Крым. Казантип. 1993 – 1998 годы

 

 

 

На самом деле момент появления техно‑музыки я прозевал. «Гагарин‑party» уже закончилась, и декорации разобрали, а я по‑прежнему считал, что джангл – это просто написанное по‑английски слово «джунгли».

Я не успел заметить путча‑1991. О том, что СССР перестал существовать, я узнал с опозданием на несколько месяцев. Просто в то время мне было не до того.

Симптомами наступления совершенно новой эпохи стало для меня, во‑первых, появление на улице круглосуточных ларьков с фальшивой водкой и «Сникерсами», а во‑вторых, то, что все газеты города вдруг стали публиковать объявления с телефонами проституток.

Весь 1992 год люди вокруг меня говорили лишь о том, кого из приятелей вчера застрелили возле ларька и как собеседники (знакомые собеседников) обманули службу охраны проституток. Говорить на эти темы следовало, широко распахнув глаза и теребя что‑нибудь в нервных пальцах.

Это было время, когда люди вдруг обнаружили, что теперь можно все, и испугались своего открытия.

Можно было веревкой перегородить дорогу около своего дома и, как Робин Гуд, взимать с прохожих плату за проход. Или официально заказать в Колумбии пробную партию хорошего кокаина.

По Кремлю бродили банды магистров черной магии, а за то, за что вчера сажали в тюрьму, можно было получить правительственную награду.

У меня был приятель, который жил в квартире ровно над одним из первых частных ресторанов города. Ресторан располагался почти в подвале. Чтобы посетители могли курить, госинспекция потребовала установить в помещении вытяжку воздуха, но помещение ресторана было тесным, и установить ее было некуда.

Рестораторы мучались долго, а потом нашли выход, который устроил всех. Вытяжку провели прямо в квартиру моего приятеля. За это тот вместе с женой и братом жены мог один раз в день бесплатно получать в заведении обед из трех блюд на каждого, правда без алкоголя.

Я же говорю, это было время, когда каждый сам решал, как станет жить дальше. Например, я в год открытия первого официального rave‑клуба страны взял и женился.

 

 

Я пытался заработать на жизнь работой в газетах. В те годы это было невозможно. Газеты появлялись, исчезали, каждый месяц меняли название и ни копейки не платили сотрудникам.

Моими любимыми джинсами тогда были рваные, все в дырках, как у Стива Тайлера из «Aerosmith», голубые «Левайс». К 1993 году джинсы истрепались настолько, что превратились во что‑то вроде домашнего халата. По крайней мере, из дома в них я старался не выходить: чересчур экстремально.

Мое утро начиналось с того, что я обзванивал редакции, пытался выклянчить хоть несколько рублей. Каждое утро я злился и хотел, чтобы редактора расплатились прямо сейчас.

Как‑то главный редактор издания, которое задолжало мне больше других, сказал, что, ладно, уговорил, только пусть по дороге я заеду в Эрмитаж и напишу что‑нибудь про открытие тамошней выставки, потому что открывает выставку не хухры‑мухры, а наследный принц Бельгии.

То, что мне платили деньги, было настолько невероятно, что, лишь входя в эрмитажный пресс‑отдел, я сообразил, что так и не переодел брюки. Работницы отдела смотрели на меня круглыми глазами и не могли поверить, что выглядящий ВОТ ТАК парень… явно необразованный молодой негодяй, через дырки в брюках которого видны не только рыжеволосые коленки, но даже и кусочек ягодицы, хочет быть аккредитованным на столь официальном мероприятии…

Редактор все‑таки дал мне денег. Я смог накормить жену и поесть сам. На сдачу я решил купить хотя бы одни более или менее новые джинсы. Приблизительно в то же время, что первые клубы, в Петербурге появились и первые second‑hand‑ы.

Самые большие «вторые руки» функционировали возле станции метро «Пионерская». Раскладушки с тряпьем занимали площадь, на которой могла бы разместиться Бельгия, наследный принц которой из всего посещения Эрмитажа наиболее отчетливо запомнил мои рваные брюки.

Гуляя по second‑hand'y, я после долгого перерыва встретил Олега. Мне было приятно его встретить.

Олег был из тех, кто в момент наступления новой эры совсем не растерялся. Он знал, чего хочет: Олег хотел танцевать. Впервые настало время, когда ему никто не мешал заниматься именно этим.

Милиция не возражала против его видов на будущее. Больше того! Теперь, устав под утро, офицера милиции из охраны клуба можно было послать за холодным пивом, и он бы сгонял.

В те годы в Петербурге на набережной реки Фонтанки располагались несколько сквотов: самовольно захваченных расселенных квартир. Жили здесь художники и музыканты. Именно там проводились первые в стране вечеринки с техно‑музыкой.

Для каждого вечера придумывалась особая примочка. То в качестве группы поддержки для ди‑джея приглашались настоящие балерины в пачках и пуантах. То одновременно надувались несколько тысяч воздушных шаров, в которые можно было с разбега прыгать и зарываться. Стоимость развлечения – $5. Алкогольные напитки и наркотики просьба приносить с собой.

Девушки красили губы особой помадой, особой, светящейся в темноте помадой… ты заходишь в комнату, а там целая толпа бесхозных губ… юноши танцевали даже в туалете и постоянно забывали свои зеркала с парой дорожек чего‑нибудь недонюханного и дорогостоящего.

На танцы приходили все самые светские львы страны. Но даже на их фоне Олег смотрелся звездой. Он выглядел моднее, чем журнал «Птюч». Такой вот парень.

Олег спросил, как дела, и я сказал, что недавно женился. Мне казалось, что он должен за меня порадоваться. Вместо этого Олег сказал, что зря я это сделал.

– Почему зря?

– Ты же не собираешься прожить со своей подругой всю жизнь? Зачем тогда жениться?

– А если собираюсь?

На раскладушках лежали самые модные на свете джинсы. Одни, наименее модные, зато дешевые, я купил для себя. Мне было неудобно платить за эти джинсы в присутствии Олега.

Потом мы выбрались из толпы на пустырь возле метро, и я спросил:

– Ладно я. Я покупаю здесь одежду от бедности. А зачем сюда приходишь ты?

– От модности. У тебя нет денег?

– Есть. Но очень мало.

– Значит, жена скоро от тебя уйдет.

– Почему?

– Или ты от нее уйдешь. Понимаешь, секс невозможно загнать в рамки. Это как цунами… Нужно лечь на волну и плыть. Я меняю девушек довольно часто.

– Ты крутой.

– Нужно слушать свое тело. Оно все делает правильно. А если ты будешь душить собственную энергию, то уже к сорока годам станешь ходячим психозом. Дерганым неврастеником. Даже раньше, чем к сорока.

– Это точно? Что стану?

– Чем меньше в каждом отдельном человеке комплексов, тем меньше зла в мире. Танцуй, онанируй, старайся не мешать другим.

– Онанируй?

– Онанируй! Люби свое тело! Люби тела окружающих! Ты когда‑нибудь видел, чтобы человек, который каждый вечер онанирует и меняет по три девушки в неделю, бил лица прохожим? Насилие происходит оттого, что люди женятся, как ты, и начинают душить собственное тело, понимаешь?

Мне нечего было ему возразить. Он скупил все самые модные рубашки на рынке и уехал. Он был высокий, сероглазый и свободный. А я был бедный, женатый и закомплексованный.

То, что денег не хватает, становилось чем дальше, тем заметнее. Иногда мне приходилось действительно тяжко. В такие минуты я думал, что, может быть, Олег прав.

 

 

Страна продолжала меняться. Делала она это молниеносно. Год засчитывался за три. Книги Кастанеды, растворимые лимонады «Invite», путч‑93, рубашки из флуоресцирующей материи, группа «Иванушки‑International», пирсинг, междометие «Йоу!»… к середине десятилетия собственной крышей обзавелись даже бабушки, торгующие у метро горячими булочками.

Один мой приятель как‑то под утро возвращался домой и в темной парадной встретил паренька, который спросил, не Лешей ли зовут приятеля. У паренька были черная куртка, черные брюки, черная шапочка, черные ботинки… просто паренек.

Мой приятель рухнул на колени, достал паспорт и зарыдал:

– Я не Леша… я Миша… честное слово!., не убивайте…

К середине 1990‑х первый в стране техноклуб «Туннель» превратился в то, во что и должен был превратиться: в чумазую дыру, набитую ПТУшниками и невменяемыми от допингов бандитами. Олег предпочитал ходить не туда, а в пижонский «Планетарий». Он зарабатывал столько, что мог позволить себе не экстази, а реальный кокаин.

Обо всем, что считалось модным и чем, в отличие от меня, занимался Олег, теперь можно было прочесть в русскоязычных глянцевых журналах. Иногда мне удавалось наскрести денег и купить такой журнал. Иногда я встречал там статьи об Олеге.

Если бы даже редактора журналов решили написать обо мне, то про меня в те годы было нечего написать, как нечего написать про бульдозер на свалке, который сегодня… как и годы назад, продолжает вгрызаться в груды мусора… рыть свои ненужные туннели… у которого никогда ничего не меняется.

У Олега все менялось постоянно. Встречая его, я узнавал, что он только что вернулся с Ибицы… или из Индии, где пробовал гашиш и жил в общине одного из местных богов… подружек он менял постоянно… рубашки и обувь – тоже.

Олегу все давалось очень легко, и меня слегка удивляли его темпы. Сколько бы я ни зарабатывал, мне никогда не удавалось жить вот так. Впрочем, возможно, дело было в том, что я женат. В середине 1990‑х иметь семью было очень дорогим удовольствием.

 

 

Олег доверял своему телу, и тело не подводило: доставляло хозяина именно туда, где стоило находиться. Единственное, чего немного смущался Олег: того, что ни разу в жизни не был в Казантипе.

Журналы утверждали, что до того самого дня, когда будет проведена первая рейв‑party на Луне, Казантип останется наиболее модным местом на нашей планете… а вот Олег там не бывал.

В тот момент, когда империя СССР уже гнила, корчилась в агонии, но не желала сдаваться, на мысе Казантип (Азовское побережье Крыма) было решено построить атомную электростанцию. Корпус для реактора возвести успели, но больше не успели ничего.

Первыми на место наткнулись серферы. Вслед за ними приехали длинноногие и большеротые девочки, любительницы загорать без лифчиков, а там, где есть такие девочки, не могли не начаться танцы.

В 1990‑х Казантип превратился в рейв‑фест континентального масштаба. Три круглосуточно работающие танцпола. Сто пятьдесят тысяч красивых и молодых посетителей. Главная вечеринка в пустом и громадном ядерном реакторе.

Украинские продавцы допингов паковали чемоданы и, плюнув на богатенькую киевскую клиентуру, приезжали сюда, а уезжали уже миллионерами.

 

 

Летом‑98, еще до дефолта, Олег неведомым мне способом заработал кучу денег и купил квартиру. Туда он первый раз в жизни пустил пожить более или менее постоянную подружку.

Едва въехав, подружка начала ныть, что хочет в Казантип. Он не возражал съездить… против того, чтобы съездить на Средиземное море или Южный полюс, он тоже не возражал.

Отстояв в многочасовой очереди, подружка принесла в их квартиру железнодорожные билеты на поезд до Феодосии. Поезд отходил в пять утра. Накануне вечером они сообразили, что вещи не собраны, и бросились паковаться: ее джинсы, его футболки, сигареты, плавки…

Был июль, стояла духота. Они выскочили из дому купить «коки». На этом сборы были вроде бы окончены, можно было выпить по бутылке холодного пива.

Когда совсем ночью они приползли домой, было ясно, что если они сейчас уснут, то к едрене‑фене проспят поезд. Чтобы не отключиться, подружка лежала в ванной с холодной водой, что‑то читала. Может быть, телефонный справочник.

Олег более или менее протрезвел только к украинской границе. Он лежал на верхней полке, а под ним очкастый ребенок вслух разгадывал умные кроссворды.

На подъезде к Харькову, первому большому украинскому городу, по вагонам стали ходить менятели валют. Железный пол грохотал под их шагами. Курортники волновались и вытаскивали из лифчиков рубли и доллары.

Украинские деньги и назывались гривны. Сориентироваться в курсе не получалось. Олег все равно поменял на пробу $20, купил у украинских старушек вареной картошки, потом прикинул, сколько это будет в рублях, и решил, что дешевле было бы сходить в ресторан где‑нибудь на Невском.

Воздух в вагоне был расплавленным. На какой‑то станции Олег приобрел русскоязычную газету и весь день читал ее от начала к концу и от конца к началу.

Подружка злилась на него и один раз спросила:

– Да что с тобой, параноик?

Он не стал отвечать. Он закрыл глаза, полежал и побрел сполоснуть лицо в мокрый чугунный туалет. Глядя в зеркало, подумал, что, может быть, чтобы прийти в себя, стоит уговорить девушку сделать в уборной секс… а может быть, не стоит.

Таксисты на вокзале в Феодосии выглядели так, будто прикидывают: угостить вас коксом или ткнуть ножом? Девушка пыталась договориться с ними, бегала и суетилась. Олег сидел на газоне и курил. У него болела голова. На хрена они сюда приперлись?

Цену поездки до Казантипа водители называли в непонятных гривнах. Сошлись на $15.

Всю дорогу Олегу хотелось то ли пива, то ли кофе. Еще хотелось свернуть подружке шею. Он в уме считал свои деньги и прикидывал, сколько же здесь стоит хорошенько напиться.

Потом они приехали.

– Что это?

– Это Щелкино.

– Отличное место. А где Казантип?

– Это и есть Казантип.

– Да?

Щелкино выглядело так, как только и может выглядеть место с таким названием. Часов до двух они искали, где остановиться. То есть они шли по улице, а к ним подходили аборигены и за рукав тянули с собой, обещали роскошное жилье и даром, а потом каждый раз оказывалось, что им предлагают поселиться в картонной коробке без крыши и стоит это, как номер в «Рэдиссон‑САС».

Дольше всех их таскала за собой тетечка в домашнем халате, из‑под которого торчала ночная сорочка.

Олег не мог понять: на каком языке она разговаривает? На русском? Или на украинском? Язык был смутно знакомый и очень нежный. Например, проходя мимо обнесенной забором здоровенной виллы в строительных лесах, тетечка без запинки проговорила:

– Дачка дочки Кучмы, сучки.

Кончилось дело тем, что за два доллара в сутки с человека они купили беленную штукатуркой пристройку. Одна кровать – зато большая. Холодильник и плита на улице.

Бросив вещи, они пошли смотреть море. Оно отыскалось быстро. Обрыв… а за ним поверхность, похожая на жеваный мармелад.

– Миленький горизонтик.

– Горизонтик?

С того места, где они стояли, пляж виден не был. Зато были слышны бухающие басы. К самому пляжу от пансионата «RIGA» вела лестница, состоящая, как он позже сосчитал, из 97 ступеней.

Олег сел прямо на землю и опять закурил.

 

 

Знакомо ли вам состояние, когда с утра ты просыпаешься оттого, что понимаешь: пора снова ложиться спать? Когда ты выбираешься из серых простыней и пододеяльников… идешь на кухню… не зажигаешь свет, потому что смотреть все равно не на что… закуриваешь сигарету, неподвижно сидишь… а через полчаса вытираешь с подбородка слезы и идешь умываться… знакомо?

Когда ты сутками смотришь телевизор, лишь бы не смотреть по сторонам, когда ты боишься отвлечься и подумать о том, что же остается, когда все кончается?…

До главной казантиповской вечеринки оставалась еще почти неделя. В ожидании события, нон‑стопом работало несколько танцполов. Подружке было интересно ходить на танцульки. Олег ходил с ней, но интересно ему не было.

Серферы кувыркались в прибое. Девушки с голыми сисечками, как и положено, пускали слюнки. Вообще‑то, нудизм на Украине наказуем, просто никто не хотел об этом вспоминать.

Они просыпались рано. Оргазм – маленькая смерть… а потом они шли загорать. Вода была холодная, и Олег просто лежал на солнце с закрытыми глазами. После предыдущей бессонной ночи по поверхности пляжа были набросаны сотни спящих туловищ. Выглядели они ничейными.

Непрекращающийся алкоголь, вспышки света, некрасивые танцы, убитые наркотиками негритянки с розовыми ногтями, разговоры про то, что ночью собеседник видел во сне облезлого тюленя‑людоеда… к чему такое снится?., все это достало его еще в Петербурге. Он уехал почти с Белого моря почти на Черное, но ничего не изменилось.

Один раз Олег спросил у подружки, нравятся ли ей голые мужчины. Она ответила, что голый человек не может быть эротичным. То, что нравится в мужчинах лично ей, куплено в дорогих магазинах, а под одеждой – все одинаковые. Олег над этим подумал.

По пляжу ходили украинские подростки, предлагавшие купить креветок в газетных кулечках. Самцы были смешные, соленые, а у жирных желтых самок на лице были две икринки глаз и множество икринок на брюшке.

Когда наступала совсем жара, они одевались и шли в город. Вернее, к тому скоплению лачуг, которое считалось здесь городом. Каждый раз проходили мимо двух магазинов, на одном из которых было написано: «Сыру с Ирой», а на втором: «Магазин 24 часа: рыба, водка, торты, а также продовольствие».

На обед они покупали местного вина. Подружка могла выпить бутылку или даже две, а Олегу украинский алкоголь не нравился.

За два дня до главной party он прозевал момент, когда нужно было валить с пляжа, и сгорел так, как не сгорал, наверное, никогда в жизни. К вечеру у Олега даже поднялась температура. Ощущение было таким, словно тело обернули в колючее шерстяное одеяло.

Совсем худо ему стало к полуночи. На окне их патио висела деревенская занавеска, а из‑за занавески слышалась модная музыка.

Подружке хотелось пойти на танцы, но она не стала его бросать, осталась дома, просто сидела за столом, пила пахнущий черешней портвейн и, чтобы Олег не умер от тишины, вслух читала ему бразильский роман про любовь.

Ему было настолько плохо, что он даже не мог сам перевернуться на другой бок, и подружка помогала ему. Потом она допила вино, легла рядом и уснула. Он лежал и в темноте слушал играющую на пляже музыку.

 

 

Он всю жизнь чего‑то ждал… в детстве – когда пойдет в школу, в юности – когда ее закончит, после двадцати – новых вечеринок, потом – когда ж ему отдадут деньги те, кто давно обещал, или когда ему дадут в долг те, кто давно обещал дать… всегда оставалось ощущение, что ЕСТЬ чего ждать… а теперь?

Теперь он мог ждать, например, начала главной вечеринки на ядерном реакторе. Не ахти что, но все‑таки…

Солнечные ожоги почти прошли, но ходил он по‑прежнему очень осторожно: вдруг тонкая кожа лопнет на сгибах и все, что было под кожей, вывалится на песок? Подружка сбегала в оргкомитет и узнала подробности мероприятия. От счастья у нее горели щеки.

Когда дни совсем не отличаются друг от друга, это обидно. Ведь даже сто лет – это всего лишь тридцать шесть с половиной тысяч дней. Тридцать шесть с половиной тысяч вечеров.

Каждый из которых нужно чем‑то занять. Может быть, выгулять собаку. Или основать империю. Или убить вечер телевизором. Или сделать подружке ребенка.

Скоро на parties девушки станут за спиной называть его именами покемонов. Толстыми и смешными кличками.

Что же, черт возьми, остается, когда все кончается?

 

 

На главное событие Казантипа‑98 набилось столько народу, что Олег искренне не понимал: в остальных районах Украины хоть один живой человек остался или все уже здесь?

Он пытался пробиться вглубь помещения, но это было как вброд перейти поток извергающейся магмы. Он сдался, позволил толпе вынести себя к месту, где наливали алкоголь, и остался там.

Подружка встретила петербургских приятелей, у которых была бутылка джина, пошла выпить и исчезла. Вместо нее рядом появилась незнакомая девица в синем платье. Из‑под громадных очков торчал кусочек ее радостного лица. Девица смеялась, широко распахивая рот.

Из‑за музыки ему не было слышно, он только видел, как она смеется. Их со всех сторон толкали.

Потом девица показала, чтобы он наклонился, и проорала ему в ухо:

– Хочешь секса?

– Не знаю. А ты?

Они протолкались к выходу, протолкались прочь от толпы, поскальзываясь, долго влезали на темный, заросший деревьями холм.

Она через голову стянула платье, расстегнула ему брюки и громко кричала. Он не услышал, как их со всех сторон окружили гогочущие колхозники из ближайшего села.

С утра его собственная подружка где‑то купила амфетаминов и сама скрутила ему трубочку из украинской купюры. Может быть, дело в них, а может быть, в том, что он давно отвык общаться с такими парнями… Олег чувствовал, что не просто боится их, а ОЧЕНЬ боится.

Их было несколько. У того, что говорил больше всех, была крашенная перекисью челка, падающая на один глаз. Парень всей пятерней ее поправлял. На среднем пальце руки у него была зеленая татуировка в виде перстня. Господи! Последний раз Олег видел прически, как у него, больше десятилетия назад.

Было так светло, что на голой девицыной спине можно было пересчитать все позвонки, от третьего до одиннадцатого. Девица быстро натянула трусы и замерла. Колхозники громко засмеялись. Олег промолчал.

Колхозники тянули руки к телу девушки, а Олег не мог заставить себя открыть рот и сказать хоть что‑то.

Крашеный крымчанин крикнул:

– Ша, братва! Конец рассказа!

Девица вертела головой, поворачивалась к Олегу. Потом она громко завизжала.

Крик был слышен плохо, гремела музыка, но это все равно подействовало, парни шарахнулись.

– С‑сучка!

– Пойдем отсюда. Пойдем скорее.

– Еще раз встречу – соски зажигалкой прижгу!

Девица тянула Олега за рукав и говорила, что хочет уйти. Пробираясь обратно через кусты, он старался не бежать, идти медленно. Внутри все дрожало.

Они вышли к свету и к людям… к знакомому миру… девица вдруг резко остановилась:

– Я забыла очки.

– И чего?

– Я забыла очки ТАМ. Сходи за ними.

– Плюнь на них.

– Я не могу. Это мои любимые очки. Сходи, а?

– А ты?

– Я подожду здесь.

Олег лез обратно через кусты и боялся чего‑то очень плохого. Именно очень плохое с ним и произошло.

Стараясь не обращать внимания на пахнущих грязью крымчан, Олег поискал девицыны очки. В высокой траве это было бесполезно, и он развернулся, чтобы уйти…

Колхозники не дали ему уйти. Они окружили его, и крашеный парень, взяв его за рубашку, сказал, что так и думал: Олег обязательно вернется.

Еще он говорил о понаехавших в их область уродах… и что‑то такое, во что невозможно было поверить… произнося слова «в рот», он задирал верхнюю губу, и Олег видел, что у парня хорошие, но немного редкие зубы.

– Убери руку.

– Да? А если не уберу?

– Я сказал: убери руку!

– А я сказал, что ты сейчас сделаешь это! Прямо сейчас!

Чувство было как в кресле у стоматолога, когда ты сидишь с распахнутым ртом и не можешь поверить, что пришел сюда сам… своими ногами… и прямо сейчас начнется самое страшное.

– Ты сумасшедший?

– Я сказал: давай!

– Нет! Да нет же!

– Ты не понял? Живо!

– Погоди… да погоди же…

– {свистящим шепотом) Что ли, ты не понял?

– Я же мужчина… так не бывает.

– Все! Больше – не мужчина!

Объясняя, чего он хочет, главный колхозник будто немного стеснялся и говорил очень тихо. Он даже ни разу не ударил Олега. Вернее, ударил, но чуть‑чуть, несильно… от этого все казалось еще страшнее, чем было на самом деле.

Потом парень сорвался на крик (Ж‑И‑В‑О!), и Олег все‑таки сполз на корточки. Пальцами и коленками уперся в украинскую грязь. Он не желал открывать глаза… ему было страшно и омерзительно смотреть на мир, который вытворял с ним, Олегом, такое.

Обступившие их, спинами прикрывавшие то, что происходило, парни молчали, улыбались и не произносили ни слова.

Крашеный прервался только два раза. Один раз, чтобы прикурить папиросу. Второй – чтобы сказать Олегу, что если тот не перестанет больно делать ему зубами, то парень затолкает ему в ухо спичку и порвет Олегу барабанную перепонку…

Когда парня начали бить конвульсии, Олег отшатнулся, но тот сжимал волосы у него на затылке… сжимал все сильнее… чтобы не упасть, Олег взмахнул руками и все‑таки приоткрыл веки… успел заметить молнию на ширинке парня… и его сведенные пальцы… они были мерзкие… две фаланги пухлые, как у младенца, а последняя, с грязным ногтем, – будто из другого комплекта… тонкая и длинная.

 

 

Подруга пришла домой вечером следующего дня. Олег спал. Она легла рядом и обняла его. Он чувствовал ее руку, но не стал этого показывать.

Поезд из Крыма до Петербурга полз гораздо дольше, чем из Петербурга в Крым. Возможно, дело было в том, что денег хорошенько напиться уже не оставалось.

 

Москва. Площадь трех вокзалов. (Время в пути: ∞)

 

 

 

В 10:24 я вышел из девятого вагона Транссибирского экспресса. В Москве было жарко. Вокруг пахло жареным. Это был запах московского лета.

Все‑таки Москва – очень русский город. Для меня – чересчур русский. Все эти названия районов, заканчивающиеся на «ка»: Сретенка… Воздвиженка… будто американские инвестиционные компании: «Сретен Со», «Воздвижен Со».

Прямо на газонах лежали нищие… очень много бездомных людей. Сначала я решил, будто это брошенный на траву мусор. Окружающие относились к этим людям именно как к брошенному на траву мусору.

Бездомные женщины и мужчины плотно прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Некоторые, лежа, читали потрепанные книжки. Один, косматый инвалид, спал в инвалидной коляске. Вокруг него были набросаны пустые бутылки от пива «Миллер». Мне вот пить такой напиток не по карману.

 

 

Чтобы скоротать время перед вечерним поездом на Петербург, я позвонил приятелям, и дальше не обошлось без нескольких модных московских клубов.

Клубы отличались друг от друга только тем, что в некоторых приятели порывались подраться с присутствующими, а в других не рисковали. Дым. Кирпичные стены. На столах коробки из‑под апельсинового сока, грязные тарелки огромных размеров.

Улыбчивые модники пили пиво. Грудастые девочки с чистыми волосами плечами прижимали к ушкам трубки мобильных телефонов. За соседним столиком красивая москвичка говорила подружке:

– Эта дура своим «Йоши Йамамото» надушилась: весь вечер мне испортила.

Парни пробовали уговорить остаться в Москве еще на день.

– Зачем тебе уезжать?

– У меня билет.

– Поменяй билеты.

– Нет. Хочу в Петербург. Там жена.

– Зачем тебе в Петербург? Поезжай лучше в Ленинград.

– Слушать Шнура?

– Да! Да!

– Терпеть не могу Шнура.

– И вообще, переезжай лучше в Москву, а?

– Что я буду делать в этом странном городе?

– А что ты у себя в городе делаешь? Романы пишешь?

– Романы я решил больше не писать. Платят плохо, и вообще… сволочной бизнес. Лучше уж вам, козлам, продаваться.

– Тогда чем ты будешь заниматься?

– Теперь я знаю, чем я буду заниматься. Теперь я отлично знаю, чем буду заниматься.

– Точно?

– Иногда я стану приезжать к вам за гонорарами. И рассказывать, чем я теперь занимаюсь.

– Кстати! Давно хотел спросить: куда ты тогда делся?

– Когда?

– Ну, мы как‑то сидели… где‑то месяц назад, а ты пропал.

– Я? Я не пропал. Я нашелся.

 

 

В аэропорту Новосибирска я просидел почти двое суток. Я открывал глаза с утра, закрывал их вечером, а остальное время просто сидел и молчал. За это время разбитое лицо даже успело немного прийти в себя.

Нет денег – нет жизни. Куда я мог идти?

От нечего делать я придумывал сюжеты рассказов, за которые московские журналы заплатят мне денег, и я отсюда уеду.

Утром третьего дня я впервые поднялся с кресла и начал рыться в карманах. Мне хотелось найти мелочь, а если мелочь не найдется (я знал, что не найдется), то хотя бы сделать вид, будто я все еще жив.

В заднем кармане грязных джинсов нашелся паспорт. Когда‑то он был новенький, но давно перестал быть. В переднем обнаружились носовой платок и розарий – католические четки.

Розарий натолкнул на мысль сходить в церковь. Тот день не был воскресеньем, но ведь в воскресенье я тоже не был в церкви, потому что был в краях, где церквей не построили… почему бы не сходить сегодня?

Я пошел в самую обычную православную церковь и отстоял там всю службу целиком. Разумеется, служба была непонятная. Потом она кончилась, и прихожане разошлись по домам, а я все еще стоял… смотрел, как девушка в светлом платочке ходит по церкви, задувает свечки, гасит свет.

Батюшка подошел ко мне и улыбнулся:

– Все кончилось. Иди домой.

– Мне некуда идти.

– Каждому человеку есть куда идти. Где твой дом?

– Мой дом не здесь. Очень далеко.

– Почему же ты не там? Почему не вернешься?

– Это долгая история.

– Я не тороплюсь.

– В самом начале я сделал неправильный шаг. Мне нужно было двигаться в одну сторону, а я пошел совсем в другую. Вы ведь понимаете, батюшка: чем дольше ты идешь в неверном направлении, тем сложнее потом развернуться… начать движение в противоположную сторону.

– Понимаю.

– Сперва все было неплохо. Мне казалось, что вот сейчас все станет нормально… я смогу… сам все исправлю, сделаю как раньше… но пришел момент, когда я понял, что это не в моих силах.

– И это я тоже понимаю.

– Это словно уже не зависело от меня. Я словно разрешил кому‑то чужому распоряжаться маршрутом… и все стало не плохо, а очень плохо.

– Поэтому сейчас ты не знаешь, как тебе попасть домой?

– Я уже почти забыл о том, что у меня есть дом. Я перестал верить в то, что мне есть куда вернуться.

– Это неправильно.

– Я знаю.

– Ты должен подняться еще раз. И продолжать идти.

– Это сложно. У меня совсем‑совсем не осталось сил.

– Понимаю. Это всегда так бывает. Но по‑другому никак.

– Я не могу. Я один. Это очень трудно.

– Ты не один.

– Нет, батюшка… не один я был раньше, пока не начал двигаться в неправильном направлении. А теперь я один… и я больше не могу так.

– Я говорю тебе: ты действительно не один. И никогда не был один. Ты просто не хочешь об этом вспоминать.

– Да?

Я посмотрел на батюшку. Он был молодой, от силы на пару лет старше меня, а мне в этом году тридцать один. У него была борода… обычный православный батюшка.

– Знаешь что? Дай‑ка мне посмотреть твой паспорт.

– Вы не поняли. Я ни о чем не прошу.

– Вот и зря, что не просишь. В любом случае выбираться‑то тебе отсюда нужно, так?

– Так.

Мой паспорт батюшка рассматривал долго.

– Мы здесь живем бедно. Живых денег у меня, конечно, нет. Но раньше, пока я еще учился, мы с матушкой… в смысле, с моей супругой… иногда закладывали в ломбард обручальные кольца… ну и по мелочи: цепочку, сережки, кулончик у нее есть… в виде коровки.

– Понимаю.

– Я заложу кольца и кулон и отдам деньги тебе. Этого должно хватить. Только обязательно пришли потом деньги, а то мне будет все это не выкупить, понимаешь? Адрес я тебе запишу.

Он снял с руки кольцо и велел принести кулон… своего теленка из золота. Этого просто не могло происходить.

– Я же католик!

– Ну католик, да. В Иисуса Христа ведь веришь?

– А если бы не верил?

– Я верю.

Через пять часов я сидел в вагоне поезда «Новосибирск – Москва», а Азия оставалась у меня за спиной.

 

 

Макс делился с собутыльниками новостями. Новости были ужасающими.

В октябре прошлого года в московском клубе с дорогим входом группа «Ленинград» давала концерт. Макс отправился на концерт, вдоволь наорался, выпил пива… выпил еще пива… проснулся вечером следующего дня. Лицо разбито. Куртки нет. А в куртке, в кармане, лежали ключи от квартиры.

Ключи были настолько сложные, что менять пришлось не замок, а всю дверь. Это было дорого. Макс заработал денег и все равно ее поменял.

Неделю назад группа «Ленинград» в том же самом клубе презентовала свой новый альбом. Макс пообещал себе, что пить не станет и вообще будет осторожен.

Он пошел в клуб, вдоволь наорался, решил, что баночка пива погоды не сделает… и две‑три тоже не сделают… проснулся вечером следующего дня. Лицо разбито. Куртки нет. А в куртке, в кармане, лежали новые ключи от новой двери в квартиру.

Он попытался вспомнить. Подробности вспоминаться не желали. Может быть, им было стыдно? Всплывало круглосуточное кафе… девушки, к которым он лез с разговорами… но где куртка с ключами?

Макс порылся в карманах брюк. Из необычного там лежала лишь салфетка с записанным номером телефона и именем: «Людмила».

Это ничего не меняло, потому что никакой Людмилы Макс тоже не помнил.

Он умылся, выпил пива и начал реконструировать ситуацию. Вчера в кафе он знакомится с девушкой. Она приглашает его в гости. Раздеваться они начали сразу, прямо в прихожей… но тут раздался звонок в дверь: вернулся муж.

Оставив куртку на полу, он прыгает в окно. Это, кстати, объясняет разбитое лицо. Логично?

Лицо болело. Денег вставить новый замок не было. Плюс было жалко модную куртку. Макс решил набрать номер.

– Але! Людка?

– Кто это?

– Это я.

– Кто – я?

– Ну, это… мы вчера в кафе…

– Я не ходила вчера в кафе.

– Как это не ходила?

– Вчера я ездила к ребенку на дачу.

– Во! Точно! С утра – к ребенку. А вечером в кафе! Мы еще Шнура слушали, припоминаешь?

– Молодой человек! ЯНЕ ходила вчера ни в какое кафе.

– Слышь! Вонючка! Ну‑ка давай, вспоминай!

Потом трубку на том конце схватил Людмилин муж. Разговор не сложился…

 

 

Приятели обсудили рассказанную историю. Общее мнение сводилось к тому, что живут же, черт побери, типы вроде Макса интересной… насыщенной жизнью, а у других в жизни никогда не происходит ничего интересного… fuck!

В буфете Ленинградского вокзала сидели безногие, парализованные, глухонемые, однорукие и изъеденные неприятными язвами люди. Возможно, физически полноценным пассажирам следовало посещать какой‑нибудь другой буфет.

Где‑то я читал, что руки‑ноги нищим ампутируют специально. С целью повышения сборов. Впрочем, скорее всего, это писал парень, просто не желавший давать инвалидам денег. Я каждый раз, когда у меня просили купюрку, лез в тесный карман джинсов.

Я тоже слушал Максовы истории, но – вполуха. Я просто сидел и смотрел в окно. Очень привычное занятие. Как телевизор, только звук нельзя прибавить.

Все‑то я видел, все‑то я знаю… сижу… тихонечко выживаю.

Макс спросил, неужели я совсем не пью алкоголь. Я сказал, что да, совсем. Тогда Макс спросил, может быть, я и курить бросил. Я сказал, что нет, курить не бросил.

– Тогда давай курить сигареты.

– Давай.

– А ведь когда‑то на конкурсе по скоростному выпиванию пива ты взял сразу два первых места.

– Это было давно.

– Ты считаешь, что не пить алкоголь – это правильно?

– А ты вспомнил, чей телефон был записан на салфетке?

– Вспомнил.

Спустя несколько дней Макс проснулся посреди ночи от того, что картина полностью всплыла в памяти. Он сел и громко рассмеялся.

Выйдя с концерта группы «Ленинград», он, шатаясь, добрел до кафе, сел за столик и тут же начал лезть к девушкам с разговорами. Девушки попались суровые, а может, он просто был чересчур пьян. Девушки обзывали его алкоголиком и советовали лечиться. Они продиктовали ему телефон народной целительницы, кодирующей от запоев: целительницу звали Людмила…

Все сказали: «Й‑й‑йух ты!» И еще сказали: «Вот это история!»

 

 

По Ленинградскому вокзалу бродили цыгане. Цыгане в Москве практически не отличались от петербургских, казахских или римских аналогов.

В Риме я был несколько лет назад. Сам городок, если вы не были, совсем крошечный. Зато битком набитый антиквариатом. Автобусная остановка, возле которой зарезали Юлия Цезаря. «Макдональдс», больше похожий на Колизей, чем сам Колизей.

Какая‑нибудь мраморная пердула, торчащая из асфальта, расписанная пульверизатором и засиженная римскими бомжами, которые не знают, где бы приткнуться и попить винца из бумажных пакетиков, может оказаться самой древней статуей континента.

В то утро я, помню, шел в град Ватикан, на службу. Я был выбрит и чист. Свернул за угол римской улочки и увидел, что навстречу мне идет целый табор точно таких же цыганских дамочек с детьми, какие бродят в районе СтароНевского проспекта.

Растянутые «адидасовские» тренировочные… Цветастые платки… Как известно, цыгане – главные проводники мирового глобализма.

Напротив Ленинградского по‑прежнему стоял Казанский вокзал. Туда прибывали поезда с теневой стороны планеты.

Два дня назад я на поезде проезжал место, где с одной стороны от железной дороги расстреляли самодержца и святого Православной церкви Николая II Романова, а с другой – дуэлянта и реинкарнацию Чингисхана, черного барона фон Унгерна… места обеих казней располагались совсем рядом.

У выхода из здания Ленинградского вокзала спали бездомные собаки. Целые стаи облезлых псов. А вот, например, в индийских кварталах Йоханнесбурга, в ЮАР, совсем нет бездомных собак. В Южной Африке собакам жарко, у них не осталось шерсти – только кожа. Индусы ловят своих собак, кастрируют, сажают их в клетки и держат там, как домашних канареек.

Радиоголос объявил посадку на мой поезд. Перед выходом на перрон цепью стояли милиционеры. Они проверяли у пассажиров наличие билетов. Тех, у кого билетов не было, заворачивали назад.

Милиционеры были похожи на караульного возле королевского дворца в Стокгольме. Перед входом во дворец там стоит длиннющий нескладный швед в форме и с длинным ружьем. Когда туристы хотят с ним сфотографироваться, он отставляет ружье в сторону, обнимает туристов за плечи и улыбается в камеру.

Через восемь часов буду дома и никогда в жизни больше его не покину… а может быть, и покину.

За сегодняшние сутки в Москве я устал больше, чем за предыдущую неделю, проведенную в Транссибирском экспрессе. Болели глаза и ноги. Прости меня, мое бедное тело, что тридцать один год и пять месяцев я таскаю тебя по самым вонючим дырам Восточного полушария… по местам, которые невозможно запомнить и еще невозможнее понять, зачем я там побывал.

Потерпи, тело, осталось – децл. Скоро я положу тебя рядом с той, которой тебе не хватало… она станет гладить тебя по обгорелой коже… плохое закончилось, осталось хорошее. С этой минуты и навсегда – только хорошее.

Я буду богатым и бедным, валяющимся перед TV и шагающим под дождем, раздраженным и дремлющим после ужина, толстым и не очень толстым, мучающимся от зубной боли и гладящим детей по голове, пьяным, старым… очень разным… и все это время кто‑то будет меня ждать. Кто‑то будет переживать, что на улице ночь, а меня до сих пор нет.

Я протянул проводнику билет. Он кутался в форменную синюю шинель и не желал разглядывать мои билеты.

Я шагнул внутрь вагона. Там было прохладно.