Я снова взял со стола фотографии и разглядывал их какое-то время. Страшно хотелось отвести глаза. Но как раз этого делать было нельзя.
-- Да не знаю я, -- сказал я наконец. -- К тому же, она мертва…
-- Мертва! -- театрально повторил за мной Гимназист. -- Совсем мертва. Со страшной силой мертва. Мертва абсолютно! И это ясно с первого взгляда. Мы-то на нее уже насмотрелись -- там, на месте преступления. Какая женщина, а? Так и умерла, голой. Первое, что в глаза бросается: роскошная была женщина! Вот только стоит женщине умереть, и красавица она или уродина -- уже не так важно, правда? Как и то, что она голая. Теперь это просто труп! Оставь его так лежать -- сгниет. Кожа потрескается, расползется, вылезут куски тухлого мяса. Вонять будет мерзко. Черви заведутся внутри. Вы такое когда-нибудь видели?
-- Нет, -- сказал я.
-- А мы видели, и не раз! На такой стадии уже не различить, красивая была женщина или нет. Просто кусок гниющего мяса. Все равно что протухший стэйк, очень похоже. После этого запаха долго не можешь ничего есть. Даже из нас, профессионалов, этой вони не выносит никто. К такому не привыкают… Потом пройдет еще какое-то время -- и останутся только кости. Уже без запаха. Высохшие до предела. Белоснежные. Девственной чистоты… Наилучшее состояние, правда? Впрочем, эта женщина до такого еще не дошла. До костей не истлела и не протухла. Сейчас она -- просто труп. Окоченевший. Как дерево. Даже ее красоту различить еще можно. Пока она была жива -- ни я, ни вы не отказались бы от такого сокровища в постели, как полагаете? Но теперь даже нагота ее ни малейшего желания не вызывает. Потому что она мертва. А мы и трупы -- субстанции совершенно разные. Труп -- это все равно что каменная статуя. Иначе говоря, существует некий водораздел, за которым -- только ноль. Абсолютный ноль! Лежи смирно и жди кремации. А ведь какая женщина была! Какая жалость, а? Живая она бы еще долго оставалась красоткой. Увы. Кому-то понадобилось ее убить. Какому-то подонку. А ведь у этой девчонки тоже было право на жизнь. В ее-то двадцать с небольшим. Задушили чулками. Такая смерть наступает не сразу. Проходит несколько минут. Страшных минут. Ты хорошо понимаешь, что сейчас умрешь. И думаешь, почему тебе приходится умирать так нелепо. Ты страшно хочешь пожить еще. Но корчишься в спазмах от нехватки кислорода. Мозг затуманивается. Ты мочишься под себя. В последний раз пытаешься вырваться и спастись. Но сил не хватает. И ты умираешь медленно… Не самая приятная смерть, как считаете? Подонка, который устроил ей такую смерть, мы и хотим поймать. Обязаны поймать. Потому что это -- преступление. Зверское преступление. Расправа сильного над слабым. Прощать такое нельзя. Если такое прощать, пошатнутся основы этого общества. Убийцу необходимо поймать и покарать. Это -- наш долг. Если мы этого не сделаем, он убьет еще и еще.
-- Вчера в полдень эта женщина заказала двухместный номер в дорогом отеле на Акасака, и в пять часов вошла туда одна, -- сказал Рыбак. -- Сообщила, что муж прибудет чуть позже. Фамилия и телефон, которые указала, вымышлены. Номер оплатила вперед наличными. В шесть она позвонила вниз и заказала ужин на одного. И все это время была одна. В семь из номера выставили тележку с посудой. А на двери появилась табличка «Не беспокоить». Расчетный час в отеле -- двенадцать дня. Ровно в двенадцать следующего дня дежурный по размещению позвонил в номер, но трубку никто не взял. На двери по-прежнему висела табличка «Не беспокоить». На стук никто не отозвался. Работники отеля принесли запасные ключи и отперли номер. И обнаружили там мертвую голую женщину. В той самой позе, что на первой фотографии. Никто из служащих не помнил, чтобы в номер входил мужчина. На верхнем этаже отеля -- ресторан, лифтами пользуется кто попало, и поток пассажиров очень плотный. Почему, кстати, в этом отеле и любят устраивать тайные ночные свидания. Черта с два кого-нибудь выследишь…
-- В ее сумочке не нашли ничего, что хоть как-то помогло бы расследованию, -- сменил его Гимназист. -- Ни водительских прав, ни записной книжки, ни кредиток, ни банковских карточек. Инициалов ее имени нигде не значилось. Там были только косметичка, тридцать тысяч иен в кошельке, противозачаточные таблетки. И больше ничего… Впрочем, нет! В самом укромном кармашке ее кошелька -- там, где не сразу и догадаешься -- нашли визитную карточку. Вашу визитную карточку.
-- Ты действительно не знаешь эту женщину? -- тут же навалился Рыбак.
Я покачал головой. Я был бы только рад сделать все, чтобы полиция поймала подонка, убившего Мэй. Но в первую очередь я должен был думать о живых.
-- Что ж... Тогда, может, скажете, где вы были и чем занимались вчера вечером? -- спросил Гимназист. -- Теперь-то вы знаете, почему вас сюда привели и зачем допрашивают…
-- В шесть часов я сидел дома и ужинал, потом читал книгу, немного выпил, к двенадцати заснул, -- сказал я. Память понемногу восстанавливалась. Видимо, из-за шока от фотографий убитой Мэй.
-- С кем виделся за это время? -- спросил Рыбак.
-- Ни с кем. Весь вечер был один, -- ответил я.
-- А по телефону ни с кем не говорил?
-- Нет, -- сказал я. -- Один раз позвонили, часов в девять, но телефон был на автоответчике, я не стал снимать трубку. После проверил -- звонили по работе.
-- А зачем ты автоответчик включил, когда дома был?
-- А чтобы в отпуске ни с кем о работе не разговаривать, -- ответил я.
Они захотели узнать имя и телефон клиента, звонившего мне вчера. Я сказал.
-- И после этого ты весь вечер читал?
-- Сначала посуду вымыл. Потом читал.
-- Что читал?
-- Вы не поверите. Кафку читал. «Процесс».
Рыбак записал: «Кафка, Процесс». Иероглифов слова «процесс» он не знал, и ему подсказал Гимназист. Уж этот тип, как я и полагал, знал о Кафке не понаслышке.
-- Значит, до двенадцати ты читал, -- уточнил Рыбак. -- И выпивал.
-- Как обычно вечером… Сначала пиво. Потом бренди.
-- Сколько выпил?
Я напряг память.
-- Пива две банки. Потом бренди, где-то четверть бутылки. А закусывал консервированными персиками.
Рыбак все это старательно записал. «И закусывал консервированными персиками».
-- Вспомнишь еще что-нибудь -- говори. Любая мелочь может пригодиться.
Я подумал еще немного -- но ничего больше не вспомнил. Абсолютно ничем не примечательный вечер. Я просто сидел и спокойно читал книгу. В тот самый ничем не примечательный вечер, когда Мэй задушили чулками.
-- Не помню, -- сказал я.
-- Советую предельно сосредоточиться, -- снова встрял Гимназист, откашлявшись. -- Вы сейчас -- в ситуации, когда ваши собственные слова могут здорово вам навредить...
-- Перестаньте! Мои слова никак не могут мне навредить, потому что я ничего не делал, -- отрезал я. -- Я -- свободный художник, визитки по всему городу рассовываю. Как моя визитка попала к этой девчонке -- не знаю, но из этого вовсе не следует, что я ее убил!
-- Был бы ты ни при чем -- стала бы она прятать одну-единственную визитку в самое укромное место кошелька? Вот в чем вопрос… -- произнес Рыбак. -- В общем, пока у нас -- две версии происшедшего. Версия первая: эта женщина -- одна из твоих партнеров по бизнесу. Кто-то назначил ей в отеле свидание, убил ее, выгреб из сумочки все, что могло навести нас на след, и скрылся. И только твою визитку, которую она поглубже запрятала, не заметил. Версия вторая: она проститутка. Профессиональная шлюха. Высшей категории. Из тех, что работают только в дорогих отелях. Эти пташки никогда не носят с собой ничего, что подсказало бы, как их потом найти. И вот по какой-то неизвестной причине очередной клиент ее задушил. Поскольку деньги не тронуты, убийца, скорее всего, -- маньяк. Вот такие две версии. Что ты об этом скажешь?
Я склонил голову набок и промолчал.
-- Так или иначе, единственный ключ к разгадке -- твоя визитка. На данный момент это все, что у нас в руках, -- веско произнес Рыбак, постукивая концом авторучки по железной столешнице.
-- Визитка -- это всего лишь клочок бумаги с буквами, -- возразил я. -- Сама по себе ничего не доказывает. И уликой являться не может.
-- Пока не может, -- вроде бы согласился Рыбак. Его авторучка продолжала со звонким цоканьем плясать по столу. -- Пока ничего не доказывает, тут ты прав. Сейчас эксперты заканчивают осмотр номера и оставшихся там вещей. Производится вскрытие тела. Завтра прояснится много пока неизвестных деталей. Выстроится какая-то цепочка событий. А пока остается только ждать. Вот мы и подождем. А ты за это время постараешься вспомнить еще что-нибудь. Возможно, мы просидим здесь с тобой до ночи. Что ж. Работаем мы основательно. Когда человек не торопится, он вспоминает много интересных мелочей. Вот и давай -- спокойно, не торопясь, восстанови все в голове еще раз. Все, что с тобой происходило вчера. Одно за другим, по порядку…
Я уперся взглядом в часы на стене. С крайне тоскливым выражением на циферблате эти часы показывали десять минут шестого. И тут я вспомнил, что обещал позвонить Юки.
-- Могу я от вас позвонить? -- спросил я у Рыбака. -- Ровно в пять я обещал позвонить одному человеку. Это важно. Если не позвоню, будут проблемы.
-- Женский пол? -- прищурился Рыбак.
-- Угу, -- только и ответил я.
Он кивнул, дотянулся до телефона и подвинул его диском ко мне. Я достал блокнот, отыскал номер Юки и набрал его. На третьем гудке она сняла трубку.
-- У тебя важное дело, и ты не можешь приехать? -- первой спросила Юки.
-- Происшествие, -- поправил я. -- Не по моей вине. То есть, я понимаю, что это ужасно, но ничего не могу поделать. Меня забрали в полицию и допрашивают. В участке на Акасака. В чем дело -- долго объяснять, но, похоже, в ближайшее время меня отсюда не выпустят.
-- В полицию? Ты что натворил, признавайся?
-- Ничего не натворил. Вызвали как свидетеля одного убийства. Вляпался случайно.
-- Чушь какая-то, -- сказала Юки бесцветным голосом.
-- И не говори, -- согласился я.
-- Но ты же никого не убивал, правда?
-- Конечно, никого я не убивал. Я в жизни делаю много разных глупостей и ошибок, но людей я не убиваю. И вызвали меня как свидетеля. Сижу вот и отвечаю на всякие вопросы. Но перед тобой я виноват, спору нет. Постараюсь искупить свою вину в самое ближайшее время.
-- Ужасно дурацкая чушь! -- сказала Юки. И старательно, как можно громче брякнула трубкой.
Я тоже повесил трубку и вернул телефон Рыбаку. Оба следователя внимательно слушали мой разговор с Юки -- но, похоже, так ничего для себя и не выудили. Знай они, что я назначал свидание тринадцатилетней девчонке -- в чем бы меня только ни заподозрили. Наверняка записали бы в маньяки-извращенцы или еще что похлеще. Что говорить -- в нормальном мире нормальные тридцатичетырехлетние дяди не назначают тринадцатилетним пигалицам свиданий…
Они расспросили меня подробнейшим образом, что я делал вчера, и запротоколировали каждое слово. Под каждый очередной лист белой писчей бумаги подкладывая разлинованную картонку. И тоненькой шариковой ручкой выводя иероглиф за иероглифом. Идиотский, абсолютно никому не нужный протокол. Человеческие силы и время, переведенные на дерьмо. Очень добросовестно эти взрослые люди зафиксировали, куда я ходил и что ел. Я рассказал им всё -- вплоть до хитростей приготовления жареного конняку (33), которым поужинал. И уже шутки ради наскоро объяснил, как лучше нарезать ломтиками сушеного тунца. Но эти люди не понимали шуток. Слово в слово, они старательно записывали все, что я нес. В итоге получился толстенный документ. Очень солидный на вид -- и лишенный всякого смысла.
В половине седьмого они сходили в ближайшую лавку и принесли мне бэнто (34). Мягко скажем -- не самое вкусное бэнто в моей жизни. Слишком похоже на пищевой мусор. Мясные фрикадельки, картофельный салат, жареные рыбные палочки. Ни приправы, ни ингредиенты этой еды не представляли никакого кулинарного интереса. Слишком резкий вкус масла, слишком крепкие соусы. В соленья подмешаны искусственные красители. Но поскольку Рыбак с Гимназистом уплетали свои порции так, что за ушами трещало -- я тоже умял все до последней крошки. Не хватало еще, чтобы они решили, будто у меня с перепугу кусок в горло не лезет.
Когда все поели, Гимназист принес откуда-то терпкого и горячего зеленого чая. За чаем они опять закурили. В тесном кабинетике было накурено -- не продохнуть. В глазах у меня щипало, а пиджак насквозь провонял никотином. Кончился чай -- и начались очередные вопросы. Нескончаемый поток концентрированной белиберды. С какого места и по какое я читал «Процесс». Во сколько переоделся в пижаму. Я рассказал Рыбаку общий сюжет «Процесса» -- но его, по-моему, не зацепило. Наверное, для него эта история прозвучала слишком буднично. Я даже забеспокоился: а доживут ли, вообще, творения Франца Кафки до двадцать первого века? Как бы то ни было, сюжет «Процесса» в моем изложении был также занесен в протокол. Кому и за каким дьяволом нужно записывать все подряд -- у меня в голове не укладывалось. И правда, Кафка в чистом виде… Я ощутил себя полным идиотом и заскучал. Я устал. Голова не работала. Все происходящее казалось слишком ничтожным и слишком бредовым. Тем не менее, эта парочка просто из кожи вон лезла, засовывая нос в каждую щелку того, что было со мной вчера, задавая вопрос за вопросом -- и подробно записывая мои ответы один за другим. То и дело Рыбак забывал, как пишется очередной иероглиф, и спрашивал у Гимназиста. Эта странная работа, похоже, им совершенно не надоедала. Даже изрядно вымотавшись, они вкалывали, не покладая рук. Их уши, точно локаторы, улавливали тончайшие оттенки моих интонаций, а глаза горели страстным желанием выудить из услышанного хоть какую-нибудь неувязку. Время от времени то один, то другой выходил из комнаты и через пять или шесть минут возвращался. Совершенно несгибаемые ребята.
В восемь часов они поменялись ролями, и вопросы стал задавать Гимназист. Одеревеневший Рыбак встал и принялся расхаживать по кабинету, отводя назад плечи, вращая шеей и размахивая руками. Чуть погодя он опять закурил. Перед тем, как продолжить допрос, Гимназист тоже выкурил сигарету. В безобразно проветриваемой комнатушке белый дым клубился, как на сцене во время концерта «Weather Report». Только воняло при этом никотином и мусорной жратвой. Ужасно хотелось выйти на улицу и глубоко вздохнуть.
-- Хочу в сортир, -- сказал я.
-- Из двери направо, до упора и налево, -- автоматически произнес Гимназист.
Я сходил по указанному маршруту, не спеша освободился от лишней жидкости, несколько раз глубоко вздохнул и вернулся обратно. Странное чувство -- с наслажденьем дышать полной грудью в сортире. Особенно когда санитарные условия сортира к этому не располагают. Но я представил себе убитую Мэй -- и моё положение показалось мне просто роскошным. Я-то, по крайней мере, жив. И, по крайней мере, еще способен дышать…
Я вернулся из сортира, и Гимназист продолжил допрос. Очень дотошно он принялся выпытывать у меня все о клиенте, который звонил вчера. Что между нами за отношения? Какая работа нас связывает? Зачем он звонил? Почему я тут же не перезвонил ему? Для чего взял такой длинный отпуск? У меня настолько успешный бизнес, что я могу себе это позволить? А сдаю ли я отчеты о доходах в налоговую инспекцию? И куча других вопросов в том же духе. Как и Рыбак до него, каждый мой ответ он аккуратными иероглифами заносил на бумагу. Считают ли они сами, что такая работа имеет какой-то смысл, -- этого я не знал. Возможно, они никогда о том не задумывались, и просто выполняют обычную рутину. Чистый Кафка. А может, они нарочно притащили меня в этот занюханный кабинет и выматывают жилы в надежде, что я выболтаю правду? Если так -- можно сказать, задачу свою они выполнили на все сто. Я раздавлен, измучен, и на любые вопросы отвечаю, что могу, совершенно автоматически. Что угодно -- лишь бы поскорее закончить с этим безумием.
Но и в одиннадцать допрос продолжался. Я не улавливал даже намека на скорый финал. В десять часов Рыбак вышел куда-то, в одиннадцать вернулся. Явно где-то прилег и поспал часок: глаза его покраснели. Вернувшись, сразу стал проверять, что написали в его отсутствие. Затем сменил Гимназиста. Гимназист принес кофе. Растворимого. Уже с сахаром и порошковыми сливками внутри. Мусорное пойло.
Я был на пределе.
В половине двенадцатого я заявил, что устал, хочу спать и больше не слова им не скажу.
-- Ч-черт! -- ругнулся Гимназист и нервно забарабанил пальцами по столу. -- Времени совсем нет, а ваши ответы крайне необходимы для дальнейшего расследования. Вы уж извините, но очень важно, чтобы вы потерпели еще немного и позволили нам довести дознание до конца.
-- Никакой важности в ваших вопросах я не наблюдаю, -- сказал я. -- По-моему, вы сидите и часами спрашиваете у меня всякую ерунду.
-- Любая ерунда может привести к неожиданным результатам. Есть много примеров того, когда благодаря незначительной, на первый взгляд, ерунде раскрывались серьезные преступления. Также немало случаев, когда на кажущееся ерундой не обратили внимания -- а после горько о том жалели. Как бы там ни было, имеет место убийство. Погиб человек. И нам тут тоже, представьте себе, не до шуток. Поэтому, как ни трудно, извольте терпеть и оказывать помощь следствию. Если честно, нам ничего не стоит выписать ордер на арест и задержать вас как ключевого свидетеля в деле об убийстве. Но если мы так поступим -- то осложним ситуацию и себе, и вам. Не так ли? Сразу понадобится целое море документов. Общаться станет труднее. Поэтому давайте-ка уладим наши дела потихоньку. Вы поможете нам, а мы не станем прибегать к столь суровым мерам.
-- Если хочешь спать -- как насчет комнаты отдыха? -- предложил Рыбак. -- Ляжешь, выспишься -- а там, может, и вспомнишь еще что-нибудь.
Я молча кивнул. Все равно. Где угодно -- только не в этом провонявшем никотином чулане.
Он отвел меня в «комнату отдыха». Мы прошли по мрачному коридору, спустились по еще более мрачной лестнице и снова прошли по коридору. Угрюмый сырой полумрак, казалось, прилип к этим стенам навечно. «Комната отдыха», о которой он говорил, оказалась тюремной камерой.
-- Насколько я понимаю, это тюремная камера, -- улыбнулся я самой напряженной улыбкой, какая мне когда-либо удавалась. -- Если я, конечно, вообще что-нибудь понимаю...
-- Уж извини. Ничего другого нет, -- ответил Рыбак.
-- Ни фига себе шуточки. Я пошел домой, -- заявил я. -- Завтра утром опять приду.
-- Но я же не буду запирать дверь, -- остановил меня жестом Рыбак. -- Не привередничай. Потерпи всего одну ночь. Если тюремную камеру не запирать -- это всего лишь обычная комната, разве нет?
Вступать в очередную перепалку у меня уже не было сил. Что угодно, подумал я. В конце концов, и правда: если камеру не запирать -- это всего лишь обычная комната. Как бы то ни было -- я нечеловечески вымотался и хочу спать. И больше ни с кем во Вселенной ни о чем не желаю разговаривать. Я кивнул, без единого слова вошел в камеру, лег и свернулся калачиком на жестких нарах. Тоскливо -- хоть волком вой. Отсыревший матрас, дешевое одеяло и вонь тюремной параши. Полная безнадега.
-- Я не запираю! -- сказал Рыбак и затворил за собой. Дверь закрылась с холодным, душераздирающим лязгом. Запирай, не запирай -- этот лязг приветливее не станет.
Я вздохнул и закутался с головой в одеяло. Чей-то мощный храп доносился из-за стены. Этот храп то доплывал до меня откуда-то издалека, то раздавался совсем рядом. Словно земной шар незаметно распался на несколько отдельных кусков, которые теперь беспомощно болтались, то сближаясь, то разбегаясь в пространстве -- и теперь на соседнем куске Земли кто-то горестно, самозабвенно храпел. Недостижимый -- и совершенно реальный.
Мэй, подумал я. А ведь я вспоминал о тебе вчера. Не знаю, жива ты была в ту минуту -- или уже умерла. Но я вспоминал о тебе. Как мы с тобой спали. Как ты медленно раздевалась перед моими глазами. Действительно, странное было чувство -- будто на вечере выпускников. Словно болты, что скрепляют мир, вдруг ослабли -- и я наконец успокоился. Тыщу лет ничего такого не испытывал... Но знаешь, Мэй, я ничего не могу сейчас для тебя сделать. Прости, но -- совсем-совсем ничего. Ты ведь тоже, я думаю, понимаешь, как в этой жизни все хрупко, как легко все сломать... Я не имею права втягивать Готанду в скандал. Он живет в мире имиджей, в мире экранных ролей. Если все узнают, что он спал с проституткой, а потом его вызвали в полицию как свидетеля убийства -- весь его мир пойдет прахом. Конец сериалам с его участием, конец рекламе. Ты скажешь, что все это вздор, и будешь права. Вздорные роли для вздорного мира... Но он доверял мне как другу, когда приглашал в свой мир. И я должен ответить ему тем же. Вопрос верности... Мэй, Козочка Мэй. Как же мне было здорово. Очень здорово в постели с тобой. Точно в сказке, ей-богу. Не знаю, станет тебе легче от этого или нет -- но знай, я все время помню тебя. Мы с тобой разгребали сугробы. Физиологические сугробы. Мы трахались с тобой в мире имиджей на чьи-то представительские расходы. Медвежонок Пух и Козочка Мэй. Какой это дикий ужас, наверное, когда перетягивают чулками горло. Как, наверное, хочется пожить еще. Представляю. Но сделать ничего не могу. Если честно, я и сам не знаю, правильно ли поступаю с тобой. Но ничего другого не остается. Таков мой способ жизни. Моя система. Поэтому я заткнусь и ничего не скажу. Спи спокойно, Козочка Мэй. Теперь тебе, по крайней мере, уже не придется опять просыпаться. И не придется опять умирать.
-- Спи спокойно, -- сказал я.
-- Спи спокойно... -- повторило эхо в моей голове.
-- Ку-ку, -- отозвалась Мэй.
22.
На следующий день все повторилось один к одному. В том же кабинетишке мы втроем молча выпили по дрянному кофе с булочкой. В отличие от кофе, круассан был совсем не плох. Гимназист одолжил мне электробритву. Я всегда недолюбливал электробритвы -- но тут плюнул и побрился чем бог послал. Поскольку зубной щетки у них не нашлось, пришлось полоскать рот водой из-под крана. И опять начались вопросы. Вздорные и идиотские. Допрос с издевательствами в рамках закона. Весь этот бред, тягучий и медленный, как заводная улитка, продолжался до самого обеда. К полудню они выспросили у меня все, что только могли. Как форма, так и содержание вопросов полностью себя исчерпали.
-- Ну, что ж. На этом пока закончим! -- подытожил Рыбак и отложил авторучку.
Оба следователя синхронно, точно сговорившись, с шумом перевели дух. Я тоже вздохнул поглубже. Было ясно как день: эти двое держали меня здесь с единственной целью -- выиграть время. Что там ни сочиняй, а паршивая визитка, найденная в сумочке убитой женщины -- еще не основание для ареста. Даже при отсутствии у меня железного алиби. Вот почему им так важно было затянуть меня в свой безумный кафкианский лабиринт и держать в нем как можно дольше. До тех пор, пока не объявят результаты дактилоскопии, вскрытия -- и не станет понятно, убийца я или нет. Бред в чистом виде...
Но так или иначе -- больше им спрашивать нечего. И сейчас я отправлюсь домой. Приму ванну, почищу зубы и побреюсь как следует. Выпью человеческий кофе. И по-человечески поем.
-- Ну, что, -- произнес Рыбак, потягиваясь и смачно хрустя позвонками. -- Не пора ли нам пообедать?
-- Ваши вопросы, как я понимаю, закончились. Я ухожу домой, -- сказал я.
-- Э-э... Не так сразу, -- уже с явным усилием возразил Рыбак.
-- Это еще почему? -- спросил я.
-- Нужна твоя подпись под тем, что ты здесь наболтал.
-- Ну, так давайте, я подпишу.
-- Но сначала ты должен убедиться, что с твоих слов все записано верно. Садись и читай. Строчку за строчкой. Это очень важно.
Толстенную кипу из тридцати или сорока листов писчей бумаги, испещренных убористыми иероглифами, я прочел медленно и старательно от начала и до конца. Перелистывая страницы, я думал о том, что, может быть, лет через двести этот документ будет цениться как уникальный источник знаний о быте минувшей эпохи. Подробный до патологии, достоверный до маниакальности. Историки просто с ума сойдут от восторга. Жизнь горожанина, одинокого мужчины тридцати четырех лет -- вся как на ладони. Конечно, среднестатистическим этого человека назвать нельзя. Но тоже дитя своей эпохи... И все-таки здесь, в «кабинете дознаний» полицейского околотка, читать такое было скучно до зубной боли. Чтобы все прочесть, потребовалось минут пятнадцать, не меньше. Но это -- последний рывок, подбадривал я себя. Прочитаю до конца -- и домой!
Дочитав, я шмякнул стопкой бумаги по столу.
-- Все в порядке, -- сказал я. -- Возражений нет. С моих слов записано верно. Могу подписать. Где тут нужно подписывать?
Рыбак стиснул пальцами авторучку и, вертя ее туда-сюда, воззрился на Гимназиста. Гимназист подошел к батарее, взял оставленную на ней пачку короткого «Хоупа», достал сигарету, закурил, выпустил струйку дыма и принялся разглядывать этот дым с угрюмым выражением на лице. У меня отвратительно засосало под ложечкой. Лошадь моя подыхала, а по всей прерии уже грохотали тамтамы врага.
-- Все не так просто, -- очень медленно произнес Гимназист. Делая упор на каждом слове, как профессионал, объясняющий сложное задание новичку. -- Этот документ должен быть написан собственноручно.
-- Собственноручно?
-- Иными словами, вам придется еще раз все это написать. Своей рукой. Своим почерком. В противном случае документ не будет иметь никакой юридической силы.
Я уставился на стопку бумаги. У меня даже не было сил разозлиться. А очень хотелось. Вскочить и заорать, что все это -- дикая, нелепая чушь. Шарахнуть кулаком по столу. Со словами «не имеете права, я гражданин, и меня защищает закон». А потом хлопнуть дверью и, черт меня побери, вернуться-таки домой. Я отлично понимал, что они не имеют никакого права остановить меня. Но я слишком устал. Не осталось сил, чтобы стоять на своем и чего-то добиваться. Мне уже казалось, будто лучший способ добиться своего -- тупо выполнять что угодно. Так гораздо комфортнее... Слабею, подумал я. Слабею и распускаю нюни. Раньше я таким не был. Раньше я бы рассвирепел так, что мало бы не показалось. А сейчас даже разозлиться ни на что не способен. Ни на мусорную жратву, ни на табачный дым, ни на электробритву. Старый тюфяк. Сопливая размазня...
-- Не буду! -- сказал я. -- Я устал. И иду домой. Имею полное право. Никто не может меня остановить.
Гимназист издал горлом неопределенный звук -- то ли застонал, то ли поперхнулся. Рыбак задрал голову и, разглядывая потолок, выбил концом авторучки по железной столешнице странный ломаный ритм. Тототон -- тон, тотон-тотон -- тон.
-- В таком случае наш разговор затягивается, -- проговорил он сухо. -- Прекрасно. Мы выписываем ордер. Задерживаем тебя насильно и проводим официальный допрос. И тогда уже не будем такими добренькими. Черт с тобой, нам и самим так будет проще. Верно я говорю? -- повернулся он к Гимназисту.
-- Да, в самом деле. Так мы и правда скорее управимся. Что ж, давай так, -- кивнул Гимназист.
-- Как хотите, -- сказал я. -- Только пока вы ордер не выпишете -- я свободен. Буду дома сидеть, приходите с ордером и забирайте. А сейчас -- что угодно делайте, но я пошел домой. Иначе я тут с вами просто с ума сойду.
-- В принципе, мы можем задержать вас и предварительно, до момента получения ордера, -- сказал Гимназист. -- Такой закон существует, не сомневайтесь.
«Принесите Свод законов Японии и покажите, где это написано!» -- хотел было потребовать я -- но тут моя жизненная энергия угасла окончательно. Я прекрасно понимал, что эти люди блефуют -- но бороться с ними уже не было никаких сил.
-- Ладно, -- не выдержал я. -- Я напишу все, как вы сказали. А вы за это дайте мне позвонить.
Рыбак подвинул ко мне телефон. Я снова набрал номер Юки.
-- Я все еще в полиции, -- сказал я ей. -- И, похоже, до ночи тут просижу. Так что сегодня тоже приехать не смогу. Извини.
-- Ты все еще там? -- изумилась она.
-- Ужасно дурацкая чушь, -- сказал я сам, пока того же не сказала она.
-- Как ребенок, честное слово! -- сказала Юки. Какой, все-таки, богатый словарный запас у японского языка, подумал я.
-- Что сейчас делаешь? -- спросил я.
-- Да ничего, -- ответила она. -- Ерунду всякую. Лежу на кровати, музыку слушаю. Журналы листаю. Печенюшки жую. Ну, типа того.
-- Хм-м, -- протянул я. -- Ладно. Выберусь отсюда -- сразу позвоню, хорошо?
-- Хорошо, если выберешься, -- бесстрастно сказала Юки.
Оба следователя из кожи вон лезли, стараясь вникнуть в наш диалог. Но, похоже, как и в прошлый раз, ни черта не выудили.
-- Ну, что ж... Ладно. Пообедаем, что ли, -- сказал Рыбак.
На обед была соба (35). Скользкая, размякшая, еле палочками подцепишь, а попробуешь ко рту поднести -- разваливается на полдороге. Эта еда напоминала жидкое питание из больничного рациона. И даже пахла какой-то неизлечимой болезнью. Но оба следователя уписывали ее с большим аппетитом, и мне пришлось изобразить то же самое. Когда все поели, Гимназист снова сходил куда-то и принес горячего зеленого чая.
День протекал тихо, как глубокая река в пору паводка. Тишину нарушало лишь тиканье часов на стене, да время от времени где-то в соседней комнате звонил телефон. Я сидел за столом и рисовал на листах конторской бумаги иероглиф за иероглифом. Пока я писал, следователи то и дело по очереди отлучались. А также иногда выходили вдвоем в коридор и о чем-то шушукались. А я все сидел за столом и молча гонял по бумаге казенную авторучку. Переписывая -- слева направо, строку за строкой -- здоровенный бессмысленный текст. «В шесть пятнадцать я решил поужинать, достал из холодильника конняку...». Тупое и методичное стирание собственного «я». Совсем слабый стал, -- сказал я себе. -- Вконец расклеился. Выполняешь все, что прикажут, и даже не пикнешь...
