Отправка на фронт. Селижарово. Вязовня. Передислокация. Марш на Селижарово. Кувшиново. 3 страница

Осенние краски всех оттенков и цветов горели в листве притихших деревьев. А чуть дальше, среди зеленых кустов и белых берез мы увидели замаскированный дёрном и посадками ДОТ. Это был наш ДОТ, |и| он стоял на самом левом фланге Ржевского участка укрепрайона. Левее нас и дальше укреплений не было, там простирался лесной массив и болота. Только за лесом, южнее, где-то у Сычевки, снова продолжалась линия Вяземского укрепрайона[40]. Мы вышли на рубеж, где должны были сдержать немцев, наступающих на Москву, Ржев и Калинин.

Укрепления и бетонные огневые точки уходили от Шентропаловки[41]в сторону станции Мостовой и дальше, к городу Осташков. На нашем участке линия обороны шла по склонам высоты 254. Дальше она поворачивала на Вязоваху, Борки, Дубровку и Мостовую[42]. Это был участок обороны нашего батальона. Далее линия обороны пересекала высоту 280 и шла на Титнево, Загвоздье, высоту 291, по берегу озера Волго на деревню Селище и на Вязовню, откуда мы только что прибыли. Потом она шла по озеру Сиг, а дальше на Селижарово, Замошье и г. Осташков. Кто бывал в этих местах после войны, тот видно, встречал полуразрушенные укрепления и бетонные капониры.

Около деревни Шентропаловка нам предстояло занять готовый бетонный ДОТ[43]. |Перед нами был наш ДОТ.| В лобовой части ДОТа была вмонтирована стальная броневая плита. В ней вращался полуметровый стальной шар, в центре которого имелось сквозное отверстие для пушки.

 

С внутренней стороны ДОТа в шар был установлен ствол сорокапятимиллиметровой пушки. Внутри ДОТа шар и ствол были соединены с механической турелью и сидением для наводчика. Турель, лафет, ствол пушки и сидение наводчика вращались вместе с шаром.

Если посмотреть на ДОТ с внешней стороны, то он выглядел в виде небольшого холма с насаженной травой, кустами и росшими на нем небольшими деревьями. И только у самой земли, с близкого расстояния, можно было увидеть серое стальное яблоко с черным зрачком посередине. Оно, как у живого циклопа вращалось во все стороны и зорко следило, поджидая появления немцев и их танков.

При открытом затворе орудия, через ствол, в котором был установлен оптический прицел, можно было видеть всю местность, лежащую перед ДОТом. Десятиметровые волчьи ямы, замаскированные решетками и травой, были расположены кругом, в шахматном порядке перед ДОТом. Эти глубокие ямы служили препятствием для танков противника, на случай, если бы они захотели подойти вплотную к ДОТу и закрыть его амбразуру своей броней.

Дальше за ямами в полосе обороны, перед ДОТом, шли проволочные заграждения и широкое минное поле с противотанковыми и противопехотными минами. При передаче инженерных сооружений сапёры показали нам извилистые узкие проходы в минном поле. Они были отмечены едва заметными деревянными колышками.

На следующий день, после подписания акта о приеме сооружений, мы получили боевой приказ на оборону занимаемого рубежа. 297 отдельный арт. пулеметный батальон Западного фронта занял свои позиции и был готов отразить атаки противника.

После первого дня отдыха, свободные от боевого дежурства, солдаты приступили к земляным и строительным работам. Мы дооборудовали подземные лазы, соединили их с жилыми подземными убежищами, усилили на жилых блиндажах накаты и приступили к строительству хозяйственных построек. Выставив дозоры на минное поле, часовых на подходе к ДОТу, охрану у ям, где хранились боеприпасы, мы занялись усиленно возводить подземные склады и баню.

Через несколько дней в окопы и траншеи, что были в промежутках между ДОТами, вошли стрелковые подразделения 119 стрелковой дивизии[44]. Солдаты стрелковых рот тоже занялись земляными работами. Промежутки между ДОТами, в которых сидела пехота, составляли от двух до трех километров.

Наши бетонные казематы имели различные технические устройства и оборудование.

В ДОТе было электрическое освещение от аккумуляторов, система сигнализации и две подземных линии телефонной связи, которые |глубоко| под землёй шли на командный пункт роты и укрепрайона. Телефонные трубки были необыкновенной величины. В них можно было разговаривать во время стрельбы из пулемёта и пушки. А во время стрельбы в ДОТе стоял такой гром, что крика и баса старшины не было слышно.

В главном отсеке бетонного ДОТа, там, где стояла пушка и станковый пулемёт, стреляющий через ствол |орудия| самой пушки[45], в железобетонном перекрытии сверху был вмонтирован подъёмный перископ для наблюдения за полем боя.

 

Перископ можно было поднимать и опускать, вращать во все стороны и изменять угол наклона зрения. У наводчика и у меня были общие ориентиры. От них мы вели отсчёт по шкале оптики в тысячных.

Многие тысячи жителей Ржева и Калинина, Торжка, Старицы и Осташкова и других городов Калининской области работали на строительстве этой оборонительной полосы. Ржевский укреплённый район протянулся на сотни километров. Несколько сот земляных и железобетонных огневых точек, стационарных артиллерийских бетонных установок были построены в этом районе в короткий срок. Но глубина оборонительной полосы была небольшой. Она фактически была вытянута в одну узкую линию. Прорыв её при массированном ударе артиллерии и авиации не представлял особого труда.

(Забегу несколько вперёд и поясню примером. Под Вязьмой в укрепрайоне попали в окружение четыре армии Западного фронта.)

Время на нашей позиции в трудах и заботах шло незаметно. Мы засыпали в подземные хранилища картошку и капусту, пилили и кололи дрова, готовились основательно и долго стоять на этом рубеже.

Как-то перед рассветом на минном поле рванула мина. Из темноты послышались крики и взволнованные голоса. Мгновенно была объявлена боевая тревога. Мы и раньше тренировали своих солдат занимать свои места по тревоге. А в этот раз места по боевому расписанию были заняты с |большим| опозданием. Это явление обычное, когда объявления тревоги солдаты серьёзно не ждут. Накануне всё было тихо и спокойно. Нас предупредили, что немцы должны быть где-то на подходе, но перед нами они ещё не появлялись.

Боеготовность доложили все, но ночь и темнота не позволили нам сразу узнать, что случилось на минном поле. Я подождал некоторое время. Новых взрывов не последовало. Я позвал своего старшину Сенина.

— Вот что, помкомвзвод! Пошли двух солдат на край минного поля, пусть выяснят у ночного дозора, кто подорвался на минном поле.

— Даю пять минут! Быстро вернуться и мне доложить!

Вскоре солдаты вернулись и рассказали: — дозорные слышали, что после взрыва кричали по-русски.

Я вспомнил, как в районе Селижарово на нашу оборону вышла группа солдат. Возможно, эти тоже из окружения? — подумал я, и велел принести железный рупор, который мы накануне сделали из жести. Дежурный по караулу пошёл кричать в железную трубу, чтобы попавшие на минное поле не двигались и оставались на месте, пока не рассветёт.

По сигналу боевой тревоги, боевой расчёт остался сидеть на своих местах. Я встал к перископу, наводчик сидел на турели, заряжающие со снарядами в руках стояли чуть сзади наготове.

— Остаётесь на месте! — приказал я и велел командиру орудия открыть поворотные винтовые запоры на задней броневой двери.

Я вышел наверх, на поверхность земли и закурил. Я решил посмотреть на минное поле. С огнём папироски на виду маячить нельзя |, на открытом пространстве|. Могут с большого расстояния засечь, где расположен ДОТ.

Я помнил об этом твёрдо, потому что я сам установил такой порядок. Я присел у двери за бруствер и стал прислушиваться к ночной тишине.

Внутри курить тоже нельзя, я всем запретил. Небольшой внутренний объём хоть и имел два вентилятора, один был с электро, а другой с механическим ручным приводом, но приказ есть приказ и порядок раз и навсегда установлен. Мне его нарушать тоже нельзя |не положено. Разреши курить внутри, — из трубы вентилятора дым столбом будет идти.|. Докурив папироску и затоптав окурок ногой, я поднялся на насыпь ДОТа и стал смотреть на неясные очертания минного поля.

Ко мне наверх на ДОТ поднялся старшина и я велел послать к ночному дозору связного и узнать, как там дела |у попавших на минное поле|. Старшина крикнул дневального и тот побежал вперёд.

— Лежат на месте, товарищ лейтенант. Как вы приказали, ждут рассвета.

— А много их там?

— Ребята из дозора говорят, человек восемь!

— Ладно, иди! Подождём до утра!

С рассветом два наших солдата |и сержант| отправились выручать попавших в беду |окруженцев|. Через некоторое время их вывели в наше расположение. Это была группа солдат из разных разбитых частей, которые шли из укрепрайона под Ярцево. К счастью, никто из низ на минном поле не пострадал. А вопили и кричали они со страха |и перепуга|, как бабы.

Мы знали, что отдельные, бегущие от немцев группы солдат, могут подорваться на наших минах и приняли соответствующие меры. По краю, вдоль всего участка минного поля мы натянули сигнальные провода. От них на приличное расстояние в глубину минного поля мы отвели концы и подцепили их к взрывателям небольших фугасных мин. Когда днём или ночью человек касался этого провода и несколько натягивал его, то взрыватель срабатывал и сигнальная мина взрывалась. Отведённая на безопасное расстояние мина предупреждала нас о появлении на минном поле людей. Это нам и служило сигналом боевой тревоги.

В группе |среди| солдат, перешедших через минное поле, был старший лейтенант, командир стрелковой роты. Он был ранен под Ярцево и в последние дни пристал к |этой| группе солдат. Старший лейтенант был ранен в руку, пулевое ранение успело затянуться. Рукав гимнастерки его был разорван, он поднял его, снял повязку и показал нам рану.

Кто он? Наш или один из тех, кого готовили и засылали к нам немцы. Я подумал об этом, но сказать своё подозрение вслух не посмел. Такими словами человека можно несправедливо обидеть и даже оскорбить, тем более, что он, будучи раненым, проделал такой дальний путь, чтобы вернуться к своим.

— Как ты думаешь лейтенант, — спросил он меня, — С таким ранением я попаду снова в часть? Или меня отправят домой?

— Не знаю, дорогой! Я не медик!

— Скажи, а ты сам откуда?

— Я из Владимира. Там у меня мать и сестра.

После обстоятельного разговора, кто он, откуда и куда идёт, почему оказался под Сычевкой, где пристал к группе солдат, я представил себе полную картину не только его мытарств на всём этом пути, но и всё то, что произошло и делалось сейчас под Вязьмой. Солдаты рассказали своё.

Из всего сказанного было ясно, что немцы по укрепрайону нанесли такой мощный удар, что оттуда вырвались жалкие остатки в виде мелких разрозненных и неорганизованных групп.

Разговор с окруженцами проходил около бани. Она стояла в глубине густого леса. Наших позиций оттуда не было видно. Группу солдат с минного поля вывели через расположение соседней стрелковой роты. Мы очень строго охраняли отведённый нам плац-участок и к огневой точке не подпускали даже своих соседей солдат стрелков. Один перебежчик, — и наша дислокация могла быть раскрыта. Считай, что не ДОТ, а в землю зарыт сверхмощный тяжелый танк, только вот пушка была мала и при выстреле лаяла, как комнатная собачонка. Нам бы сюда миллиметров сто двадцать диаметр ствола, что каждый выстрел был, как гром среди ясного неба! Мы показали бы немцам, где Кузькина мать ночует!

Я принял старшего лейтенанта и солдат как собратьев. Накормил их, в дорогу дал продуктов, показал им дорогу и предупредил строго, если они с указанной дороги свернут, то их задержат и передадут в контрразведку.

Задерживать и сопровождать отступающих и выходящих из окружения у нас не было указаний.

Когда их кормили, я отошёл и позвонил командиру роты. Он мне ответил, что пусть идут на сборный пункт, прямо на Ржев. Все знали, что из под Ярцево бегут группы солдат из разбитых частей и мы их должны переводить через минное поле. Они направлялись на Ржев, там был сборный пункт, там их собирали, распределяли и направляли по частям. Так жили мы, днём всматриваясь в цветистую желтизну и багряную зелень леса, а ночами вслушивались в туманную даль низины, лежавшую впереди.

7 сентября сорок первого года, приказом, как у нас говорят, три ноля пятьсот девятнадцать по войскам Московского военного округа мне было присвоено воинское звание лейтенант, а 22 сентября, пятнадцать дней спустя после отправки на фронт, я получил ранение в ногу.

Дело было так: Меня вызвал к себе командир роты за получением боеприпасов |для огневой точки|. Был яркий и солнечный день. Мы шли со старшиной Сениным по лесной узкой дороге, было жарко даже в тени. Он вытирал потное лицо своей большой шершавой ладонью, снимал с головы пилотку и помахивал ей.

— Ну и погодка! — басил он. Настоящее бабье лето! Какая будет зима?

Мы подошли к деревне, где стояли наши ротные повозки, и в это время подъехали две груженые боеприпасами машины. Командир роты направил их к опушке леса. Они въехали в край леса и мы подошли, чтобы отобрать себе боеприпасы, и в это время откуда-то прилетел немецкий самолёт. Откуда он взялся? Всё произошло так внезапно и быстро! Мы не успели отбежать от машины, он сбросил несколько фугасных бомб. Сбросил и улетел. На этом всё и закончилось. Машины и боеприпасы не пострадали, прилетевший немец явно дал маху, а мне касательно попал в ногу осколок. Пробило сапог, задело сверху ступню, пошла кровь, а боли я никакой не почувствовал. Старшина помог мне снять с ноги сапог, рана была небольшая. Осколок рассёк мне ногу сверху сантиметра на два. Подошва ноги была цела. Прибежал ротный санитар, смазал мне |чем-то| рану и наложил повязку. Мне даже в голову не пришло, что у моих солдат во взводе отсутствуют перевязочные пакеты. Я об этом вспомнил только потом.

Старшина Сенин получил снаряды и я на ротной повозке уехал к себе. Некоторое время я хромал, ходил даже с костылём, который мне смастерили солдаты. Но вскоре рана перестала болеть, по-видимому, затянулась.

Я всё пишу о себе и о себе, как будто не о чем больше рассказывать. Есть, конечно, много о чём следует написать. Я и сейчас ясно вижу и слышу: как ходят, что делают, о чём говорят мои солдаты. Об этом можно было бы рассказать, но я каждый раз тороплюсь и пропускаю многие моменты. Вот хотя бы один из них:

— Сынок! Ты не пойдёшь попариться в баньку? — говорит мне один пожилой солдат, фамилии его я сейчас не помню.

— Слушай, что это за обращение? Сынок, да сынок!

— Ты вот что, папаша!

— Я тебе может и во внуки гожусь. А ты мне, — "Сынок!"

— Теперь сообрази! Я для тебя кто?

— Что вы, товарищ лейтенант, это мы из уважения!

— Товарищ лейтенант, говоришь! Боевая обстановка на носу, а он мне, — "Сынок, пойди в баньке попарься!".

— Старшина Сенин! Проработай с ними этот вопрос! Они устава не знают. Разъясни им уставной воинский порядок, как нужно обращаться к своему командиру! А то, я вижу, они мне в родны папаши набиваются. У нас здесь служба, а не семейные дела! После этого, слово "сынок" я больше не слышал.

О ранении я тоже не хотел говорить, это была царапина по сравнению с настоящей раной. Но события последующих дней, моя хромота, которая мне мешала ходить и резкое изменение обстановки перевернули в один день всю нашу спокойную жизнь.

Никто не предполагал, что наше пребывание в укрепрайоне однажды и сразу неожиданно кончится. Все подземные сооружения и бетонные укрепления нам придётся внезапно бросить и бежать, как тем беспризорным солдатам, которых мы только что переводили через минное поле. Как рассказывали они, немцы наших убитых и раненых не считали. Они под Вязьмой и Сычевкой отбирали только крепких, здоровых и молодых, и отправляли их на работу в Германию[46].

9 октября, в пятницу, во взводе устроили баню. Её закончили конопатить высушенным на солнце мхом. Уложили на обручах по-черному камни, чтобы пахло дымком и решили затопить. Старшина объявил банный день и солдаты, свободные от дежурства, пошли париться первыми, чтобы потом подменить остальных. Раскалённые камни шипели и фыркали, когда на них плескали водой. Горячий пар обдавал голые тела огненным жаром, многие в баньку входили согнувшись, а некоторые и вовсе заползали туда на четвереньках. Глаза застилал обильный пот и жгучий раскалённый туман. Солдаты поддавали пару, хлестались вениками и обливались холодной водой. От голых, мокрых и розовых тел шёл березовый запах |и горячий пар|, когда они выбегали наружу схватить ртом свежего воздуха. Из бани слышались веселые голоса, блаженное покряхтывание, довольное сопение и вздохи. От удовольствия и приятных ощущений появились шуточки и дружный раскатисто-громкий смех. Первый раз со дня отъезда из Москвы, за всё время после бесконечных форсированных маршей и переходов, они |ладонями катали на теле жирные шарики| отпаривали и отмывали слои липкой грязи, земли и солёного пота.

Накануне старшина Сенин прогревал баню и парил дубовые бочки. Их привезли из брошенной жителями деревни. На завтра собирались рубить и солить капусту. Недалеко от нашей взводной кухни белой горой лежали сочные кочаны. Земляные и строительные работы были закончены. После бани все разомлели и раскраснелись, собирались попить чайку, поиграть в картишки и отдохнуть от парилки, от легкости, свежести, от веников и мытья. День подходил к концу.

К вечеру во взвод прибежал командир соседней стрелковой роты и выпалил на ходу: — Мы снимаемся! У нас приказ отходить за Волгу! Ваши со всей линии из ДОТов ещё днём ушли! Вы остались последние! Я через десять минут снимаюсь! У меня приказ[47]немедленно покинуть траншею!

Я кинулся к своим телефонам, у меня их по двум линиям было два. Но подземная связь УРа уже не работала. Почему нам не позвонили и не передали приказ? Про нас просто забыли, — решил я.

— У меня нет приказа на отход. Я не могу бросить технику и боеприпасы, оставить ДОТ и самовольно уйти за Волгу! — сказал я командиру стрелковой роты.

— Пойдём ко мне! — сказал он, — У меня есть связь с нашим полком. Поговори с начальником штаба. Он скажет тебе, что делать.

Я пошёл в стрелковую роту, соединился по телефону со штабом полка и спросил: — Кто говорит?

— Неважно, кто! Есть приказ немедленно сниматься и возможно быстрее уходить за Волгу. Немцы прорвались у Мостовой[48]. Незанятый перешеек шириной три километра расположен чуть западнее Ржева. Его надо завтра к вечеру проскочить. Взорвите матчасть и отходите немедленно. Через десять минут я снимаю роту с траншеи. Командир роты тебе объяснит, с кем ты говорил.

 

 

Линия фронта в октябре 1941 года.

 

У нас был подвешен рельс на случай сбора по тревоге. После бани было объявлено свободное время и любители собирать грибы могли уйти в лес. Старшина ударил в рельс и солдаты тут же собрались. Я окинул их взглядом, все стояли в строю. Я объявил приказ и дал им пять минут на размышления и сборы. Через пять минут старшина ударил ещё раз, все были в полной выкладке и сборе. Взорвав затворы у пушки и пулемета, облив керосином запасы продуктов, мы двинулись в расположение стрелковой роты.

— Старшина! Мы забыли яму с боеприпасами взорвать!

— Пошли подрывника! Пусть подложит шашку и шнур длиной метра на два!

— Да пусть без торопячки, мы подождём его здесь, на тропе! У нас пара минут есть |ещё| в запасе!

Я услышал последний мощный и раскатистый взрыв. Вскоре по тропинке прибежали сапёр и сопровождавший его солдат |ходивший с ним|.

 

Глава 3. В окружении

 

 

Октябрь 1941 года

 

Отступление на Ржев

Вечерние сумерки спустились над дорогой. Мы шли за стрелковой ротой, и каждый был занят своими мыслями |и думами|.

Я думал, хромая, почему нас не предупредили и бросили в ДОТе? Как случилось так, что мы остались одни? Интересно знать, где сейчас находятся немцы? Не закрыли ли они трёх километровый перешеек, к которому мы должны будем целые сутки идти? Рассуждая и строя догадки, я совсем не заметил, как стемнело, как на землю спустилась ночь. Впереди в нескольких шагах почти бесшумно идут солдаты стрелковой роты. Роту ведёт офицер, представитель полка[49]. У него есть карта и маршрут движения. Вслед за полком рота отходит последней |, как говорят, — арьергард полка|. Подразделения полка успели сняться раньше. Из всех отступающих войск мы шагаем |сзади, одни| последними.

Впереди идёт рота, а за ней топаем мы! А что мы? Мы им посторонние и чужие люди! Им всё равно поспеваем мы за ними или нет. Хорошо что предупредили и не оставили нас сидеть и ждать немцев в ДОТе.

Во время марша, когда по дороге впереди идут другие солдаты, за дорогой не следишь и о ней не думаешь. Мы пристроились сзади, идём у них на хвосте, стараемся не отстать. Идёшь себе спокойно, рассуждаешь о чём-нибудь, шагаешь размеренным шагом, то догоняешь стрелковую роту, то отстаёшь. И вот моя задумчивость и хромота обернулись для нас неожиданной развязкой.

За одним крутым поворотом стрелковая рота нырнула в темноту, оторвалась от нас и пропала из вида. Мы ускорили шаг, что на марше обычно не делают, и попытались догнать её. Минут двадцать в темноте мы гнались за ней, но впереди на дороге никого не оказалось.

Впереди на нашем пути по-прежнему всё было тихо, неподвижно и пусто. Такое впечатление, что люди провалились сквозь землю. Разогнавшись по дороге, мы не сразу сообразили, что мы напрасно бежим и что нам нужно остановиться. Тяжело дыша, мы наконец в растерянности встали, и попытались на слух уловить топот солдатских ног, уходящих от нас. Но солдаты по грунтовым дорогам, ночью ходят беззвучно, если вместе с ними на дороге не тарахтят телеги и не скрипят колеса, если не фыркают лошади и не ругаются ездовые.

Мы потеряли стрелковую роту и остались стоять в темноте одни на дороге. Тяжело вздохнув, я виновато окинул взглядом своих солдат. Они столпились в кучу и молча смотрели на меня.

"Вот растяпа!" — наверно думали они. Лейтенант, командир взвода, идёт впереди, ведёт за собой целый взвод солдат, а сам спит на ходу. Взял и упустил стрелковую роту! От одной этой мысли меня бросило в жар. На носу выступил пот, от волнения и стыда загорелись уши. Вот и первая твоя промашка лейтенант! Когда-то ты должен был сделать ошибку! Это тебе не походная колонна, в строю которой тебя ведут и даже направляют на поворотах дороги. Вот поучительный пример твоей беспечности и отсутствия внимания. Теперь ты, как ночной сыч будешь смотреть вперёд. Не даром говорят, — "За одного битого, пять не битых дают!".

"Что будешь делать, лейтенант?" — спросил я сам себя.

Случилось самое непостижимое, неприятное и почти непоправимое! Всё что угодно! Но именно теперь, в темноте потерять стрелковую роту, я никак не предполагал.

Я стоял на дороге, смотрел на своих солдат, стирал рукой пот с лица, и не находил ответа |, ни одного слова не находил в своё оправдание|.

Ни маршрута движения! Ни карты местности! Куда идти я совершенно не знал. При выходе из леса, когда мы пристраивались в хвосте стрелковой роты, я забыл попросить у штабиста заглянуть в его карту. Теперь в руках у меня был только компас и на плечах голова. Думай! Соображай! Что будет дальше? Что ты скажешь своим солдатам?

Мы вернулись назад, где по нашему мнению рота могла свернуть с дороги в сторону. Мы потоптались на месте, пошарили в темноте, потеряли ещё не мало времени, пытаясь отыскать следы на дороге. Но все дороги войны одинаково разбиты, размыты и истоптаны, и наши поиски следов ничего не дали.

Мелькнула мысль, разослать солдат в разные стороны. Но другая подсказала совсем обратное. Ночью бегай, не бегай, ничего не найдёшь! Пошлёшь солдат на поиски в разные стороны и всех в темноте потеряешь! Главное пусто кругом и спросить некого! Куда ведут эти дороги? Какую дорогу выбрать? По какой из них идти?

Стрелять в воздух и кричать бесполезно. С ротой на этот случай договоренности не было. Услышат выстрелы и крики, подумают, что мы напоролись на немцев. А потом неизвестно, может немцы на самом деле где-то близко стоят у дороги и мы обнаружим себя. Нельзя забывать, что весь район окружён немецкими войсками и где мы встретим их трудно сказать.

Я посмотрел на компас, прислушался к ночной тишине, взглянул на чёрное небо и ослабил защёлку на стрелке. Голубой, светящийся в темноте треугольник дрогнул и закачался вместе со стрелкой. Взяв азимут на северо-восток, где по моим расчётам должен был находиться город Ржев, я повернулся лицом в сторону прорези.

Когда-то в |средней школе мы изучали Калининскую область| Селижаровском УРе я видел карту этого района. В памяти остались города и точки, разбросанные в пространстве. Я представил себе извилистую линию Волги и положение Ржевской железной дороги. |Я однажды у командира роты видел карту этого района во время перехода.| Я тронулся с места, и мы пошли по дороге вперёд.

Темные густые ветви кустов и лохматые развесистые лапы колючих елей тянуться к нам с двух сторон на дорогу. Кажется, что они в темноте стоят как живые, раскинули в стороны руки и хотят нас захватить, остановить, предостеречь от немецкой засады. Какие-то неподвижные черные силуэты пригнулись к земле и ждут, когда мы подойдём к ним поближе. Возможно именно за этим бугром мы и попадём под немецкие пули. Они хотят подпустить нас |ещё ближе| и ударить в упор.

Не будем же мы ложиться каждый раз, когда нам кажется за кустом или бугром засада, пригибаться к земле, ползти по дороге и крадучись приближаться к подозрительному месту. К тому же мы вовсе не знаем, когда и где на пути нас действительно встретят немцы. |Возможно, там или здесь в двух, трех шагах?|

Кругом темно, дорогу тоже не видно. Непроглядная ночь заслонила собой всё пространство! Мы ступаем по дороге и чувствуем её только ногами. Небольшая канава и каждый из нас оступается в ней. Что лежит впереди в этом тёмном и мрачном пространстве? Можно лишь догадываться и представлять в своём воображении.

Вы никогда не ходили в темную ночь по лесным и полевым дорогам |или глухим кустам и полям|? В темноте, когда ты насторожен, всегда мерещиться всякая ерунда. Куда поворачивает эта дорога, почему она всё время крутиться и петляет? Мне определенно кажется, что мы идём в обратном направлении. Вот-вот покажется опушка березового леса и мы вплотную подойдём к нашему ДОТу.

Нелепая мысль заставляет меня очнуться. Я достаю из планшета компас, быстро оттягиваю кольцо защёлки, смотрю на стрелку и убеждаюсь, что мы идём в правильном направлении. |Не за что глазами на местности зацепиться.| Я постепенно успокаиваюсь и отбрасываю в сторону всякие мысли. Так мы идём и идём в ночной темноте |и тишине.

Но вот опять в голове заиграло воображение. Я ловлю себя на мысли, что в голову лезет опять какая-то нелепость и чертовщина. Кажется, а что если вот в этой глубокой и узкой лощине нам уготовлена засада и встреча свинцом? Подходящее место, для засады, ничего не скажешь! Сейчас войдём в неё, подойдём ближе и грохнут выстрелы!| Встречу с немецкими танками я почему-то себе не представлял.

Что должен делать я, если выстрелы раздадутся? Какую команду своим солдатам я должен подать? В таких делах мы не имели никакого опыта. Солдаты мои сугубо гражданские лица |с техническим уклоном. По возрасту и здоровью они ограничены к боевым действиям на военной службе.| В боях и под пулями они ни разу не были, и кроме знания техники ничему не обучены. Так что, попади мы сейчас под огонь, я подам команду — "Ложись!". Лягут они в темноте, как дрова и потом их не сдвинешь с места.

Мы прошли лощину, по дну которой тянулась дорога, поднялись на пригорок и неожиданно вышли на большак |Здесь открытое пространство шире и больше. Здесь в любую сторону от дороги дальше видать. Я не знал тогда, что по лесным дорогам и чащобе можно было идти спокойно, ничего не боясь. Немцы такие места избегали. А на большаках, где было видно кругом, мы вполне могли с ними встретиться. Но повторяю, тогда я этого не знал.|

Здесь открытое широкое пространство. Здесь даже дорогу по обочинам видно. Я не знал тогда, что по лесным дорогам, кустами и чащобе можно было идти ничего не боясь. Немцы такие места избегали. А на большаках, где был обзор по сторонам, где их обычно сопровождали самоходки и танки, мы вполне на них могли напороться. Но повторяю, я тогда этого не знал.

| Я пишу о природе и состоянии погоды, привожу свои рассуждения и рассказываю о сомнениях. Я хочу, чтобы у вас сложилось нужное впечатление о напряженной и не ясной обстановке и чтобы вы сумели понять наше одиночество, оторванность от живого и целого мира.

 

Нас угнетала темнота и неизвестность. Все мы тогда многое пережили, блуждая по ночным запутанным дорогам в глуши. Уходишь в темноту, не зная куда, не ведая пути, и ждёшь в упор с минуты на минуту встречного выстрела, это не очень приятно и даже противно! Само собой появляется тягостное чувство, возникают опасения и в голову лезут всякие сомнения.|

Нас угнетала темнота и наше одиночество, оторванность от целого мира и главное — неопределённость. Все мы и я в особенности, тогда переживали ощущение неизвестности и обречённости, блуждая по ночным дорогам. Идёшь в темноту не зная куда, не ведая пути и без конца сомневаешься. Само собой появляется тягостное чувство и сознание ничтожности.