Часть вторая. Тулузская свадьба 14 страница

Маргарита, ехавшая на лошади за спиной одного из всадников, спешилась и провела новобрачную в пустынный дом.

По тому, как блестели глаза горничной, как она улыбалась, видно было, что вся эта таинственность на пути к любви доставляет ей наслаждение.

Анжелика оказалась в комнате с выложенным мозаикой полом. Около алькова горел ночник, хотя в нем не было необходимости, потому что лунный свет проникал в самую глубину спальни, отчего обшитые кружевами простыни на огромной кровати напоминали снежно-белую пену.

Маргарита в последний раз внимательно оглядела Анжелику и достала из своей сумки флакончик с ароматической водой, чтобы протереть ей кожу, но Анжелика нетерпеливо отмахнулась от нее.

— Оставьте меня в покое.

— Но, госпожа, сейчас придет ваш муж, и нужно…

— Ничего не нужно. Оставьте меня.

— Слушаю, госпожа.

Горничная сделала реверанс.

— Желаю госпоже сладкой ночи.

— Оставьте меня в покое! — в третий раз в гневе крикнула Анжелика.

Горничная ушла. Теперь Анжелика была зла уже на себя за то, что не сумела скрыть свое раздражение перед служанкой. Но она чувствовала неприязнь к этой долговязой Маргарите. Уверенные, ловкие движения горничной вызывали у нее робость, а насмешливый огонек в ее черных глазах просто пугал.

Анжелика долго сидела неподвижно, и вдруг мертвая тишина, царившая в спальне, показалась ей нестерпимой.

Страх, который было усыпили общее возбуждение и оживленная беседа за столом снова пробудился в ней. Она стиснула зубы.

«Я не боюсь, — сказала она себе почти в полный голос. — Я знаю, что мне делать. Лучше я умру, но он до меня не дотронется!»

Она подошла к застекленной двери, выходившей на балкон. Только в замке дю Плесси Анжелика видела такие изящные балконы, которые ввели в моду архитекторы эпохи Возрождения.

Обитая зеленым бархатом кушетка так и манила присесть и полюбоваться великолепным пейзажем. Тулузу отсюда не было видно, ее скрывала излучина реки. Взгляд охватывал лишь сады, блестящую гладь воды да вдали — поля кукурузы и виноградники.

Анжелика села на край кушетки и прижалась лбом к балюстраде. От булавок с брильянтами и ниток жемчуга, обвивавших ее волосы, уложенные в затейливую прическу, у нее разболелась голова. Она принялась освобождаться от них, но это оказалось далеко не простым делом.

«Долговязая дура могла бы хоть причесать меня на ночь и раздеть, — подумала она. — Или она воображает, что этим займется мой муж?»

Анжелика грустно усмехнулась.

«Сестра Анна, — думала Анжелика, — не упустила бы случая прочитать мне небольшую проповедь о том, что всем желаниям мужа нужно подчиняться с покорностью. Когда она произносила это слово-„всем“, ее глаза навыкате вращались, словно шары, и мы давились от смеха, прекрасно понимая, о чем она думает. Но мне покорность претит. Молин был прав, сказав, что я не соглашусь на то, смысла чего не понимаю. Да, я согласилась, чтобы спасти Монтелу. Что же еще от меня требуется? Рудник Аржантьер принадлежит графу де Пейраку. Теперь они с Молином могут продолжать свою торговлю, а отец — разводить мулов, чтобы перевозить на них испанское золото… Если бы я умерла сейчас, выбросившись с этого балкона, ничего не изменилось бы. Каждый получил то, чего добивался…»

Ей наконец удалось распустить прическу. Волосы рассыпались по ее обнаженным плечам, и она тряхнула ими, как некогда в детстве, непокорным движением маленькой дикарки.

И тут ей почудился какой-то шорох. Она обернулась и с трудом удержала крик ужаса. Прислонясь к косяку балконной двери, на нее смотрел хромой граф. ***

Он сменил свой красный костюм на черные бархатные штаны и очень короткий камзол из той же материи, открывавший в талии и на рукавах батистовую рубашку.

Своей неровной походкой он подошел к Анжелике и отвесил глубокий поклон:

— Вы разрешите мне сесть рядом с вами, сударыня? Анжелика молча кивнула. Он сел, положил локоть на каменную балюстраду и с беспечным видом устремил свой взор в пространство.

— Несколько веков назад, — проговорил он, — под этими же самыми звездами дамы и трубадуры поднимались на галереи крепостных стен, окружавших замки, и там беседовали о любви. Сударыня, вы слышали о трубадурах Лангедока?

Анжелика не ожидала такого разговора. Она вся была внутренне напряжена, приготовившись к защите, и теперь с трудом пробормотала:

— Да, кажется… Так некогда называли поэтов.

— Поэтов любви. Провансальский язык! Сладостный язык! Как он отличается от грубого говора северян! В Аквитании учили искусству любви, потому что, как сказал Овидий задолго до трубадуров: «Любовь — искусство, которому можно научиться и в котором можно совершенствоваться, познав его законы». А вы, сударыня, уже проявляли интерес к этому искусству?

Она не знала, что ответить: ее ум был достаточно тонок, чтобы уловить в его голосе легкую иронию. Вопрос был поставлен так, что и «да», и «нет» прозвучали бы в равной степени нелепо. Она не была приучена к светской болтовне. Оглушенная столькими событиями, она утратила свою обычную находчивость и, отвернувшись от своего собеседника, устремила невидящий взгляд на спящую долину.

Она почувствовала, что он придвинулся к ней, но не шелохнулась.

— Взгляните вон туда, в сад, — начал он снова, — на этот маленький зеленый водоем, в котором утонула луна, словно жабий камень в рюмке с анисовым ликером… У этой воды цвет ваших глаз, моя душенька. Во всем мире я ни разу не встретил таких необычных, таких пленительных глаз. А розы, которые гирляндами обвивают наш балкон! Они такого же цвета, как ваши губки. Нет, я и в самом деле никогда не встречал таких розовых губок… и так плотно сжатых…, а вот сладкие ли они…, сейчас я узнаю…

Неожиданно он обхватил ее за талию и с силой, какой Анжелика не подозревала у этого высокого худого мужчины, запрокинул ей голову. Затылок ее упирался в его согнутую руку, которая так крепко сжимала ее, что Анжелика не могла шелохнуться. Ужасное лицо приблизилось, коснулось ее лица. От ужаса и отвращения она закричала и попыталась вырваться. И почти в ту же секунду почувствовала, что он уже не держит ее. Граф выпустил Анжелику из своих объятий и с усмешкой смотрел на нее.

— Так я и думал. Я внушаю вам безумный страх. Вы предпочли бы выброситься с этого балкона, чем принадлежать мне. Ведь правда?

Анжелика с бьющимся сердцем в упор смотрела на него. Он встал, и на фоне освещенного луной неба его фигура казалась особенно длинной и худой и напоминала паука-сенокосца.

— Я не буду вас принуждать, бедная маленькая девственница. Это не в моих правилах. Так, значит, вас, саму невинность, отдали на растерзание этому хромому верзиле из Лангедока? Чудовищно!

Он с усмешкой склонился к ней. О, как ей была ненавистна его насмешливая улыбка!

— Поверьте, я знал в своей жизни немало женщин, белых и черных, желтых и краснокожих, но ни одну из них я не брал силой и не соблазнял деньгами. Они приходили ко мне сами, и вы тоже придете в один прекрасный день или вечер…

— Никогда! — в невольном порыве выкрикнула она. Но улыбка не сошла с его странного лица.

— Вы юная дикарка, но мне это по душе. Легкая победа обесценивает любовь, трудная победа заставляет ею дорожить. Так сказал Андре Ле Шаплен, магистр искусства любви. Прощайте, моя красавица, спите спокойно в своей широкой постели, оставайтесь одна со всеми вашими прелестями, которым так не хватает ласки. Прощайте!

***

На следующий день Анжелика проснулась, когда солнце было уже высоко в небе. Птицы в саду попрятались в листве деревьев и замолкли, одурманенные жарой.

Анжелика плохо помнила, как она разделась и легла в постель с пахнущими фиалкой простынями, на которых был вышит родовой герб. Она поплакала от усталости и обиды, а может, и от одиночества. Но сейчас, утром, на душе у нее стало как-то светлее. Получив от своего непонятного мужа заверения, что без ее согласия он не будет ее домогаться, она на время успокоилась. «Уж не воображает ли он, что меня очаруют его хромота и изуродованное лицо?..»

Анжелика размечталась о том, как чудесно она будет жить при муже, с которым ее свяжут только дружеские отношения. Что же, такая жизнь тоже имеет свою прелесть. В Тулузе столько развлечений.

Маргарита, сдержанная и бесстрастная, пришла помочь ей одеться. В полдень Анжелика вернулась в город. Клеман доложил ей, что мессир граф поручил ему предупредить госпожу графиню, чтобы она не ждала его к обеду — он работает в своей лаборатории. Она почувствовала облегчение. Клеман добавил, что мессир граф взял его к себе дворецким, чему он, Клеман, очень рад. Слуги здесь, правда, народ шумный и ленивый, но дружелюбный. Дом, судя по всему, богатый, и он приложит все усилия, чтобы господа остались им довольны.

Анжелика поблагодарила его за эти слова, в которых к подобострастию примешивалась некоторая доля снисходительности. Молодая графиня была не прочь иметь в доме менее темпераментного слугу, чем все окружавшие ее.

В последующие дни Анжелика смогла убедиться, что дворец графа де Пейрака был одним из гостеприимнейших в городе. И сам хозяин дома всегда принимал горячее участие во всех увеселениях. Его длинная, нескладная фигура мелькала среди гостей, и Анжелику очень удивляло, что одно его присутствие сразу вносило оживление.

Она стала привыкать к необычной внешности мужа и при виде его уже не испытывала былого отвращения. Возможно, ее прежние страх и яростное озлобление были вызваны мыслью, что она должна будет покориться ему физически.

Теперь, когда эта опасность ей больше не угрожала, она не могла не признать, что его пылкая речь, его веселый, своеобразный характер невольно вызывают симпатию.

С Анжеликой он держался с подчеркнутым безразличием. Он оказывал ей соответствующие ее положению знаки внимания, но, казалось, почти не замечал ее. Каждое утро он любезно здоровался с нею, во время трапез они сидели на противоположных концах стола, за которым обычно бывало не меньше десятка гостей, и, таким образом, она не оставалась наедине с мужем, что так страшило ее.

И вместе с тем не проходило дня, чтобы она не обнаруживала в своей комнате подарка: какую-нибудь безделушку или украшение, новое платье или пуфик, не говоря уже о конфетах и цветах. Все это были вещи дорогие, выбранные с большим вкусом, и они приводили ее в восторг, очаровывали и в то же время… ставили в затруднительное положение. Она не знала, как дать понять графу, что его подарки доставляют ей большую радость. Каждый раз, когда ей приходилось обращаться к нему, она не решалась поднять глаза к его изуродованному лицу, становилась какой-то неловкой и что-то бессвязно бормотала.

Однажды у окна, где Анжелика любила сидеть, она обнаружила красный сафьяновый футляр с тиснением и, раскрыв его, увидела брильянтовый гарнитур. Она даже не представляла себе, что на свете может существовать такое великолепие.

В полном упоении она любовалась им. Наверно, даже у королевы нет ничего подобного! И вдруг услышала шаги мужа.

С сияющими глазами она рванулась ему навстречу.

— Какая роскошь! Как мне благодарить вас, сударь?

В своем порыве она подбежала к нему так стремительно, что чуть не столкнулась с ним. Ее щека уже коснулась его бархатного камзола, когда граф твердой рукой вдруг удержал ее. Лицо, которого она так страшилась, оказалось совсем близко. Улыбка ее погасла, и она, не в силах сдержать дрожь, в ужасе отшатнулась. Рука графа тотчас же выпустила ее, и он небрежно, даже с некоторым презрением проговорил:

— Благодарить? За что? Не забывайте, дорогая, что вы супруга графа де Пейрака, единственного потомка прославленных графов Тулузских. Раз вы носите этот титул, вы должны быть самой красивой и самой нарядной. И не считайте себя отныне обязанной благодарить меня.

Итак, ее обязанности были беспредельно легки, и она могла чувствовать себя в замке просто гостьей, с той лишь разницей, что располагала своим временем еще свободнее, чем другие гости.

Граф Жоффрей де Пейрак напоминал ей о том, что он ее муж, очень редко. Ну, например, когда наместник или кто-нибудь из сановников города давал бал, на котором графине де Пейрак надлежало затмить нарядами и красотой всех дам.

В этих случаях он входил к ней без предупреждения, садился около ее туалетного столика и внимательно наблюдал, как одевается его жена, время от времени давая лаконичные указания ловкой Марго и остальным горничным. От него не ускользала ни одна мелочь. Он знал толк в дамских нарядах. Анжелику восхищали его тонкие советы и тщательность, с которой он продумывал все детали. А так как она стремилась стать настоящей великосветской дамой, она во время этих уроков ловила каждое его слово. В такие минуты она забывала и о своих обидах, и о своем страхе перед ним.

Но однажды, любуясь собой в большом зеркале — а она была ослепительна в этот вечер в атласном платье цвета слоновой кости со стоячим кружевным воротничком, расшитым жемчугом, — Анжелика увидела рядом с собой темную фигуру графа де Пейрака и вдруг почувствовала себя придавленной таким отчаянием, словно на ее плечи легла чугунная плита.

«Зачем мне все это богатство, эта роскошь, — думала она, оплакивая свою ужасную судьбу, — если я на всю жизнь связана с колченогим чудовищем?»

Граф поймал в зеркале ее взгляд и торопливо отошел в сторону.

— Что с вами? Вы не нравитесь себе?

Анжелика мрачно взглянула в зеркало на собственное отражение.

— Нет, почему же, сударь, — покорно ответила она.

— Так в чем же дело?.. Ну, улыбнитесь хотя бы…

И ей показалось, что он тихонько вздохнул.

Шли месяцы, и она не могла не отметить, что граф Жоффрей де Пейрак уделяет гораздо больше внимания и чаще говорит комплименты не своей жене, а другим женщинам.

В его ухаживаниях было столько непосредственности, жизнерадостности, изящества, что дамы откровенно жаждали его общества.

Подражая парижской моде, тулузские дамы создали салон «жеманниц».

— Здесь у нас Отель Веселой Науки, — сказал однажды Анжелике граф де Пейрак. — Все изящество, вся галантность, которыми славилась Аквитания и, следовательно, Франция, должны вновь возродиться в этих стенах. В Тулузе только что состоялось присуждение премий Тулузской литературной академии, знаменитые «Цветочные игры». «Золотой фиалки» удостоен один молодой поэт из Руссильона. Со всей Франции и даже со всего мира привозят поэты свои творения на суд в Тулузу, на родину лучезарной вдохновительницы трубадуров прошлых времен Клеманс Изор. Поэтому, Анжелика, пусть вас не пугает, что в моем дворце постоянно толчется много незнакомых вам людей. Если они докучают вам, вы можете уединиться в домике на Гаронне.

Но Анжелика не испытывала желания уединяться. Постепенно она втянулась в эту жизнь, полную очарования и поэзии. Тулузские дамы, относившиеся к ней вначале с некоторым высокомерием, вскоре нашли, что у нее острый ум, и приняли ее в свой круг. Приемы, которые граф давал у себя во дворце, где она как-никак была хозяйкой, пользовались большим успехом, а Анжелике нравилось хлопотать по дому, следить, чтобы все было в порядке. Нередко можно было увидеть, как она бежит из кухни в сад или из кладовых к винным погребам, и всюду ее сопровождали трое арапчат.

Она привыкла к их забавным личикам, черным и круглым. В Тулузе было много негров-рабов, так как порты Эг-Морт и Нарбонн стояли на Средиземном море, где кишмя кишели пираты. Чтобы проплыть из Марселя в Нарбонн, приходилось снаряжать целую экспедицию! В Тулузе тогда как раз много смеялись над злоключениями одного сеньора из Гаскони, которого во время путешествия захватили в плен арабы. Правда, король Франции сразу же выкупил его у берберииского султана, но, когда сеньор вернулся, все увидели, что он сильно похудел в плену, да и сам он не скрывал, что там ему пришлось несладко.

Но Куасси-Ба все еще немного пугал Анжелику. Каждый раз, когда этот черный гигант с блестящими, как эмаль, белками появлялся перед ней, она с трудом преодолевала страх. А ведь выглядел он таким добродушным. Куасси-Ба всюду следовал за графом де Пейраком, и это он охранял вход в таинственные комнаты во флигеле. Граф уединялся там каждый вечер, а иногда даже и днем. Анжелика не сомневалась, что именно там, за этой запертой дверью, находились те реторты и колбы, о которых рассказывал кормилице Энрико. Ее разбирало любопытство, ей очень хотелось проникнуть туда, но она не осмеливалась. Эту тайную сторону жизни ее необычного мужа помог Анжелике раскрыть один из гостей Отеля Веселой Науки.

Глава 15

Незнакомец был весь в пыли — он путешествовал верхом и сейчас ехал из Лиона, через Ним.

Это был человек лет тридцати пяти, довольно высокого роста. Сначала он заговорил по-итальянски, потом перешел на латинский язык, который Анжелика понимала с трудом, и, наконец, на немецкий.

Именно на этом языке, столь хорошо знакомом Анжелике граф де Пейрак представил ей гостя.

— Профессор Берналли из Женевы. Профессор оказал мне большую честь, приехав обсудить со мной кое-какие научные проблемы, по поводу которых мы в течение долгих лет вели с ним оживленную переписку.

Гость с чисто итальянской галантностью склонился перед Анжеликой, рассыпаясь в извинениях. О, своими отвлеченными рассуждениями и формулами он наверняка наведет тоску на такую очаровательную даму, которую, естественно, должны занимать предметы менее серьезные.

Но Анжелика, отчасти из бравады, отчасти из любопытства, попросила разрешения присутствовать при их беседе. Однако, чтобы не показаться нескромной, она села в уголке, у высокого раскрытого окна, выходившего во двор.

Был морозный, солнечный зимний день. Со двора тянуло дымом от медных жаровен, вокруг которых грелись слуги.

Анжелика сидела с вышиванием в руках, прислушиваясь к разговору мужчин, которые устроились друг против друга у камина, где потрескивали дрова.

Сначала речь шла о каких-то совершенно неизвестных Анжелике лицах — об английском философе Бэконе, о французе Декарте и о французском зодчем Блонделе, которого оба собеседника упоминали с негодованием, так как, по их словам, он не признавал теории Галилея, считая ее бесплодным парадоксом.

Из всего, что услышала Анжелика, она уяснила только одно: гость был ярым сторонником вышеназванного Декарта, а ее муж, наоборот, выступал против его учения.

Глубоко усевшись в обитое штофом кресло, в своей излюбленной небрежной позе, Жоффрей де Пейрак вел эту ученую беседу, казалось, почти с тем же легкомыслием, с каким обсуждал с дамами рифмы какого-нибудь сонета. Его непринужденная манера держаться была полной противоположностью чопорности профессора; страстно увлеченный разговором, тот сидел на самом краешке табурета, напряженно выпрямившись.

— Не спорю, ваш Декарт — гений, — говорил граф, — но из этого не следует, что он прав всегда и во всем.

Профессор горячился.

— Мне было бы любопытно узнать, в чем, по-вашему, он ошибается. Давайте разберемся! Декарт — первый, кто противопоставил схоластике и идеям абстрактным и религиозным свой экспериментальный метод познания мира. Отныне о вещах будут судить, исходя не из незыблемых абсолютных понятий, как это делали некогда, а опираясь на исследования и опыты, чтобы затем уже вывести математические законы. И этим мы обязаны Декарту. Так как же вы, человек, судя по всему, реалистического склада ума, столь ценимого в эпоху Возрождения, как же вы можете не разделять этой теории?

— Я разделяю ее, поверьте, мой друг. Я убежден, что без Декарта наука до сих пор не выкарабкалась бы из-под того пласта невежества и глупости, под которыми она была погребена последние столетия. Но я упрекаю его в недобросовестности по отношению к собственному гению. Его теории изобилуют совершенно очевидными ошибками. Впрочем, не буду вас разуверять, коли уж вы так убеждены в его правоте.

— Я приехал из Женевы, преодолев заснеженные горы и реки, чтобы принять ваш вызов в споре о Декарте, и готов вас выслушать.

— Возьмем, если не возражаете, принцип гравитации, то есть закон взаимного тяготения тел, и, следовательно, закон земного притяжения. Декарт утверждает, что, когда любое тело сталкивается с другим, оно может привести его в движение только в случае, если превосходит его по своей массе. Таким образом, удар пробкового шара не сможет сдвинуть с места шар чугунный.

— Так это же очевидная истина. Разрешите мне напомнить вам формулу Декарта: «Во всей материи есть известное количество движения, которое остается постоянным».

— Нет! — воскликнул Жоффрей де Пейрак, так стремительно поднявшись с кресла, что Анжелика вздрогнула. — Это — мнимая истина. Декарт не проверил ее на опыте. Для того чтобы убедиться в своей ошибке, ему достаточно было выстрелить из пистолета свинцовой пулей, которая весит одну унцию, в тряпичный мяч весом более двух фунтов. Тряпичный мяч сдвинулся бы с места.

Берналли посмотрел на графа с явным изумлением.

— Вы меня смутили, не отрицаю. Но удачно ли вы выбрали пример? Может быть, здесь присовокупляется какой-нибудь новый элемент?.. Как бы его назвать: мощность, сила…

— Это просто-напросто элемент скорости. Но он проявляется не только при стрельбе. Каждый раз, когда какое-нибудь тело перемещается, возникает скорость. То, что Декарт называет «количеством движения», — это закон скорости, а не арифметическая сумма вещей.

— Но если закон Декарта не годится, то что же вы предлагаете взамен?

— Закон Коперника. Он говорит о взаимном притяжении тел, об этом невидимом свойстве всех предметов, таком же, как свойство магнита, которое нельзя вычислить, но нельзя и отрицать.

Берналли, подперев кулаком подбородок, задумался.

— У меня тоже возникали подобные вопросы, и я обсуждал их с самим Декартом во время нашей встречи в Гааге, перед тем как он уехал в Швецию, где — увы! — ему суждено было умереть. Знаете, что он мне ответил? Он заявил, что этот закон притяжения должен быть отменен, так как в нем есть «нечто оккультное» и он априори еретичен и подозрителен.

Граф де Пейрак расхохотался.

— Декарт был трусливым человеком, а главное — он боялся потерять тысячу экю пенсии, что выдавал ему кардинал Мазарини. Он помнил о несчастном Галилее, который под пытками инквизиции вынужден был отказаться от своей «ереси о движении Земли», но позже, умирая, простонал: «И все-таки она вертится!». Вот почему, когда Декарт в своем «Трактате о свете» вернулся к теории поляка Коперника «Об обращениях небесных кругов» и воздержался от утверждения, что Земля вертится, он ограничился тем, что сказал: «Земля не движется, но вовлечена в движение круговоротными вихрями». Не правда ли, очаровательная гипербола?

— О, я вижу, вы беспощадны к бедняге Декарту и в то же время считаете его гением, — сказал профессор.

— Да, когда великий ум проявляет такую узость, я беспощаден. Декарт, к сожалению, был озабочен тем, как бы спасти свою жизнь и обеспечить себя хлебом насущным, которым он был обязан лишь щедротам сильных мира сего. Добавлю еще, что, по моему мнению, он показал себя гением в области чистой математики, но был довольно слаб в динамике и вообще в физике. Его опыты с падающими телами, если он действительно проводил их, крайне примитивны. Для того чтобы они были полноценными, он должен был принять во внимание один необычный, но, с моей точки зрения, вполне реальный факт: воздух не является пустотой.

— Что вы хотите этим сказать? Ваши парадоксы пугают меня.

— Я хочу сказать, что воздух, в котором мы двигаемся, в действительности являет собою плотную субстанцию, нечто вроде воды, которой дышат рыбы: субстанцию, обладающую некоторой эластичностью и некоторым сопротивлением. Короче, субстанцию, хотя и невидимую глазу, однако вполне реальную.

— Вы пугаете меня, — повторил итальянец.

Он встал и в волнении прошелся по комнате. Потом остановился и несколько раз, словно рыба, раскрыл рот, покачал головой и снова вернулся на свое место у камина.

— Мне так и хочется назвать вас безумцем, — добавил он, — но где-то в глубине души я с вами согласен. Ваша теория могла бы служить завершением моего труда о движении жидкостей. О, я отнюдь не сожалею, что проделал такое опасное путешествие, ведь оно доставило мне несказанное удовольствие беседовать с великим ученым. Но будьте осторожны, мой друг: если даже мои взгляды, далеко не такие смелые, как ваши, признаны ересью, из-за чего я вынужден был переселиться в Швейцарию, так что же ждет вас?

— Пустяки! — отмахнулся граф. — Я никого не стремлюсь переубедить, кроме тех, кто посвятил себя науке и способен понять меня. У меня даже нет желания описать результаты моих трудов, чтобы издать их. Для меня работа — просто удовольствие, как и песенки, которые я сочиняю с очаровательными дамами. Я спокойно живу в своем замке в Тулузе, и кому охота искать здесь со мной ссоры?

— Неусыпное око власти повсюду, — возразил Берналли, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

В это самое мгновение Анжелике послышался неподалеку от нее легкий шорох, и ей показалось, будто одна из портьер колыхнулась. Ей стало не по себе. После этого она уже рассеянно следила за разговором мужчин. Ее взгляд невольно притягивало лицо Жоффрея де Пейрака. Полумрак ранних зимних сумерек, сгустившихся в комнате, сгладил шрамы на его лице, и ей видны были только его черные, горевшие воодушевлением глаза да, когда он улыбался — а граф улыбался, говоря даже о самых серьезных вещах, — белоснежные зубы; Анжелика почувствовала, как в сердце ее что-то дрогнуло.

Когда Берналли ушел, чтобы перед ужином привести себя в порядок, Анжелика закрыла окно. Слуги расставили на столах подсвечники, одна из служанок подложила в камин дров. Жоффрей де Пейрак встал и подошел к нише, где сидела его жена.

— А вы все молчите, моя милая. Впрочем, как всегда. Наши рассуждения не усыпили вас?

— Нет, наоборот, мне было очень интересно, — медленно проговорила Анжелика и впервые не отвела взгляда от лица мужа. — Я не могу сказать, что все поняла, но, признаюсь, подобные споры мне больше по вкусу, чем вирши наших дам и их пажей.

Жоффрей де Пейрак поставил ногу на ступеньку перед нишей и, склонившись к Анжелике, внимательно посмотрел на нее.

— Вы странная маленькая женщина. Мне кажется, что вы начинаете приручаться, но вы не перестаете удивлять меня. Я прибегал ко многим способам, чтобы покорить женщин, которые мне нравились, но еще ни разу мне не приходило в голову пустить в ход математику.

Анжелика, не удержавшись, рассмеялась и тут же залилась краской. Она смущенно опустила глаза на свое вышивание и, чтобы переменить тему разговора, спросила:

— Так, значит, в вашей таинственной лаборатории, которую так ретиво охраняет Куасси-Ба, вы проводите физические опыты?

— И да, и нет. Правда, у меня есть несколько измерительных приборов, но в основном лаборатория служит мне для химических экспериментов с такими металлами, как золото и серебро.

— Алхимия, — взволнованно проговорила Анжелика, и перед ее глазами возникло видение — замок Жиля де Реца. — Почему вы так жаждете золота и серебра? — запальчиво спросила она. — Похоже, что вы ищете их повсюду; не только в своей лаборатории, но и в Испании, и в Англии, и даже на том маленьком руднике в Пуату… который принадлежал моей семье… Молин сказал мне, что у вас еще есть золотые прииски в Пиренеях. Зачем вам столько золота?

— Чтобы чувствовать себя свободным, нужно иметь много золота и серебра, сударыня. Недаром мэтр Андре Ле Шаплен поставил эпиграфом к своей книге «Искусство любви» следующие слова: «Чтобы посвятить себя любви, нужно быть избавленным от забот о хлебе насущном».

— Не думайте, пожалуйста, что вы завоюете меня подарками и богатством, — сказала Анжелика, вся внутренне сжимаясь.

— Я ничего не думаю, моя дорогая. Я вас жду. Вздыхаю. «Влюбленный должен бледнеть в присутствии своей возлюбленной». Я бледнею. Или вы полагаете, что я бледнею недостаточно? Я знаю, что трубадуры должны становиться на колени перед своей дамой, но такая поза не для моей ноги. Так что извините меня за это. Но поверьте, я, как и наш божественный поэт Бернал де Вантадур, могу воскликнуть: «Муки любви, принесенные мне красавицей, верным рабом которой я являюсь, доведут меня до смерти». И я умираю, сударыня.

Анжелика, засмеявшись, покачала головой.

— О, я вам не верю. Вы не похожи на умирающего… Вы или запираетесь в своей лаборатории, или же бегаете по салонам тулузских «жеманниц» и наставляете их, как слагать стихи.

— Уж не тоскуете ли вы по мне, сударыня?

Анжелика поколебалась, но, сохранив на губах улыбку, решила продолжать в том же шутливом тоне:

— Я тоскую по развлечениям, а вы — воплощенное Развлечение и Разнообразие.

Она снова склонилась над вышиванием. Сейчас она уже и сама не знала, нравится ли ей или ее страшит взгляд, каким Жоффрей де Пейрак иногда смотрел на нее во время подобных шуточных состязаний в острословии, на которые их часто вызывала светская жизнь. Внезапно он перестал шутить, и в наступившей вдруг тишине ей казалось, что она вся во власти какой-то странной силы, которая обжигает ее, подчиняет себе. Она чувствовала себя обнаженной, ее маленькие грудки под кружевным корсажем напряглись. Ей хотелось закрыть глаза.

«Он пользуется тем, что я уже не так насторожена с ним, и хочет очаровать меня», — говорила она себе в тот вечер, вздрагивая от страха и удовольствия.

Жоффрей де Пейрак нравился женщинам. Этого Анжелика не могла отрицать, и то, что в первые дни ее поражало, теперь становилось понятным. От нее не ускользали ни радостно-взволнованные лица ее красивых приятельниц, ни трепет, который охватывал их, когда они слышали приближающиеся неровные шаги хромого сеньора. Когда он появлялся, дам словно лихорадить начинало. Он умел разговаривать с дамами. Он бывал колючим и нежным, знал, что нужно сказать женщине, чтобы она посчитала себя осчастливленной, выделенной из всех. Но Анжелика, как строптивый конь, вставала на дыбы, едва слышала его ласковый голос. У нее темнело в глазах, когда она вспоминала слова кормилицы: «Он завлекает женщин странными песнями…»