Лекция 4. Социальный миф в политическом процессе
Субъективное и объективное основание факторных свойств политических мифов
Социально-политический миф, чтобы стать действующим элементом политического процесса, должен быть определенным образом сконструирован в соответствии с обстоятельствами исторического момента. Укоренившаяся в отечественной науке традиция отношения к феномену социально-политической мифологии сводит всю проблему конструирования мифа к сугубо прикладному аспекту, к «технике мифотворчества».
Причем сама техника конструирования мифа рассматривается обычно в определенном ракурсе, который был предложен некогда Э. Кассирером для изучения мифотворческого процесса в тоталитарном обществе. В то же время социально-политическая мифология практически не изучена на предмет выявления иных «технических» приемов мифотворчества, свойственных, например, разным этапам формирования демократического общества.
Для практического и универсального применения мифа необходимо признать, что «техника» мифотворчества принципиально едина и в тоталитарных обществах, и в демократических, несмотря на то, что политический процесс в них развивается по различному сценарию.
Такой подход возможен, если видеть в социально-политическом мифе явление надисторическое, допускающее разнообразие форм, но не содержания, которое зависит от идеологических доктрин как организующего начала политических структур. Уместно обратиться к историческому феномену российского либерализма, чтобы на этом примере рассмотреть вопрос о корректности унифицированного представления о «технике» политического мифотворчества.
В своем доктринальном состоянии либерализм (а он в XIX в. выступал и ныне выступает одним из важнейших регуляторов хода политического процесса через массовое сознание) содержал немало стереотипных лозунгов и оценок, которые можно квалифицировать как мифологемы. Например, в XIX в. это были требования «конституции» и «народного представительства», в 1990-е гг. - тезис о необходимости для российского общества рыночных реформ, деидеологизации политической сферы, научного знания и т. д.
На внедрение этих мифологем в массовое сознание и в прошлом и сейчас либерально ориентированные политические институты затрачивали определенные организационные и интеллектуальные усилия, которые в совокупности составляли ту процедуру, которую можно назвать техникой мифотворчества российского либерализма.
В пропаганде своих идей либералы использовали те общие технологические приемы, о которых говорил Э. Кассирер - изменение функций языка, соответствующая политическая обрядность, пророчествование.
Но этими, действительно универсальными инструментами политического мифотворчества, пользовались и пользуются оппоненты либералов. В начале ХХ века эффективность мифотворческой работы либералов оказалась существенно ниже, чем, например, у большевиков и монархистов, что и обусловило в период гражданской войны вытеснение из массового сознания ценностей либерального спектра.
Следовательно, помимо общих элементов техники политического мифотворчества, были и иные, которые и предопределили эффективность воздействия политических мифологем на массовое сознание и сыграли решающую роль в конструктивном решении, превратившем ту или иную мифологему в реальный фактор политического процесса в России.
Аналогичную ситуацию можно наблюдать и сегодня. Не фундаментальные принципы технологии мифотворчества, а технологические нюансы (например, подходящее к моменту отождествление социальной значимости и качества идеи с личными качествами политического деятеля, придание идее имиджеобразующего звучания, приемы социального озвучивания и трансляции идеи и т. д.) составляют ту решающую часть в технологии мифотворчества различных политических сил, которая практически воздействует на современное течение политического процесса и может представлять наибольший практический интерес для политической науки.
В случае приверженности известной триаде «техники политических мифов» Э. Кассирера исследователь, избравший предметом своего научного анализа общественно-политическое значение мифологии либерализма, вынужден видеть в его доктринальной и институциональной ипостасях преимущественно универсальное явление. На самом деле существует феномен российского либерализма, по ряду существенных характеристик отличный от либерализма западноевропейского и североамериканского.
В отличие от Запада, где формирование либерализма на интеллектуальной стадии постоянно корректировалось повседневной политической практикой, русские либералы, задержавшиеся на интеллектуальной стадии, были лишены такой возможности. По оценке В.В. Шелохаева, русский либерализм рубежа веков представлял собой тип мышления крайне узкого круга интеллектуалов, и он так и не стал образом действия для тех широких социально-политических сил, интересы которых они пытались выразить на политической арене. Общий вывод, сделанный автором, сводится к следующему: «Таким образом, к русскому либерализму едва ли применима типологизация, которая используется при изучении западноевропейского либерализма. Русский либерализм не был ни классическим, ни постклассическим. Это был особый тип интеллектуального либерализма, возникший и формировавшийся прежде всего на теоретическом уровне в неадекватной среде».
В понятие «неадекватная среда» В.В. Шелохаев включает не только неготовность общества принять либеральные ценности «к исполнению», но и тот факт, что эти ценности были взяты на вооружение авторитарным режимом, осуществлявшим во второй половине XIX в. в Российской империи широкомасштабные реформы.
В данном случае нет смысла вдаваться в выяснение нюансов этих историографических оценок. Важно другое: указания исследователей на специфику социальной среды, исторического момента, сущностных характеристик русского либерализма и его задач.
Могла ли техника политического мифотворчества, вписанная в специфические обстоятельства российского политического процесса конца XIX — начала XX вв., оставаться такой же, как на Западе? Отрицательный ответ напрашивается сам собой.
Рассмотрим другую ситуацию, касающуюся такого важного элемента техники мифотворчества в общепризнанном ее виде, как « превращение слова логического в слово магическое». Когда национал-социалистическая пропаганда Германии давала мистическую интерпретацию понятий «нация», «кровь», «почва», «раса», действительно имел место тот порядок сотворения мифа, который описал Э. Кассирер.
Но нет никаких объективных оснований для того, чтобы сводить к этому частному случаю все возможные варианты изменения качественного состояния слова в момент превращения его в политическую ценность. Российская политическая история и современность демонстрируют примеры иного порядка. Например, известная историографическая мифологема «Москва—Третий Рим» возникла в качестве магической формулы, публицистического образа вне всякого предварительного логического ее обоснования и по иной схеме.
В опричнине Ивана Грозного этамотивация активнодополнялась мистикой. Данный сюжет прекрасно исследован А.Л. Юргановым. Важно то, что для мистической стороны политического действа, затеянного царем Иваном, источником служило опять нелогическое, а магическое слово эсхатологических раннехристианских текстов.
Еще более показателен пример «советского тоталитаризма», почти постоянно соседствующий в научных текстах с апологией схемы Э. Кассирера и служащий, как надо понимать, доказательством ее методологической эффективности. Так, для политолога за феноменом «советского тоталитаризма» скрывается политический процесс более чем семидесятилетней протяженности, распадающийся на этапы с общими и специфическими характеристиками.
В политологическом ракурсе проблема может быть сформулирована так: какие, как и когда возникали мифологемы в советское время и как их существование вписывалось в течение политического процесса на различных его стадиях?
Рассмотрим несколько ключевых политических мифологем советского времени, их механизм и воздействие на политический процесс. Это мифологемы, получившие санкцию политических институтов на роль идеологем: идеи о руководящей роли коммунистической партии, об общенародном государстве, о построении в СССР социализма и коммунизма. Однако их генезис был более сложным и длительным.
В политической культуре европейских обществ идея руководящей и направляющей роли политической организации возникла как результат осмысления революционной практики в XVIII—XIX вв. Революционные конфликты этого времени затронули одновременно ключевые принципы организации политических связей в светской и церковной системах, и это более соответствовало тому пониманию природы политического конфликта, которое исповедует современная наука.
Современные аргументации потребности социальных групп в самоорганизации и подчинении единой властной воле в процессе взаимодействия с властной вертикалью государства имеют преимущественно рационализированный, даже прагматизированный характер. Но, до определенного времени, ситуация складывалась иначе. Еще, например, европейские интеллектуалы рубежа XVIII—XIX вв., принадлежавшие к самым различным идейным направлениям, исповедовали совершенно иное представление о «естественности» устремлений человека.
В частности, один из «отцов» европейского либерализма, Б. Констан, полагал, что вмешательство любой политической структуры в жизнь человека или социума должно быть принципиально минимальным, ибо оно есть посягательство на некие природные права личности. Классик европейского консерватизма Ж. де Местр протестовал против организационного оформления социально-политической кастовости как нарушения божественно установленной целостности общества. Иначе говоря, общество должно самоорганизовываться на основаниях, не относящихся к политической сфере, и выдвигать политического вождя из своей среды для него нет никаких оснований.
Как видим, в отрицании принципа организованного политического руководства изначально лежали не разумные доводы практического порядка, а апелляция к сверхрациональным ценностям, то есть «слову магическому». Этот отказ звучал в политической обстановке рубежа веков как сакральное заклинание против партийного опыта Великой французской революции.
Бурные коллизии западноевропейской политической истории в первой половине XIX в. убедили европейские общества в необходимости восстановления и распространения партийных структур для управления политическими процессами со стороны общества, а не только государства. Вопрос о политическом руководстве перешел в плоскость логической аргументации, хотя и с кардинальной сменой оценок, что характерно для мифа. Убедительные образцы такой последовательно логической и предельно рационализированной аргументации дали, например, К. Маркс, Ф. Энгельс и другие теоретики I и II Интернационалов. В итоге ко второй половине XIX в. большинство социальных групп европейских стран, включая самые низшие слои, обзавелись собственными партиями для контроля над своей долей политического пространства. В европейской политической теории и практике, таким образом, произошла очередная инверсия этого принципа. Всякий, стремящийся занять достойное место в политике, создавал, подобно Б. Дизраэли и его «Молодой Англии», партию «под себя». Принцип партийного руководства стал аксиомой, несомненной нормой политической жизни Европы, можно сказать, «словом магическим».
Рожденная европейским политическим опытом, мифологема партийного руководства в ипостаси «священной коровы» политики, была во второй половине XIX в. перенесена на российскую почву. Это произошло в момент, когда Великие реформы постепенно все более проявляли факт противостояния общества и государства. Магия этого принципа заключалась для российского общества в том, что политическая организация вообще и политическая партия в частности представлялись универсальной альтернативой самодержавному порядку, организованной имперской государственной машине.
Наиболее полное выражение эти умонастроения нашли первоначально среди радикально настроенной общественности, в «бунтарском» и «заговорщическом» течениях в народничестве. Магия слова «партия» была такова, что позволяла, порой, организовывать откровенные политические авантюры типа распространения прокламаций от несуществующих революционных организаций. Довольно узкий кружок народовольцев в своих пропагандистских и программных документах для придания веса именовал себя партией. Из этой магии происходили априорные «антипартийные» настроения российских консерваторов и либералов и «партийные» пристрастия радикалов.
На протяжении всей второй половины XIX в., революционные демократы, а затем и марксисты напряженно трудились над логическим обоснованием необходимости партийного руководства революционным процессом в России.
В этом поиске не хватало теоретической системности и санкции каких-либо политических институтов (подобных европейским партиям) для превращения этой проблемы из мифологической в идеологическую, каковой ее принято представлять в исторических трудах. Лишь с появлением собственных политических партий в России ситуация начала постепенно меняться. Логическое обоснование, творимое отечественными интеллектуалами, касалось ряда вопросов. Для какого рода антисамодержавного действия, и какая нужна партия? Будет ли это организация для возбуждения народного бунта, пропаганды демократических идей либо для осуществления политического террора? Во всех вариантах радикальные теоретики приходили к выводу о практической пользе самоорганизации антисамодержавных сил и о потребности в единстве направляющей воли.
После неудачи «хождения в народ» и краткого периода действия партии «Народная воля», а также после «нечаевского дела», понятие «партийное руководство» вновь вернуло себе мифологически-магический смысл и вновь, как это свойственно мифам, с полярным изменением оценок.
Понятия «партия», «партийное руководство» стали в конце XIX в. и у демократической, и у консервативной части российского общества прямо ассоциироваться с террором, насилием над личностью и общественной системой нравственных ценностей.
Новым магическим атрибутом политической жизни российского общества с 90-х гг. XIX в. становится кружок — свободное объединение свободных личностей, которое, как потом оказалось, было совершенно непригодно на роль общественного противовеса государству в политическом процессе.
Начало XX в., особенно период Первой русской революции, отмечен возрождением интереса к научному, логическому обоснованию проблемы партийного руководства общественным движением. Оформляется весь спектр политических партий, соответствующий спектру социальных групп и политических интересов российского общества. Реабилитация принципа «партийного руководства» осуществляется явочным путем у либералов и консерваторов, а из революционных организаций — у социалистов-революционеров, и путем теоретического обоснования той роли, которую выполняет политическая партия на данном этапе политического процесса.
В известных работах В.И. Ленина «Что делать» и «С чего начать» приведена развернутая логическая аргументация невозможности для российского пролетариата выжить и победить в политической борьбе без собственной мощной и централизованной партийной структуры и еще более централизованной группы вождей-теоретиков. Главный аргумент в пользу партийного руководства — это способность политической партии с наибольшей эффективностью выполнять функции пропагандиста политических идей и верховного организатора всех форм общественного действия.
Принцип «партийного руководства», как стереотип общественного сознания, вновь, таким образом, приобрел форму «cлова логического» и оставался преимущественно в ее границах вплоть до 1917 года.
Революционный взрыв 1917 г. поставил общественное сознание перед фактом, что после ликвидации имперской политической системы единственной реальной силой, способной организовать политический процесс и ввести его в нормальное русло, остались действующие политические партии. Политическая борьба в России, как это некогда имело место в западноевропейских обществах, приобрела ярко выраженный характер борьбы за партийное руководство. Это — важный момент для понимания специфики техники социально-политического мифотворчества в российском обществе того времени. На короткое время в 1917 г. российское общество стало обществом гражданским, избавилось от давления самодержавного тоталитаризма и еще не подверглось давлению советского. Поэтому генезис социально-политических мифологем был значительно сложнее и вариативнее стройной схемы Э. Кассирера.
Но, именно в этот краткий период свободы, мифологема «партийного руководства» вновь приобретает магическое обличие. Принадлежность к партии атрибутируется массовым сознанием как принадлежность к революционному или контрреволюционному лагерю. Сам ход политических событий начинает оцениваться в соответствии с реальными или мнимыми намерениями «революционеров» и «буржуев».
Магия принципа «партийного руководства» наиболее ярко проявилась на завершающем этапе революции в получившем широкую общественную поддержку лозунге: «Советы без коммунистов». Победа большевиков в гражданской войне укрепила у их сторонников и противников почти мистическую веру во всесилие партийного руководства политическим процессом. Те и другие создают образ русской революции, явившейся результатом намеренных (добрых или злых) действий большевиков.
Течение политической жизни в послереволюционный период существенно изменило условия существования мифологемы партийного руководства. Она получила ключевой статус, то есть стала идеологемой, но происходила неизбежная смена поколений, смена революционных ценностей «нэповскими».
Для воспроизводства мифологемы партийного руководства уже недостаточно было простой агитации, апеллирующей к чувствам советских людей и манипулирующей заклинаниями типа «где большевики — там победа». Необходимостью стала пропаганда принципа партийного руководства, его логическое обоснование примерами исторического прошлого и настоящей общественно-политической жизни. Эту задачу решали родившиеся в середине 1920-х гг. общественные науки, прежде всего история КПСС и научный коммунизм.
С этого времени и вплоть до начала «перестройки» весь пропагандистский аппарат коммунистической партии и советского государства, значительная часть кадрового потенциала общественных наук были задействованы в деле поиска возможностей именно научного обоснования значимости принципа «партийного руководства». Были написаны сотни научных и публицистических работ, в которых было дано всестороннее (и магическое, и эмоциональное, и сугубо научное) обоснование решающей роли партийного руководства в разных сферах общественной жизни — советском строительстве, науке и культуре, сельском хозяйстве, промышленности и т. д., взятых на разных этапах политической истории советского государства. Благодаря такому комплексному обеспечению принцип «партийного руководства» устойчиво возрождался в сознании каждого нового поколения советских людей.
Кроме того, устойчивость этого принципа обеспечивалась реалиями политического процесса. Коммунистическая партия, в качестве главного звена государственной системы, реально руководила крупнейшими хозяйственными внутри и внешнеполитическими мероприятиями. Хорошо или плохо руководила — другой вопрос, свойственный сознанию позднейших аналитиков-наблюдателей, а не массовому сознанию современников. Иначе говоря, наука обеспечивала устойчивость советской социально-политической мифологии в целом и ее способность обратного влияния на политический процесс.
Следующая инверсия в порядке социально-политического мифотворчества произошла уже в «перестроечный» и «постперестроечный» периоды. Логике советского мифа о партийном руководстве как главном источнике реальных успехов советского общества антисоветская публицистика противопоставила мистический образ принципа «партийного руководства» как перманентного источника зла.
Это был единственно возможный в тех политических обстоятельствах вариант «деидеологизации» общественной жизни, являвшийся, в сущности, лишь изменением состояния идеологемы «партийного руководства», возвращением ее в разряд мифологем для активного использования конкурентами КПСС на политической сцене.
«Многопартийность» - эта мифологическая формула организации политического процесса в современной России — приобрела смысл магического символа, знамени, под которым шла борьба демократической интеллигенции с советско-коммунистическим наследием. Вместе с тем уже нынешняя политическая ситуация в России обнаруживает недостаточность чисто магического подхода к принципу «партийного руководства», понимаемому как многопартийное руководство общественной жизнью. Современные партийные лидеры в политической риторике заметно смещают акцент в сторону логической аргументации своих позиций и критики позиций своих оппонентов.
Несомненно, что общий тон в этой инверсии от чувственной к логической мотивации политики задает верховная федеральная власть.
Из этого сжатого очерка развития мифологемы партийного руководства в отечественном политическом процессе видно, насколько может, в зависимости от времени и места, меняться порядок мифотворческой процедуры.
Рассмотрим тот же сюжет с точки зрения другого элемента техники политического мифотворчества — политической обрядности. Э. Кассирер и его современные интерпретаторы рассматривают политический обряд в качестве источника мифа.
В некоторых случаях он действительно может выступать в этой роли. Множество мифов об «их нравах», например, рождает в массовом сознании до предела ритуализированная современная российская политическая практика с тем лишь отличием от советской политической ритуальности, что последняя имела задачей подчеркнуть специфику отечественного политико-мифологического (в первую очередь — идеологического) комплекса, а современная политическая ритуальность автоматически копирует зарубежные образцылибо национальную архаику. Но заметен и момент дисгармонии мифа и обрядности, препятствующий установлению между ними прямой генетической зависимости.
Следствием современной дисгармонии политической обрядности чисто западного образца и мифологического комплекса национального массового сознания, сохраняющего свои специфические черты, являются трудности с институционализацией новой рыночно-либеральной идеологии и с самоопределением в политическом пространстве новых политических институтов «мэров», «губернаторов», «дум», «законодательных собраний». Пока не ясны даже самые общие ее очертания.
В 1990-е гг. в России и в бывших союзных республиках обрядовым элементом, активизировавшим стереотип «партийного руководства» в массовом сознании в новой форме мифологемы «многопартийного руководства», стал массовый политический митинг. Рождение большинства современных политических партий в постсоветском пространстве было непосредственно связано с митинговой кампанией конца 1980 — начала 1990-х годов. Соответствующая и очень развитая обрядность всенародных выборов в Советы также длительное время подпитывала существование стереотипного представления о советском государстве как общенародном. Но, заметим, «демократический митинг» на начальном этапе перестройки родился независимо от идеи многопартийности, которая, по логике Э. Кассирера, должна была этот обряд мифологически оправдывать. На определенном этапе уже готовая форма социальной обрядовой активности получила новое идейное наполнение в соответствии со вновь проявившимися интересами оппозиционных КПСС политических сил.
С другой стороны, в отличие от митинга, современные попытки использования для поддержания мифологемы «всенародного демократического выбора» же «избирательной» обрядности не дали положительного результата. Более того, они отрицательно сказались на динамике политического процесса в современной России, чему свидетельством общая низкая активность электората и систематические попытки самых различных политических сил утвердить в обществе сомнения в целесообразности и юридической справедливости избирательной процедуры.
Современная российская мифология государственного строительства имеет источником не столько определенную обрядность, сколько отрицание таковой на уровне массового сознания граждан. Расхожий общественный стереотип таков: «зачем ходить на выборы, если мой голос ничего не решит». Наиболее же значимым источником мифологических общественных представлений оказываются политические традиции (отчужденность «народа» от «власти») и информационные компании СМИ.
Этот факт разрыва связи между политической обрядностью и социально-политической мифологией фиксируют социологи и политические психологи. Характерно, что в исследовании Е.Ю. Бобровой два последних поколения в структуре российского общества поименованы как «нигилисты» (годы зрелости 1985—1991) и «наблюдатели» (годы зрелости с 1991 и далее).
Не всегда можно наблюдать непосредственную связь политических мифологем с определенной политической обрядностью и на исторически отдаленных этапах отечественного политического процесса. Например, в годы Великой Отечественной войны развитая политическая обрядность довоенного периода, служившая поддержанию мифологемы об «общенародном» (в тех условиях — «рабоче-крестьянском») государстве, оказалась разрушенной. Ее заменила чисто воинская обрядность. Однако сама эта мифологема сохранилась благодаря объективной экстремальности ситуации и объективной потребности в консолидации общества для борьбы с внешним врагом на уже разработанных прежде идейных основаниях. На творческие поиски нового у общества не было ни сил, ни времени. То же можно сказать и о положении государства.
Другой, еще более ранний исторический пример. В период революции 1917 г. и Гражданской войны распространение политических мифов, как революционных, так и контрреволюционных, об особой сущности молодого рабоче-крестьянского государства, скорее всего, вообще не имело устойчивой связи с какой-либо определенной политической обрядностью. Те элементы обрядности, которые целенаправленно внедрялись новой властью (награждения «красными революционными шароварами», оружием и орденами, клятвы Красному Знамени, похороны «жертв революции», коллективные исполнения революционных гимнов), были эпизодическими и связанными, по причине преимущественно военного или военизированного характера советской власти в начальный период ее существования, преимущественно с военной культурой. В известной мере они были простой перелицовкой дореволюционной и, опять же, преимущественно воинской обрядности.
Объективно этому способствовала неустойчивость порядка формирования советских и других общественных органов, текучесть их партийного состава, непрогнозируемость исхода политической борьбы, при которой участие в обряде могло гражданскому человеку стоить жизни при очередной смене власти, которая была, как уже отмечалось, преимущественно военной и очень контрастно воспринимала такое участие обывателей в политической обрядности именно через призму воинской культуры.
Что касается пророчествования, то этот элемент техники политического мифотворчества можно обнаружить на любом этапе политического процесса в любом обществе. Для движения политического процесса в принципе необходимо, чтобы действующие в нем силы сформулировали его цели и перспективы. Пророчествование, если рассматривать его организующий смысл, предупреждает массу и политические институты против чего-то и указывает значимую цель, чем подтверждает право организованной силы на существование и даже принуждение неорганизованной массы. Политическое пророчествование, кроме того, предотвращает вероятность разрыва между организованной политической силой (партией, движением) и увлекаемыми к политическому творчеству неорганизованными гражданами.
Следовательно, пророчествование нельзя считать приемом, обнаруживающим специфику техники политического мифотворчества. Это универсальный инструмент управления политическим процессом и легитимации активности его участников.
На проблему политического пророчествования можно посмотреть и с другой стороны. Достаточно трудно оценить и научно обосновать принадлежность той или иной конкретной идеи, высказанной, например, пророчествующим лидером по ходу электоральной кампании или в порядке борьбы за удержание власти, к разряду пророчествований мифологического свойства или научным прогнозам. Сплошь и рядом пророчествованиями занимались и занимаются ученые, а политики доводят эти пророчествования до населения в максимально доступной ему образной форме. Немало примеров пророчествования можно найти в отечественной истории.
Когда в 1917 г. руководство партии большевиков предложило измученному войнами и революциями российскому обществу привлекательную для него цель — строительство коммунизма, это было политическое пророчествование в чистом виде. Его нельзя было в то время подтвердить ни ссылками на исторический опыт, ни точными экономическими расчетами.
Единственный весомый аргумент, который первоначально мог противопоставить В.И. Ленин своим критикам из марксистского лагеря, указывавшим на объективную неготовность материальных предпосылок для строительства нового общества, имел чисто философское происхождение. В полемике с Н.Н. Сухановым (статья «О нашей революции») он предположил диалектическую вероятность перемены мест причины и следствия и вызревания в России политических предпосылок для социалистического и коммунистического строительства прежде материальных.
Но уже в середине 1920-х гг. большую роль в поддержании в массовом сознании ценности мифологемы социалистического и коммунистического строительства наряду с политическими заклинаниями начинают играть точные расчеты социологов и экономистов. Проблема нэпа как политического курса, рассчитанного «всерьез и надолго» или же только «временного отступления» для перегруппировки сил перед решительным натиском на капитализм, из области политических дискуссий на съездах ВКП (б) перешла в сферу разработки научных планов и прогнозов, включая разработку комплексных пятилетних планов развития страны. Ситуация взаимодействия политического пророчествования и научного прогнозирования существовала на протяжении всего советского периода, и зафиксирована в материалах съездов и конференций КПСС. В свете реально существующих исторических источников, любая попытка разделения пророчествования и научного прогноза в силу высокой политизированности отечественной науки в это время выглядела бы искусственно.
Когда современные аналитики предсказывают необратимость демократических перемен в России, они не только пророчествуют о грядущем земном рае, но и, в сжатом виде, представляют массовому сознанию опыт западных обществ и результат двух десятилетий реформ в России. Они также констатируют факт наличия в российском обществе сил, готовых и способных всеми средствами отстаивать свершившиеся перемены. Предсказания о возможности криминализации политической системы России, получившие уже статус общественно признанной мифологемы, также имеют основанием не только мистику и эмоции политических конкурентов, но и реальные документальные подтверждения и научные расчеты вероятных экономических ущербов.
Таким образом, в свете реалий отечественного политического процесса, техника конструирования политических мифов, даже в основных традиционно признанных элементах, выглядит более вариативной и более зависимой от поворотов политического развития, чем от универсальных схем. Этого не принимают во внимание теоретические конструкции, зацикленные на критике феномена «советского тоталитаризма».
Такая конструкция рассуждений по принципу «одна схема — один пример ее правомерности» скрывает принципиальный для политологического понимания техники политического мифотворчества вопрос: что в каждый конкретный момент политического развития общества делает возможным, допустим, изменение функций языка, усиливает тягу людей к обрядовой политической символике, пророчествованиям как определенным текстам, заключающим важную для социума информацию?
Иначе говоря, имеется ли действительно общее устойчивое основание для конструирования и поддержания жизнеспособности политических мифологем в политическом процессе на длительных промежутках исторического времени, основание объективное, независимое от намерений самих носителей мифа? Ответ на этот вопрос проясняет природу факторных свойств мифа в политическом процессе: какое он имеет начало - мистическое и чуждое или рациональное и необходимое.
