толпе», т. е. узаконивается самосуд.

Смертная казнь еще в 1918 г. была восстановлена в пределах, до которых она никогда не доходила и при царском режиме. Таков был первый результат систематизации карательного аппарата «революционной власти». По презрению элементарных человеческих прав и морали центр шел впереди и показывал тем самым пример. 21-го февраля в связи с наступлением германских войск особым манифестом «социалистическое отечество» было провозглашено в опасности и вместе с тем действительно вводилась смертная казнь в широчайших размерах: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления»[51].

Не могло быть ничего более возмутительного, чем дело капитана Щастного, рассматривавшееся в Москве в мае 1918 г. в так называемом Верховном Революционном Трибунале. Капитан Щастный спас остаток русского флота в Балтийском море от сдачи немецкой эскадре и привел его в Кронштадт. Он был обвинен тем не менее в измене. Обвинение было формулировано так: «Щастный, совершая геройский подвиг, тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против советской власти». Главным, но и единственным свидетелем против Щастного выступил Троцкий. 22-го мая Щастный был расстрелян «за спасение Балтийского флота». Этим приговором устанавливалась смертная казнь уже и по суду. Эта «кровавая комедия хладнокровного человекоубийства» вызвала яркий протест со стороны лидера социал-демократов-меньшевиков Мартова, обращенный к рабочему классу. На него не получалось однако тогда широких откликов, ибо вся политическая позиция Мартова и его единомышленников в то время сводилась к призыву работать с большевиками для противодействия грядущей контр-революции.[52]

Смертную казнь по суду или в административном порядке, как то практиковала Чрезвычайная Комиссия на территории советской России и до сентября 1918 года, т. е. до момента как бы официального объявления «красного террора», далеко нельзя считать проявлением единичных фактов. Это были даже не десятки, а сотни случаев. Мы имеем в виду только смерть по тому или иному приговору. Мы не говорим сейчас вовсе о тех расстрелах, которые сопровождали усмирения всякого рода волнений, которых было так много в 1918 г., о расстрелах демонстраций и пр., т. е. об эксцессах власти, о расправах после октября (еще в 1917 г.) с финляндскими и севастопольскими офицерами. Мы не говорим о тех тысячах, расстрелянных на территории гражданской войны, где в полной степени воспроизводились в жизни приведенные выше постановления, объявления и приказы о смертной казни.

Позднее, в 1919 г., историограф деятельности чрезвычайных комиссий Лацис в ряде статей (напечатанных ранее в Киевских и Московских «Известиях», а затем вышедших отдельной книгой «Два года борьбы на внутреннем фронте») подвел итоги официальных сведений о расстрелах и без стеснения писал, что в пределах тогдашней советской России (т. е. 20 центральных губерний) за первую половину 1918 г., т. е. за первое полугодие существования чрезвычайной комиссии, было расстреляно всего 22 человека. «Это длилось бы и дальше, — заявлял Лацис, — если бы не широкая волна заговоров и самый необузданный белый террор (?!) со стороны контрреволюционной буржуазии».[53]

Так можно было писать только при полной общественной безгласности. 22 смертных казни! Я также пробовал в свое время производить подсчет расстрелянных большевистской властью в 1918 году, при чем мог пользоваться преимущественно теми данными, которые были опубликованы в советских газетах. Отмечая, что появлялось в органах, издававшихся в центре, я мог пользоваться только сравнительно случайными сведениями из провинциальных газет и редкими проверенными сведениями из других источников. Я уже указывал в своей статье «Голова Медузы», напечатанной в нескольких социалистических органах Западной Европы, что и на основании таких случайных данных в моей картотеке появилось не 22, а 884 карточки![54]«Здесь среди нас много свидетелей и участников тех событий и тех годов, которых касается казенный историограф чрезвычайки» — писал берлинский «Голос России» (22 февраля 1922 г.) по поводу заявления Лациса: «Мы, быть может, так же хорошо, как Лацис, помним, что официальное Вечека была создана постановлением 7-го декабря 1917 г. Но еще лучше мы помним, что „чрезвычайная“ деятельность большевиков началась раньше. Не большевиками ли был сброшен в Неву после взятия Зимнего Дворца помощник военного министра кн. Туманов? Не главнокомандующий ли большевистским фронтом Муравьев отдал на другой день после взятия Гатчины официальный приказ расправляться „на месте самосудом“ с офицерами, оказавшими противодействие? Не большевики ли несут ответственность за убийство Духонина, Шингарева и Кокошкина? Не по личному ли разрешению Ленина были расстреляны студенты братья Ганглез в Петрограде за то лишь, что на плечах у них оказались нашитыми погоны? И разве до Вечека не был большевиками создан Военно-Революционный комитет, который в чрезвычайном порядке истреблял врагов большевистской власти?

Кто поверит Лацису, что „все они были в своем большинстве из уголовного мира“, кто поверит, что их было только „двадцать два человека?..“

Официальная статистика Лациса не считалась даже с опубликованными ранее сведениями в органе самой Всер. Чрез. Комиссии; напр., в „Еженедельнике Ч.К.“ объявлялось, что Уральской областной Че-Ка за первое полугодие 1918 г. расстреляно 35 человек. Что же, значит, больше расстрелов не производилось в то время? Как совместить с такой советской гуманностью интервью руководителей ВЧК Дзержинского и Закса (лев. ср.), данное сотруднику горьковской „Новой Жизни“ 8-го июня 1918 г., где заявлялось: по отношению к врагам „мы не знаем пощады“ и дальше говорилось о расстрелах, которые происходят якобы по единогласному постановлению всех членов комитета Чрезвычайной Комиссии. В августе в „Известиях“ (28-го) появились официальные сведения о расстрелах в шести губернских городах 43 человек. В докладе члена петроградской Ч.К. Бокия, заместителя Урицкого, на октябрьской конференции чрезвычайных комиссий Северной Коммуны общее число расстрелянных в Петербурге с момента переезда Веер. Чрез. Комиссии в Москву, т. е. после 12-го марта, исчислялось в 800 человек, причем цифра заложников в сентябре определялась в 500, т. е. другими словами за указанные месяцы по исчислению официальных представителей петроградских Ч.К. было расстреляно 300 человек[55]. Почему же после этого не верить записи Маргулиеса в дневнике: „Секретарь датского посольства Петерс рассказывал… как ему хвастался Урицкий, что подписал в один день 23 смертных приговора“[56]. А ведь Урицкий был одним из тех, которые будто бы стремились „упорядочить“ террор…

Может быть, вторая половина 1918 г. отличается лишь тем, что с этого времени открыто шла уже кровавая пропаганда террора[57]. После покушения на Ленина urbi et orbi объявляется наступление времен „красного террора“, о котором Луначарский в совете рабочих депутатов в Москве 2-го декабря 1917 г. говорил: „Мы не хотим пока террора, мы против смертной казни и эшафота“. Против эшафота, но не против казни в тайниках! Пожалуй, один Радек высказался как бы за публичность расстрела. Так в своей статье „Красный Террор“[58]он пишет: „…пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных на основании публичного приговора пленума местного Совета, расстрелянных в присутствии тысячи рабочих, одобряющих этот акт — более сильный акт массового террора, нежели расстрел пятисот человек по решению Ч.К. без участия рабочих масс“. Штейнберг, вспоминающий „великодушие“, которое царило в трибуналах „первой эпохи октябрьской революции“, должен признать, что „нет сомнений“ в том, что „период от марта до конца августа 1918 был период фактического, хотя и не официального террора“.

Террор превращается в разнузданную кровавую бойню, которая на первых порах возбуждает возмущение даже в коммунистических рядах. С первым протестом еще по делу капитана Щастного выступил небезызвестный матрос Дыбенко, поместивший в газете „Анархия“ следующее достаточно характерное письмо от 30-го июля: „Неужели нет ни одного честного большевика, который публично заявил протест против восстановления смертной казни? Жалкие трусы! Они боятся открыто подать свой голос — голос протеста. Но если есть хоть один еще честный социалист, он обязан заявить протест перед мировым пролетариатом… мы не повинны в этом позорном акте восстановления смертной казни и в знак протеста выходим из рядов правительственных партий. Пусть правительственные коммунисты после нашего заявления-протеста ведут нас, тех, кто боролся и борется против смертной казни, на эшафот, пусть будут и нашими гильотинщиками и палачами“. Справедливость требует сказать, что Дыбенко вскоре же отказался от этих „сентиментальностей“, по выражению Луначарского, а через три года принимал самое деятельное участие в расстрелах в

1921 г. матросов при подавлении восстания в Кронштадте: „Миндальничать с этими мерзавцами не приходится“[59], и в первый же день было расстреляно 300. Раздались позже и другие голоса. Они также умолкли. А творцы террора начали давать теоретическое обоснование тому, что не поддается моральному оправданию…

Известный большевик Рязанов, единственный, выступивший против введения института смертной казни формально в новый уголовный кодекс, разработанный советской юриспруденцией в 1922 г., в ленинские дни приезжал в Бутырскую тюрьму и рассказывал социалистам, что „вожди“ пролетариата с трудом удерживают рабочих, рвущихся к тюрьме после покушения на Ленина, чтобы отомстить и расправиться с „социалистами-предателями“. Я слышал то же при допросе в сентябре от самого Дзержинского и от многих других. Любители и знатоки внешних инсценировок пытались создать такое впечатление, печатая заявления разных групп с требованием террора. Но эта обычная инсценировка никого обмануть не может, ибо это только своего рода агитационные приемы, та демагогия, на которой возрасла и долго держалась большевистская власть. По дирижерской палочке принимаются эти фальсифицированные, но запоздалые однако постановления — запоздалые, потому что „красный террор“ объявлен, все лозунги даны на митингах[60], в газетах, плакатах и резолюциях и их остается лишь повторить на местах. Слишком уже общи и привычны лозунги, под которыми происходит расправа: „Смерть капиталистам“, „смерть буржуазии“. На похоронах Урицкого уже более конкретные лозунги, более соответствующие моменту: „За каждого вождя тысячи ваших голов“, „пуля в грудь всякому, кто враг рабочего класса“, „смерть наемникам англо-французского капитала“. Действительно кровью отзывается каждый лист тогдашней большевистской газеты. Напр., по поводу убийства Урицкого петербургская „Красная Газета“ пишет 31-го августа: „За смерть нашего борца должны поплатиться тысячи врагов. Довольно миндальничать… Зададим кровавый урок буржуазии… К террору живых… смерть буржуазии — пусть станет лозунгом дня“. Та же „Красная Газета“ писала по поводу покушения на Ленина 1-го сентября: „Сотнями будем мы убивать врагов. Пусть будут это тысячи, пусть они захлебнутся в собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови — больше крови, столько, сколько возможно“[61]. „Пролетариат ответит на поранение Ленина так, — писали „Известия“, — что вся буржуазия содрогнется от ужаса“. Никто иной, как сам Радек, пожалуй, лучший советский публицист, утверждал в „Известиях“ в специальной статье, посвященной красному террору (№ 190), что красный террор, вызванный белым террором, стоит на очереди дня: „Уничтожение отдельных лиц из буржуазии, поскольку они не принимают непосредственного участия в белогвардейском движении, имеет только средства устрашения в момент непосредственной схватки, в ответ на покушение. Понятно, за всякого советского работника, за всякого вождя рабочей революции, который падет от руки агента контр-революции, последняя расплатится десятками голов“. Если мы вспомним крылатую фразу Ленина: пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой революции, — то поймем в каких формах рисовало воображение коммунистов эту „красную месть“: „гимн рабочего класса отныне будет гимн ненависти и мести“ — писала „Правда“. „Рабочий класс советской России поднялся“ — гласит воззвание губернского военного комиссара в Москве 3-го сентября — и грозно заявляет, что за каждую каплю пролетарской крови… да прольется поток крови тех, кто идет против революции, против советов и пролетарских вождей. За каждую пролетарскую жизнь будут уничтожены сотни буржуазных сынков белогвардейцев… С нынешнего дня рабочий класс (т. е. губернский военный комиссар г. Москвы) объявляет на страх врагам, что на единичный белогвардейский террор он ответит массовым, беспощадным, пролетарским террором». Впереди всех идет сам Всероссийский Центральный Комитет, принявший в заседании 2 го сентября резолюцию: «Ц.И.К. дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзной буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их». На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие (?) и крестьяне (?) ответят: «массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».

В полном соответствии с постановлением этого высшего законодательного органа 5-го сентября издается постановление совета народных комиссаров в виде специального одобрения деятельности Ч.К., по которому «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам». Народным комиссаром внутренних дел Петровским одновременно разослан всем советам телеграфный приказ, которому суждено сделаться историческим и по своей терминологии и по своей санкции всякого возможного произвола. Он помещен был в № 1 «Еженедельника» под заголовком: «Приказ о заложниках» и гласил:

«Убийство Володарского, убийство Урицкого, покушение на убийство и ранение председателя совета народных комиссаров Владимира Ильича Ленина, массовые, десятками тысяч расстрелы наших товарищей в Финляндии, на Украине и, наконец, на Дону и в Чехо-Словакии, постоянно открываемые заговоры в тылу наших армий, открытое признание (?) правых эсэров и прочей контрреволюционной сволочи в этих заговорах, и в то же время чрезвычайно нижтожное количество серьезных репрессий и массовых расстрелов белогвардейцев и буржуазии со стороны советов, показывает, что, несмотря на постоянные слова о массовом терроре против эсэров, белогвардейцев и буржуазии, этого террора на деле нет.

С таким положением должно быть решительно покончено. Расхлябанности и миндальничанию [62]должен быть немедленно положен конец. Все известные местным советам правые эсэры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен приниматься (?) безоговорочно массовый расстрел. Местные губисполкомы должны проявлять в этом особую инициативу.

Отделы управления через милицию и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех скрывающихся под чужими именами и фамилиями лиц, с безусловным расстрелом всех замешанных в белогвардейской работе.

Все означенные меры должны быть проведены немедленно.

О всяких нерешительных в этом направлении действиях тех или иных органов местных советов Завотуправ обязан немедленно донести народному комиссариату Внутренних Дел. Тыл наших армий должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора.

Получение означенной телеграммы подтвердите передать уездным советам».

А центральный орган В.Ч.К. «Еженедельник», долженствовавший быть руководителем и проводником идей и методов борьбы чрезвычайной комиссии, в том же номере писал «К вопросу о смертной казни»: «Отбросим все длинные, бесплодные и праздные речи о красном терроре… Пора, пока не поздно, не на словах, а на деле провести самый беспощадный, строго организованный массовый террор…»

После знаменитого приказа Петровского едва ли даже стоит говорить на тему о «рабочем классе», выступающем мстителем за своих вождей, и о гуманности целей, которые якобы ставили себе Дзержинский и другие при организации так называемых Чрезвычайных Комиссий. Только полная безответственность большевистских публицистов позволяла, напр., Радеку утверждать в «Известиях» 6-го сентября, что «если бы не уверенность рабочих масс в том, что рабочая власть сумеет ответить на этот удар, то мы имели бы налицо массовый погром буржуазии». Какое в действительности может иметь значение заявление неких коммунистов Витебской губ., требовавших 1000 жертв за каждого советского работника? или требование коммунистической ячейки какого-то автопоезда — за каждого павшего расстрелять 100 заложников, за каждого красного 1000 белых, или заявление Комячейки Западной Области Чрезвычайной Комиссии, требовавшей 13-го сентября «стереть с лица земли гнусных убийц», или резолюция красноармейской части охраны Острогородской Ч.К. (23-го сентября): «За каждого нашего коммуниста будем уничтожать по сотням, а за покушение на вождей тысячи и десятки (?!) тысяч этих паразитов». Мы видим, как по мере удаления от центра, кровожадность Ч.К. увеличивается — начали с сотен, дошли до десятков тысяч. Повторяются лишь слова где-то сказанные; но и эти повторения, насколько они официально опубликовывались, идут в сущности от самих чекистов. И через год та же аргументация на том же разнузданном и бесшабашном жаргоне повторяется на другой территории России, захваченной большевиками — в царстве Лациса, стоящего во главе Всеукраинской Чрезвычайной Комиссии. В Киеве печатается «Красный Меч» — это орган В.У.Ч.К., преследующий те же цели, что и «Еженедельник В.Ч.К.». В № 1 мы читаем статью редактора Льва Крайнего: «У буржуазной змеи должно быть с корнем вырвано жало, а если нужно, и разодрана жадная пасть, вспорота жирная утроба. У саботирующей, лгущей, предательски прикидывающейся сочувствующей (?!) внеклассовой интеллигентской спекулянтщины и спекулянтской Интеллигенции должна быть сорвана маска. Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации низших классов». «Объявленный красный террор — вторит ему тут же некто Шварц — нужно проводить по пролетарски…» «Если для утверждения пролетарской диктатуры во всем мире нам необходимо уничтожить всех слуг царизма и капитала, то мы перед этим не остановимся и с честью выполним задачу, возложенную на нас Революцией».

«Наш террор был вынужден, это террор не Ч.К., а рабочего класса» — вновь повторял Каменев 31-го декабря 1919 г. «Террор был навязан Антантой» — заявлял Ленин на седьмом съезде советов в том же году. Нет, это был террор именно Ч.К. Вся Россия покрылась сетью чрезвычайных комиссий для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Не было города, не было волости, где не появлялись бы отделения всесильной всероссийской Чрезвычайной Комиссии, которая отныне становится основным нервом государственного управления и поглощает собой последние остатки права. Сама «Правда», официальный орган центрального комитета коммунистической партии в Москве, должна была заметить 18-го октября: «вся власть советам» сменяется лозунгом: «вся власть чрезвычайкам».

Уездные, губернские, городские (на первых порах волостные, сельские и даже фабричные) чрезвычайные комиссии, железнодорожные, транспортные и пр., фронтовые или «особые отделы» Ч.К. по делам, связанным с армией. Наконец, всякого рода «военно-полевые», «военно-революционные» трибуналы и «чрезвычайные» штабы, «карательные экспедиции» и пр. и пр. Все это объединяется для осуществления красного террора. Нилостонский, автор книги «Der Blutrausch des Bolschewismus» (Берлин), насчитал в одном Киеве 16 самых разнообразных Чрезвыч. Комиссий, из которых каждая выносила самостоятельные смертные приговоры. В дни массовых расстрелов эти «бойни», фигурировавшие во внутреннем распорядке Ч.К. под простыми №№, распределяли между собой совершение убийств.

 

Кровавая статистика

 

«На развалинах старого — построим новое».

«Мечом не меч, а мир несем мы миру».

 

Чрезвычайные комиссии — это органы не суда, а «беспощадной расправы» по терминологии центрального комитета коммунистической партии.

Чрезвычайная комиссии «это не следственная комиссия, не суд, и не трибунал» — определяет задачи Ч.К. сама чрезвычайная комиссия. «Это орган боевой, действующий по внутреннему фронту гражданской войны. Он врага не судит, а разит. Не милует, а испепеляет всякого, кто по ту сторону баррикад».

Не трудно представить себе, как должна была в жизни твориться эта «беспощадная расправа», раз действует вместо «мертвого кодекса» законов лишь «революционный опыт» и «совесть». Совесть субъективна. И опыт неизбежно заменяется произволом, который приобретает вопиющие формы в зависимости от состава исполнителей.

«Мы не ведем войны против отдельных лиц» — писал Лацис в «Красном Терроре» 1 ноября 1918 г.[63]«Мы истребляем буржуазию, как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и „сущность красного террора“. Лацис отнюдь не был оригинален, копируя лишь слова Робеспьера в Конвенте по поводу прериальского закона о массовом терроре: чтобы казнить врагов отечества, достаточно установлять их личность. Требуется не наказание, а уничтожение их».