Отправка на фронт. Селижарово. Вязовня. Передислокация. Марш на Селижарово. Кувшиново. 5 страница

Я представлял себе по памяти их примерное расположение |этих пяти дорог|. Но, находясь среди узких и запутанных улиц, я не мог разобраться и выбрать нужное нам направление. Я видел когда-то карту этого района, но не думал тогда, что мне придётся вести своих солдат через пустой и безлюдный город. Если бы знать заранее, я запомнил бы всё как следует. А теперь я шёл, и с усилием извлекал из памяти расположение этих пяти дорог.

Я по компасу выбрал улицу идущую в северном направлении. Мы тронулись и пошли по ней. Но улица вскоре круто завернула и вывела нас обратно на берег Волги. Без карты трудно было определить, где мы находимся в данный момент и куда нам следует лучше идти.

Карты города у нас с собой не было, а из горящего города нужно было поскорей уходить. Пожар охватил всю южную часть и вокзальную сторону города.

Я смотрел на море огня и думал, — город сгорит за ближайшие дни. Пламя повсюду бушует, гудит и набирает силу! Огонь перебрасывается с одного здания на другое в одно мгновение. Это происходит так быстро, что не успеваешь даже глазом моргнуть. Разогретая до предела стена соседнего деревянного дома покрывается слоем огня в доли секунды. Лизнул её огонь широкой кистью красного пламени, и она из бледно-серой вдруг стала ярко-огнедышащей. Через несколько дней в городе останутся голые каменные стены и пустые коробки домов, обгорелые остовы печей и одиноко торчащие в небо трубы. Кое-где из золы и пепла будут торчать спинки железных кроватей, обгоревшие листы железной кровли. Над городом повиснет сизо-чёрным облаком удушливый запах палёного жилья, сгоревшего тряпья и отбросов.

Мы стоим на углу двух мощёных улиц, слева и справа пылают дома. Мне нужно снова выбрать направление по какой из этих улиц лучше идти. Куда ведут эти дороги? По какой из них мы выйдем на северную окраину города? Мои солдаты стоят позади. У них нет сил зря двигать ногами. Они стоят и ждут когда мы со старшиной Сениным выберем улицу |, по которой нужно идти. Они выжидательно смотрят мне в спину.|. Я это чувствую и тороплюсь.

Но вот наконец я решаюсь и делаю шаг в сторону улицы, что уходит влево. Солдаты трогаются с места и мы медленно уходим куда-то в темноту. Идти приходится часто прижимаясь к одной стороне улицы, другая охвачена пылающим огнём |и едкими облаками дыма, который жжёт| и режет глаза. Иногда приходится по одному, прикрыв лицо рукавом шинели, перебегать вдоль узкого пространства между пожарами.

Говорят, что при кремации умерших людей, они в огне начинают шевелить и двигать суставами. Возможно от огня натягиваются сухожилия. Случается это или нет, утверждать не берусь. А вот во Ржеве, в горящих домах я сам видел, как домашние вещи, детские коляски, железные кровати, луженые самовары в неистовом огне корежились, кривились и изгибались, как живые.

В огне рушилось всё, не только крыши и стены. Вверх улетали железные листы кровли, сгорали и ломались, как спички, толстые бревна, от огня рушились раскаленные кирпичные стены.

Но вот позади остались огненные клубы дыма и пылающие здания. Мы медленно уходим в темноту пустынных улиц и закоулков. Мощеная булыжником мостовая должна нас вывести на тихую окраину города.

Солдатам нужен отдых. Считай, уже целые сутки мы на ногах! Силы у людей уже на исходе!

Мы долго и медленно идём стуча стальными подковами сапог по мостовой и этот звук солдатских сапог раздается в гробовой тишине особенно зловеще. Тёмная улица неожиданно свернула и так же внезапно оборвалась на краю открытого непроглядного поля. Мы оказались на окраине Ржева.

Самым последним у дороги стоял небольшой деревянный дом. Окна закрыты плотными ставнями. Дверь поперёк опоясана стальной перекладиной, а на неё навешен массивный замок. Склад, не склад! На магазин тоже не похоже! По середине дома высокое в четыре ступеньки крыльцо. Крыша железная, а под ней нет никакой казенной вывески.

Мы вышли из города неожиданно и поэтому сразу остановились. Вперёд, в темноту уходила мощёная дорога |, по которой мы только что шли|. Я огляделся кругом. Рядом со мной старшина Сенин, солдаты чуть сзади стоят у забора. Небольшие деревянные дома, больше похожи на деревенские избы. Они чернеют по обе стороны улицы сзади. Впереди открытое поле и никакой практической видимости на сотню шагов. Здесь воздух чист. Носом потянешь — ни запаха, ни гари. Только осевшая ранее копоть першила в горле.

— Где заночуем? — спросил я старшину, — Дома все маленькие. В один дом все не влезут.

Старшина не успел ответить. Кто-то из стоявших сзади солдат чиркнул спичкой и решил закурить. На мелькнувший огонь из темноты, со стороны открытой дороги сразу полоснул пулемёт горящими трассирующими пулями. Пули шли выше над головой, на уровне крыш, и я решил, что ложиться не надо. Старшина Сенин тоже остался стоять, сопровождая их взглядом. Мы смотрели вперёд, туда, где дорога уходила в темноту и резко опускалась вниз. От туда, из низины в нашу сторону летели горящие пули. Следом за первой очередью, ещё несколько длинных очередей разрезали темноту и задребезжали по соседней железной крыше. Мы невольно пригнули головы, но остались стоять. Было слышно, как ударили они и завизжали по кровельному железу.

Но что в этом обстреле было странного и необычного? Ни окрика — "Стой! Кто идёт!", — ни других русских слов |и матерщины, ни немецких|, ни окрика. Я не подал своим солдатам команду — "Ложись!". Всё произошло само собой в одно мгновение. Солдаты увидели пули, быстро отбежали назад и теперь, прижав животы, лежали в придорожной канаве. Мы со старшиной стояли и смотрели, откуда бьёт пулемёт.

— Кто это, немцы или наши? — сказал я вслух глухим негромким голосом, — Если это наши, почему не окликнули, как положено и бьют без разбора по своим?

— Это немцы, товарищ лейтенант! — сказал старшина хриповатым басом, — Они могли подойти к городу по железной дороге со стороны Оленино!

Я поднялся по ступенькам на открытое со всех сторон крыльцо и решил с высоты посмотреть, откуда бьёт пулемёт. Они не должны меня видеть в темноте, решил я, прямое попадание почти невозможно.

Старшина оглянулся назад, он что-то сказал лежавшим в канаве солдатам. Солдаты по возрасту все были гораздо старше меня. Их жизненный опыт подсказал им, что здесь стоять нельзя, можно схлопотать пулю. Они сразу отбежали назад и спрятались в канаву. А я, на то и лейтенант, чтобы стоять на крыльце и смотреть вперёд на дорогу. Я должен решать, что делать дальше.

Мы со старшиной переждали обстрел, хотя каждый из нас мог получить шальную пулю в живот, возьми пулемётчик прицел несколько ниже.

Под пулями мы были впервые и естественно не совсем понимали, как они убивают людей. У нас при себе даже перевязочных средств не было. При отправке из Москвы все думали и полагали, что по прибытии на фронт нам их выдадут и всем обеспечат. Но обстановка сложилась так, что мы остались без перевязочных средств.

Мы стояли по-прежнему и смотрели в темноту, я на высоком крыльце, а старшина на четыре ступеньки ниже.

— А может это наши? — спросил я старшину, спускаясь по ступенькам на землю.

— У наших, лейтенант, я трассирующих не видал.

Мы стояли в раздумьи, молчали и не знали что делать. Посвист пуль на время прекратился. Но вот пули снова со звоном ударили по крыше и заставили нас пригнуться |было поднявшихся солдат|. Первый раз над моей головой повизгивали настоящие пули. Они издавали какой-то противный дребезжащий звук. Я не представлял себе, что они могут вот так просто царапнуть и лишить жизни человека. А солдаты мои разбирались в этом лучше меня. Они сразу прикинули, что соваться вперёд им не следует.

Я видел впереди, как пули, пролетая над самым бугром, цепляли за землю и веером разлетались вверх и в разные стороны. |Я понял сразу, что ложиться на землю нет никакого смысла.| Пулемёт ещё раз полоснул в нашу сторону, пулемётчик видно хотел взять прицел чуть ниже, но впереди на мощёной дороге веером вырос горящий сноп трассирующих пуль. Они, ударяясь о камни дороги и летели веером вверх. Мне стало ясно, что мы находимся в мёртвом пространстве. Стоим в таком месте, в промежутке местности, куда пули не залетят. Старшина видимо тоже подумал об этом.

— Но позвольте спросить? — обратился я мысленно сам к себе. Как они тогда могли увидеть огонь зажжённой спички или папироски, если пулемёт задевает пулями за камни на дороге, когда пытается взять прицел несколько ниже? Кто-то у них там стоит во весь рост и корректирует огонь пулемёта, а пулемётчик стреляет из положения лежа. Пулемёт явно хочет нащупать нас и пытается пустить очередь под основание дома, но это ему не удается.

Мы отошли с Сениным от крыльца, пули теперь грохотали по железной крыши с нашей стороны. Не зная, что делать и что предпринять, я в нерешительности стоял за углом дома и думал. Я смотрел на дорогу и вспоминал подходящий пример из учебной практики в военном училище, но ответа для себя не находил. Не могу же я позорно бежать от первой встречной пули или очереди из пулемёта.

Я оглянулся назад. Солдаты больше не курили. Их лица из-под касок торчали над канавой. На лицах у них было недоумение.

— Что он ждёт? Чего он собственно хочет?

— Нужно скорей уходить! А он стоит и тянет время!

— Возьмёт, да ещё прикажет, — "Вперёд по-пластунски!".

Но, к сожалению, было темно, чьи это были лица, по фамилиям назвать я не мог. А по делу, нужно было бы знать своих солдат, кто из них в канаве боязливо пригнулся.

Стрельба прекратилась. Я точно заметил, откуда бил пулемёт. Бугор, за которым скрывалась дорога, был ближе к немецкому пулемёту, чем от меня. Я мог его достать настильным огнём, взяв прицел по летящим навстречу пулям. Я мог срезать тех, кто стоит во весь рост около пулемёта.

— Старшина! — сказал я твёрдо, — Ручной пулемёт на крыльцо быстро!

— Что вы, товарищ лейтенант! Мы перевязочных средств не имеем!

— Давай пулемёт! Тебе говорят! Я буду сам стрелять! Пулемётчика оставь у забора!

Солдаты в канаве попятились назад.

— Я потом себе всю жизнь не прощу, что на глазах у всех немецкого пулемёта испугался!

Старшина позвал пулемётчика, взял у него из рук ручной пулемёт, поставил его на крыльцо, положил рядом диск, набитый патронами и отошёл за угол дома.

— Правильно сделал, — сказал я, ложась на крыльцо, — Рисковать сразу вдвоём совсем не надо.

Я поставил планку прицела на нужную дистанцию, ударом ладони вогнал диск под защелку в патронник, закинул за локоть ремень, прижал приклад пулемёта к плечу и щеке, и стал спокойно ждать появления трассирующего огонька над переломом дороги. Из стрелкового оружия я стрелял отлично. Я долго ждал появления трассирующего огонька и вот он мелькнул наконец в темноте, и я нажал на гашетку.

Пять пуль, ещё пять и снова короткая очередь в ту сторону. Прицельный огонь нужно вести короткими очередями, успокаивал я сам себя.

— Веди огонь прицельно, спокойно, не торопись! — говорил я сам себе, пустив под обрез дороги ещё три короткие очереди.

— Товарищ лейтенант! Пулемёт замолчал! Заткнулся при первом же вашем выстреле! — пробасил старшина, выходя из-за угла дома.

Я даю ещё три короткие очереди, вглядываюсь и чутко вслушиваюсь в темноту, и подымаюсь с крыльца. Я велю старшине забрать пулемёт и отдать пулемётчику.

— Ну вот, старшина, теперь полный порядок! Теперь у меня на душе благодать и покой! Как это тебе лучше выразить?

— Теперь можно спокойно топать обратно и искать другую дорогу!

— Но с солдатами нашими мы с тобой горя хлебнём!

— Попомни мои слова!

И действительно, старшина потом с ними попал в плен, а мне эти слова надолго запомнились.

У меня было хорошее настроение. Я заставил замолчать немецкий пулемёт. Хотя, по сути дела, я ничего особенного не сделал.

— Пошли назад! — подал я команду, повернулся обратно и пошёл вдоль забора. Возможно, немцы успели переправиться через Волгу и подобраться, к городу с этой стороны. Не по своим же я стрелял?

Солдаты вылезли из канавы, разогнули спины, закинули через плечо свои винтовки, и пошли, скобля набойками сапог по мостовой.

— Ну и трусливы же они, — подумал я, искоса посматривая в их сторону. У всех солидный возраст и внушительный вид. Когда не стреляют, они говорят, рассуждают обо всём уверенно и даже настырно. Наверное, чем меньше знает человек, тем больше он в своем мнении уверен. И это идут, скобля сапогами по мостовой, мои солдаты, с которыми мне завтра начинать настоящую войну. Услышали повизгивание пуль, — и попрятались! |Попали под пули, попадали все в канаву!|

А может я зря, может я не прав? Возможно, я ошибаюсь? У них сейчас действительно усталый и замученный вид. Ведь мы без малого прошли километров семьдесят и за сутки на марше ни разу не присели. Мы шли весь вечер, всю ночь, и потом весь день. Теперь уже ночь, и теперь ещё конца дороги не видно! Они просто устали и валятся с ног, вот и завалились в канаву, чтобы отдохнуть. Я помоложе и держусь на ногах, а для них полежать в канаве, — давно желанный отдых.

Как считать этот обстрел? Началом войны? Боевым крещением? Или первым испугом? Сорокалетние солдаты мои не только не захотели вести перестрелку, но и по их твёрдому убеждению они должны воевать только в подземных ДОТах. Они никак не предполагали попасть простыми солдатами, стрелками, в пехоту. Годными к строевой службе они себя не считали, потому, как они были отобраны сидеть под землей |в бетонных капонирах|. На поверхности земли могли воевать я, старшина Сенин и солдат Захаркин. Все остальные были специалисты и могли обслуживать только подземную технику. Их и на фронт отправили с тем, чтобы сидеть в укрепрайоне, а не бегать |как дуракам| наперевес с винтовками, и под пулями кричать, — "Ура!". О многом передумал я тогда, шагая по тёмным улицам Ржева.

Завернув за угол, мы пошли обратно в город. Через некоторое время мы добрались до другой мощеной улицы, уходящей на север |в северную сторону города|. По ней мы свернули в темноту, и пошли по новому направлению.

В городе по-прежнему было безлюдно, безмолвно и тихо. Только звонкие удары стальных набоек солдатских сапог раскатисто и резко гремели по каменной мостовой.

Я иду и разглядываю фасады домов, дубовые ворота и глухие заборы. Я шагаю по середине булыжной улице, смотрю по сторонам и пытаюсь понять, что собственно особенного и примечательного в облике этого города. Куда девалось пятидесятитысячное население города? Через два дня дома, улицы и весь город исчезнут в огне, и образ старого города останется лишь в памяти живых людей. Совсем недавно здесь бурлила настоящая жизнь и кипели людские страсти. Дни уходили в заботах и труде. В домах жили люди, в печах кипели чугуны, на плитах шипели сковородки, на углях пыхтели самовары, скрипели половицы, хлопали двери, на веревках висело белье, у сараев кололи дрова и складывали их вдоль забора в поленницы, по улице грохотали телеги. И что характерного? Куда не взгляни, кругом одноэтажные, деревянные с глухими заборами собственные дома и ворота, запертые на засовы и запоры. Окна домов плотно закрыты двустворчатыми ставнями. Стекла берегут или воров опасаются?

Стоят среди них и ветхие, совсем покосившиеся домишки, крытые дранкой, позеленевшей от времени. Крыши у некоторых из них поросли мелким мхом, похожим на бархат.

Ржев разнолик. Но большая часть домов ещё крепка и на совесть сколочена. На улице стояли и двухэтажные деревянные жилые дома. В них, по всему, видно, жили рабочие люди. Дома эти фасадами выходили прямо на улицу, окна у них были настежь раскрыты, двери болтались на обвисших петлях. В домах гуляли сквозняки и ветер, на улицу доносились изнутри разные запахи. Пахло жильём, кухонной утварью, керосиновой гарью, чем-то кислым, вроде прокисшей вареной картошки или квашеной капустой. Мы уже целые сутки ничего не ели, от этих кухонных запахов мутило сознание, подкашивались ноги, урчало в животе.

Старшина Сенин настояний злодей! Зря он тогда на пожаре обругал старательного солдата Захаркина. Из раскрытого окна явственно подуло запахом квашеной капусты. Вот сейчас бы щец со свининкой? Вся бы усталость прошла!

Старшина Сенин шагает рядом. Он потягивает из кулака папироску и молчит. Вот и он повёл носом в сторону открытого окна, мотнул головой как бык, но ничего не сказал. Молчат и солдаты, улавливая запах.

Ладно! — решаю я. Не буду на счёт кислых щей разговор заводить. У старшины нюх лучше, чем у меня. Когда мы подходили из-за Волги ко Ржеву, света и самого пожара за лесом не было видно. Старшина тогда повернул ко мне голову и сказал:

— Пахнет гарью, лейтенант! Город Ржев где-то рядом, должно быть горит.

Я шёл тогда по дороге и запаха гари не чувствовал. Вот и сейчас, проходя мимо раскрытых окон, в нос мне ударил запах подгорелой картошки на сале. Старшина покрутил носом, потёр ладонью за ухом, помял небритый подбородок, взглянул сердито в ту сторону и, глубоко вздохнув, молча ускорил шаг.

— Братцы, съестным пахнет! — сказал громко кто-то из солдат.

— Топай, топай! — услышал я голос Захаркина, — На меня за ложку орали! — А сами? — Чуть палёной картошкой запахло, слюни потекли!

— Не отставать! — басом крикнул старшина.

Солдаты прибавили шагу и сразу как-то сгорбились и приуныли.

Не все жилые дома одинаково серые и друг на друга похожие. Фасадами смотрят на улицу коммунальные. А частные и собственные в основном прячутся за заборами. У ветхих домишек завалинки из земли, а совсем древние и полуразрушенные опустились в землю и вросли по самые окна в неё. Века простояли, а теперь наравне с другими доживают свой последний день.

Улица, улица! Всё здесь притихло и ждёт приближения огненной бури!

Дома, как живые люди. Они разные на характер, на вид, и на манер: серые, темные, гладкие и корявые, сгорбленные и прямые с могучей красой и осанкой, по виду вроде, как наш старшина. Все они разные и вместе с тем чем-то похожие, по виду своих крылечек, наличников, дверей, и окон.

Все они были когда-то заново срублены |умелой и мозолистой рукой| Много лет простояли, служили людям, были для них родными. У многих людей прошло здесь детство и юность, незаметно и тихо протекла целая жизнь. У каждого здесь свой уголок, своя на ощупь знакомая калитка, распахнутая на улицу дверь, скрипучая лестница или половица, небольшая комната и дешёвые обои на стене.

Здесь в рамке под стеклом на стене висят фотографии, когда-то здесь живших людей, все они давно ушли из этой жизни, не оставив свой след на земле. Вон открытое окошко с ситцевой занавеской и горшком герани на окне. Всё это сегодня стоит и ждёт последнего часа. Всё завтра сгорит, превратиться в кучу серой золы и ненужного пепла. Не станет ни города, ни знакомой улицы, ни родного дома, где раньше был и жил человек. И будут они потом лишь являться человеку во сне. Родного дома ему никогда не забыть!

Пожар где-то сзади бушует и ревёт. Пламя вдоль улиц движется всё быстрее.

А может, в этих домах окруженных заборами сидят и затаились живые люди? Ну скажем, владелец дома — бывший торгаш, или с частным патентом ломовой извозчик, скопивший золотишко, или какое другое добро. Сидит он внутри и ждёт перемены власти. А раз мы идём и стучим сапогами по мостовой, значит власть ещё на месте и не переменилась.

Сгорите вы отступники живьём вместе со своим добром, если в ожидании новой власти вы будете настойчивы и упорны. Нельзя предавать свою землю и русский народ. Напрасно вы затаились и заперлись на засовы. Крыша и стены дома, заборы, окна и двери нагреются незаметно, пламя охватит всё разом кругом. Сгорите вы в страшном огне, и пикнуть не успеете.

Солдаты идут по булыжной мостовой, гремят стальными подковами среди безмолвия ночи.

Зря они скрываются и прячутся от нас. Мы простые солдаты и такие же русские люди. Нас тоже ждёт неизвестность. Нам нужно только спросить, куда ведёт эта дорога? У нас нет сил стучаться подряд в каждый запертый дом |, где сидят тихо отшельники, закрылись и затаились| и спрашивать о дороге. И не знают они того, что в "Великой Германии" собственность охраняется законом только, для немцев. А остальные, другие и прочие нации подлежат ликвидации вместе с добром. Нам, солдатам войны чужого добра и барахла не надо. Нам, как нищему, пожар во Ржеве не страшен. Солдату винтовка ремнём натерла плечо, мешок вещевой, набитый патронами лямками режет шею. Так рассуждал я, шагая по мёртвому городу.

Улица, улица! Пустынна ты и тиха! Дрожишь ты и колеблешься в отблесках пламени пожара и темени ночи! Что будет завтра с тобой при ярком солнечном свете? Мы, те последние, кто шагает по твоей мостовой!

На углу двухэтажного дома, прямо на мостовой, вниз лицом лежал человек в солдатской шинели. Он лежал и не шевелился.

До сих пор мы ни разу не видели убитого. И это, для нас было конечно ново и необычно. Солдаты все сразу обступили его. Они стояли и смотрели на него сверху и глазами искали темные следы крови на мостовой. Каждый по-своему думал и представлял, как это случилось, и как смерть настигла его. Вот они трассирующие, горящие в темноте свинцовые пули. Одна такая быстрая и проворная, как маленькая пчёлка прилетела, ужалила, и нет человека, и солдата не стало! Осталась шинель, сапоги и бесформенное тело убитого, лежащее на мостовой.

Это был простой рядовой солдат, в помятой шинели, без поясного ремня, без каски и пилотки на голове и без своей солдатской винтовки.

Многие из наших стариков, поглядев вниз, обнажили свои головы. Они стояли над мёртвым телом солдата и как это принято некоторое время молчали.

Старшина Сенин подошёл к толпе, растолкал солдат, подался вперёд и нагнулся над трупом.

— Что он там нюхает? — подумал я, — Хочет по запаху определить, давно ли убили?

Старшина подхватил, лежавшего на животе, за рукав и потянул на себя, перевернул его осторожно на спину. И тело солдата вдруг вздрогнуло и стало дышать. Он промычал что-то невнятное и у всех сразу вырвалось — "Живой!".

Старшина наклонился ещё ниже и недовольно повёл в сторону носом. Затем он выпрямился, хмыкнул себе под нос, покачал головой и повернулся ко мне.

— Он, товарищ лейтенант, пьяный! — пояснил старшина, поглядывая на солдат.

— Вот это гусь! — протянул кто-то.

Старики недовольно стали натягивать пилотки и каски.

— Узнать бы, где брал?

— Сам видишь, от него слова не добьёшься!

— Мычит от удовольствия!

— Наверно думает, что это жена его толкает! — заговорили солдаты.

Лежачего потрясли ещё раз за рукав, но кроме протяжного, — "My!" — от него ничего не добились. Он был в непробудном состоянии.

Я подошёл к старшине, посмотрел на лежащего забулдыгу и обратился к своим солдатам:

— Кто понесёт? — Нельзя бросать человека в горящем городе!

Солдаты стояли, смотрели на пьяного и упорно молчали. Я понимал. Каждый из них до предела устал. Никто не знал, сколько осталось шагать по городу. Нести на себе пьяного никто не хотел. Я не стал настаивать и принуждать их к этому. Каждый был на ногах уже больше суток. Они двигали ногами по мостовой, словно переставляли чугунные чушки. Ноги у всех отекли, коленки не гнулись. А тут ещё на себе нести такой груз.

Я ещё раз обвёл всех солдат вопросительным взглядом, увидел их понурые, осунувшиеся и почерневшие лица, отошёл на середину мостовой и решительно сказал, — Пошли!

Солдаты облегченно вздохнули и сразу заторопились. Только что они перед ним стояли с обнажёнными головами, а теперь живой он стал им в тягость, и не нужен.

Освещённые всполохами пожара дома и заборы снова поплыли назад. Отблески пламени и вспышки пожара иногда прорывались сквозь черные тучи дыма.

Через некоторое время под забором мы увидели ещё одного упившегося солдата. Этот удобно лежал на мягкой траве и храпел, как говорят, на всю "Ивановскую". Будить и толкать его солдаты не стали.

На углу тёмного переулка лежали ещё двое мертвецки пьяных солдат. Один устроился на крыльце, а другой, как бы чином пониже, валялся на земле в ногах у верхнего.

Хорошо, что мы не понесли на себе того, первого! Тут нужен целый обоз, чтобы собрать всех пьяных и вывести из города! Ничего! Подберётся огонь, клюнет им жареный петух в задницу, сразу отрезвеют и вскочат на ноги!

— Мы идём по верному следу! — говорит мне старшина.

И действительно, завернув за угол мы подошли к раскрытым железный воротам. На полукруглой вывеске из металлической сетки, обрамленной литыми завитушками и вензелями, красовалась рельефная надпись, — "Ржевский спирто-водочный завод". А ниже под ней и гораздо мельче и тоже литыми буквами было указано, что основан в 1901 году.

Солдаты задрали носы, из под касок не очень видно, и стали читать надпись на вывеске. Я приказал стоять всем на месте и к открытым воротам не подходить.

— Читайте издалека! Котелки не отвязывать!

— У меня плохое зрение, товарищ лейтенант! — пробасил верзила солдат хриплым голосом.

Я отстегнул кобур, вынул наган, перебросил его в руке, как это делают в кино на экране, и погрозил стволом в его сторону.

— Ты у меня сразу прозреешь! — Отойти всем к забору, с тротуара никому не сходить!

Солдаты послушно и нехотя попятились все к забору.

— Еле ноги волокут! А туда же! — Учуяли спиртное и губы развесили! На спиртное, видать, у вас губа не дура! — Только сделай кто шаг вперёд, уложу на месте! — Я не шучу! Это всем понятно? — Вам видно мало четверых, которые валяются на улице? — В разведку пойдёт старшина. Разрешаю ему взять с собой одного солдата! А вы стойте на месте, смотрите на вывеску и нюхайте издалека! И не курить никому! А то от одной спички на воздух взлетите!

Старшина позвал с собой солдата Захаркина. Старшина и солдат, которому теперь было оказано особое доверие, скрылись в проходе железных ворот.

Я понял сразу, что солдатам нужно выдать определенную порцию водки. Пусть немного оттает солдатская душа, и отойдут одеревеневшие ноги. Грамм по сто пятьдесят, не больше, прикажу старшине выдать каждому. И без всякой личной инициативы с их стороны, когда придём на место ночевки.

Наш командир роты старший лейтенант Архипов, которого теперь не было с нами, осудил бы меня. Я дал старшине по сути дела молчаливое согласие. "Додуматься надо!" — сказал бы мне старший лейтенант, — "Взял и разрешил старшине отправиться за спиртом!". Но попробуй, не разреши, удержи их насильно, — говорил мне внутренний голос. Они ночью, когда все уснут, потихоньку уйдут и напьются, как следует. Накачаются до потери сознания, потом их бегай, ищи, собирай. Трудно знать наперёд, что это за народ и на что они способны?

Больше месяца вместе и ни одного из них как следует, не знаю. Приглядываться — приглядываюсь. Но и жду от любого какой-нибудь выходки. Кто из них надежный? А кто всю жизнь разгильдяй? Возраст тут не причем. Все зависит от привычек и характера человека. Пусть лучше идут за ведром со спиртом, как телок за ведром с пойлом.

А на счёт выпивки, они однажды себя уже проявили. В эшелоне, когда ехали на фронт, поезд стоял в Москве на станции в Лихоборах, сумели они тогда незаметно от всех пронести в вагон бутылки спиртного. "Выпей, лейтенант!" — просили они, — "Мы для тебя расстарались, красного церковного кагора достали" — вспомнил я их елейные голоса.

А что собственно с тех пор изменилось? Что, они стали лучше? Почему я сегодня не пресёк старшину? И всё же, лучше им выдать по норме, чем с ними бороться и держать их в узде. Придут на место ночевки, проглотят положенную порцию и сразу уснут. Утром проснутся, а спирта уже нет. Часовых на ночь ставить не буду. Ставь не ставь, всё равно все заснут!

Вскоре из темноты ворот показался старшина, а сзади шёл Захаркин. Он нес в руке ведро, наполненное спиртом. Солдаты, стоявшие у забора, сразу оживились. Куда девалась усталость, они разогнули спины и заулыбались. Рты у них при этом растянулись до самых ушей. Пошли шуточки, прибауточки, и разные непристойные словечки.

— Направляющие! Взять интервал! Шагом марш! — подал я команду, и мы тронулись с места.

Я шёл за дозором, старшина Сенин рядом, а Захаркин с ведром в трех шагах сзади. И когда оживление и солдатские шуточки перешли в общий порыв, я обернулся и сказал:

— К ведру не подходить на пять шагов! — Кто не хочет остаться без водки пусть держит дистанцию! Это мой приказ! И шуточки в сторону!

— Товарищ лейтенант! Разрешите ведро понюхать? А то может старшина, для хохмы туда простой воды налил. А мы идём, как дураки и дистанцию держим.

— Захаркин! — сказал я солдату, — Тебе жизнь дорога? — Отвечаешь головой, если кто из солдат подойдёт к тебе хоть на полметра ближе! Приказываю применить оружие! Стрелять в упор без предупреждения.

— Они у меня к ведру не сунуться!

Захаркин поставил ведро на мостовую, скинул с плеча свою винтовку, перебрал рукой затвор, вогнал патрон в казенную часть, и взвёл предохранитель. И все солдаты сразу поняли, что с Захаркиным шуточки плохи. Захаркин тот самый солдат, над которым смеялись, что он по дороге потерял свою ложку. Теперь во взводе, считай, он был третье лицо. После лейтенанта и старшины, он с ведром был на самом видном месте.

Вот так потеря ничего не стоящей ложки обернулась для него вдруг всеобщим вниманием. Сержанту, командиру орудия не доверили нести ведро, а ему, вечно бывшему у всех на побегушках, оказали такое доверие и особую честь.

Мы вернулись по переулку назад, и вышли на главную улицу. Впереди пошёл дозор, метрах в двадцати Захаркин с ведром, потом я и старшина Сенин, а за нами чуть сзади остальные солдаты.