Роман Петрония «Сатирикон». Зарождение черт жанра плутовского романа.

В некоторых средневековых рукописях сохранились извлечения из большого повествовательного произведения, являющегося одним из самых оригинальных памятников античной литературы. Рукописи дают заглавие Saturae («Сатиры») или, на греческий лад, Satyricon («Сатирическая повесть» или, может быть, «Сатирические повести»); в литературоведческой традиции Нового времени установилось заглавие «Сатирикон». Исторические и бытовые указания, наличие литературной полемики против первых книг поэмы Лукана, вся совокупность данных, могущих служить для хронологической датировки «Сатирикона», заставляет отнести это произведение к последним годам правления Нерона или к началу династии Флавиев. Автором в рукописях назван некто Петроний Арбитр; это же имя мы встречаем в цитатах из «Сатирикона» у поздне-античных авторов.

Этот облик непринужденно откровенного и хладнокровно-презрительного «арбитра изящества», своего рода античного «дэнди», чрезвычайно подходит к тому представлению, которое можно себе составить об авторе «Сатирикона» на основании самого произведения. И поскольку традиция дает Петронию, автору «Сатирикона», прозвище «Арбитра», следует считать вполне вероятным, что автор этот — одно лицо с Петронием, о котором рассказывает Тацит.

«Сатирикон» имеет форму «менипповой сатуры», повествования, в котором проза чередуется со стихами, но по существу он выходит далеко за пределы обычного типа «менипповых сатур». Это — сатирический роман «низменно»-бытового содержания. В античной литературе роман этот стоит изолированно, и мы не знаем, имел ли Петроний предшественников. С точки зрения историко-литературных. связей представляется весьма показательным, что роман бытового содержания строится у Петрония как «перелицовка» греческого любовного романа с сохранением его сюжетной схемы и ряда отдельных мотивов. Роман «возвышенного» стиля переводится в «низменный» план, характерный для трактовки бытовых тем в античности. С этой точки зрения форма «менипповой сатуры», ставшая уже традиционной для пародии на повествование высокого стиля, не является случайностью. Но «Сатирикон» не является литературной пародией в смысле высмеивания любовных романов; чужда ему также и та морализирующая или обличительная установка, которая обычно «была характерна для «менипповых сатур». «Перелицовывая» любовный роман, Петроний стремится лишь развлечь читателя беспощадной откровенностью своих описаний, далеко выходящих подчас за пределы того, что считалось пристойным в серьезной литературе.

«Сатирикон» — обширное произведение. Сохранившиеся извлечения начинаются с 14-й (или, может быть, с 13-й) книги и не доходят до конца повествования. Об объеме целого сведений нет. В той части, которая нам известна, рассказ ведется в первом лице от имени героя — Энколпия. Это — деклассированный представитель культурного общества, ставший бродягой и преступником. Энколпий осквернил храм, ограбил виллу, совершил убийство, был гладиатором. Судьба бросает его из города в город, от одного несчастья к другому, и после пребывания в каком-либо месте он предпочитает уже не попадаться на глаза тем, кого он здесь встречал. Таков этот «низменный» бытовой герой, полная противоположность идеальным фигурам любовных романов. Как полагается в романе, Энколпия преследует «гнев» божества, и притом божества, имеющего отношение к любви, но это будет уже не Эрот или Афродита, а бог более «низменного» сорта, Приап. В любовных романах всегда имеется влюбленная пара; Энколпия сопровождает — по крайней мере в дошедших до нас частях «Сатирикона» — женственный мальчик Гитон. К этой «паре» в различных эпизодах присоединяется какой-либо третий бродяга, порой нарушающий взаимное согласие Энколпия и Гитона. Основные персонажи претерпевают всяческие искушения, вызванные их «красотой», то разлучаются, то вновь соединяются. Буря, кораблекрушение, мнимое самоубийство — этот аппарат «романических» приключений налицо и в «Сатириконе». Но все это только сюжетный остов, вокруг которого сосредоточено большое количество эпизодов, составляющих основной интерес романа. Герои попадают во всевозможные переделки и встречаются с различными персонажами: автор изображает притоны и оргии тайных культов, дает сцены скандалов на площади или в маленькой гостинице, ведет на корабль и в картинную галерею, выводит колдуний и сводниц, дам, ищущих любовных приключений, искателей наследства, паразитов и воров, рабов и вольноотпущенников, моряков и воинов, наконец представителей интеллигентных профессий — преподавателе реторики в маленьком городке и бродячего поэта-неудачника. Это — те образы и ситуации, которые обычно фигурировали в «низших» жанрах античной литературы — в анекдоте, новелле, ателлане, миме. Нанизывая их на стержень романического сюжета, Петроний создает произведение больших размеров, отличающееся живостью изображения и широким бытовым захватом, ограниченным, правда, по преимуществу «низменными» сторонами римской жизни. К основному ходу повествования присоединяются иногда вставные новеллы, поданные как рассказы кого-либо из действующих лиц. Таковы, например, «чудесные» истории о волке-оборотне или ведьмах-вампирах, изложенные по всем правилам ареталогии от имени «очевидца», или знаменитая в мировой литературе новелла о «матроне Эфесской» (неутешная вдова, печалящаяся в могильном склепе над телом мужа, вступает в связь с воином, который неподалеку охраняет трупы казненных; когда один из этих трупов оказывается украденным, вдова отдает тело мужа, чтобы возместить утрату). Сохранившиеся эпизоды развертываются в южной Италии, сначала в камланском городке, затем — после морского путешествия — в Кротоне; но мы знаем, что одним из мест действия романа была Массилия (Марсель), и не исключена возможность, что Петроний приводил своего героя в страны Востока. Действие отнесено к сравнительно недавнему прошлому, примерно к концу правления Тиберия, но под видом предшествующего поколения изображаются современники автора, и роман не свободен в этом отношении от мелких анахронизмов.

Петроний и его роман в последующей литературе.

Роман Петрония "Сатирикон" - одно из интереснейших произведений римской литературы. Он дает нам представление о разных социальных группах Рима первых веков н.э. Кроме того, этот роман ценен нам и с чисто филологической стороны: именно в нем зафиксирован язык низов - народная латынь, которая легла в основу романских языков.

В последующие века продолжателями этого жанра сатирико-бытового приключенческого романа были в какой-то мере и Боккаччо 447 с его "Декамероном", и Филдинг с "Томом Джонсом", и Лесаж с "Жиль Блазом", и многие авторы так называемого плутовского романа.

Образ Петрония заинтересовал Пушкина, и наш великий поэт обрисовал его в "Повести из римской жизни", к сожалению лишь начатой. Сохранился отрывок из нее - "Цезарь путешествовал".

Майков изобразил Петрония в своем произведении "Три смерти", где показал, как по-разному, но почти в одно время кончили свою жизнь три поэта-современника: стоик-философ Сенека, его племянник, поэт Лукан, и эпикуреец-эстет Петроний.

Польский писатель Генрик Сенкевич обрисовал Петрония в романе "Камо грядеши", но он дал его несколько идеализированный образ, подчеркнув его гуманное отношение к рабам и введя в сюжет романа любовь Петрония к рабыне-христианке.

Перед нами вновь разновидность плутовского романа, романа, в котором герой, претерпевая различные приключения, подобно иголке пронизывает всю современную ему и автору действительность и в конце концов выходит сухим из воды.

 

Эпиграмма Марциала

Происходил из испанского города Бильбилис (Bilbilis), на левом притоке Гибера (ныне называется Эбро). Место своей родины Марциал часто и с любовью упоминает в своих стихотворениях. Год его рождения неизвестен; только на основании комбинации некоторых данных 24-й эпиграммы 10-й книги можно отнести время рождения Марциала к 40 году нашей эры.

Картина нравов

Содержание эпиграмм, заключающихся в этих 12 книгах, чрезвычайно разнообразно, касаясь всевозможных обстоятельств, явлений и случайностей обыденной жизни и представляя собой, в общем, весьма яркую картину нравов и быта второй половины первого века Римской империи. Больше всего в них бросаются в глаза две черты: склонность поэта к изображению половой распущенности, нагота которого доходит до бесстыдства, оставляющего за собой вольности всех других римских писателей, — и не знающие границ лесть и пресмыкательство перед богатыми и сильными людьми, в видах приобретения их расположения и подачек.

Если припомнить, что исполненный, с одной стороны, крайнего цинизма в картинах разврата, а с другой — самой позорной лести перед негоднейшими людьми, стихотворения эти принадлежали первостепенному поэту эпохи, который с жадностью читался современниками обоих полов, то в эпиграммах Марциала нельзя не видеть яркое доказательство нравственного падения и литературы, и общества Домициановой эпохи. От грязи распутства свободна только одна книга эпиграмм, восьмая, которую поэт посвятил Домициану и, по его словам, нарочно избавил от непристойностей, обычных в других книгах; но зато нигде нельзя найти и таких перлов пресмыкательства, как в этой книге.

В оправдание непристойностей Марциала, в предисловии к 1-й книге, ссылается как на предшествующих поэтов, между прочим на Катулла, которого можно назвать родоначальником римской эротической эпиграммы, — так и на то, что он пишет таким языком лишь для людей, имеющих вкус к бесстыдству, любителей разнузданных зрелищ в праздник Флоры (ludi Florales), а не для Катонов. Но, в то же время, он не скрывает, что эта именно сторона его стихотворений привлекает к ним читателей, и даже строгие на вид женщины любят потихоньку его почитывать (X1, 16).

Напрасно поэт уверяет, будто его любовь к картинам разврата в стихотворениях не говорит о распущенности его нравов (I, 4; XI, 15). Не может быть, чтобы человек сколько-нибудь строгих нравов рисовал с таким постоянством и с такой любовью всякие естественные и неестественные формы разврата; да и биография Марциала, насколько она может быть восстановлена по его собственным заявлениям, вовсе не свидетельствует о том, что у него была lasciva только pagina, a vita — proba, как он выражается о себе. Что касается до лести не только Домициану, но и его любимцам, придворным из вольноотпущенников и вообще богатым людям, то здесь оправданием часто забывающему всякое человеческое достоинство поэту может служить только то, что не он один из писателей в Домицианово время разыгрывал такую роль, что ему в этом отношении не уступал его современник и соперник, также выдающийся поэт Стаций, о котором Марциал не упоминает ни одним словом (как и Стаций о нём), и что, наконец, в видах личной безопасности и сам Квинтилиан иногда считал нужным воскурять фимиам такому кровожадному деспоту, каков был Домициан.

Никто, однако, не был таким виртуозом в лести и пресмыкательстве, как Марциал, и гнусность этих качеств его литературной деятельности усугубляется ещё тем, что, когда политические обстоятельства изменялись, он, восхваляя преемников Домициана, уже относится к последнему и к его правлению с резким порицанием и прославляет Нерву за то, что он «в правление жестокого государя и в дурные времена не побоялся остаться честным человеком» (XII, 6).

Литературные достоинства

В литературном отношении эпиграммы Марциал являются произведениями крупного поэтического дарования. Он дал римской эпиграмме, как особому виду лирической поэзии, широкую разработку, какой она до тех пор не имела. Эпиграмма, как особый вид литературных произведений, появилась в Риме ещё в Цицероновскую эпоху, но все поэты, которые пробовали писать в этом роде, были эпиграмматистами только отчасти, эпиграмма не была главным видом их литературной деятельности. Кальв и Катулл, главные представители эпиграммы прежнего времени, сообщили ей особу едкость, пользуясь ею особенно как орудием борьбы против политических и литературных врагов.

У Марциала эпиграмма принимает всевозможные оттенки, начиная с простой стихотворной надписи на предметах или подписи к предметам (чем была эпиграмма в своём первоначальном виде как у греков, так и у римлян), до виртуозной по остроумию, меткости, пикантности или просто игривости оборота стихотворной шутки на самые обыкновенные, как и на самые прихотливые сюжеты обыденной жизни. Поэтому Марциалу также принадлежит первенство в эпиграмме, как Виргилию — в эпической поэзии, а Горацию — в чисто лирической (мелической). Само собой разумеется, что это сравнение нимало не говорит о равенстве Марциала с двумя первенствующими представителями римской поэзии; но в том роде литературы, который составлял специальность Марциала, ему, несомненно, должно быть отведено первое место.