Вообще говоря, многое изменилось с тысяча восемьсот сорок второго года. И барин постарел, хоть и гуляет да пьет словно молодой.

Слухи какие то странные ходят, разговоры. Иногда во время обедов до меня долетают фразы, но ничего не понимаю в них, совсем не под силу разобрать в словах этих толкового, понять и осмыслить. Видел, только, как Павел Константинович с бешеной злобой и проклятьями сжигал в камине номера журнала какого то, «Современник» или «Сожитель, Согражданин», нет, кажется «Современник».

Жег и приговаривал:

- Горите, горите псы неугомонные, недовольные, высмеивать додумались! - жадно вырывал он страницу за страницей и кидал в огонь. Следующую бросал только когда брошенная уже страница сгорала полностью. И с такой он все это делал неспешностью, хоть и сильно злой, с такой методичностью, точно важное и очень нужное задание по уничтожению страниц этих, исправно и ответственно выполнял. И при том был абсолютно трезв.

Он вообще очень сдал, весь как то потяжелел, кожа стала красная, воспаленная. Нервный стал какой то, никого к себе не подпускает, с соседями перессорился, сестре не пишет, да все пьет. Настроение его вялое, апатично — безмятежное, что несомненно губительно для его яркой, временами необузданной, но такой, когда то, жизнелюбивой натуры. Одичалый, он стал все чаще грустный и задумчивый, что для Умовых дурной знак.

Род Умовых выдающимся никогда не был и от дел государственных, важных военных или политических всегда стоял далеко. Павел Константинович редко вспоминал корни свои и древом рода не интересовался. Были, однако, вещи которые связывали его с предками: его привычки, желания, все было унаследовано.

По какой то дремучей, все уже решившей однажды когда то давно, силе, Павел Константинович, как и все предки его были чем то связаны про меж собою, единым духом — образом что ли, как единой нитью были связаны все, все поступки их, все дела, любые смысловые потуги относительно всех жизненных вопросов. Все было как то схвачено заранее и такой в этот всем чувствовался большой эффект, большая, могучая логика и правда, событиями определенными уже подкрепленная, что становилась понятно как незыблема, как безапелляционна эта неоспорима жизненная ясность, этот очевидный и незыблемый тон заданный уж, кажется самой жизнью относительно рода этого. Самой жизнью уже заранее заданные мерный ход.

Вот как думается мне, служаке их верному, теперь, вот как. И страшно и удивительно все это понимать и жить себе дальше и дух захватывает от единой только мысли одной обо всем этом.

Любезный Павел Константинович.

Будучи распорядителем имения вашего, настойчиво сообщаю, что с сего числа запас овощей в имении исчерпан, сарай отведенный под хозяйственные нужды, в плачевном состоянии, а баня гниет. Необходимо срочно восстанавливать все это. Потому прошу вас выслать полторы тысячи рублей так как своих средств я будучи, распорядителем имения вашего, не имею. Также спешу сообщить, что крестьяне не желают больше работать за столь малые деньги. Требуют по рублю каждому, грозятся уйти в соседнее имение. Обозлены до крайности.

За сим прощаюсь, с нетерпением ожидаю возвращения вашего. Низкий поклон Варваре Константиновне.

Распорядитель имения «Марьино» господ Умовых, Емельян Пашинин.»

Отправлено: шестого числа, восьмого месяца, однотысяча восемьсот семьдесят второго года.

Кажется в небытие ушли времена, когда все было покойно, всего было в достатке. Павел Константинович, сделав меня распорядителем имения, сам же все отдыхает. Спит, ест да гуляет в саду. На все мои просьбы и вопросы реагирует крайне не сдержанно.

Варвара Константиновна уже несколько лет не приезжает к нам. Говорит дела, да и супруг ее Владимир Федорович стал здоровьем все больше уступать себе бывшему, минувшему. Летом вдвоем ездят лечится на воды, на Кавказ.

Дела же в имении настолько плохи, что шестидесятилетие Павел Константинович поехал отмечать к сестре в Петербург.

Конец! Вся жизнь наша под угрозой теперь! Еще с прошлого года влезли в долги, а уж о нынешнем то тысяча восемьсот восемьдесят четвертом и говорить нечего. Толь хозяйство не правильно вели? Толи воровали сильно? А только остались мы теперь с барином на улице, потому как продано все, все и земля и имение. Это наше то «Марьино»! Наше, родимое!