Радуйтесь, ТЕПЕРЬ ВЫ не бессмертны

Гипс обещали снять в июне. Полет с балкона третьего этажа закончился для Петра переломом ноги… не осознают все-таки герои этого романа, насколько милостива к ним судьба! До настоящего момента, как помнят любезные и просто-таки разлюбезные уже читатели, в романе нашем окончательно не умер еще никто, что, в общем-то, весьма гуманно, не правда ли?

Однако — и с этим уж ничего не поделаешь! — Петр загремел в больницу именно тогда, когда присутствие его на улицах Москвы было бы очень и очень желательно, что он, впрочем, и сам понимал. За стенами четырехместной палаты все время происходили важные какие-то события, о которых Петру не рассказывали, делая вид, что ничего чрезвычайного вообще не бывает в мире. Посетители сговорились врать и врали исправно, незадолго до посещения определенно проходя основательный чей-то инструктаж. Эмма Ивановна часто приходила вместе с Эвридикой: вдвоем они врали особенно правдоподобно. Иногда к хору врущих присоединялся сухой голос Аида Александровича: сухим голосом, само собой, врать гораздо проще, чем, например, влажным. Только мама и папа-с-почечной-коликой не врали, но они и не знали, должно быть, ничего.

Станислав Леопольдович не пришел ни разу. Ах-Петр-мы-отправили-его-на-юг-в-замечательный-один-санаторий! Путевки-знаете-ли-такая-редкость-тем-более-сердечно-сосудистая-система-спецлечение! Он-звонит-регулярно-если-бы-у-вас-тут-был-телефон… И так далее: туфта. Как будто можно представить себе Станислава Леопольдовича думающим о сердечно-сосудистой системе, когда голова его совсем другим занята! Да к тому же согласившимся на спец(!) лечение…

«А-еще-Эвридика!» — дразнил Эвридику Петр, давая понять, что не верит ни единому слову — ни-чье-му. Но дразни не дразни: каменная-баба-скифская… Про университет (защиту-диплома-перенесли-на-будущий-год), про маму-папу-бабушку (они тоже как-то приходили — все вместе), про весна-весна-на-улице — подробнейшим образом. А о восьмерках — два слова. Ровно два: «Нет дома» или «Не отвечают» — с вариантами то есть. Могла бы и рассказать, между прочим, кое-что (это уже автор от себя, любезные читатели!): много всякого они там на воле вокруг восьмерок накрутили… Петр попросил принести Марка Теренция Варрона. Принесли.

— Ну, друг, на тебя последняя надежда, рассказывай!

Но молчал и ворон: как рыба.

— Рыба ты! — обругал его Петр и отвернулся к стене.

— Рыба, — сказал Марк Теренций Варрон.

— Но Петр… — засмеялась Эвридика (лучше бы, кстати, не смеялась: очень уж грустный был смех!), — чего ты хочешь от нас всех? Есть выражение такое: жизнь-их-не-богата-событиями… Наша жизнь не богата событиями, а будет что рассказать — расскажу!

— Расскажешь ты, как же! — пробурчал Петр, глядя в стену.

— Новыми — трудовыми — успехами — встретил — советский — народ — минувший — праздник! — заявил Марк Теренций Варрон.

Петр улыбнулся стене.

— Лучше мне улыбнись, — сказала Эвридика, — по-случаю-минувшего-праздника.

…А однажды видел Петр сон: во сне они со Станиславом Леопольдовичем летали и говорили о чем-то — общих тем не касались, времени не было, но успели обсудить нечто конкретное и, вроде бы, очень важное — во всяком случае, для Петра… Правда, утром забылось все — кроме самого факта встречи. И за целый день — не вспомнилось.

Вспомнилось зато многое другое: январь-февраль-март-апрель. Странный кусок жизни, с какого-то момента (или с самого начала) находящийся под прицелом восьмерок… Сплошная мистика на мафиозной основе: невозможно поверить, что такое вообще бывает! Но ведь есть же и… продолжается. И имеет видимость жизни. С восьмерками они, конечно, развяжутся — знать бы, с какого момента с ними можно будет уже не считаться. Однажды все началось и однажды все кончится — более точных ориентиров нет. О начале объявлено не было, все выяснилось случайно — с помощью Эвридики. 06 окончании тоже вряд ли объявят… может, нас к тому времени и в живых-то никого не останется: перебьют, как кроликов, — и все. Правда, пока без нас не обойтись; слишком далеко зашли. И слишком туманны берега…

Но какая-нибудь логика есть ведь во всем этом! Январь-февраль-март-апрель. Почему январь, черт возьми? Что такое случилось в январе? Недели две — ничего особенного, потом — бах: цыганка-с-карликом… когда это было? Кажется, шестнадцатого… Погибнет-душа-твоя-господине. Нелепое пророчество — с какой стати? И — завертелось: под обильным снегом! Поди разберись…

Петр открыл тумбочку, достал блокнот, ручку. Соседи спали: трое счастливчиков, до которых никому, кроме родных-и-близких, дела нет.

«Глубокоуважаемый…» — начал он и остановился: стоит ли? Все равно некуда будет отправить письмо… да и дадут ли ему написать его? Постучит кто-нибудь в дверь: пожалуйста, господин Ставский, на процедуры. Посадят в инвалидное кресло, привезут в белый кабинет, сделают укол — и поминай как звали!.. Он тряхнул головой и продолжал:

"Глубокоуважаемый… не знаю Вашего имени!

Я обращаюсь к Вам по собственной воле и хотел бы сам отвечать за каждую букву в этом письме — надеюсь, у меня есть такое право? Скорее всего, Вы не могли не предусмотреть чего-нибудь подобного, иначе вообще не было бы смысла вовлекать в Ваше предприятие живых людей: люди остаются людьми — и для человека Вашего круга неосмотрительно делать ставку на полное отсутствие у них инициативы. Будем считать, что Вы не делаете таких ставок, — и, значит, отнесетесь к моему письму внимательно и спокойно.

Эвридика рассказала мне все… стало быть, как говорится: не-отпирайтесь-я-прочел. Кстати, на месте Евгения Онегина я не сказал бы: «Не отпирайтесь». Это грубовато… Не стану утверждать, что я догадывался о Вашем существовании. Буду честен: мне и в голову не могло прийти ничего подобного. Ваша затея представляется мне, прошу прощения, довольно несуразной и, пожалуй, даже неосуществимой. Впрочем, осуществится она или нет — судить не нам, и мне не следовало начинать с критических замечаний общего характера.

Правда, даже Вам трудно будет признать их необоснованными: ведь в Ваш круг так или иначе оказались втянутыми все близкие мне люди, не говоря уже обо мне самом. Заметьте, что при этом далеко не все они (прямо сказать, единицы) знают о Вашей роли в их судьбах — стало быть, игра с самого начала ведется не на равных, а потому этически несостоятельна.

Зная о вашей болезненной реакции на всякого рода самодеятельность, я все же позволил себе попытаться проанализировать происходящее и очень приблизительно установил, что одной из первых Ваших жертв стала Эвридика Александровна Эристави. Должен сказать, Вы выбрали не самый удачный объект — на вашем месте человек более гуманный просто пожалел бы девушку, жизнь которой и без Вас бьта довольно запутанной: она рассказала мне много такого, о чем Вы не имеете даже смутных представлений. У Вас была уже возможность неоднократно убедиться в непригодности Эвридики для, мягко говоря, сомнительных Ваших целей. Это человек нервный, рано повзрослевший, но главное -талантливый, с чем, как я догадываюсь, Вы в очень небольшой степени склонны считаться. Вы навязываете ей абсолютно неприемлемые для нее формы поведения, создавая немыслимые условия, которых не в состоянии выдержать даже более крепкий организм. Едва ли Вы имеете право так уж испытывать ее силы — тем более, что к настоящему времени они, кажется, на исходе. Вы были свидетелем нескольких ее нервных срывов — с последним, между прочим, мне едва удалось справиться, навязав ей поездку в Тбилиси: только таким путем я смог отвлечь ее внимание от совсем уж крутых, так сказать, поворотов. Вы запугали ее настолько, что она, по-видимому, всерьез верит в неограниченность Вашей власти над ней. Когда Эвридика рассказывала мне о Вас, мне было страшно за нее: Вы стали ее манией — и она убеждена, что судьбы мира вершатся Вами, хотя, прошу прощения за откровенность, на самом деле Вы всего-навсего жалкий больной человек с сильно завышенной самооценкой. Наверное, Вас надо лечить — и лечить, скорее всего, от шизофрении, имеющей, как говорят медики (если говорят), систематический характер.

Не уверен даже, что вся Ваша система существует в действительности, а не является лишь плодом расстроенного Вашего воображения. Впрочем, претензии Ваши распространяются так далеко, что на некоторое время — оценив их «масштабность» — я и сам чуть не поверил в Ваше всемогущество. Теперь я, конечно, знаю, что единственное, чего нельзя отнять у человека, — это право свободного выбора… по крайнею мере, между жизнью и смертью. Советую Вам основательно поразмышлять ни сей счет и несколько приглушить амбиции. Я весьма сожалею об одном: что унизился до заочной «схватки» с Вами, — достаточно было просто разыскать Вас и, простите, набить Вам морду. Вы вполне этого заслужили. Не так страшен черт…

По здравом размышлении (а у меня было достаточно времени поразмышлять) я пришел к выводу, что вся Ваша деятельность основывается на постоянном запугивании и на использовании приемов, запрещенных этикой. Например, излюбленный Ваш прием — ставить всецело зависимых от Вас людей в абсолютно безвыходную ситуацию и с удовольствием наблюдать, как они из нее выпутываются. При этом Вы, кажется, ожидаете от них небанальных решений, в то время как истерзанные Вами люди делают одну глупость за другой. Если уж Вы с такой бесцеремонностью пользуетесь их услугами, то имейте по крайней мере мужество самостоятельно распутывать последствия Ваших комбинаций, не ставя никого в известность о своих трудностях. Те, кто работает на Вас, вовсе не обязаны с ними считаться.

Должен заметить также, что Вы постоянно превышаете собственные полномочия. Даже если бы в основе нашего взаимодействия лежал какой-то договор, то и тогда в нем были бы учтены формы разумного контакта, чтобы часть времени каждый из подчиненных Вам мог проводить по своему усмотрению. При отсутствии же такого договора никто из нас тем более не принадлежит Вам целиком и волен — хоть в какой-то мере! — сам распоряжаться собой. Так что вряд ли Вам следует прибегать к столь суровым наказаниям в случаях, когда в тех или иных обстоятельствах работающие на Вас не забывают и о собственных интересах: это же вполне естественно, согласитесь! Можно ли жить, постоянно ожидая возмездия? Понятно, что Вы, не выходя из дома, способны одним мановением руки уничтожить любого из нас; Вы располагаете чрезвычайно широкой сетью агентов — причем, разумеется, не только в Москве. Однако дальновидный стратег прежде всего позаботился бы о том, в каком настроении пребывают те, на кого он намерен делать ставку и в дальнейшем. Впрочем, Вы едва ли дальновидный стратег; слишком уж поспешно и импульсивно дергаете Вы за все ниточки сразу, желая, по-видимому, чтобы каждую минуту нужные Вам (нужные не сегодня и даже не завтра — вообще еще неизвестно когда!) люди находились у Вас под рукой. Вы "запускаете " их в действие в зависимости от Вашего настроения, подчас даже не представляя себе, кому Вы этим вредите.

Я давно уже говорю не об Эвридике, а тем более не о себе самом. Станислав Леопольдович и Эмма Ивановна Франк — вот кто меня беспокоит. Не уверен, что Станислав Леопольдович отчетливо осознает, в какую «игру» Вы его втянули, — боюсь, он и вовсе ни о чем не подозревает. Но Эмме Ивановне я счел своим долгом рассказать обо всем. К несчастью, рассказ мой пришелся на то время, когда сам я имел глупость панически бояться Вас и считал Ваше влияние на мою судьбу определяющим. Если бы я тогда уже мог относиться к Вам как к человеку, которого следует лишь пожалеть!.. Увы, прозрение наступает всегда слишком поздно. И мне пришлось до смерти напугать бедную старуху, доведя ее тем самым до приступа — рассказом как таковым и (теперь я понимаю это) более чем нелепым по причине полной безрезультатности прыжком с балкона. Признаюсь, я имел намерение разрушить все Ваши планы и доказать Вам, что один выход из безвыходного положения — причем выход добровольный! — есть у каждого человека всегда.

Впрочем, ничья смерть не станет для Вас сигналом остановить безумную Вашу деятельность. Вы возьмете для своих целей кого-нибудь еще — с его благородного разрешения… или даже без такового, как практикуете в последнее время. И с новыми, что называется, силами приметесь «работать» с ним. Я не знаю, каким испытаниям Вы подвергаете других — например, Станислава Леопольдовича, — но сдается мне, что испытания эти чудовищны.

Все последнее время меня интересует один лишь вопрос. Отдаете ли Вы себе отчет в том, чем это может кончиться? Или Вы не думаете о перспективах и живете лишь сегодняшними забавами?

…Сейчас я перечитал написанное — и вот думаю о том, зачем я обращаюсь к Вам.

Вероятно, Вы просто интересны мне — тоже в смысле экспериментальном. С того момента, как я узнал о Вашем существовании, Вы сделались для меня своего рода психологическим феноменом, за которым я, оказывается, постоянно наблюдаю. И теперь я хотел бы — честно, в отличие от Вас, — предупредить: отныне я экспериментатор, а Вы для меня подопытный кролик. Вы не удосужшись поставить меня в известность о своих опытах — прощаю Вам все, что было, но при одном условии: теперь законы диктую я. Будьте готовы к этому.

Искренне Ваш Петр Ставский

Москва, 29 мая 1983 года"

Петр нашел в тумбочке конверт, запечатал письмо. На конверте надписал крупными цифрами номер телефона: это ведь надо, чтобы кому-то так повезло с номером, почти сплошная бесконечность! Он откинулся-на-подушку и стал думать о бесконечности: бесконечность была пустыней в снегу.

— Привет.

Петр не открывал глаза: он знал, что пришла Эвридика. Она пахла водой и солнцем.

— Привет, Петр. Как дела?

— Нормально дела. А что на воле?

— На воле тоже все нормально.

— И долго еще там так будет — нормально?

Эвридика посмотрела на тумбочку и увидела конверт. С восьмерками.

— Не знаю, долго ли… — сказала она. — Боюсь, что нет. Я очень устала. Очень, Петр.

— Конечно.

— И, кажется, больше не могу… Аид Александрович не велел тебе ничего говорить — ты видел, я не говорила. Но я устала — не говорить. По-моему, сейчас я уже начну.

— Я почти рад, что ты так устала. Я тоже устал — не знать.

— На самом деле, неизвестно, что труднее. И то и другое трудно. Но сейчас все рушится. Петр, милый!.. А я не умею поправить, и я не понимаю — что можно, чего нельзя!

— Но живы — все?

«Все» — это был Станислав Леопольдович: остальные приходили в больницу.

— Все? — Эвридика опустила глаза — почти-в-преисподнюю. — Я не знаю, как сказать. Потому что трудно определить, живы или уже нет… Он в летаргическом сне. Почти три недели… две с половиной. Аид взял его к себе в институт. Аид тоже не знает, когда кончится сон. И кончится ли он вообще…

— Это болезнь?

— Нет. Почти невозможно объяснить, что это.

— Но признаки жизни есть?

— Совсем малозаметные… Даже зеркальце не запотевает. Кожа совершенно холодная и бледная очень. Пульса нет.

— А что есть?

— Сердце бьется — правда, слабо-слабо, это рентгеном установили, в институте. И еще с помощью электрошока — мышцы реагируют, кажется…

— Так что точно не смерть?

— Пока точно.

— А дальше?

— Дальше сложно очень, потому что это не обычный летаргический сон. Тень Станислава Леопольдовича сейчас находится в Элизиуме.

— Я так и знал, — сказал Петр. — Я же говорил тебе, что… Эта книжка, которую я читал, — помнишь? — Он приподнялся на локте. — Мне сейчас надо в библиотеку, Эвридика. Срочно надо в библиотеку… А я не могу!

— Я могу, — ответила Эвридика.

— Это без толку, ты не знаешь немецкого… А вынести ее оттуда никак нельзя? Маму попросить или кого-нибудь!

— Уже просила!.. Когда мне Эмма Ивановна все рассказала — в тот вечер, я на другой же день говорила с мамой… Мама человек дисциплинированный… Конечно, если бы объяснить ей, в чем дело! Но я не решилась объяснить. Ты подожди с книгой — мы к этому вернемся. Сначала вот что…

Эвридика говорила долго — сперва о том, что узнала от Эммы Ивановны, потом о ночи в «Зеленом доле» — опять-таки со слов Эммы Ивановны, на другой день позвонившей ей в восемь утра…

— А когда свет включили — через две секунды Женя включил, — Станислав Леопольдович лежал на полу уже и тени не было рядом с ним: ни одной. И все думали, что он умер: тело совсем холодное, и не дышит… Эмме Ивановне сделалось плохо, еле ее откачали, хотели «скорую» вызвать, но она не велела, а сразу стала звонить Аиду домой. Аид тут же приехал — вместе со «скорой»: Станислава Леопольдовича и Эмму Ивановну отвезли в Склифософского… у нее криз гипертонический, и ее оставили в терапевтическом, она три недели пролежала. А Станислава Леопольдовича Аид к себе забрал — в соматическую психиатрию, где я была, и сейчас Аид все время наблюдает за ним, но тени у Станислава Леопольдовича нет.

— А восьмерки — что?

— Восьмеркам ребята сразу стали дозваниваться… ой, я забыла, теперь адрес есть, таксист сказал, который ту тень привез — ну, в образе Эммы Ивановны. В общем, они долго звонили — никто трубку не брал целый час почти… А в пятом часу утра поехали по этому адресу, но там дома никого не оказалось. И теперь нет никого. Они дежурят по очереди — на скамеечке в арке, оттуда подъезд хорошо видно, и до сих пор ничего не дождались. Ночью в окнах свет не зажигается, ребята и по ночам дежурят, они хорошие такие: там одна девушка по имени Бес… Алла то есть, и еще Женя, Стас, Володя, Сергей, Павел. И они думают постоянно, но ничего придумать не могут! Ты попробуй, Петр… я дура, я молчала все время, Аид велел, он за тебя беспокоился, чтобы ты еще какой-нибудь номер, — это он так говорил… Петр, ну скажи хоть слово, Петр! Ты письмо написал, я вижу…

— Так, Эвридика. — Петр закрыл глаза ладонью. — Слушай меня внимательно. Мама работает сегодня?

— Нет.

— Это замечательно. Пойди в Ленинку…

— Я же не записана! — перебила Эвридика.

— Разовый пропуск возьмешь — по паспорту. Паспорт есть?

— Есть.

— Скажешь, нужно книги некоторые посмотреть — для курсовой. Заполнишь требование… вот сведения. — Петр по памяти восстановил название книги. — Найдешь, если найдешь, книгу в картотеке, спишешь шифр… ну и получишь «Руководство…» в ЦСБ. Садись и перерисовывай все от руки — начиная со страницы, на которой готический шрифт переходит в обычный. Сколько успеешь до закрытия. А вечером надо найти способ передать это все мне.

— Я найду способ. — И Эвридика ушла — не оборачиваясь.

Ждать до вечера оказалось невыносимо уже через час. Ко всем соседям Петра пришли все-возможные-родственники: прорва народу. Петр сделал вид, что спит-богатырским-сном. Все-возможные-родственники говорили на все-возможные-темы. В палате пахло чужой-едой. Петра мутило. Хуже всего то, что трудно было думать… Но не думать было еще трудней.

— А-вот-апельсинчик-съешь-еще-я-тебе-почистила!

Конечно, книги нет в библиотеке, глупо было посылать Эвридику. Она вернется и скажет: книги нет. И что тогда? Тогда… Тогда книгу надо закончить самому. Ориентиры заданы — осталось только следовать по намеченному автором пути.

— Ты-салфеткой-руки-вытри-а-то-они-у-тебя-жирные-пижаму-испачкаешь-а-стирать-негде.

«Ибо, как полагает автор, многие из случайностей свой исток не здесь имеют»… Стало быть, многие из случайностей свой исток в Элизиуме имеют. И, стало быть, случайная… случайнейшая встреча со Станиславом Леопольдовичем свой исток в Элизиуме имела: он оттуда пришел, Станислав Леопольдович.

— Белье-то-чистое-есть-у-тебя-еще-чтоб-тут-менять-вроде-много-с-собой-брал-а-все-в-одном-ходишь!

С чем пришел Станислав Леопольдович из Элизиума? И зачем пришел из Элизиума? Получается, чтобы с Петром встретиться — пришел. Встретиться и передать ему некоторые сведения. «Вы не нервничайте сейчас. Потом нервничать будем», — сказал Станислав Леопольдович. Вот, значит, и настало время — нервничать. Нервничать, вспоминая, как все было, и доставая из памяти то, что тогда не заметил. Во-первых, ликер: «Мне подарили этот ликер в 1798 году»…

— Тут-вот-я-тебе-шоколадок-маленьких-купила-будешь-по-одной-сестрам-давать-чтоб-помогали-тебе-как-следует…

Итак, 1798 год — вот первый временной ориентир. «С тех пор никто не заходил ко мне в гости. М-да… шутка». Не шутка, получается, Станислав Леопольдович. Должно быть, год этот — последний в Вашем витальном цикле, опять же последнем. С тех пор прошло почти двести лет. Двести лет, проведенных Вами в Элизиуме, это же ясно как день!

— Надо-бы-побольше-двухкопеечных-монеток-принести-тут-нет-ни-у-кого-или-жадничают!

Ну да, конечно… Еще один мотив был — с одеждой. Его высказывание насчет моей куртки модной и сапог; «Одеты вы очень модно». — «А надо как?» — «А надо — никак. Чтобы не быть иллюстрацией места и времени… это привязывает и лишает свободы». Похоже, это урок первый: дескать, и Вы тоже, молодой человек, не только в настоящем времени живали! Были, дескать, и другие времена. Что ж, может быть, и были… Подождем пока с этим. И вспомним еще что-нибудь. Например, вот что…

— Тут-в-травме-все-долго-лежат-одни-переломы-почти-что-и-с-первого-раза-редко-удачно-срастается-потом-ногу-или-руку-опять-ломают-и-снова-гипс.

Например, вот что: «…фокус-другой я бы мог Вам показать — дело, как говорится, нехитрое. Но это, видите ли, слишком уж немудрящий путь, мне стыдно таким путем идти к сердцу Вашему». Понятно, о каких фокусах идет речь: впечатляющие, между прочим, были бы фокусы… но Вы, Станислав Леопольдович, предпочли долгий путь. Какой же? А вот какой: бросить в сердце одну-две фразы, которые на всю жизнь в памяти застрянут… Застряло же следующее: «Нам, конечно, будут даны и другие жизни… много других жизней, поскольку с первого раза трудно все рассмотреть и расслышать, но ведь каждая ситуация уникальна и не обязательно повторится из жизни в жизнь. Схема повторится — детали не те, детали повторятся… даже одна деталь, глядь — схема другая. Так что очень желательно осмотреться, помедлить… вкус, я бы сказал, ощутить». Между прочим, ни чая, ни ликера вы не пили тогда, Станислав Леопольдович, — и теперь, после рассказа Эвридики о Лже-Эмме-Ивановне, ясно почему: тени не пьют и не едят. А насчет того, что «схема повторится», — так это вы, конечно, правы.

— Мы-вот-с-товарищами-уже-ходячие-а-молодой-человек-который-спит-ему-еще-гипс-не-снимали-говорят-завтра-так-он-лежачий-пока.

Схема повторилась: ученик ваш, помнится, покончил с собой — и я, стало быть, пытался… а детали другие. Из этого следует, между прочим, что очень может быть… очень даже может быть… почему бы, в самом деле, не быть такому: ученик Ваш и я — одно и то же, в разных витальных циклах, а? Значит, и вправду были у меня и другие времена… Дерзко, конечно, предполагать, однако случайность есть случайность — не так ли, Станислав Леопольдович? М-да… опять вы правы: «Лучше все делать очень медленно. Очень и очень медленно». А я сейчас так и делаю. Медленно-медленно иду по нашей с Вами беседе… раньше бы пройтись по ней! Иду, значит, и натыкаюсь еще на одну интересную подробность: «…я жил с одной прекрасной дамой. Я очень любил ее. Мы прожили… дай бог памяти, лет десять. Двести с лишним лет назад». Не Эмма Ивановна ли это, Станислав Леопольдович?

— Он-странный-молодой-наш-человек-молчаливый-все-думает-о-чем-то-а-невеста-у-него-ну-такой-красоты!

Значит, Вы с ней все-таки встретились снова… Непонятно, правда, что из этого получилось, если Вы тень. Впрочем, дело не мое… А тогда я сказал: «Мне не хочется уходить от Вас», — и Вы ответили: «Очень рад. Да и ситуация еще не исчерпана… Если бы Вы знали, насколько не исчерпана…» Так все-таки, насколько, Станислав Леопольдович? Чего теперь ждать, когда Вы в летаргическом сне? Встречи в Элизиуме? Там, где рассредоточивают… или, по крайней мере, грозят рассредоточить тени? «Во-о-от насколько!» — и вы широко развели руки. Действительно настолько? «Знаки, знаки…»

— Она-ему-ворона-приносила-говорящего-только-он-мало-поговорил-а-вообще-то-умора!..

Как это там было: «Подлинные знаки — вот чего мы напрочь не умеем воспринимать. Казалось бы, все уже яснее ясного и сердце знает: подан знак, ан нет! Не верит, соглашаться не хочет, сопротивляется». Не сопротивляется больше, верит напропалую сердце мое: такие уже допущений делает — в животе холодно. И привкус мяты во рту. Впервые за последние — сколько? — почти два месяца: значит, близко… Правильно иду, значит! Привкус мяты — это оттуда: Элизиум. Их пища — время, медуница, мята… И плевать «на цыганок, на гадалок, на фокусников, на заклинателей змей… ручное все это. Hand made, не по-русски говоря». Теперь понятна и данная фраза… понятно даже, кому она адресована! Другая тоже понятна и туда же адресована: «В том-то и есть чертовщина жизни, что в течение получаса все может измениться на полную свою противоположность…» Теперь действительно понятно, Станислав Леопольдович. Так оно и было. Что ж, почти все… И блистательная кода…

— А-чего-я-нормально-хожу-уже-с-костылями-провожу-значит-потом-в-холле-с-соседями-посижу-пусть-поспит-паренек…

И блистательная кода: «Вы знайте, что Ваша душа бессмертна!». Стало быть, что же… тень и есть душа?

Когда, держа высоко над головой сверток, в палату, как птица, влетела Эвридика, она прямо-таки замерла у постели Петра. Петр смотрел на нее древними совсем глазами — и во всей фигуре его был покой, огромный нездешний покой.

— Я украла книгу, — тихо, словно боясь спугнуть ангела, сказала она, — возьми.

— Спасибо, — улыбнулся Петр. — Теперь как раз она мне очень нужна — узнать, что же дальше. Я, пожалуй, успею к утру: завтра можно будет вернуть ее, если сегодня ночью тебя не арестуют. Придешь завтра?

— Ну и вопросы у тебя! — Она поцеловала его и вышла: фея-авантюристка, исполняющая желания и тут же исчезающая-из-поля-зрения… Так и надо, Эвридика. Молодец.

…исчезающая-из-поля-зрения, чтобы опять быть рядом когда нужно.

— Привет. — Невозможно прекрасная утренняя-Эвридика.

— Привет. — Бессонный Петр закрыл книгу. — Тебя не арестовали?

— Нет еще. Часа через полтора арестуют… когда книгу привезу. Сегодня мама работает, я ей не сказала ничего. Она, наверное, и арестует. — И присела на кровать: невозможно-прекрасная-утренняя-Эвридика… Соседи-на-костылях любезно оставили их вдвоем.

— Никто тебя не арестует. Книгу вообще никуда отвозить не надо.

— Ну уж нет! — замотала головой Эвридика. — Пусть меня казнят честной.

— Книгу отвозить не надо, — повторил Петр. — Дело в том, что ее никто не хватится: этой книги никогда там не было.

— Не было? — просто и доверчиво спросила фея-авантюристка.

— Не было, — подтвердил Петр.

— Что ж… пусть тогда и не будет, — Эвридика облегченно вздохнула: проблема исчерпала себя сама. — Ты мне что-нибудь расскажешь?

— А нечего почти рассказывать. Тут все то же самое. Ты это уже знаешь.

— От Эммы Ивановны?

— И от нее тоже. От нее в первую очередь.

— Но ты все время улыбаешься, Петр… так, как будто знаешь, что делать.

— А я знаю, что делать, — весело ответил тот. Он взял Эвридику за руку. — Надо просто жить. Жить — и этого будет вполне достаточно. — Петр смеялся и просто-таки невозможно походил на Станислава Леопольдовича, когда старик разгуливал по телеэкрану с «долзеленый-йо-хо!» на губах.

— И все же, Петр?

— Для начала свяжись с кем-нибудь из ансамбля — у тебя ведь есть телефоны? Надо попросить от моего имени и от имени… Станислава Леопольдовича снять блокаду с дома восьмерок.

— Почему? — испугалась Эвридика.

— У него и так ничего не выйдет. Или выйдет все. — Это был более чем туманный ответ — впрочем, Эвридика и не ожидала другого.

Она только спросила:

— Сейчас позвонить?

— Сейчас. — И Петр взял с тумбочки конверт. С восьмерками. Развел руками и порвал его на глазах Эвридики. — Кажется, мое письмо дошло уже по адресу. К сожалению.

— Я ничего не понимаю, — сокрушилась Эвридика.

— А не все нужно понимать, — с готовностью сказал Петр. — Есть и непонятные вещи. Много непонятных вещей.

— Для тебя — тоже?

— Конечно. Для всех. Я вот не понимаю, например, как это — телефон? Или, допустим, — телевизор!

— Да ну тебя! — махнула рукой Эвридика и в первый раз за утро улыбнулась.

Так, с улыбкой, и отправилась к двери, на пороге которой столкнулась с Аидом Александровичем.

— Здравствуйте, царь-Аид. Я сию секунду вернусь.

— Vale, — ответил тот и вошел к Петру. — Нуте-с, как наше настроение? Завтра, говорят, гипс снимают? — Он достал из кармана два апельсина-невероятных-размеров. — Это я Вам был должен. — И протянул апельсины Петру.

— Спасибо. А настроение-наше прекрасно. У Вас какие-то неприятности?

— Никаких неприятностей, с чего Вы взяли?

— Очень уж Вы бодры, — нейтрально заметил Петр. — А что… письма все еще приходят?

— Какие письма? — Аид невинен-как-дитя.

— По поводу телепередачи с Рекрутовым. — Петр тоже невинен-как-дитя.

— Что это Вы вспомнили такую седую старину?

— И сам не знаю, — ускользнул Петр.

— Нет уж, — Аид мгновенно повзрослел. — Выкладывайте, что у Вас, да поскорее!

— Ничего особенного, — нарочно не взрослел Петр. — Пустяки всякие: витальные циклы. Элизиум, Атлантида… Контактная метаморфоза, если хотите.

— Эвридика? — взревел Аид. — Ну, она у меня узнает!.. С ней же, оказывается, нельзя иметь дела!

— Да помилуйте, Аид Александрович! Вот тут у меня книга, где все написано. Дарю. Я уже знаю ее наизусть. Теперь Ваша очередь.

Аид вертел в руках, ворча: «Очень мило с вашей стороны дарить библиотечные книги… да еще из Ленинской библиотеки! Я же вижу… штамп стоит, Вы вор, что ли?»

— Штамп — это камуфляж, — бесстрастно пояснил Петр. — На ней не должно быть никакого штампа, это анахронизм.

— Правда подарок? — начинал верить Аид и влезал уже в книгу по островерхим гребням готических литер.

— Правда, дорогой Вы наш Аид Александрович! — Вид у Петра был предпраздничный. — Тут Вам предложат объяснения тому, над чем вы бьетесь всю жизнь. Если, конечно, Вы захотите их принять. — Аид спрятал книгу в портфель. — Спасибо, Петр, Вы сделали для меня больше, чем могли.

— Это все-таки она, — кивнул Петр на входящую Эвридику.

— Проходите, преступница, — растроганно сказал Анд.

— Удалось? — спросил Петр.

— Будем считать, что да. Дежурным сейчас же все передадут. Павел поедет вместе с Бес.

— Павел… вместе с Бес? — Аид Александрович заинтересовался. — А что — там новости какие-нибудь?

— Новости здесь, — уточнила Эвридика. — Петр распорядился снять блокаду с дома восьмерок.

— Петр? Распорядился?.. С чего? На каком основании? — с-четверть-оборота завелся Аид. — У меня же Станислав Леопольдович в институте на искусственном питании… Вы отдаете себе отчет!

— Случится то, что случится, — спокойно сказал Петр. — Рано или поздно, так или иначе, но в любом случае все кончается. Нам ведь будут даны и другие жизни… много других жизней, поскольку с первого раза трудно все рассмотреть и расслышать…

— Вы говорите, как тень! — ужаснулся Аид Александрович. — Голосом тени… и с интонациями тени!

— Это он книгу одну прочел, — вступилась за Петра Эвридика, — немецкую книгу, она здесь. — Петр, покажи книгу, Аид Александрович знает ведь немецкий. — Эвридика поискала книгу глазами, вопросительно взглянула на Петра.

— Ты забыла, Эвридика, — напомнил Петр, — не было никакой книги.

— Но я же… ах ну да! Простите, Аид Александрович, не было никакой книги, я что-то путаю.

В дверь постучали.

— Это соседи! — спохватилась Эвридика. — Они вынуждены все время уходить из-за меня…

Стук повторился.

— Да-да, — крикнула Эвридика, пожалуйста!

И возник у порога незнакомый человек непримечательной наружности — в халате поверх синего костюма с синим же галстуком более темного тона, светловолосый, полноватый.

— Вам кого позвать? — поднялась Эвридика, которая знала уже всех соседей Петра.

— Вас, — сказал человек очень низким голосом.

— Меня? — остановилась идти Эвридика.

— Нет. Вас троих. — И едва заметный акцент: легкий, прибалтийский какой-то…

— Вы пройдите, пожалуйста, — приветливо произнес Петр. — Садитесь, вот стул.

— Петр… Вы знакомы? — Эвридике сразу и явно не понравился вошедший. Она переглянулась с Аидом Александровичем.

— Отчасти, — ответил Петр.

— Вот как? — удивился посетитель. — Вы проницательны, Петр.

— Да нет, другое, — поспешил поскромничать тот. — Но это к делу совсем не относится, мы слушаем Вас.

— Хорошо. Потому что я-то как раз и пришел говорить. Я, видите ли, знаком со всеми вами, хоть вы никогда меня и не встречали — во всяком случае — в этой жизни.

— Нет уж, давайте-ка по порядку, — перебил Аид Александрович и поочередно представил каждого из них посетителю, причем Петр усмехнулся — немножко в сторону.

— Спасибо, я знаю, — поморщился посетитель, — не надо формальностей… Люди вы все подготовленные — и вас, наверное, не удивит, если я скажу, что у меня нет имени, потому что я тень.

— О Господи… — вздохнула Эвридика.

— Я давно уже слежу за всеми вами… к сожалению; и теперь многие знают об этом, но пока вмешивался в ход событий лишь в самых крайних случаях — и в основном играя против.

«Да уж!» — чуть ли не вслух сказал Аид Александрович, но все же не вслух. Тень опять поморщилась и продолжала:

— Тем не менее, сегодня я нахожусь здесь в качестве вашего союзника, однако позволю себе не ставить вас в известность о причинах такой переориентации. У меня есть для вас некоторые сведения. Разбор дела Станислава Леопольдовича САТ назначил на одиннадцатое июня, ранним утром. Исход суда предрешен: Тень Ученого подвергнут рассредоточению.

— Подвергнут рассредоточению или приговорят к рассредоточению? — почти бесстрастно уточнил Петр.

— Конечно, приговорят… простите меня, Петр, это действительно недопустимая неточность. Итак, я хорошо осведомлен о том, что происходит на Атлантиде, и в состоянии ответить на любой ваш вопрос в этой связи. К тому же, я знаю историю Атлантиды — можете воспользоваться моими знаниями, как вам угодно, я к вашим услугам. Только с самого начала должен предупредить вас: я не способен придумать ничего, чтобы спасти Станислава Леопольдовича. На данный момент я владею всеми возможными формами контактов теней с живыми людьми, но среди них нет ни одной, которая была бы пригодна для этой цели.

— О чем же тогда спрашивать Вас? — с усмешкой сказала Эвридика.

— Я полагаю, что информация об Атлантиде, исходящая из первых рук, может помочь вам самостоятельно сориентироваться в этой сложной ситуации. Конечно, многое известно вам от Тени Ученого… от Станислава Леопольдовича, но Станислав Леопольдович — человек, что называется, внутренний и плохо разбирается в политике. Поэтому сведения, полученные от него, трудно считать исчерпывающими: он до сих пор остался ученым. Вам же нужен политик.

— Вы Тень Политика? — спросил Аид Александрович.

— Неважно. Допустим, да.

— Нас не интересует политика, — заявила Эвридика.

— Может быть, тогда вас интересует история? Это не так уж далеко от политики… Например, ваша история, Эвридика Александровна Эристави?

— Нет. — Эвридика вздрогнула. — Начните лучше с Аида Александровича, если он не возражает.

— Он не возражает, — буркнул Аид, совсем сбитый с толку.

— С Аида Александровича? — переспросила тень. — Это значит, с самого начала. Ну что ж… Вы, Аид Александрович, конечно, задавали своим родителям вопрос о том, почему Вам дали такое странное… такое редкое имя? Помните, что отвечали Вам?

— Я должен помнить?

— Как Вам угодно. В крайнем случае, это могу вспомнить я.

— Но я и вообще плохо помню своих родителей. Они умерли, когда мне было около двух лет, и меня воспитывал дядя. Он и говорил, что имя дали мне в честь мамы, ее звали Ада. Родители очень хотели девочку — тем более, что имя было уже готово. Но они чего-то там не рассчитали — и по оплошности на свет появился я.

— Восхищаюсь Вашим чувством юмора, — улыбнулся гость, — но должен уверить Вас, что оплошность эта была подготовлена всем ходом истории. Тени Вашей, Аид Александрович, надо бы отдавать в Элизиуме королевские почести: ведь это Тень Первого Царя Элизиума, царя Аида.

— А почестей, стало быть, не отдают? — равнодушно поинтересовался Аид. И добавил: — Сволочи!

— Еще раз восхищаюсь Вашим чувством юмора, а заодно и вашей демократичностью. Однако тема все-таки исключительно серьезна, Ваше Величество.

Аид не удержался и величественно кивнул.

— Сейчас, конечно, Вам трудно понять это, но если я назову то имя, которое носили Вы во времена последнего витального цикла, тут, мне кажется, Вам будет не до смеха.

— А ну-ка, — все еще шутя поощрил Аид Александрович.

— Фридрих II, Великий, — просто сказал гость, между тем как догадался уже Аид Александрович Медынский, что за имя прозвучит сейчас, и с ужасом, надо сказать, его дожидался.

— А Наполеоном тоже я был? — из последних сил сострил он.

— Не много ли, Аид Александрович? — в тон ответила тень. — Нет, Наполеоном были не Вы.

— Слава богу! — искренне обрадовался тот.

— Рад, что угодил Вам. Должен заметить, что именно последний Ваш витальный цикл совпал с витальными циклами Станислава Леопольдовича, Эммы Ивановны, Эвридики, Петра, ребят из ансамбля «Зеленый дол»…

— Няньки Персефоны! — воскликнул Аид Александрович.

— Нет, нянька Персефона — раньше… в мифологические, так сказать, времена.

— Жаль… И что же — мы все были знакомы друг с другом?

— Отнюдь. Вы не были знакомы ни с кем из упомянутых людей. Разные круги, понимаете ли… Правда, кое с кем Вы даже водили дружбу. Марк Теренций Варрон — знаете такого? Вот-вот…

— Он говорил мне! — взбудоражился Аид. — Но я, конечно, не мог вспомнить…

— Еще бы! Иначе Вы не были бы здесь.

— Как прикажете понимать вас?

— Да, в общем, просто… Тень умершего, возвращаясь в Элизиум, забывает все. Сначала Вы будете тенью Аида Александровича Медынского, а потом — Тенью Врача… и так далее, по пути обобщения, покуда, окончательно изжив в себе малейшие признаки индивидуальности, не превратитесь просто в тень: она-то и отправится в мир для новой жизни — неизвестно при ком… при каком то есть носителе. Между тем, дорогой Аид Александрович, если бы Вы только могли себе представить, какие красивые легенды ходят о временах, когда во главе Элизиума стояла Тень Царя Аида… золотой, знаете ли, век. С тех пор там многое изменилось — и далеко не к лучшему. А у Вас ведь есть все основания претендовать на верховную власть!

— Я не рвусь к власти, — признался Аид Александрович.

— Даже к такой, которая облегчила бы существование душам мертвых людей?

— Ну хорошо… — сдался Аид. — Но меня же никто не помнит в Элизиуме как Аида! Если каждая тень изживает в себе индивидуальность…

— Скажем осторожнее, каждая тень должна изживать в себе индивидуальность. Но, увы, не каждая изживает. Поэтому и существует в веках одно и то же Верховное Руководство Элизиума. Оно-то помнит, что за тень вернется на Елисейские поля после вашей, пардон, смерти.

— И Вы помните?

— Такая уж у меня специальность: все помнить.

— Значит, Тени Верховного Руководства Элизиума и Вы вместе с ними каким-то образом сохранили в себе индивидуальность?

— Скажем, да. И тем самым обеспечили себе прочное положение в Элизиуме. Мы, видите ли, с давних пор отказались от возврата сюда — во имя власти там. И там мы знаем все обо всех — в то время как о нас никто ничего не знает: этим-то и сильны. Хотите понять, в чем истинная причина травли Тени Ученого? В том, что она — вопреки елисейским «Уложениям» — сохраняла в себе индивидуальность. Зачем ей это было нужно? А затем, чтобы помочь осознать живым то, что давно уже носится в воздухе: не один только раз живем на свете, а жили и будем жить дальше. И потому ответственны за то, правильно ли живем. А настанет время — встретимся: и как тогда посмотрим в глаза друг другу?.. Деятельность, направленная в эту сторону, запрещена в Элизиуме. Ибо никто не должен помнить ни о чем. Ибо все подлежит забвению. И надо уметь забывать о том, что век назад, и два века, и тысячу лет, и более, более, более у власти стоят одни и те же, все время одни и те же: Тени Верховного Руководства Элизиума… А по какому, собственно, праву? Да ни по какому! Ловкачи, осознавшие, что минимум постоянной индивидуальности надежней, чем максимум индивидуальности временной!.. Что минимум постоянной индивидуальности дает власть, максимум временной индивидуальности создает гениев. У власти не могут стоять гении… Вот какую опасность в деятельности Тени Ученого усмотрели для себя Тени Верховного Руководства Элизиума. Знай они заранее, что Тень Ученого окажется такою, они живо отправили бы ее в область вечной тьмы: так всегда поступают в Элизиуме с теми, чья индивидуальность в принципе не может быть изжита, поскольку слишком значительна. Это враки, что по Элизиуму веками летают Тень Рафаэля, Тень Дарвина, Тень Ньютона: все они давно уже сосланы в область вечной тьмы, где и самоуничтожились… А поди проверь: есть эти тени в Элизиуме или улетели уже на Землю и существуют теперь при ком-нибудь другом! Но в Тени Ученого такой масштабной индивидуальности не предполагали: подумаешь, какой-то ученый средней руки в одной из германских провинций!.. Некто магистр Себастьян!

— Остановитесь, — сказала Эвридика. — Вы говорите слишком страшные вещи… Вы не оставляете надежд!

— Подожди, Эвридика, послушай, — попросил Петр. — Это надо знать — на потом.

— Страшные вещи еще впереди! — усмехнулся гость. — Задайтесь вопросом, на кого ориентировались Тени Верховного Руководства Элизиума, когда отказывались от повторных витальных циклов! Я отвечу вам: на атлантические тени. На эту елисейскую элиту, даже упоминание о которой карается в Элизиуме законом. А закон придумали те, кто сам живет по-атлантически! Что за ужасное противоречие, скажете вы, как это возможно? Возможно, дорогие мои, только так и возможно. На Атлантиде высочайший уровень цивилизации, Атлантида -технократическое государство, но атлантические тени вконец обленились: они даже не заглядывают на Землю и знать ничего не хотят о тех исследованиях в области новых форм контактов с живыми, которые столь успешно разрабатывает горстка их же ученых, на их же острове -фактически под носом у них! Но САТ вручает Тени Ученого тень-ордена за еще один щадящий контакт, за ненарушение своего покоя. А когда выясняется, что щадящий контакт на самом деле оказывается контактом беспощадным, — тут уже САТ предпринимает все возможное, чтобы рассредоточить Тень Ученого! Ибо не дай бог другим теням Атлантиды попробовать исполнить контактную метаморфозу — вдруг появится у них вкус к жизни, и тогда — прости-прощай-покой! Тогда высокоразвитая инфраструктура Атлантиды полетит ко всем чертям — и воспарят над миром души атлантов, и просветят людей: не один только раз живем, а жили и будем жить дальше!.. И не забудем о том, кто мы сегодня, чтобы вспомнить об этом завтра! Так-то, Аид Александрович.

— Но моя роль… — начал было Аид Александрович и пресекся.

— Ваша роль? Довожу до Вашего сведения, что Тени Верховного Руководства Элизиума и САТ уже осведомлены о том, что Вы в своем институте почти разгадали загадку жизни и смерти, загадку универсума. И о том осведомлены, что окончательно разгадать эту загадку Вам помог Станислав Леопольдович. Правда, они не уверены, что Вы доберетесь в себе до Аида, — потому-то, отчасти, тень Станислава Леопольдовича и выдворили отсюда: а ну как он подскажет вам, кто Вы такой? И тогда им придется пасть ниц перед Тенью Царя Аида; Вы станете распоряжаться царством мертвых — и придет золотой век Элизиума. Здесь, на Земле, Вы сделали все, чтобы там иметь право властвовать.

— Я готов, — тихо сказал Аид Александрович Медынский, завотделением соматической психиатрии, и высоко поднял голову. Как царь.

— Теперь с вами, Эвридика? — спросил гость.

— Да, — смело ответила она.

— Вы, конечно, понимаете после всего сказанного, что не случайно и Ваше имя? Имена ведь не бывают случайны.

— Значит, миф об Орфее? — поспешила навстречу Эвридика.

— Миф об Орфее, — подтвердила тень. — Вы были женой Орфея, танцевали на зеленом лугу, Вас укусила змея, и Вы умерли.

— Змейка на сапожке, — пробормотала Эвридика. Нет-нет, это я так…

— И кем бы Вы ни были, Вы никогда не умирали естественной смертью… смешно говорить так — «естественная смерть»…

— Variola, — сказала Эвридика, не понимая себя.

— Variola, черная оспа… красный автомобильчик… всегда что-нибудь случалось эдакое.

— Значит, и на сей раз…

— На сей раз все уже обошлось, красный автомобильчик уехал в Мытищи, Аид Александрович отпустил вас из Тартара, а нянька Персефона, соответственно, проглядела. Тема утонула в вариациях, так сказать. В первый раз за всю свою историю, Эвридика, Вы не стояли в оцепенении, гадая: обернется — не обернется, Вы сами бросились за Орфеем, хотя были уже почти тенью… по снегу бросились, босиком…

— Вариации победили тему, — сказал Петр.

— Именно так. Все свои витальные циклы вы знаете, Эвридика, из снов. У Вас, девочка, точные сны — это большая редкость. Но одного Вы даже не можете предположить: объем информации, заложенный в тень Эвридики, был настолько велик, что в восемнадцатом веке тень Ваша распалась надвое: одна половинка пошла по канату — за черными розами под черную скрипку, в сторону Петра, в сторону смерти; другая — кинулась к долу зеленому, в сторону Станислава Леопольдовича, в сторону жизни. Так иногда случается с тенями — правда, не часто. Фредерика и…

— Клотильда Мауэр, Эмма Ивановна Франк, — подхватил Петр.

— Ты знал, Петр? — опешила Эвридика.

— Знаю, — ответил тот. — Не случайно ведь ты вспомнила мелодию песенки этой, про дол зеленый! Хоть и забыла немецкий язык…

— Так и разрешилось противоречие, заложенное в Вашем характере, — продолжал посетитель. — Одна половинка Эвридики стояла в оцепенении, другая бежала за Орфеем, одна вышивала кисет, другая умирала от оспы, одна приставала к прохожим, другая бросалась под машину от одиночества! И может быть — как знать! — распавшаяся тень восстановит в Элизиуме свою целостность уже теперь… миф об Орфее опять воспроизведется в канонической редакции. История, видите ли, любит ходить кругами. Тем более, что и царь Аид к тому времени займет свое законное место.

— Займет, займет! — обнадежил Аид Александрович.

— Хорошо бы тогда и мне оказаться в этой компании, — грустно заметил Петр. — А то как бы ей не развалиться без меня.

— Но Вы уже готовы присоединиться к ней, — напомнил гость.

— Да, да, я готов.

— У вас ведь самая грустная история — и Вы рады будете распрощаться с ней наконец? Радуйтесь: теперь Вы не бессмертны.

Петр не успел ответить — фигура посетителя растаяла в воздухе; а тут соседи Петра не выдержали прохаживаться по коридору на костылях и вернулись в палату.

— Как жалко, Петр, что мы ничего не узнали про тебя! — шепнула ему Эвридика. — Пустяки, — сказал Петр. — Я уже все знаю сам.

Глава ВОСЕМНАДЦАТАЯ