Авария на Нью-Йоркской шахте 20 страница

-- Ну, не знаю, по-моему, очень хорошее имя. Я тут проверил -- в Токио живет целых два господина Юмиёси, ты в курсе?

-- Конечно. Я же тебе говорила, что раньше в Токио жила. Давно все проверила. Если уж бог наградил странным именем, первое, что делаешь в новом городе -- проверяешь телефонные справочники. Смотришь, нет ли других Юмиёси. Например, в Киото всего один такой есть… А ты что, по делу звонишь?

-- Да не по делу. Просто так, -- честно сказал я. -- Я завтра в путешествие уезжаю. Захотел перед отъездом твой голос услышать. Вот и всё дело. Представь себе, иногда мне очень хочется слышать твой голос.

Она опять замолчала. В трубке слышались легкие помехи. Далеко-далеко говорила женщина. Словно из-за угла какого-то длинного коридора. Скрипучий, едва различимый голос звучал очень странно. Слов не разобрать, но чувствовалось, что ей физически тяжело. Мучительно, то и дело срываясь на полуслове, она все жаловалась кому-то на жизнь.

-- Помнишь, я тебе рассказывала, как из лифта в темноту провалилась? -- спросила Юмиёси.

-- Помню, -- ответил я.

-- Так вот… Это еще раз случилось.

Я молчал. Она тоже. Далекая женщина в трубке все говорила, мучаясь и скрипя. Ее собеседник поддакивал, но уже совсем неразборчиво. Совсем слабый голос лишь повторял короткие междометия, что-то вроде «ага» и «угу». Женщина говорила так медленно, словно взбиралась куда-то по хлипкой стремянке и боялась упасть. «Так говорят мертвецы! -- вдруг пронеслось у меня в голове. -- За углом длинного-длинного коридора собрались покойники и говорят со мной. О том, как это тяжело и мучительно -- умереть…»

-- Эй… Ты слушаешь? -- спросила Юмиёси.

-- Слушаю, -- ответил я. -- Расскажи.

-- Только скажи сперва -- ты действительно мне тогда верил? Или просто слушал и поддакивал из вежливости?

-- Действительно верил, -- сказал я. -- Я тебе не рассказывал, но… Потом, после нашего с тобой разговора, я ведь тоже там побывал. Поехал в лифте, вышел -- и ступил в темноту. И со мной произошло то же самое. Так что я тебе верю, не беспокойся.

-- Ты тоже там был?!

-- Я еще расскажу тебе об этом подробнее, но не сейчас. Сейчас я еще не все могу объяснить как следует. Очень многое я сам для себя пока не решил. Но когда мы встретимся, обязательно расскажу -- все по порядку, от начала и до конца. И хотя бы поэтому должен увидеть тебя еще раз. Но это случится потом. А сейчас -- ты можешь рассказать, что случилось с тобой? Поверь, это очень важно.

Она выдержала долгую паузу. Помехи и голоса в трубке смолкли. Обычная тишина телефонной трубки -- и ничего больше.

-- Когда это было... -- сказала она наконец. -- Дней десять назад, наверное. Поехала я на лифте вниз, в подземный гараж. Часов в восемь вечера. Доехала, выхожу -- и вдруг снова там оказываюсь! Как и в прошлый раз. Сперва вышла и только потом сообразила, где я. Только не ночью, и не на шестнадцатом этаже. Но всё точно так же. Темно, хоть глаз выколи, сыро и плесенью пахнет. И темнота, и сырость, и запах -- всё такое же. На этот раз я никуда не пошла. Застыла на месте и жду, пока лифт обратно приедет. Прождала, наверно, целую вечность… А потом лифт пришел, я села и поскорее уехала. Вот и всё.

-- А об этом ты кому-нибудь говорила? -- спросил я.

-- Ты что! -- сказала она. -- Второй раз? Нет уж, хватит. Решила больше никому не рассказывать.

-- И правильно. Больше никому говорить не стоит.

-- Послушай, но что же мне делать? Так и бояться, что опять в темноту провалюсь, всякий раз, как на лифте еду? Когда в таком огромном отеле работаешь, хочешь не хочешь -- а приходится ездить в лифте по нескольку раз на дню… Как же быть? Мне и посоветоваться-то не с кем, кроме тебя…

-- Послушай… Юмиёси-сан, -- сказал я. -- Что же ты мне раньше не позвонила? Я бы тебе сразу объяснил, как быть!

-- Я звонила. Несколько раз, -- сказала она тихонько, почти шепотом. -- А тебя все дома не было.

-- Ну, наговорила бы на автоответчик!

-- Да… не люблю я его. И так душа не на месте…

-- Ясно. Тогда слушай, объясняю всё очень просто. Эта темнота -- никакое не Зло, и ничего опасного для тебя в ней нет. Бояться ее не нужно. Там, в темноте, кое-кто живёт -- ты шаги его слышала, помнишь? -- но он никогда тебя не обидит. Он даже мухи обидеть не может, поверь мне. Поэтому, если опять в темноту попадешь -- просто зажмурься покрепче и жди, пока лифт не приедет. Поняла?

Она помолчала, переваривая то, что я ей сказал.

-- Можно, я признаюсь тебе кое в чем?

-- Да, конечно.

-- Я не понимаю тебя, -- сказала она очень тихо. -- Иногда о тебе вспоминаю. Но кто ты такой на самом деле, что за человек -- никак не пойму.

-- Я знаю, о чём ты, -- сказал я. -- Мне уже тридцать четыре -- но, к сожалению, во мне еще слишком много того, что я сам себе объяснить не могу. Слишком много вопросов я очень долго откладывал на потом. И только теперь наконец пытаюсь собрать себя в одно целое. Изо всех сил стараюсь. И, надеюсь, довольно скоро смогу объяснить тебе все очень точно. И тогда мы гораздо лучше поймем друг друга.

-- Что ж, будем надеяться, -- произнесла она тоном абсолютно постороннего человека. Как диктор в телевизоре: «Будем надеяться, все кончится хорошо. Переходим к следующей новости…»

-- А вообще-то я завтра на Гавайи лечу, -- сообщил я.

-- А-а, -- ответила она равнодушно.

На этом разговор иссяк. Мы попрощались и положили трубки. Я выдул залпом стакан виски, выключил свет и уснул.

 

 

-- Переходим к следующей новости...

Я валялся на пляже Форта Де-Расси, разглядывая высоченное небо, пальмы и птиц, когда произнес это вслух. Юки лежала рядом. Растянувшись на циновке, я глядел на нее. Она загорала ничком, с закрытыми глазами. Здоровенная магнитола «Санъё» у нее в изголовье выдавала новый хит Эрика Клэптона. На Юки было миниатюрное бикини оливкового цвета, и все тело от шеи до пальцев ног натерто кокосовым маслом -- гладкая кожа блестела, как у дельфиненка. Вокруг нас маячили молодые самоанки и самоанцы в обнимку с досками для серфинга, а на шеях у дочерна загорелых парней из спасательной службы ярко поблескивали золотые цепочки. Город благоухал цветами, фруктами и маслом для загара. Гавайи...

-- Переходим к следующей новости.

Жизнь вокруг нас бурлила, появлялись все новые лица, экзотические сцены мелькали перед глазами одна за другой. Просто не верилось, что еще практически вчера я шатался по заснеженным улицам Саппоро. А теперь валяюсь на песочке и разглядываю небо в Гонолулу. Вот как все сложилось. Наметил точку, прочертил воображаемую линию -- и вышло именно так, а не иначе. Подладился под музыку -- и вот докуда дотанцевал. Хорошо ли я танцую? Я прокрутил в голове все, что со мной случилось, и шаг за шагом проверил, верно ли действовал до сих пор. Не так-то и плохо. Не высший класс, конечно. Но -- неплохо. Окажись я еще раз в такой ситуации, наверняка поступил бы так же. Это и есть Система. Главное -- чтобы двигались ноги. Не останавливаясь ни на миг.

Итак, я -- в Гонолулу. Небольшой перерыв...

-- Небольшой перерыв, -- сказал я вслух. Совсем тихонько -- но Юки, похоже, услышала. Лениво перевернувшись на бок, она сняла темные очки, прищурилась и подозрительно посмотрела на меня.

-- О чем ты там думаешь? -- спросила она осипшим спросонья голосом.

-- Да так... О том, о сем. Ничего серьезного, -- ответил я.

-- Делай, что хочешь -- только перестань у меня под боком разговаривать сам с собой. Захотелось под нос побубнить -- сиди один в номере и там бубни!

-- Извини. Больше не буду.

Юки снова посмотрела на меня. Как ни в чем не бывало -- мирным, спокойным взглядом.

-- А то прямо как псих ненормальный...

-- Ну, -- согласился я.

-- Прямо как одинокий старик, -- добавила она. И перекатилась обратно на живот.

 

В аэропорту мы взяли такси, поехали в гостиницу, оставили в номере вещи, переоделись в шорты и майки, первым делом отправились в торговый пассаж тут же рядом и купили слоновьих размеров магнитофон. Так захотела Юки.

-- Как можно здоровее, и чтобы орал погромче, -- распорядилась она.

На дорожные чеки Хираку Макимуры мы купили самое огромное, что нашли в магазине -- кассетную магнитолу «Санъё». И к ней -- запас батареек и несколько кассет.

-- Нужно еще что-нибудь? -- спросил я Юки. -- Одежда, купальник и все такое?

Она покачала головой.

-- Ничего не нужно, -- сказала она.

Каждый наш выход на пляж сопровождался обязательным выносом магнитолы. Нести которую, разумеется, должен был я. Как туземец из фильма «Тарзан», я тащил эту громадину на плече, словно тушу убитой антилопы («Не ходи туда, Бвана. Там живут злые духи»), а впереди вышагивала Юки. Диск-жокей все ставил по радио песню за песней. Вот так получилось, что суперхиты этой весны я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Завывалки Майкла Джексона расползались по миру, как эпидемия. Парочка посредственностей, Холл и Оутс, пробивались в звезды с поистине героическим упорством. «Дюран Дюрану» явно не хватало воображения, а Джо Джексону -- умения раздуть божью искру, которая у него еле теплилась. У «Претендерз», как ни крути, просто не было будущего. «Супертрэмп» и «Карз» вызывали всегда одну и ту же нейтрально-вежливую улыбку... И так далее, и тому подобное -- поп-певцы и поп-песни в совершенно невозможном количестве.

Как и обещал Хираку Макимура, жилье нам досталось что надо. Конечно, мебель, общий дизайн и картины на стенах оказались весьма далеки от того, что принято называть роскошью, однако в комнатах было на удивление приятно (кому придет в голову требовать роскоши на Гавайях?), а до пляжа буквально рукой подать. Номера на десятом этаже -- тихие, со сказочным видом из окна. Загорай себе прямо на балконе и разглядывай море. Просторная, удобная, чистая кухня, в которой собрано всё -- от микроволновки до посудомоечного агрегата. Номер Юки был рядом -- поменьше моего, но тоже с отдельной кухонькой. Постояльцы, что попадались нам в лифтах и вестибюле, все как один одевались богато и со вкусом.

Купленную магнитолу мы притащили в гостиницу, после чего я уже сам сходил в супермаркет. Набрал там пива, калифорнийского вина, фруктов, побольше разных соков. А также всего, что нужно для приготовления элементарного сэндвича. И уже после этого мы отправились с Юки на пляж, улеглись рядом на циновках -- и до самого вечера разглядывали море и небо. Мы почти не разговаривали. Лишь иногда переворачивались с боку на бок -- и, отдавшись потоку Времени, не делали вообще ничего. Безжалостное солнце заливало лучами землю и поджаривало песок. Ветер с моря -- мягкий, нежный, чуть влажный -- изредка поигрывал листьями пальм, как бы невзначай вспоминая о них. То и дело я погружался в забытье, потом вдруг просыпался от топота чьих-то слишком резвых ног или громкого голоса и всякий раз думал: где я? На Гавайях, отвечал я себе -- но верилось в это не сразу. Пот вперемешку с маслом от загара стекал по щекам и капал с ушей на песок. Самые разные звуки то приливали, то откатывались, точно волны. Иногда я различал среди них биение своего сердца. Будто мое сердце -- одно из самых судьбоносных явлений природы на планете Земля.

Я ослабил болты, что скрепляли мозг, и расслабился. Технический перерыв...

Лицо Юки изменилось. Метаморфоза случилась, как только она вышла из самолета в аэропорту Гонолулу, и теплый свеже-сладкий гавайский воздух обласкал ее кожу. Сойдя с трапа, она остановилась, крепко зажмурилась, словно боясь ослепнуть, глубоко вздохнула -- и, распахнув глаза, посмотрела на меня. Всё ее напряжение -- тонкая, невидимая пленка, покрывавшая лицо до сих пор, -- растворилось бесследно. В ней не осталось ни страха, ни раздражения. Все ее жесты -- убирала ли она волосы со лба, выбрасывала ли закатанную в фантик жвачку, пожимала ли плечиками без смысла и повода -- все эти ее намеренно-нечаянные движения вдруг утратили прежнюю угловатость и выглядели совершенно естественно. Я даже посочувствовал ей: бедняжка, какой, должно быть, тяжелой жизнью жила она до сих пор! Да не просто тяжелой -- заведомо неправильной.

Теперь же, когда она загорала, раскинув руки и ноги, на пляже -- волосы кокетливо подобраны, темные очки, бикини, -- определить возраст Юки на глаз я бы не смог. Ее тело было совсем детским, но в нем уже проступало нечто новое -- особая грация существа, постоянно стремящегося к совершенству, -- отчего она выглядела гораздо взрослей своих лет. Эти тонкие руки и стройные ноги нельзя было назвать обалденными -- но они уже наливались особой метафизической силой. Той, что способна растянуть окружающее пространство в четыре разные стороны, стоит этой девчонке лишь невзначай потянуться всем телом. Ибо прямо сейчас это тело переживало самую динамичную фазу своего роста -- бурное, стремительное взросление.

Мы натерли друг другу спины маслом для загара. Сначала она мне. Я впервые в жизни услышал, что у меня, оказывается, большая спина. Сама Юки ужасно боялась щекотки и, когда я натирал ее, вся извертелась. Волосы она подобрала, обнажив бледные уши и худенькую шею. Я невольно улыбнулся. Издалека ее тело на песке казалось настолько взрослым, что даже у меня дух захватывало; и лишь позвонки на шее -- такие детские, будто появились здесь по ошибке, -- выказывали ее настоящий возраст. «Совсем ребенок», -- подумал я лишний раз. Как это ни странно звучит, шея женщины отмечает прожитые ею годы, как годовые кольца фиксируют возраст дерева. Хотя спроси меня, что и как тут меняется -- я, наверное, толком объяснить не смогу. Тем не менее, это так: у девчонок-тинейджеров -- шеи девчонок-тинейджеров, а у зрелых женщин -- шеи зрелых женщин.

-- Первое время нужно загорать понемногу, -- объясняла мне Юки назидательным тоном. -- Сначала в тени, потом немного на солнце, и после опять в тени. Иначе обгоришь обязательно. Весь пойдешь волдырями, а от них следы останутся. И будешь ходить, как облезлая кошка.

-- В тени... На солнце... Опять в тени... -- прилежно заучивал я, втирая ей масло в спину.

Вот почему весь наш первый день на Гавайях мы провалялись в тени развесистой пальмы под болтовню ди-джея на средних частотах. Я то лез в воду купаться, то потягивал в баре под тентами круто охлажденную «пинья-коладу». Юки купаться не торопилась. «Сначала -- полный релакс!» -- объявила она. И весь остаток дня лишь посасывала ананасовый сок, да раз в полчаса лениво кусала один и тот же хот-дог с горчицей и маринованными огурчиками. Вот уже огромный солнечный шар сполз в море, залив горизонт цветом кетчупа; вот уже прогулочные суда, возвращаясь из предзакатных круизов, зажгли на мачтах огни -- а она все лежала ничком на своей циновке, даже не думая уходить. Будто хотела впитать в себя всё сегодняшнее солнце до последнего лучика.

-- Ну что, пойдем? -- позвал я ее наконец. -- Солнышко село -- брюхо опустело. Давай прогуляемся и съедим где-нибудь по хор-рошей говяжьей котлете. Чтобы мясо сочнейшее, да с кетчупом от души, да с луком слегка обжаренным... В общем, всё самое настоящее.

Она кивнула, но не поднялась, а только присела на корточки, не отводя глаз от моря. Словно жалея об остатках дня, которым не успела насладиться сегодня. Я скатал циновки и взвалил на плечо магнитолу.

-- Не волнуйся, -- сказал я ей. -- У нас еще есть завтра. Не думай ни о чем. А кончится завтра -- наступит послезавтра.

Она посмотрела на меня и весело улыбнулась. Я протянул ей руку, она ухватилась покрепче и встала на ноги.

 

 

На следующее утро Юки объявила, что мы едем встречаться с мамой. Ничего, кроме домашнего телефона матери, она не знала, поэтому я набрал номер, наскоро представился и спросил, куда ехать. Ее мать снимала коттедж недалеко от Макахи. Полчаса на машине от Гонолулу, пояснила она. Думаю, часам к двум мы до вас доберемся, сказал я. Затем отправился в ближайший прокат и взял «мицубиси-лансер». Ничего не скажешь, ехали мы роскошно. Врубили радио на полную, открыли все окна -- и неслись по хайвэйю, выжимая сто двадцать в час. Солнце заливало все вокруг, теплый ветер окатывал нас запахами цветов и моря.

«Неужели мать живет там одна?» -- вдруг подумал я. И спросил у Юки.

-- Вот еще! -- ответила Юки, чуть скривив губы. -- Такие, как она, долго за границей в одиночку не могут. Спорю на что угодно -- у нее там бойфренд. Причем наверняка -- молодой и красивый. Как у папы. Помнишь, какой у папы педик-бойфренд? Гладкий, чистенький -- весь аж лоснится. За день, небось, три раза моется и два переодевается...

-- Педик?!

-- А ты не знал?

-- Нет…

-- Ну ты даешь. Да у него все на лбу написано! -- сказала Юки. -- Папа такой же или нет -- я не знаю, но этот -- точно педик. Железно. На двести процентов.

По радио заиграли «Рокси Мьюзик», и она прибавила громкости.

-- А мама у нас всю жизнь поэтов любила. Чтоб стихи писал, или хотя бы пытался писать, но чтобы обязательно молодой. Чтоб она снимала свои фотографии, а он бы у нее за спиной стихи декламировал. Сдвиг у нее на этом. Такой вот прибабах. Какие угодно стихи -- лишь бы читал кто-нибудь. И тогда она привязывается к нему насмерть… Так что лучше бы папа стихи писал. Но такие, как папа, стихи не пишут…

Ну и семейка, снова подумал я. Точно, Космические Робинзоны. Писатель быстрого реагирования, гениальная фотохудожница, девчонка-медиум, ученик-педераст и любовник-поэт… Черт бы меня побрал. А мне какая роль уготована в этом психеделическом гиперсемействе? Стареющий комик-паж при дочери-шизофреничке? Я вспомнил, как приветливо улыбался мне Пятница, словно приглашал -- дескать, добро пожаловать в нашу теплую компанию… Эй, ребята, мы так не договаривались. Да я здесь вообще случайно! У меня отпуск, понятно? Кончится отпуск -- я вернусь разгребать сугробы дальше, и мне станет некогда играть в ваши игры. Все это -- временно. Коротенький миф, волей случая вплетенный в сюжет реальной истории. Этот миф очень скоро закончится: вы займетесь своими делами, а я -- своими. Все-таки я люблю мир попроще. Мир, в котором легко понять, кто есть кто.

 

Помня инструкции Амэ, перед Макахой я свернул с хайвэя вправо, и мы проехали еще немного в сторону гор. По обочинам замелькали хижины угрожающе хлипкого вида: так и чувствовалось -- первый же сильный тайфун посрывает эти крыши ко всем чертям. Вскоре, впрочем, они изчезли, и перед нами появились ворота в зону частных коттеджей. Привратник-индиец, дежуривший в будке, осведомился, куда мы едем. Я сказал ему номер коттеджа Амэ. Он отвернулся к телефону, позвонил куда-то -- и, обернувшись, кивнул, пропуская нас с Юки:

-- Все в порядке, проезжайте.

Мы въехали на участок -- и вокруг, докуда хватало глаз, потянулись ухоженные лужайки. Сразу несколько садовников, разъезжая на каких-то тележках для гольфа, молча подстригали газоны и кроны деревьев. Мелкие птицы с желтыми клювами прыгали в траве, напоминая колонию экзотических насекомых. Я притормозил рядом с одним садовником, показал ему адрес матери Юки и спросил, где это находится. «Там!» -- бросил он и ткнул пальцем в сторону. Я проследил за направлением его пальца и увидел вдалеке очередную лужайку с бассейном и небольшой аллеей. Асфальтовая дорожка огибала бассейн и скрывалась в гуще деревьев. Я поблагодарил садовника, мы спустились с одного холма, поднялись на другой -- и прибыли к модерновому коттеджу тропической постройки, в котором жила мать Юки. У входа раскинулась небольшая веранда, а перед окнами позвякивали на ветру металлические колокольчики. Дом утопал в листве деревьев, с которых свисали диковинные плоды.

Мы с Юки вышли из машины, поднялись по ступенькам, и я позвонил в дверь. Полусонный звон колокольчиков на еле живом ветерке удивительно гармонично вплетался в концерт Вивальди, доносившийся из распахнутых окон. Прошло секунд пятнадцать, прежде чем дверь беззвучно открылась -- и перед нами появился мужчина. Загорелый невысокий американец, у которого не доставало левой руки от самого плеча. Крепко сложенный, с бородкой и усами, которые придавали ему весьма задумчивый вид. Одет в выцветшую "гавайку" с короткими рукавами и спортивные шорты, на ногах -- соломенные шлепанцы. Приблизительно мой ровесник. Лицом не красавец, но симпатичный. Для поэта -- пожалуй, слишком похож на мачо. Впрочем, на свете наверняка хватает и поэтов-мачо. Ничего в этом странного нет. Мир -- штука большая. Кого только в нем не встретишь.

Мужчина поглядел на меня, потом на Юки, потом опять на меня, затем чуть склонил голову вбок -- и широко улыбнулся:

-- Hello, -- произнес он негромко. И, перейдя на японский, добавил: -- Коннитива.

И пожал нам руки -- сперва Юки, потом мне. Не очень сильно.

-- Проходите, пожалуйста, -- сказал он на отличном японском.

Он провел нас в просторную гостиную, усадил на огромный диван, достал из холодильника две банки гавайского пива "Примо" и банку колы, водрузил на поднос со стаканами и принес нам. Мы принялись за пиво, а Юки к своей коле даже не притронулась. Он подошел к проигрывателю, убавил громкость Вивальди и снова сел. Не знаю, почему, но комната вдруг напомнила мне обстановку в рассказах Сомерсета Моэма. Огромные окна, вентилятор под потолком, на стенах -- побрякушки со всей Полинезии…

-- Она сейчас пленку проявляет, закончит минут через десять, -- сказал мужчина. -- Вы уж подождите немного. Меня зовут Дик. Дик Норт. Мы тут вместе живем, она и я.

-- Очень рад, -- ответил я. Юки молчала, уставившись на далекий пейзаж за окном. Туда, где меж деревьев ярко синело море. У самого горизонта в небе зависло одинокое облако, похожее на череп гигантского питекантропа. Оно никуда не двигалось -- и, похоже, двигаться не собиралось. Видно, слишком уж твердолобый оказался питекантроп. Время вылизало его череп добела и до угрюмой отчетливости отшлифовало надбровные дуги. И теперь на фоне этого черепа порхали туда-сюда стайки желтоклювых. Концерт Вивальди закончился, Дик Норт вернул на место иглу, одной рукой снял пластинку, сунул в конверт и поставил на полку.

-- Отличный у вас японский, -- сказал я, поскольку разговаривать все равно было не о чем.

Дик Норт кивнул, слегка поднял одну бровь, закрыл на секунду глаза и опять улыбнулся.

-- Я очень долго жил в Японии, -- сказал он наконец. На вопросы он отвечал не сразу. -- Десять лет. Впервые приехал во время войны… Вьетнамской войны. Мне там очень понравилось, и когда война закончилась, я поступил в японский университет. Очень хороший университет. И теперь пишу стихи...

Бинго, подумал я. Не очень молодой, не ахти какой красавец -- но пишет стихи; тут Юки попала в точку.

--...А также перевожу на английский хайку и танка, -- добавил он. -- Очень непростая работа, уверяю вас.

-- Представляю, -- кивнул я.

Он опять широко улыбнулся и спросил, не хочу ли я еще пива. Можно, ответил я. Он принес еще две банки. С поразительной легкостью откупорив единственной рукой свою, он наполнил стакан и сделал большой глоток. Затем поставил стакан на стол и, покачав головой, уперся строгим взглядом в плакат Уорхола на стене перед нами.

-- Странная штука, -- произнес он задумчиво. -- На свете не бывает одноруких поэтов. Почему?.. Однорукие художники есть. Однорукие пианисты -- и те иногда встречаются. Когда-то, помню, даже бейсболист однорукий был. Почему же история не знает одноруких поэтов? Ведь чтобы стихи писать, совсем не важно -- одна у тебя рука или три…

В общем, конечно, так, согласился я мысленно. Где-где, а в стихосложении количество рук -- вопрос совершенно не принципиальный.

-- Вот вы можете вспомнить хоть одного однорукого поэта? -- спросил у меня Дик Норт.

Я покачал головой. Хотя, если честно, в стихах я не смыслю почти ничего, и даже двуруких поэтов вспомнил бы не больше десятка.

-- Одноруких сёрферов я знаю несколько, -- продолжал он. -- С парусом ногой управляются. Я и сам немного умею...

Юки вдруг встала и принялась рассеянно шататься по комнате. Остановившись у полки с пластинками, она почитала названия, но, видно, не нашла ничего интересного -- и тут же скорчила рожицу из серии «ужасно дурацкая чушь». После того, как музыка смолкла, комнату затопила сонная тишина. За окном то и дело взревывала газонокосилка. Кто-то громко кого-то звал. Позвякивали на ветру колокольчики. Пели птицы. Но тишина поглощала всё. Какие бы звуки ни рождались -- она сглатывала их подчистую. Словно тысячи невидимых молчунов, вооружившись бесшумными пылесосами, собирали по всей округе звуки, как грязь или пыль. Где б ни возник хоть малейший шум -- они тут же набрасывались на него и всасывали всё до последнего отголоска.

-- Тихо тут у вас... -- заметил я.

Дик Норт кивнул, потом многозначительно посмотрел на свою единственную ладонь -- и снова кивнул.

-- Да. Очень тихо. И это -- самое важное. Для таких людей, как мы с Амэ, тишина для работы просто необходима. Мы оба не переносим, когда вокруг… hustle-bustle? Ну, всякий шум-гам. Когда слишком оживленно, все само из рук валится. Как вам здесь? Согласитесь, Гонолулу -- очень шумный город...

Я вовсе не находил, что Гонолулу очень уж шумный город, но затягивать разговор не хотелось, и я сделал вид, что согласен. Юки, судя по физиономии, разглядывала очередную «дурацкую чушь» за окном.

-- Кауаи -- вот там действительно хорошо. Тихо, людей почти нет. На самом деле, я бы хотел жить на Кауаи. Но только не здесь, на Оаху. Туристический центр, что с него взять: слишком много машин, преступность высокая... Здесь я -- только из-за работы Амэ. По два-три раза в неделю приходится в Гонолулу выбираться. За материалами. Ей для съемки постоянно материалы нужны. Ну и, конечно, отсюда, с Оаху, связь легче поддерживать, встречаться с людьми. Она сейчас много разного народу снимает -- тех, кто обычной жизнью живет. Рыбаков, садоводов, крестьян, поваров, дорожных рабочих, торговцев рыбой, кого угодно... Она замечательный фотохудожник. Ее работы -- талант в чистом виде.

Хотя мне никогда не доводилось пристально разглядывать работы Амэ, на всякий случай я опять согласился. Юки подозрительно засопела.

Он спросил, какой работой я занимаюсь.

Заказной писатель, ответил я.

Моя работа, похоже, его заинтересовала. Видно, решил, что мы -- братья по духу, связанные общей профессией. И поинтересовался, что именно я пишу.

Что угодно, сказал я. Что закажут -- то и пишу. Примерно как разгребать сугробы в пургу.

-- Разгребать сугробы... -- повторил он и, состроив серьезную мину, надолго задумался. Будто не очень хорошо понял то, что услышал. Я уже колебался, не рассказать ли ему подробнее о том, как разгребают сугробы, но тут в комнату вошла Амэ, и наш разговор закончился.

 

Одета Амэ была очень просто: полотняная рубаха с короткими рукавами, потертые белые шорты. На лице никакой косметики, волосы -- в таком беспорядке, будто она только что проснулась. И тем не менее, она смотрелась дьявольски привлекательно. Аристократическая надменность, которую я подметил еще в ресторане отеля на Хоккайдо, по-прежнему проступала в каждом ее движении. Едва она вошла в комнату, все мгновенно почувствовали, насколько ее жизнь отличается от прозябания остальных. Ей не нужно было ничего объяснять или показывать: разница была понятна с первого взгляда.

Ни слова не говоря, она подошла к Юки, запустила пальцы ей в волосы, долго трепала их, пока совсем не разлохматила, а потом прижалась носом к ее виску. Юки не выказала большого интереса, хотя особо и не сопротивлялась. Лишь когда все закончилось, тряхнула головой пару раз, восстанавливая прическу. И уперлась бесстрастным взглядом в цветочную вазу на стеллаже. И все же бесстрастность еебыла совсем иной, нежели унылое безразличие, с которым она озиралась в доме отца. Сейчас, несмотря ни на что, в ней сквозило нечто искреннее и живое. Определенно, мать и дочь вели между собой некий бессловесный диалог, не понятный никому, кроме них самих.

Амэ и Юки. Дождь и снег. И в самом деле, странно, подумал я снова. Ну, в самом деле, что это за имена? Прав Хираку Макимура, прогноз погоды какой-то. Родись у них еще один ребенок -- интересно, как бы его назвали?

Амэ и Юки не сказали друг другу ни слова. Ни «здравствуй», ни «как поживаешь». Просто -- мать взъерошила волосы дочери, ткнулась ей носом в висок и всё. Затем подошла ко мне, уселась рядом на диван, достала из кармана пачку «сэлема», вытянула сигарету и прикурила от картонной спички. Поэт принес откуда-то пепельницу и элегантно, почти неслышно поставил на стол. Будто вставил красивую метафору в нужную строчку стихотворения. Амэ бросила туда спичку, выдула струйку дыма и шмыгнула носом.

-- Простите. Никак от работы оторваться не могла, -- сказала она. -- Характер у меня такой: не могу останавливаться на середине. Потом захочешь продолжить -- ничего не получается...

Поэт принес Амэ стакан, одной рукой ловко откупорил банку и налил ей пива. Несколько секунд она наблюдала, как оседает пена, после чего залпом выпила полстакана.

-- Ну, и сколько вы собираетесь пробыть на Гавайях? -- спросила она меня.

-- Трудно сказать, -- ответил я. -- Я пока ничего не планировал. Но, наверное, с неделю. Я ведь сейчас в отпуске. Скоро в Японию возвращаться -- и опять за работу...

-- Побыли бы подольше. Здесь ведь так хорошо!

-- Да, конечно... Здесь хорошо, -- пробормотал я в ответ. Черт знает что. Похоже, она меня совершенно не слушала.

-- Вы уже ели? -- спросила она.

-- В дороге сэндвич перехватил, -- ответил я.

-- А у нас что сегодня с обедом? -- спросила она поэта.