— Да, я не раз слышал об этом от Патриарха на епархиальных собраниях московского духовенства[70]. Есть акафист Царственным мученикам, изданный Патриархией, но есть и очень много самиздата.
Богословие для того и существует, чтобы анализировать благочестивые тезисы, потому что любая ересь начинается с благочестивого утверждения. Если бы оно было неблагочестивым, кощунственным с самого начала, оно бы никого не прельстило, его бы отторгли. Легко сказать, что «Христос — Бог, человеческая природа в Нем растворилась, она была преображена в Божестве, как океан поглощает капельку воды». Красиво, благочестиво. Но когда начинаешь это логически продумывать дальше, тут выясняется, что из этого красивого тезиса следуют выводы, потрясающие сами основы нашей веры. Поэтому и была отвергнута эта вроде бы благочестивая ересь монофизитов...
Точно так же, я думаю, и с отношением к подвигу Царской Семьи. То, что выражается в этих бесцензурных акафистах, ставит ряд вопросов о самой сути христианства. Скажем, если мы называем Царя «искупителем», пусть даже грехов русского народа, то это означает, что на Голгофе Господь принес Себя в жертву во искупление грехов всего мира, за исключением русского народа.
Семинаристам я обычно так поясняю, в чем излишность такого рода воззрений: из Европы идут сведения, что католики готовятся принять новый догмат, в этом догмате они собираются объявить Божию Матерь соспасительницей. Конечно, православные семинаристы взрываются: «Какие нехорошие католики, до чего они дошли, у нас же один Спаситель — Христос». И далее остается спросить: а как же тогда относиться к нашей доморощенной догме о «Царе-искупителе»?.. Приходится с грустью констатировать, что принцип «свои носки не пахнут» порой действует и в богословии.
А в чем причины такого положения: желание выделиться?
— Думаю, что причина в нашей собственной болезни. Мы же неправославны. Греческое слово «орто-доксия» имеет два смысла: правоверие и право-прославление. Можно быть правоверным и неправославным. Быть православным — это значит стяжать умение правильно славить Господа, жить молитвой, радоваться молитве. А если я стою в храме и при этом посматриваю на часы, высчитываю, сколько осталось до конца всенощной, то это плохой духовный диагноз. Почему все время разбегаются «мои мысли — мои скакуны»? Я при случае их отлавливаю, возвращаю назад и при этом покаянно вздыхаю: «Прости, Господи, опять отвлекся, размечтался». Но со временем и это надоедает, и человек начинает искать оправдания для своей немолитвенности. И так — на всех уровнях. Стоит бабушка, сама себя назначившая старшей дежурной по третьему подсвечнику справа, и всю службу играет в бесконечный пасьянс со свечками. Понимаете, она нашла дело, которым она сублимирует свою немолитвенность. А в алтаре можно вести какую-нибудь бесконечную чистку кадила или неотложный разговор со старостой или с регентом хора. «Отмазки» можно любые найти, но все это будут попытки подменить дело тем, что святой Феофан Затворник называл «приделком». Дело одно, а приделков много.
И вот когда у человека молитва или исчезает, или еще не сформировалась, тогда он начинает придумывать для себя какие-то сублимирующие приделки, какие-то поводы для своего активизма. И это может быть все, что угодно. Человек может, например, вдариться в административно-хозяйственную деятельность, стать церковным прорабом. Такой труд в Церкви нужен, но если он заменяет молитву, то это уже духовная болезнь. Человек может удариться в богословие, читать и даже писать книжки. И богословие может быть болезнью, когда речь о Боге заменяет речь к Богу. И, наконец, самое излюбленное сегодня искушение — спасать Православие. Вместо того, чтобы самому жить православно.
