Западный Берлин, 1990 год. 1 страница

 

 

 

Свой первый в жизни загранпаспорт я потерял. Страна не обиделась на меня за это и выдала новый.

Если бы я не потерял его, то смог бы показать вам фотографию себя, девятнадцатилетнего, в модной рубашке, а также отметку убытия: аэропорт «Шёнефельд», Германская Демократическая Республика, 4 октября 1990 года.

В этот день две Германии сплелись в эдиповом поцелуе: откормленный сосисками Запад по самые тощие ребра вонзился в тощую Восточную сестру, и с карты Европы исчезли два государства, а вместо них появилось одно.

Для меня этот день начался с того, что я долго блевал в туалете берлинской подружки, а закончился так, что я и до сих пор не берусь об этом вспоминать.

 

 

Тысяча девятьсот девяностый год нашей эры был серым и унылым годом. Единственное развлечение: включить телевизор и посмотреть шоу репортера Невзорова, в котором он демонстрирует насквозь пробитые ломом человеческие головы и то, что в бутылке молока нашли использованный презерватив.

На автобусных остановках в том году появились люди, собиравшие окурки. Вы выходите подождать транспорт, закуриваете, видите, что из‑за поворота появился ваш автобус, и выкидываете едва прикуренную сигарету… а эти типы бросаются вам под ноги и подбирают ее.

Сигареты в 1990‑м продавались по карточкам. Точно так же, как сахар, водка и много чего еще. Меня это не касалось. Я курил «Marlboro» в красной упаковке, носил кроссовки «New Balance» и отлично себя чувствовал.

Я был фарцовщиком: парнем, меняющим сувениры иностранным туристам на возможность не отоваривать талоны в советских магазинах.

В том году огромное число советских парней занимались тем же, чем я. Милиция по‑прежнему боролась с фарцовщиками… кого‑то даже сажали в тюрьму… но остановить процесс было невозможно.

Одним из немногих товаров, еще имевшихся в советских магазинах, были зеленые водоросли, расфасованные в маленькие металлические баночки. На боку таких баночек была нарисована рыба. Ну, то есть вы понимаете, да? Баночки были точно такие же, как баночки с черной икрой, но стоили меньше трех центов, а читать кириллические буквы иностранцы все равно не умели.

Знавал я умельцев, торговавших водорослями почти в промышленных масштабах. Раз в неделю «Жигули» с целым багажником баночек приезжали в Петропавловскую крепость. Гуляющие по крепости иностранцы теряли голову: black caviar! no $3 за банку! демпинг, мазефака!

Багажник разлетался меньше чем за полчаса. От пятисот до полутора тысяч долларов чистой прибыли. Фантастические деньги в умирающей от голода стране. Единственная проблема: никто не знал, зачем они нужны, эти иностранные деньги.

Быть арестованным с долларами в кармане… в ту пору это было все равно, что быть арестованным с мужиком в постели… и то и другое значило надолго сесть в тюрьму. Поэтому до открытия первого гей‑клаба в Петербурге оставалось еще четыре года, а брать доллары от иностранцев мне было немного страшно.

 

 

Компаньоном в моем личном бизнесе был молодой человек, полуармянского, полуеврейского происхождения, который к тому же еще и родился не в Ленинграде, а в Лондоне, в семье, если не ошибаюсь, советского торгпреда.

Компаньон говорил, что по иностранным законам все, кто родился в Соединенном Королевстве, независимо от национальности, имеют право на британское гражданство. И что, может быть, он со временем уедет жить в Лондон. Я советовал ему эмигрировать в Ереван.

Мы долго присматривались друг к другу. Сошлись на почве музыки. Я рассказал ему про группу «The Cure», а он дал мне послушать альбом Стинга «Nothing Like The Sun». Про тот альбом, и про Стинга вообще, парень знал много подробностей… например, из‑за чего именно от певца ушла жена и сколько времени после этого тот пил… слушая его, я видел, что парень понимает бизнес правильно… так же, как я. То есть что деньги нужны, чтобы скупить все кассеты на свете и влезть в такие же джинсы, как у любимого исполнителя… а больше они ни за чем не нужны.

По‑английски дольщик разговаривал лучше, чем по‑русски. Это и было нашим главным оружием.

Традиционные фарцовщики бросались к группе и так испуганных иностранных туристов с перекошенными харями и шипели: «Ченч ё мани, мистер! Ченч, блядь, ё мани, осел нерусский! Аи вонт бай ё джекет, мистер! Дам гуд прайс!».

Представьте, насколько выгоднее смотрелись мы, красавцы, когда дольщик как бы невзначай, на образцовом английском, заговаривал, скажем, о погоде и… как вам наш город?., кстати, вы в курсе, что в доме, мимо которого мы идем, был убит Григорий Распутин?., да! да!., а за углом – Иван Грозный!., сегодня мне как раз некуда спешить, хотите покажу?

Чтобы не подпадать под действие статьи УК о незаконных валютных операциях, мы практиковали натуральный обмен. Выменивали джинсы и тишотки на красные флаги, футболки с Gorby, лакированные шкатулки, оренбургские пуховые платки и лицензионные советские пластинки Пола Маккартни.

Советское военное обмундирование было тогда в моде. Каждый американец, посетивший агонизирующую Империю зла, мечтал привезти домой армейский китель или хотя бы ушанку с кокардой.

В Военторге на Невском обмундирование продавали только по предъявлению офицерских Документов. Поэтому за военную мы выдавали в основном униформу учащихся ПТУ или железнодорожников.

Технология проста: берете любую куртку, более или менее напоминающую военную, крепите на нее погоны с буквами СА (Советская Армия), на рукава шьете шевроны (чем больше и аляповатее, тем лучше), а на место медалей пришпиливаете несколько значков с Лениным. Стоил такой китель‑мутант ровно два «Левайса» или одни кроссовки «Reebok». Торг неуместен.

Всего через год эта мода среди американцев прошла. Но к тому моменту мой шкаф был забит джинсами и модной обувью на годы вперед. Правда, выходить во всем этом на улицу можно было не всегда, а только изредка.

Модно одеваться в тогдашнем СССР было опасно. Одного моего знакомого убили, всего лишь чтобы отнять финский свитер.

Будущий убийца напился с двумя проститутками в кафе «Север». Выйдя из кафе, он сел в такси и повез проституток в мотель «Ольгино». Из окна машины одна девица пальцем показала на свитер и сказала: «Отличная вещь!».

Убийца велел водителю остановиться, затащил моего знакомого в такси, увез с собой в «Ольгино», а потом сказал проституткам, чтобы они ждали, отвел парня в лес и убил. Свитер он подарил дамам. Те долго спорили, кому достанется модная обновка.

 

 

Туристы предпочитали самые красивые места моего города, и я тоже предпочитал именно такие места. На пару с компаньоном я ходил в Эрмитаж, прогуливался по набережным и ездил в Павловский парк.

Мы не стремились к моментальному обогащению. Мы были терпеливы. Иногда неделями просто гуляли по городу, высматривали клиентов, пили жидкий кофе в Петропавловской крепости и ели сосиски в тесте в садике у Адмиралтейства.

В то утро мы шли по центральной аллее Летнего сада. Новорожденные листья, как улитки, высовывали рожицы навстречу солнцу, а солнце играло с ними, как играют с улитками скучающие на дачах мальчишки.

Дойдя до того места в парке, где косматый Крон зубами впивается в пузо собственного ребенка, мы сели на скамейку. По другую сторону от мраморного живодера сидела одетая во все черное девушка.

Дольщик толкал меня в бок и шептал, что девица – иностранка… уан хандрид процентов… спроси у нее чего‑нибудь.

– Точно не иностранка.

– Я тебе говорю – иностранка… давай!

– В лучшем случае – Прибалтика.

– Какая в жопу Прибалтика?! У нее ногти в черный цвет покрашены! Я тебе говорю…

– А если все‑таки Прибалтика?

Потом я что‑то у девушки спросил. Она посмотрела на меня, и мне показалось, что у нее лицо ангела. Дольщик был прав, девушка была не из Прибалтики. Девушка была немка, настоящая немка из Западного Берлина.

– Да? Из Западного? А когда вы приехали?

– Я приехала вчера вечером.

– Надолго?

– Я буду учить здесь русский язык.

– Да? Русский язык? Здорово!

Девушка угостила нас сигаретами, а мы развлекли ее рассказом про то, что на соседней аллее ровно двести пятьдесят лет назад в страшных мучениях умерла императрица, нимфоманка и землячка нашей новой знакомой Анна Иоанновна.

Потом девушка сказала, что ее зовут Детка. А нас?

– Как? Детка?

– Да. Это мое имя.

– Странное имя. Оно русское?

– Не знаю. Может быть. Это что‑то значит по‑русски?

Мы выкурили еще по сигарете… девушка была симпатичная и сказала, что пробудет в Петербурге месяц… с одной стороны, это плохо (вдуть барышне матрешку не светило)… а с другой… она спросила, не могли бы мы куда‑нибудь сходить… попить алкоголя, потанцевать… и я даже продиктовал ей свой номер телефона… а потом мы все вместе поднялись со скамейки, и я громко захохотал.

В немецкой Детке было два метра четырнадцать сантиметров росту. А во мне – один метр семьдесят шесть сантиметров. Вы бы тоже захохотали на моем месте.

В течение следующей недели она два раза звонила. Появляться на публике с такой дылдой мне было неловко. Детка снимала квартиру в новостройках. Как‑то я даже заехал к ней в гости и выпил вина. Но сорок сантиметров разницы роста разделяли нас надежнее, чем берлинская стена разделяла ее родной город.

Еще через неделю я забыл о ее существовании.

 

 

Большую часть того, что удалось выменять у иностранных туристов, я оставлял себе. А кое‑что продавал.

Один раз мы поменяли двум противным прыщавым англичанкам кроличью ушанку и шелковый красный флаг с бахромой и надписью «Дружина 298 школы» на поношенные кроссовки и несколько аудиокассет «Talking Heads».

Операция оказалась выгодной. Флаг был куплен за три рубля у пионеров, которые выкрали знамя из собственной школы. Ушанку дольщик сорвал с головы пассажира метро, успев взмахнуть рукой за секунду до того, как дверь в вагон захлопнулась и поезд укатил в туннель. Между тем одна только кассета с модной музыкой стоила в те годы не меньше 25 рублей.

«Говорящие головы» забрал себе приятель. Мне при разделе достались кроссовки. Они были хорошие… почти новые… но – 38 размера.

Я договорился продать кроссовки знакомому. Встреча с ним была назначена в полуподвальном кафе на улице Жуковского.

Я пришел, отдал пакет с кроссовками контрагенту, тот заглянул внутрь, не доставая кроссовки из пакета, посмотрел на подошву и состояние шнурков и протянул мне восемьдесят рублей.

На этом коммерческая часть была окончена, и мы купили пива. Я заплатил за свое, а знакомый за свое. Парень рассказывал, что поругался с девушкой. Возможно, с той самой, для которой купил у меня кроссовки. Потом мы купили еще по пиву… а за коньяк платил уже я…

Прямо над нашими головами висел телемонитор, на экране которого нон‑стопом транслировались видеоклипы. Звук был еле слышен, а знакомый чем дальше, тем громче орал про свое разбитое сердце.

Потом на экране появилась группа «Black»… а может быть, это не группа, а фамилия исполнителя… выступающего соло… без ансамбля… исполнитель исполнял песню «It's A Wonderful Life»… тем летом эта песня слышалась из каждого открытого окна.

Знакомый, обливая рубашку, допил коньяк.

– «Вандерфул лайф» – это песня, под которую я познакомился со своей девушкой.

– Иди ты!

– Это отличная песня. Я сейчас заплачу.

– Если ты заплачешь, то и из моих глаз потекут слезы, поэтому не надо, друг, давай лучше я куплю еще коньяка, а то, смотрю, твой кончился, а мой – нет, потому что я люблю не коньяк, а пиво, но раз ты любишь эту гадость, то давай, друг… сколько купить?

Грустно вздохнув, знакомый поднялся со стула, встал на стул ногами, потом влез на покрытый скатертью стол и начал вертеть на мониторе ручку громкости.

В дверях кафе появился охранник. В руке он держал кирку, выкрашенную в цвета пожарного стенда.

– Алё! Я не понял!

Приятель нагнулся, взял со стола бутылку из‑под коньяка и запустил охраннику в голову. Охранник увернулся и побежал к нам. Приятель еще раз нагнулся, взял стул и лихо разбил окно.

Кафе было полуподвальным. Снаружи окно находилось на уровне тротуара, а изнутри располагалось высоко. Прямо со стола знакомый прыгнул в окно и оказался на улице.

То, что я попытался последовать за ним, было страшной ошибкой. Сидел бы тихо, сказал бы, что знать его не знаю, может, все бы и обошлось. Но я попытался нырнуть следом, разумеется, зацепился за осколки стекла, поскользнулся, грохнулся на пол, почувствовал, как пальцы охранника сжимаются у меня на затылке, и дальше мало чего помню…

Проснулся я в постели долговязой немецкой Детки. Разорванная в клочья, залитая кровью рубашка лежала на полу. Один глаз не открывался вовсе, а второй – почти не открывался. Под волосами на голове нащупывалась громадная рваная рана.

Кровь, натекшая из раны на джинсы, засохла, и теперь брюки не сгибались в коленках, зато их можно было поставить на пол и они не падали.

Детка… голая… огромная… сидела рядом, курила и улыбалась. В магнитофоне играла песня «Englishman In New York». Я проснулся и услышал, как всхлипывает саксофон и Стинг говорит, что не пьет кофе… он, дорогуша, пьет исключительно чай.

Детка просунула руку под одеяло и коснулась моего тела. Там, где она касалась, у меня ничего не болело.

– Я буду называть его шнюзеньке.

– Что это значит?

– The cord. Шнурок.

– Шню… шню…

– Шню‑зень‑ке. Шнурок.

– Неужели настолько тоненький?

– Настолько длинный… Первый раз такое вижу… Помню, у одного парня, которому я…

Деткиной хозяйки не было дома. Одеваться мы не стали. Голые, на кухне мы, как советовал Стинг, выпили чаю, вернулись в комнату, она еще раз сделала со мной секс, еще раз рассказала про то, что у немецких парней все устроено немного иначе, а потом выдала брюки, чтобы я мог доехать до дома, и выгнала вон.

Деткины глаза… я не отражался в них… ей вообще не было дела ни до меня, ни до моей разбитой головы… все утро она смеялась и говорила про секс с другими… не со мной…

Рана у меня на голове затянулась всего через несколько дней. Рана внутри головы не могла затянуться гораздо дольше.

 

 

Западные женщины не были для меня экзотикой. Иногда коммерческие отношения с туристками становились… как сказать?., не только коммерческими. Горбачев пробовал наладить отношения с Рейганом – странно ли, что подданные двух империй тоже искали пути к сближению?

Самая первая американка, проснувшаяся у меня на плече, служила во флоте США. Их корабль пришвартовался у Университетской набережной моего города. Зрелище было невиданное. Потаращиться на него приходили толпы горожан.

Из подробностей ночи с офицером штатовского флота вспоминается лишь то, что перед решающим моментом девушка вдруг вскочила с постели, постелила поверх простыни тряпочку, а когда все кончилось, вскочила еще раз и рванула в ванную: тряпочку следовало постирать.

Но с Деткой дело было совсем не в том, что она – немка. Моя мама говорила потом, что слышала, как во сне я каждую ночь кричал английские слова и всхлипывал. Днем, наяву, я занимался приблизительно тем же.

Как‑то она сказала, что хочет со мной серьезно поговорить. Она сказала, что не понимает наших отношений, попросила меня не давить на нее… в ее глазах стоял страх… раньше она не знала, что просто секс бывает ТАКИМ… она видела, что я хочу не спать с ней, а ножом распилить ее на куски.

Сочетание крошечного имени и нереального роста создавало впечатление, будто я сплю с двумя разными девушками. Одна умещалась в ладонях и двух слогах «Дет‑Ка»… со второй я как‑то шел мимо уличного кафе, в котором обедали рабочие в рыжих строительных касках. Заметив нас, мужчины громко загоготали и стали показывать в нашу сторону грязными пальцами.

Подраться в 1990‑м году в одиночку сразу с несколькими здоровенными и пьяными мужиками – это был отличный способ покончить с собой… то, что творилось со мной в тот месяц, было густо замешано на желании умереть… что угодно, лишь бы ЭТО кончилось… поэтому с первого рабочего каску я сбил ногой… а дальше мужики разбежались как перепуганные дети.

Один раз я спросил у Детки, сколько парней у нее было до меня. Она ответила, что больше восьмидесяти. Я сел на поребрик и заплакал.

Я не давал Детке ходить на ее занятия по русскому языку. Я сказал, что если увижу ее с кем‑нибудь из согруппников‑парней, то выбью ей передние зубы. Уже к одиннадцати утра я напивался так, что не мог встать со стула, и именно в этот момент вставал, чтобы поехать к ней… а по дороге высчитывал, сколько часов осталось до момента, когда она уедет домой… и сколько минут… шутя перемножал в уме восьмизначные цифры.

Не выдержав, за две недели до того, как уехать, она сходила в немецкое Генконсульство на Фурштатской и выписала мне приглашение. Даже заплатила за него сколько‑то дойч‑марок.

– На. Это подарок. Тебе. Можешь больше не параноить. Оформи документы и приезжай ко мне.

Я посмотрел на бумагу. Под множеством длинных немецких слов, начинавшихся с большой буквы, стояла печать зеленого цвета.

Я спросил, сколько времени может занять оформление документов. Она пожала плечами. Все зависит от советских законов. Может быть, месяц… или два месяца…

Я смотрел, как, ударившись о ее красивое лицо, на асфальт падают клочки бумаги, и лишь потом понял, что обрывки – это порванное моими руками приглашение. Что возможность уехать из СССР и быть с ней я только что своими руками разорвал, кинул ей в лицо… сам все уничтожил.

Передо мной стояла высоченная нерусская девица, но видел я не ее… месяц (два месяца) она будет не со мной… с немцами, которые без словаря понимают слово «шнюзеньке»… я видел тысячи постелей, разбросанных по пяти федеральным землям Германии… миллионы мужчин, способных с зажмуренными глазами найти в гавкающем немецком языке целую кучу ласковых слов… и я не мог этого вынести.

Она села на корточки, подобрала клочки бумаги, назвала меня идиотом, уехала в свои новостройки, и два дня мы не виделись. Два дня: ровно шестнадцать тысяч глотков алкоголя.

Потом я ей позвонил. Трубку взяла хозяйка. Она сказала, что Детка не хочет со мной разговаривать. Я пообещал сжечь ее ебаную квартиру, и через секунду Детка сказала «Але».

Мы договорились встретиться возле ее дома. Там на пустыре шла стройка. Взяв за руку, я молча увел девушку за забор, разорвал на ней рубашку… модную… рубашка стоила не меньше ста пятидесяти рублей… не меньше месячной зарплаты отечественного служащего… и над стройкой плыли неприличные ласковые слова… возможно, те же, какими Брунгильда плакала над гробом своего Зигфрида… у девушки были громадные ноги… белые и бесконечные… она никогда не жила в коммуналке… и в пятиэтажках с картонными стенами тоже не жила… она кричала и рычала очень громко… во весь голос… она ничего не стеснялась… а потом она пыталась прикрыть грудь обрывками модной рубашки, и я вставал на цыпочки, тянулся, но все равно не мог достать ее губ.

– Ты идиот.

– Я знаю.

– Зачем ты порвал приглашение?

– «Детка» по‑русски – это как «baby».

– Ты говорил мне это миллион раз. Сто миллионов раз. Ты русский идиот. Вы все здесь такие?

– Не вздумай проверять. Если я узнаю… что ты…

– Прекрати… Ты можешь на меня не давить?

– Могу. Вернее, не могу.

– На. Это тебе. Но это последний раз.

– Что это?

– Приглашение. Я выписала дубликат.

– Надо же. Я думал, ты на меня злишься.

– Я не злюсь на тебя. Я терпеть тебя не могу. Я понятия не имею, зачем я связалась с таким идиотом, как ты.

– Что тебе сказали в консульстве?

– В консульстве?

– Ну, когда ты выписывала дубликат, что сказали?

– Сказали, что я совершаю ошибку. Советовали не приглашать к нам в страну таких типов, как ты.

– И они все равно выписали?

– Все равно выписали…

Через несколько дней она уехала в Германию. А я остался.

 

 

В те годы получить иностранную визу советскому человеку было несложно. Сложно было получить от собственных, советских, бюрократов такую штуку, как ВЫЕЗДНАЯ виза.

Я сдал документы в ОВИР. Я был спокоен: в военную тайну никто меня не посвящал, и вообще, Родине я был ни к чему. Меня должны были выпустить из страны.

Вечерами я звонил Детке в Берлин. Денег заплатить за международные переговоры не было, но счета должны были прийти не скоро, поэтому я все равно звонил… кроме того, я каждый вечер писал ей письма… а днем просто лежал и слушал Стинга.

Утром – отмечаться в очереди у Генконсульства ФРГ, днем – сорок шесть раз подряд прослушать «Англичанина в Нью‑Йорке», вечером – позвонить ей, убедиться, что мое место в ее постели все еще не занято.

Так прошел месяц. Я не пил алкоголь, не гулял с компаньоном по Эрмитажу, не обращал внимания на девушек. Зато выучил наизусть все тексты Стинга.

Только один раз за все это время приятели зазвали меня в гости к девушкам. Я смог просидеть там меньше получаса. Потом, не прощаясь, ушел. Даже если бы я пробыл там до утра, то не нашел бы ничего лучше того, что уже и так было моим.

Не возьмусь говорить за других, но мне никто и никогда не объяснял все эти штуки… насчет верности и все такое… что девушкам нужно быть верным… ничто в моем личном жизненном опыте не подтверждало, будто действительно нужно… прежде мне и в голову не пришло бы уйти от девушек… зачем?., но я, разумеется, ушел… мне пришлось высчитывать эти формулы самостоятельно… формулы были старыми, но я‑то их не знал, понимаете?., только лбом врезавшись в то, во что я врезался, когда Детка, смеясь, рассказывала мне про чужие члены у нее во рту… я понемногу… очень понемногу начинал узнавать, что по ту сторону известных мне отношений есть что‑то еще.

Спустя четыре с половиной недели после того, как я подал документы в ОВИР, отечественные службы разрешили мне покинуть пределы Советского Союза. Немецкие службы, не разобравшись, тоже поставили мне в паспорт все необходимые печати.

Спустя еще сутки я сказал аэрофлотовской кассирше, что хочу купить билет на ближайший рейс до Берлина.

Ближайший взлетал через четыре часа и приземлялся через шесть. Внутри его, приземлявшегося, сидел я.

 

 

Билет на рейс «Ленинград – Берлин» стоил ровно 124 рубля 60 копеек. Чтобы купить его, я продал некоторые особенно модные предметы гардероба.

Чтобы купить Детке подарок, продал некоторые оставшиеся… уже не такие модные, как предыдущие.

Ну и то, что больше месяца я отказывался заниматься коммерцией…

Когда я проскочил незаметный паспортно‑таможенный контроль и убедился, что да… все верно… я в Берлине… то из наличных денег у меня имелась только ирландская монетка‑сувенир в пять пенни.

Других денег не было. Даже советских рублей.

На мне были надеты старые черные джинсы, лакированные ботинки‑«инспектор» с узором из дырочек на носке, растянутая кофта с капюшоном и белый плащ. Продать все эти чудеса в Ленинграде не удалось. Иначе посреди аэропорта «Шёнефельд» я стоял бы в трусах и босиком.

Перед вылетом я не успел позвонить Детке. Как добираться из аэропорта до ее дома, я не знал. Знал только адрес.

У девицы из «Information» был визгливый гестаповский голос. Одета девица была в отутюженную синюю пилотку, отутюженный китель с платочком в нагрудном кармане и отутюженную юбку.

– Расскажите, пожалуйста, как проехать до улицы Хохенцолерн‑Дамм?

– Вам нужно пройти до станции У‑Бан, купить билет до…

– Что такое У‑Бан?

– Надземное метро.

– Надземное? Сколько стоит билет на ваше надземное метро?

– Я не знаю.

– Понимаете, у меня нет денег.

– Нет денег?

– Да. Совсем нет денег.

– И что?

– Вы не посоветуете мне какой‑нибудь другой способ… чтобы не нужно было покупать билет, а?

– Таких способов не существует.

– Понимаете…

– Что вы от меня хотите?

– Я хочу…

– Вы приехали в другую страну, не имея денег?

– Да.

– И вы не говорите по‑немецки?

– Не говорю. Совсем.

– Зачем вы сюда приехали?

– Понимаете, мне очень нужно на этот… Хохен… Помогите мне.

– Мне нечем вам помочь.

– Как лично вы добираетесь до работы? Тоже на У‑Бане?

– Вы что, угрожаете мне?

– Я хочу узнать, нет ли другого способа добраться до города. Посоветуйте мне что‑нибудь.

– Советую: пройдите вон к тому окошку и улетайте домой.

Было очень рано. Может быть, полседьмого утра. Местность вокруг аэропорта ничем не напоминала то, что показывали в иностранных кино. Широченное поле желтой осенней травы. Кучи земли.

Я дошел до стоянки автомобилей. Несколько немецких теток в дурацких юбках запихивали сумки в багажник. Я улыбнулся теткам и спросил, не говорят ли они по‑английски. Тетки не говорили, но махнули рукой, чтобы я садился в машину, они подвезут.

Город, по которому мы ехали, выглядел как бесконечное Купчино. Тетки на пальцах объясняли, что нужно подождать, это еще Восточный Берлин, западные чудеса начнутся позже.

В одном месте за окном мелькнули колючая проволока и тюремного вида вышки.

– Это Стена? The Wall, да?

– Я! Я! Зе Уол!

В Западном Берлине тетки высадили меня из машины. Дальше я ехал на метро. Оно было грязное, серое, словно железная дорога в пригороде. Кроме того, в метро можно было курить.

Станции были натыканы по городу, как автобусные остановки. На той, что называлась «Хохенцолерн‑Дамм», я вылез. Несколько раз я спрашивал дорогу у прохожих. То, что я спрашивал по‑английски, никого не поражало. Мне просто махали рукой: туда!

С двухметровой Деткой я столкнулся в дверях. Она выходила из парадной и собиралась идти на службу.

– Привет, фройляйн…

– О! Надо же!

Я стоял и молчал. Она тоже молчала. Я потянулся, поцеловал ее… за месяц губы забыли, как это делается. Я почувствовал запах ее духов. Они были дорогие, но мне казалось, что от Детки пахнет солеными огурцами.

Этот запах – главное, что я запомнил из той поездки. Спросите меня, чем пахло объединение Германий, и я отвечу: солеными огурцами.

Кровати в деткиной квартире не было. Спала она на матрасе, который каждое утро убирала в стенной шкаф. Мы лежали голые на светлом ковровом покрытии, курили… все еще молчали. Потом она поднялась и уперлась макушкой в потолок… неужели вот по этим громадным ногам… по этому белому животу я сходил с ума все эти недели?

– Вот тебе ключ от квартиры. У меня дела, я пошла. К моему приходу вымой посуду.

 

 

Никакую посуду мыть я не собирался. Я и дома‑то ее никогда не мыл. Я ушел из дому сразу после Детки. Мне нужно было срочно убедиться, что жизнь удалась.

Что, попав в космос, вы сможете увидеть такого, чего прежде не видели бы на фото? Тем не менее, космические туристы платят по $22,5 миллиона за путевку, лишь бы оказаться на орбите.

В 1990‑м оказаться по ту сторону железного занавеса было престижнее, чем по ту сторону земной атмосферы. Что бы ни произошло дальше, это было не важно. Я УЖЕ находился здесь… ленинградские приятели УЖЕ не поверят, что это действительно происходило со мной.

Вечером Детка пришла с работы. Ни тогда, ни потом я так и не спросил, кем она работала. Она пришла, и через мгновение спину ей уже кололо жесткое ковровое покрытие… и я задыхался от запаха ее соленых огурцов… а потом мы сели ужинать.

Основными блюдами были три, прежде никогда не слыханные мною штуки: мюсли, йогурт и фрукт киви. Ни одно из открытий мне не нравилось. Я говорил Детке, что хочу мяса, а она злилась, что я не вымыл посуду, и предлагала завтра пойти в театр. Я отказывался.

– Тебя не интересует театр?

– Вообще не интересует.

– Я уже заплатила за твои билеты.

– Ты! Жопа нерусская! Не смей попрекать меня своими ебаными деньгами!

– Где ты сегодня был? Ты мог хотя бы сказать, что уходишь.

– В моей стране не принято разговаривать о деньгах!

– Если бы ты привез с собой хоть немного денег, мы бы о них и не разговаривали. Ты приперся ко мне без копейки и целый день шлялся по магазинам.

– Где мне еще шляться? Сходить в театр?

– В театр ты уже отказался сходить. Теперь сходи в музей.

– В Берлине есть музеи?

– У нас отличный музей древнеегипетского искусства.

– Какого искусства?

– Древнеегипетского.

– Ты! Жопа нерусская! В моем городе в одном зале Эрмитажа больше египетского искусства, чем во всем остальном мире!

– Поэтому в музей ты тоже не пойдешь, а станешь шляться по магазинам?

– Иди в задницу!

– Прекрати со мной так разговаривать!

– Иди в задницу!

– Ты ешь мою еду! И живешь в моем доме! Не смей так со мной разговаривать!

– Можешь сама жрать эти помои! Начиная с этого вечера и всю следующую неделю при разговоре со мной Детка особым… очень мерзким способом поджимала губы. Она использовала свои губы только для этого… только чтобы доводить меня до истерики тем, как она их поджимает… раньше губам находилось иное применение… но теперь эти времена прошли.

Каждое утро она говорила, чтобы к ее приходу посуда была вымыта. Каждый вечер мы громко ругались. Назло мне она бросила курить и тем оставила меня без сигарет.