О художественном совершенстве 6 страница

Это так и есть на самом деле.

Истинному величию причитается простота, доброта, легкость и скромность. И чем более у даровитого человека этих прекрасных и чарующих свойств, тем искреннее об­ращаются к нему сердца. Это естественно: в глубине души. у всех нас живет убеждение, что «победитель» жизненных трудностей и предметов должен был прежде всего победить самого себя... А скромность и выражает эту победу.

Зато тот, кто считает себя «перлом создания», кто вооб­ражает, что осуществил «высшее» и что его творчество «совершенно», тот обнаруживает свою близорукость и ог­раниченность. И чем горделивее он держится, чем боль­ше его притязание и чем навязчивее он его предъявляет, чем более он доволен собою и чем менее он смотрит вверх и вперед, тем сильнее наше разочарование: мы теряем ува­жение к нему, он уже не импонирует нам, и у нас делается такое чувство, как если бы мы натолкнулись в нем на ма­ленького и глупого человека, который заслонил нам в нем самом умного, большого и значительного... Какое огорче­ние!

Напротив: от истинной скромности идет некое духовное благоухание; в ней есть что-то трогательное и пленитель­ное. Может быть, скромный человек не достигнет так скоро «признания» и «славы», как самоуверенный человек, вы­ступающий с апломбом, или как назойливый хвастун, над которым люди посмеиваются и все же поддаются его само­рекламе: смотрят на его «фейерверк», знают, какая ему цена и все-таки незаметно начинают считать его «выдаю­щимся» человеком. Однако фейерверк скоро сгорает и после него остаются только обугленные деревяшки, сажа и зола, и тут-то лучи скромного человека, с их тихим, но подлинным светом, начинают обращать на себя общее внимание.

Можно было бы сказать: выдающийся, но заносчивый человек обнаруживает свои пределы и снижает свой рост; небольшой человек с истинным смирением — причастен духовному величию. Гордость разочаровывает и обесце­нивает. Смирение пробуждает любовь, увеличивает цен­ность человека и возносит его духовно. Будь непритяза­телен и терпелив; примирись с тем, что ты пройдешь в жизни незамеченным; предоставь другим блестеть и красо­ваться. Твое время придет тогда, когда начнется настоя­щее, не личное, а предметное. Может быть, это будет пос­ле твоей земной смерти, когда наступит время «жатвы» и когда каждое зернышко будет бережно собрано, и твое зерно будет с любовью принято. Может быть... И вот с этим надо примириться. Надо выносить в себе потребность и волю — быть, а не казаться; и уверенность, что «зерно бы­тия» больше, чем призрачное величие; и еще крепкую за­боту о том, чтобы действительно вступить в сферу под­линного бытия, сущего перед лицом Божиим. А осталь­ное несущественно...

Тщеславие всегда злоупотребляет пространством че­ловеческого общения для того, чтобы добиться в нем «ус­пеха», «влияния» и «славы», всей этой лестной видимос­ти, — и не думает о том, что «успех» есть почти всегда успех у толпы, а у толпы мало духа и еще меньше вкуса. А «влия­ние»... Как часто оно состоит в том, что «влияющий» при­служивается к людям, гнется во все стороны, чтобы уго­дить своим влияемым, и кончает тем, что сам оказывается безличным орудием чужих интересов. А «слава» прельщает только тех, кто никогда не заглядывал за ее кулисы и не догадался еще, что она составляет нередко монополию профессиональных «славоделателей». Вот почему человек, приобщившийся истинному смирению, встречает каждый свой успех желанием проверить — не покривил ли он в чем-нибудь душою для угождения толпе; и на всякое свое «влияние», как только оно обнаруживается, — он отвечает повышением чувства ответственности и юмором: юмором — чтобы не впасть в тщеславие и не поверить лести; чувством ответственности — ибо ему необходима уверен­ность, что он вложил в свои дела свое лучшее. А «славу» свою он встречает с тревогою, — ибо незаслуженная слава есть ложь, а заслуженная слава должна быть еще провере­на смертью прославившегося... Ибо человеческий приго­вор — суетен; а Божий приговор произносится лишь по смерти.

Итак, тщеславие борется за призрачное, а смирение вводит в царство реальности.

Тщеславный человек совершает три ошибки: во-пер­вых, он принимает самого себя за нечто очень «важное» в жизни; во-вторых, ему кажется, что он чрезвычайно «мно­гого» достиг и очень многое совершил; и, в-третьих, ему хочется, чтобы эти великие «достижения» и «совершения» были повсеместно признаны и превознесены.

Преодоление тщеславия должно начаться с постиже­ния третьей ошибки.

Надо принять во внимание, что сила суждения и компе­тентность, необходимые для истинного «признания», при­сущи лишь очень немногим людям; что на свете есть сле­пое и бестолковое признание, легкомысленное и безответ­ственное восхваление, поддельный и своекорыстный вос­торг, продажная критика и оплаченный успех. Надо по­нять, что в современном обществе есть множество тайных союзов, — религиозных и национальных, политических партий, полуполитических клубов и даже эротических союзов, — члены которых при всяких обстоятельствах поддерживают друг друга, восхваляют и выдвигают «своих» и замалчивают или поносят «чужих». Надо от­дать себе отчет в том, что масса следует моде и рекламе, партийным внушениям, закулисным нашептам и очень часто верит наемной «клаке», которую в Италии называют «негодяями в желтых перчатках» («ladri in guanti gialli»). Как много людей, восхваляющих модное — по расчету, из страха перед общественным мнением или по тщеславию и снобизму!.. И как смутно делается на душе, когда слы­шишь похвалу из уст безвкусного пошляка, или нигилиста, или заведомого лжеца и злодея: и стыдно, и тревожно, и грустно! Сознание, что мой труд одобрен нечестивцем, что я угодил духовному слепцу или глупцу, что известные плу­ты восхищаются моим созданием на всех перекрестках, может вызвать в душе настоящее удручение... И тот, кто сообразит и продумает все это, скоро поймет, что только признание зрелого судьи, мудрого созерцателя и чисто­сердечного критика может быть желанным и радостным. А такие люди будут хвалить меня только тогда, когда я сам буду чувствовать, что меня оправдывает моя собствен­ная совесть и что меня укрепляет Божий луч. Вот почему Пушкин был прав, когда советовал поэту не дорожить ус­пехом у толпы и судить себя самого высшим и строгим су­дом...

Надо рассмотреть «людскую славу», понять ее шаткое и фальшивое естество — и разлюбить ее. Это значит побе­дить тщеславие внешней «популярности». А для этого надо утвердить в самом себе высокий и строгий критерий совес­ти и религиозное чувство ответственности, чтобы затем сказать самому себе: «что мне людская хвала и людское поношение, когда мне светит луч Божий?»

Тогда можно приступить к преодолению второй ошиб­ки тщеславия. А именно, человек должен приучиться к невысокой оценке того, чего он достиг и что он совершил. Если он силен, то пусть не считает себя сильным; если он умен, то он не должен причислять себя к «самоумнейшим» людям; если он порядочный человек, то пусть он не пере­оценивает свою добродетель; если он даровит, то пусть познает меру своего таланта и не воображает, будто он «велик» и «гениален». Почему? И зачем это нужно?

Тот, кто «достиг» и «совершил», тот «успокаивается», погружается в самодовольство и прекращает поиски и борьбу. Кто знает «достаточно», тот прекращает изучение и исследование, не углубляет свой дух, останавливается в своем развитии, начинает повторяться и теряет свои богатства. Всеведущий «знаток» дошел до своего предела и начинает отставать. Он забыл главное, именно, что Бо­жий Предмет — беспределен во всех отношениях и смыс­лах и что человек есть лишь скромный ученик этого Предмета. Кто достиг «совершенства», для того уже не может быть правил и запретов, и завтра он разрешит себе все. «Безошибочный» не увидит ни своих слабостей, ни своих ошибок. Высокоумный человек и не подозревает того, что завтра появится сверхумный, который поставит его в по­ложение глупца и повергнет его в смущение и растерян­ность. А талантливый художник, который вообразит себя гениальным мастером, — быстро прекратит свою внутрен­нюю работу, снизит свою требовательность, утратит дра­гоценное и воспитывающее недовольство собою и сам не заметит, как создаст завтра ничтожное творение, над ко­торым все будут подсмеиваться исподтишка.

Вот почему каждый, кто создаст что-нибудь, не должен подолгу предаваться радостям достижения, но скорее со­средоточиться на недостатках своего создания: он должен повышать свои требования, отыскивать свои промахи, не­умения и несовершенства, судить свое творение мерою пол­ною и великою и замышлять лучшее. Надо всегда смот­реть вдаль, — подобно человеку на башне; надо всегда думать о том, чего мне еще духовно не хватает, — подобно скупцу, собирающему богатство; надо постоянно чинить и крепить свои стены, — подобно осажденному полководцу. Надо жить не гордостью от совершенного и достигнутого, но смирением при мысли о неудавшемся и еще предстоя­щем в будущем.

Кто знает пределы своего знания и своих знающих сил, тот останется вечным студентом и станет истинным иссле­дователем. Кто научится видеть свои духовные пределы и болеть о них, тот будет всю жизнь расти. Кто сознает свои слабости и недостатки, тот будет бороться с ними, побеж­дать их и совершенствоваться. Для лечения необходим вер­ный диагноз, тогда как незамеченные болезни запускаются и становятся хроническими. Словом, настоящий человек вырабатывает особую культуру своих несовершенств, стараясь не преуменьшать их и не преувеличивать. Это и есть источник истинной скромности, начало самосовершен­ствования, секрет духовного роста и развития. Тот, кто смотрит вдаль и ввысь, тот увидит Божественное, которого он лишен и о котором он воздыхает; и когда он затем об­ращается к совершенному и достигнутому, — он стоит сму­щенный и пристыженный: «Господи, сколь я бессилен и немощен!»... Он всегда чувствует, что ему не хватает Главного; что до истинной высоты ему далеко, как до звезды небесной; что все его наличное достояние есть только нача­ло, только зов и обетование; что гордиться ему нечем; и что все у него еще впереди. Надо приучить себя к той «ни­щете духом», о которой сказано в Евангелии²⁹, и найти в себе мужество бедняка, скромность вопрошающего и бод­рость ученика.

Тогда остается еще третий шаг: надо переложить центр тяжести в своей жизни и борьбе с себя самого, со своей особы — на предметную стихию бытия, на то, что можно было бы обозначить словами «ткань Божия в мире». Пока человек не имеет жизненной цели и пока он служит только себе самому и своему жизненному «успеху», до тех пор скромность будет казаться ему чем-то страшным и ненуж­ным, может быть даже — вредным, а до смирения он не дойдет никогда: желая выдвинуться, он будет предавать­ся хвастливости, заносчивости и тщеславию и будет ду­мать про себя, что скромность подобает нищим, а смире­ние — лицемерам. А между тем скромность начинается там, где человек чует над собою нечто Высшее, а смирение возникает в тот миг, когда человек преклоняется перед этим Высшим. Человеку необходимо иметь в жизни нечто такое, что он ценит и любит, чему он служит как своей глав­ной цели: ей должен быть посвящен его труд, ради нее он сосредоточивает свои силы, за нее он борется, ей он жерт­вует собою и всем остальным. И тот, кому дано это счастье служения и горения, скоро начинает замечать, что ему все удается тем легче и тем лучше, чем меньше он думает о се­бе и чем цельнее он отдается предметной стихии своего служения. Нельзя считать себя и свой личный успех важ­нейшим делом жизни. Надо научиться выходить на Божий простор из жесткой скорлупы своего себялюбия; надо сердцем и волею преодолеть свое одиночество, свой наив­ный эгоцентризм. Скудна и душна жизнь человека, не знающего ничего о сверхличных богатствах богозданного мира. И только тот, кто узнает счастье предметной жизни и вложится в Божию ткань мира, только тот почует в себе силы Ильи Муромца, дарованные ему его высокими при­шельцами: Божие дело — станет его личным делом, не­возможное сделается для него возможным, а за плечами у него вырастут крылья настоящего вдохновения.

Божие дело требует от нас цельного и беззаветного служения; а мы пребываем в тщете личных дел и растрачи­ваем на них любовь, силы и время, и всю жизнь; подобно чеховскому торговцу, подсчитываем наши воображаемые «убытки» и мнимые неудачи... Нам все кажется, что жизнь обделила нас, что нам еще что-то «причитается», что на­ши «справедливые притязания» неудовлетворены и что все у нас в долгу. Человек, предающийся таким настрое­ниям, всю жизнь, подобно раненому животному, зали­зывает свою незаживающую рану; но в действитель­ности — рана эта мнимая и стоит только не думать о ней, чтобы она начала заживать. Такие душевные раны исце­ляются только забвением, живой любовью к людям и слу­жением Богу. Человек, не способный обновить направление и центр своей жизни, остается в плену собственной пош­лости, обливая слезами свое непоправимое прошлое и свое горькое настоящее.

Служение Божьему Делу требует от нас преданности и стойкости; и надо предаться ему. Надо отожествить свой личный успех — с его успехом и подчинить свою судьбу — его развитию и росту. Любовь и воля человека должны по­лучить свое содержание и свою цель от этого великого «горного хребта» человеческой истории и таким образом — предметно обновиться. Может показаться, что в этом са­моотверженном служении человек действительно отказы­вается от себя и теряет себя; однако на самом деле он впер­вые обретает самого себя в великой и священной ткани Божьей. Он теряет свое человеческое, «слишком чело­веческое», грешно-страстное естество; но зато нахо­дит себя — духовно-подлинного, «предметно-наполнен­ного», смиренного и достойного слугу Божьего Дела на земле.

Именно в этом смирении он впервые находит и утверж­дает свое истинное духовное достоинство; не уважение других людей, не «почести» и не «славу», не довольство со­бою, но главное и основное, человечески-духовное достоин­ство, дающееся тому, кто утвердится и укоренится в Бо­жественном. Там, где водворяется это достоинство, там не бывает гордости. Ибо гордость не от Бога; а достоинство от Бога и ведет к Богу. Гордость не знает о смирении; именно поэтому ей предстоят многие и жестокие унижения... А нас­тоящее достоинство родится из смирения и не может быть унижено; и если кто-нибудь пытается унизить его, то он только возвеличивает его и поднимает его на высоту. Сми­рение ведет к Богу. Достоинство пребывает в Боге. Поэтому Марк Отшельник³⁰ был прав, советуя «не почи­тать себя за нечто великое», но беречь свою «нищету духа»[‡‡]; и Ефрем Сирин³¹ был мудр, говоря: «превозноше­ние ослепляет умные очи, а смирение просвещает их лю­бовью...»[§§]

И вот оказывается, что смирение все-таки подобает каждому из нас: и гражданину, и ученому, и художнику, и воину, и пастырю. Каждый может и должен приобщиться ему: найти свое духовное достоинство, вложиться в служе­ние Божьему Делу, полюбить великое и возжелать непре­ходящего. И если бы кто-нибудь спросил, как легче всего и скорее всего возжечь в себе чувство смирения, то ответ был бы таков: не сравнивать свое «превосходство» с «нич­тожеством» других людей, но чаще, как можно чаще, при­водить свою «малость» пред лицо Божьего величия, как бы «вычитая» себя из Его совершенства и созерцая обнару­живающуюся «разность»...

От этого в сердце вселяется, как бы само собою, сущее смирение: и оказывается, что мои «долги» так велики, что я не успеваю и добраться до чужих «долгов»; начинается щедрое «прощение» другим и строгое взыскание с себя са­мого. Тогда честолюбие смутится и смолкнет, и человек поймет, что важно не то, какой «пост» он занимает в жизни, но то, что и как он творит на этом «посту». Ибо в жизни и в мире надо не фигурировать и не величаться, а трудиться над все-единою и вечною тканью Царства Божия, а в этом служении бывают тихие и незаметные свершения, но не бы­вает «ничтожных» дел и «унизительных» заданий...

Если бы только люди поняли это и захотели вступить на этот путь!

 

ПОТЕРЯННАЯ ТАЙНА

В ранней юности человек есть существо вопрошающее и любопытное: ребенок видит многое, а понимает мало и все спрашивает и расспрашивает, и получает ответы, ко­торые его не удовлетворяют. И скоро у него возникает ощущение, будто взрослые скрывают от него какие-то тай­ны, секретничают, уклоняются от прямых ответов и не хо­тят говорить о самой сущности вещей и дел: «все не то, все не так, все скрывают»... И вот ребенок начинает чувство­вать себя разочарованным и даже обиженным: «Что они думают, я так глуп, что поверю их глупым ответам? Ну, хо­рошо, я постараюсь дойти до всего сам»...

И вот начинается наблюдение и подглядывание, под­слушивание и размышление, изобретение своих «объясне­ний» и «теорий», которые должны «разъяснить» все до конца. Ребенок живет во внутреннем беспокойстве, но прикрывает его деланным безразличием, а за всем этим в нем скрывается жадное внимание, пристальная наблюда­тельность и беспокойный, исследовательский дух. Нельзя примириться с «секретами»; они должны быть разгаданы. Нельзя остановиться перед запретной тайной; надо ее ра­зоблачить. Тайна это вроде обмана: умные дурачат глу­пых; но глупые не мирятся и хотят стать тоже умными. Тайна означает, что взрослые хотят держать нас, детей, в состоянии незнания и зависимости; и все — чтобы нами командовать. Потому что «в действительности» все просто, легко и доступно.

Вот почему в детских разговорах так часто слышится словечко «о-очень просто!». И произносится это словечко насмешливо, самоуверенно и даже авторитетно. Поэтому и педагогическое наблюдение оказывается верным: чем таинственнее держатся родители, чем меньше они удовлет­воряют детей в их любопытстве, тем больше дети усваи­вают себе плоское мышление, стремящееся все разобла­чить, упростить и опошлить. И потому следовало бы не устранять детей от тайны, не «секретничать» и не запре­щать им проникновение в глубь вещей, но постепенно, ос­торожно вводить их в тайну естественного бытия, любовно и благоговейно посвящая их в мудрость вселенной (ко­нечно, не столь грубо и пошло, как это предлагает Жан-Жак Руссо!): смотри, созерцай, постигай, изумляйся и преклоняйся в благоговении...

В восемнадцатом веке западное человечество запро­тестовало против подобного «унижения», заболело острым чувством мнимой «обиды» и захотело все упростить и как можно проще объяснить. Эта обида и это глупое тяготение передались и девятнадцатому веку и вдруг вспыхнули злобой, завистью и ненавистью в немыслящих массах двад­цатого века. При этом понятно, что католическая церковь с ее многовековыми запретами и кровавым террором инк­визиции олицетворяла собою «родительский облик», моно­полизирующий власть для поддержания «тайны» и блюду­щий «тайну» ради закрепления своей власти: это она не разрешала «детям» свободу исследования (вспомним Галилея³², Ванини³³, давнишний спор об «антиподах»³⁴ и т.д.); это она пыталась сберечь для «эзотерического веде­ния» великие тайны Божия существа и Божьего мира. И вот «дети» пережили эпоху Возрождения и эпоху Просве­щения, выросли умственно и созрели волею, и предались овладевшему ими «духу противоречия». Подавляющий церковный авторитет был отвергнут, и началось повсюду самостоятельное наблюдение, любопытная погоня за явле­ниями и неутомимое следопытство.

Эта противоположность между церковной опекой и ав­тономным мышлением постепенно укрепилась и вызвала сначала скрытую, а потом и явную враждебность; вражда не нашла себе ни примирения, ни исцеления; напротив, она даже обострилась во второй половине девятнадцатого и в первой половине двадцатого века, когда рядом с трез­вой и разумной наукой выступила заносчивая и скудоум­ная полунаука, когда темная масса вообразила себя «прос­вещенной» и в мире разлилось плоское и пошлое полу­образование.

В восемнадцатом веке это течение сформировалось под влиянием французских энциклопедистов. Возникло новое умонастроение, которое предавалось религиозно-беспред­метному скепсису, стало постепенно руководящим и веду­щим, захватило и государей на троне (Фридрих II Прус­ский, Екатерина II) и победоносно вступило в девятнадца­тый век. Было высказано и «принято», что церковь строит­ся врагами просвещения и распространяет обскурантизм; что религия, строго говоря, беспочвенна; что всякая вера «напрасна» и есть «всуе-верие»; что Евангелие содержит лишь «миф» о Христе; что всякое чудо есть обман, подле­жащий разоблачению и обличению; что есть только един­ственный источник достоверного знания — чувственный опыт... Что же касается так называемых «тайн», то их вооб­ще нет — ни в природе, ни в человеке: на самом деле все просто и ясно; стоит только взяться за наблюдение и размышление, и каждый увидит, что все явления возникают естественно, закономерно, что все заранее определено за­коном причинной необходимости. Мир совсем не таинствен и не глубок; он сплошь детерминирован, трезв и прозаичен; для объяснения его совсем не нужна «гипотеза» Божьего бытия... Механически и нисколько не духовно совершает­ся его ход, ибо он просто катится по рельсам причинности. И тот, кто пытается усмотреть в нем еще какую-то роман­тику, фантастику, мистику или иную беспочвенную сенти­ментальность, есть мракобес, «vir obscurus»³⁵, реакционер, вредитель, а может быть, и сущий плут.

Как из этого умонастроения — из этого плоского сен­суализма и пошлого материализма — возникло современ­ное воинствующее безбожие, понятно без дальнейших разъяснении: стоит только заострить основные тезисы это­го мировоззрения, выговорить их с волевым темперамен­том и сделать все последовательные, особенно практичес­кие, выводы...

Надо признать, что великие научные исследователи отнюдь не впадали в это умонастроение. Но поскольку они практически принимали гипотезу механического объясне­ния и применяли ее, они часто не замечали, как эта, в известных пределах продуктивная, но достаточно плоская и отнюдь не исчерпывающая гипотеза разрасталась в са­модовлеющее, якобы «все-объясняющее» и «единственно научное» миросозерцание. Отсюда возникала так называе­мая «традиция позитивизма», согласно которой настоя­щий и строгий исследователь обязан устранять всякую «мистику», сводить всякое явление к его простейшим эле­ментам и причинам, не дивиться на чудеса мироздания, разлагать все таинственное, лишать его всякого священ­ного ореола и объяснять все строгими и общими законами, разочаровывая и отрезвляя наивных людей.

Это и была традиция «обиженных» и «униженных» умов, ребяческой уязвленности и детской потребности представить себе все в простом и плоском виде. Эта была традиция борьбы и вражды против всего, что кажется таинственным: посягание — все «разгадать», разоблачить и свести к рассудочным схемам. Это давало «наслажде­ние» от «удачного» всеупрощения и всеопошления. И в последнем счете — это было восстание против библейско-церковного сведения всего к Господу Богу, как «источнику всяческих». И более того: это было прикровенное восстание против Бога; жажда низвергнуть Его с трона и занять его место.

Но если отвлечься от этой традиции и обратиться к ве­ликим и гениальным исследователям природы, то надо признать, что они умели созерцать тайны мироздания и дивиться им искренно и глубоко. Можно было бы сказать: большой исследователь приступает к своему исследованию с чувством, что он противостоит некой великой тайне и заканчивает свой труд с убеждением, что он не овладел тайной мира и не исчерпал ее. Всякое серьезно-глубокое научное объяснение ведет нас в глубину мира, но на один шаг; никакое объяснение не исчерпывает эту глубину, ни одно из них не «отменяет» ее. Ибо эта таинственная глу­бина не есть нечто воображенное нами, не есть выдуман­ное нами содержание сознания, но есть предметно-сущее обстояние.

Каждый из нас должен однажды конкретно предста­вить себе этот великий объективно-сущий предмет, ми­роздание в его непомерно-тотальных размерах и в его неизмеримой внутренно-микроскопической глубине; это мироздание, которое то развертывает перед нами свои бес­конечно великие дали и расстояния, отнюдь не давая досту­па к ним, то указует нам на свои бесконечно малые разветв­ления, отнюдь не давая их «в руки»; это мироздание, в ко­тором все, — великое и малое, недостижимо-далекое и не­уловимо-глубокое, — связано друг с другом, сплетено в сплошную ткань и несется из прошлого через настоящее в будущее в качестве динамического и целесообразного Единства... Каждый из нас должен оживить и расширить свое предметное созерцание в попытке представить себе этот предмет и затем вообразить себе чудо этого «само­произвольно-активного» равновесия, из которого говорит некая молчаливая разумность и неизъяснимая сила; чудо, перед которым благоговейно преклонялись и Аристо­тель, и Коперник, и Лейбниц, и Василий Великий, и Кеп­лер, и Леонардо да Винчи, и Бойль, и Ломоносов... И тот, кто хоть раз в жизни коснется этого своим духом, тот на­всегда уяснит себе, что здесь дело идет не о каком-то субъ­ективном секретосочинительстве и тайноукрывательстве и не о праздной самомистификации, но о величественной и прекрасной мировой тайне, которую открыто признавали и исповедовали все отцы христианской Церкви, начиная с апостола Павла, и все основоположники современного естествознания, кончая Фехнером и Дюбуа-Реймоном³⁶.

В наших исследованиях мы выделяем из этой сверх­сложной и таинственно-связной ткани отдельные «облом­ки», «обрывки» или нити; и поэтому мы должны помнить, что таких выделенных и теоретически препарированных частей в реальном предмете нет. Это мы сами умственно «извлекаем» или «отвлекаем» эти обломки, обрывки или нити, чтобы исследовать их в изолированном виде; и при­бегая к этому приему вследствие ограниченности нашего опыта и вследствие слабости нашей мысли, мы должны ра­зуметь и помнить, что имеем дело с нашими научными «препаратами», или умственными «построениями», не бо­лее. Практически эти человеческие «элабораты»³⁷ являют­ся неизбежными и пригодными; и это нас ослепляет: воз­вращаясь из наших научных лабораторий к созерцанию предмета (мироздания), мы все снова забываем включить необходимую «поправку» на упущенное нами — на дина­мическую связанность вселенной, на таинственное единст­во мира, на сверхсложность и взаимное воздействие всех этих «обломков», «обрывков» и «нитей». Мы забываем, что в действительном мире этот единичный «фрагмент» стоит в многообразном и уводящем вдаль взаимовлиянии с дру­гими «фрагментами» и что эта отдельная естественно-за­кономерная нить включена в необозримую ткань других, по-своему закономерных нитей. А если нам удается, сверх того, практически использовать некоторые из этих нитей с эффектными последствиями, то мы готовы принять себя за властных «хозяев» вселенной и начинаем воображать, что мы действительно раскрыли все тайны мира и овладели ими. А на самом деле мы стоим перед мирозданием, как хвастливые нищие, которые, держа в руке грош, вообра­жают себя богачами, или как наивные дети, которые соби­раются исчерпать море игрушечным ведром...

На этом пути мы теряем доступ к тайне мироздания; наша наука беднеет, наш ум становится близоруким, наши исследования становятся плоскими и пошлыми. Но само собой разумеется, что на величественном строении миро­здания это никак не отзывается. Ибо мир остается как и прежде — великим и таинственным чудом, возникшим из творчества некой разумно-сокровенной Власти, несомым некой целесообразно-сокровенной силой, движущимся к некой отдаленно-сокровенной цели. А если кто-нибудь настолько слеп и ограничен, что он не может принять и созерцать это воображением, или если кто-нибудь усвоил себе такую рассудочно-мертвую установку, что он не же­лает постигнуть и признать это, — то ему будет очень труд­но помочь.

Всю свою жизнь человек проводит на земле, окружен­ный Божьими дарами, таинственными чудесами природы, души и духа. Уже самая жизнь, как она проявляется в са­моподдержании одноклеточных существ и как она далее развивается до самых тонких и сложных душевно-телес­ных коррелатов человеческого существа, есть тайна твор­ческой активности, научно неразложимое и ни к какому механизму не сводимое обстояние. Всюду, где жизнь са­моутверждается и развивается, будь то в пространствен­ном движении или в психическом проявлении — от бакте­рии или вируса до слона, от гриба до лианы, от губки и жемчужной раковины до акулы, от прелестной бабочки ти­па Неонтолема до невыносимо уродливой китайской свиньи, — всюду перед нами таинственное чудо, сокровен­но присущее каждому живому существу. На этом мы должны научиться созерцать и наблюдать и не живые су­щества в их таинственном строении и распадении, в их таинственном покое и движении. Мир «прост» только для глупцов; но для глупцов не существует и вообще никаких разумных законов.

Вот почему в основании всякого серьезного исследова­ния лежит исходное допущение, что в мире нет ничего «простого», что наука во всех вещах и существах имеет перед собою сверхсложный и всесторонне обусловленный предмет, сокровенно-глубокий и неисчерпаемый ни чувст­венным опытом, ни рассудком. Наука видит себя везде пе­ред лицом тайны. Это исходное допущение совсем не должно внушить исследователю робость, остановить или пресечь его работу: оно приемлется не для того, чтобы погасить исследовательскую жажду, превратить ее в сплошное пассивное удивление или изумление, или погру­зить человека в растерянное слабоумие. Напротив, это до­пущение, как живая основа исследования, должно открыть человеку его истинное задание, а также укрепить и повы­сить его чувство ответственности.

Кто признает тайну мироздания, тот в качестве иссле­дователя верно поймет предстоящую ему задачу: а имен­но, он научится последовательно различать между самим предметом и наблюдаемым (и описываемым) содержа­нием опыта. А это различие является основным и опре­деляющим во всяком исследовании.