Е.л шварц обыкновенное чудо 26 страница

меня просто не видит.

Я стал говорить о стрельбе и пенять ему. Он сказал: "Какого черта вы

здесь?" Я спросил, что он хочет. Гез сказал: "Пока ничего". И они оба прошли

сюда. Поставщик ждал; я вернулся к нему. Затем прошло, должно быть, около

получаса, как снова раздался выстрел. Меня это начало беспокоить, потому что

Гез был теперь не один. Я побежал наверх и, представьте, увидел, что жильцы

соседнего дома (у нас общий двор) спешат мне навстречу, а среди них эта

неизвестная барышня. Дверь Геза была раскрыта настежь. Там стояли двое:

Бутлер, - я знаю Бутлера, - и с ним вот они. Я заглянул, увидел, что Гез

лежит на полу, потом вошел вместе с другими.

- Позовите женщину, Пегги, - сказал комиссар. Не надо было далеко

ходить за ней, так как она вертелась у комнаты; когда Гарден открыл дверь,

Пегги поспешила вытереть передником нос и решительно подошла к столу.

- Расскажите, что вам известно, - предложил комиссар после обыкновенных

вопросов: как зовут и сколько лет.

- Он умер, я не хочу говорить худого, - торжественно произнесла Пегги,

кладя руку под грудь. - Но только вчера я была так обижена, как никогда. С

этого все началось.

- Что началось?

- Я не то говорю. Он пришел вчера поздно; да, - Гез. Комнату он, уходя,

запер, а ключ взял с собой, почему я не могла прибрать. Я еще не спала; я

слышала, как он стучит наверху: идет, значит, домой. Я поднялась приготовить

ему постель и стала делать тут, там - ну, что требуется. Он стоял все время

спиной ко мне, пьяный, а руку держал в кармане, за пазухой. Он все

поглядывал, когда я уйду, и вдруг закричал: "Ступай прочь отсюда!" Я

возразила, конечно (Пегги с достоинством поджала губы, так что я представил

ее лицо в момент окрика), я возразила насчет моих обязанностей. "А это ты

видела?" - закричал он. То есть видела ли я стул. Потому что он стал махать

стулом над моей головой. Что мне было делать? Он мужчина и, конечно, сильнее

меня. Я плюнула и ушла. Вот он утром звонит...

- Когда это было?

- Часов в восемь. Я бы и минуты заметила, знай кто-нибудь, что так

будет. Я уже решила, что не пойду. Пусть лучше меня прогонят. Я свое дело

знаю. Меня обвинять нечего и нечего.

- Вы невинны, Пегги, - сказал комиссар. - Что же было после звонка?

- Еще звонок. Но как все верхние ушли рано, то я знала, кто такой меня

требует.

Биче, внимательно слушавшая рассказ горячего пятипудового женского

сердца, улыбнулась. Я был рад видеть это доказательство ее нервной силы.

Пегги продолжала:

-... стал звонить на разные манеры и все под чужой звонок; сам же он

звонит коротко: раз, два. Пустил трель, потом начал позвякивать добродушно и

- снова своим, коротким. Я ушла в буфет, куда он вскоре пришел и выпил, но

меня не заметил. Крепко выругался. Как его тут не стало, хозяин начал

выговаривать мне: "Ступайте к нему, Пегги; он грозит изрешетить потолок", -

палить то есть начнет. Меня, знаете, этим не испугаешь. У нас и не то

бывает. Господин комиссар помнит, как в прошлом году мексиканцы заложили

дверь баррикадой и бились: на шестерых - три..

- Вы храбрая женщина, Пегги, - перебил комиссар, - но это дело

прошедшее. Говорите об этом.

- Да, я не трус, это все скажут. Если мою жизнь рассказать, - будет

роман. Так вот, начало стучать там, у Геза. Значит, всаживает в потолок

пули. И вот, взгляните...

Действительно, поперечная толстая балка потолка имела такой вид, как

если бы в нее дали залп. Комиссар сосчитал дырки и сверил с числом найденных

на полу патронов; эти числа сошлись. Пегги продолжала:

- Я пошла к нему; пошла не от страха, пошла я единственно от жалости.

Человек, так сказать, не помнит себя. В то время я была на дворе, а потому

поднялась с лестницы от ворот. Как я поднялась, слышу - меня окликнули. Вот

эта барышня; извините, не знаю, как вас зовут. И сразу она мне понравилась.

После всех неприятностей вижу человеческое лицо. "У вас остановился капитан

Вильям Гез? - так она меня спросила. - В каком номере он живет?" Значит,

опять он, не выйти ему у меня из головы и, тем более, от такого лица. Даже

странно было мне слушать. Что ж! Каждый ходит, куда хочет. На одной веревке

висит разное белье. Я ее провела, стукнула в дверь и отошла. Гез вышел.

Вдруг стал он бледен, даже задрожал весь; потом покраснел и сказал: "Это вы!

Это вы! Здесь!" Я стояла. Он повернулся ко мне, и я пошла прочь. Ноги

тронулись сами, и все быстрее. Я думала: только бы не услышать при

посторонних, как он заорет свои проклятия! Однако на лестнице я

остановилась, - может быть, позовет подать или принести что-нибудь, но этого

не случилось. Я услышала, что они, Гез и барышня, пошли в галерею, где

начали говорить, но что - не знаю. Только слышно: "Гу-гу, гу-гу, гу-гу".

Ну-с, утром без дела не сидишь. Каждый ходит, куда хочет. Я побыла внизу, а

этак через полчаса принесли письма маклеру из первого номера, и я пошла

снова наверх кинуть их ему под дверь; постояла, послушала: все тихо. Гез не

звонит. Вдруг - бац! Это у него выстрел. Вот он какой был выстрел! Но мне

тогда стало только смешно. Надо звонить по-человечески. Ведь видел, что я

постучала; значит приду и так. Тем более, это при посторонних. Пришла нижняя

и сказала, что надо подмести буфет: ей некогда. Ну-с, так сказать, Лиззи

всегда внизу, около хозяина; она - туда, она - сюда, и, значит, мне надо

идти. Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх Бутлер с джентльменом

и опять насчет Геза: "Дома ли он?" В сердцах я наговорила лишнее и прошу

меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а сама скорее

ушла, потому что, думаю, если ты меня позвонишь, так знай же, что я не

вертелась у двери, как собака, а была по своим делам. Только уж работать в

буфете не пришлось, потому что навстречу бежала толпа. Вели эту барышню.

Вначале я думала, что она сама всех их ведет. Гарден тоже прибежал сам не

свой. Вот когда вошли, - я и увидела... Гез готов.

Записав ее остальные, ничего не прибавившие к уже сказанному, различные

мелкие показания, комиссар отпустил Пегги, которая вышла, пятясь и кланяясь.

Наступила моя очередь, и я твердо решил, сколько будет возможно, отвлечь

подозрение на себя, как это ни было трудно при обстоятельствах,

сопровождавших задержание Биче Сениэль. Сознаюсь, - я ничем, конечно, не

рисковал, так как пришел с Бутлером, на глазах прислуги, когда Гез уже был в

поверженном состоянии. Но я надеялся обратить подозрение комиссара в новую

сторону, по кругу пережитого мною приключения, и рассказал откровенно, как

поступил со мной Гез в море. О моем скрытом, о том, что имело значение лишь

для меня, комиссар узнал столько же, сколько Браун и Гез, то есть ничего.

Связанный теперь обещанием, которое дал Синкрайту, я умолчал об его активном

участии. Бутлер подтвердил мое показание. Я умолчал также о некоторых вещах,

например, о фотографии Биче в каюте Геза и запутанном положении корабля в

руках капитана, с целью сосредоточить все происшествия на себе. Я говорил,

тщательно обдумывая слова, так что заметное напряжение Биче при моем

рассказе, вызванное вполне понятными опасениями, осталось напрасным. Когда я

кончил, прямо заявив, что шел к Гезу с целью требовать удовлетворения, она,

видимо, поняла, как я боюсь за нее, и в тени ее ресниц блеснуло выражение

признательности.

Хотя флегматичен был комиссар, давно привыкший к допросам и трупам, мое

сообщение о себе, в связи с Гезом, сильно поразило его. Он не однажды

переспросил меня о существенных обстоятельствах, проверяя то, другое

сопутствующими показаниями Бутлера. Бутлер, слыша, что я рассказываю,

умалчивая о появлении неизвестной женщины, сам обошел этот вопрос, очевидно

понимая, что у меня есть основательные причины молчать. Он стал очень

нервен, и комиссару иногда приходилось направлять его ответы или вытаскивать

их клещами дважды повторенных вопросов. Хотя и я не понимал его тревоги, так

как оговорил роль Бутлера благоприятным для него упониманием о, в сущности,

пассивной, даже отчасти сдерживающей роли старшего помощника, - он, быть

может, встревожился как виновный в недонесении. Так или иначе, Бутлер стал

говорить мало и неохотно. Он потускнел, съежился. Лишь один раз в его лице

появилось неведомое живое участие, - какое бывает при внезапном

воспоминании. Но оно исчезло, ничем не выразив себя.

По ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству

исписанных им страниц я начал понимать, что мы все трое не минуем ареста. Я

сам поступил бы так же на месте полиции. Опасение это немедленно

подтвердилось.

- Объявляю, - сказал комиссар, встав, - впредь до выяснения дела

арестованными: неизвестную молодую женщину, отказавшуюся назвать себя,

Томаса Гарвея и Элиаса Бутлера.

В этот момент раздался странный голос. Я не сразу его узнал: таким

чужим, изменившимся голосом заговорил Бутлер. Он встал, тяжело, шумно

вздохнул и с неловкой улыбкой, сразу побледнев, произнес:

- Одного Бутлера. Элиаса Бутлера.

- Что это значит? - спросил комиссар.

- Я убил Геза.

 

 

Глава ХХVIII

 

 

К тому времени чувства мои были уже оглушены и захвачены так сильно,

что даже объявление ареста явилось развитием одной и той же неприятности; но

неожиданное признание Бутлера хватило по оцепеневшим нервам, как новое

преступление, совершенное на глазах всех. Биче Сениэль рассматривала убийцу

расширенными глазами и, взведя брови, следила с пристальностью глубокого

облегчения за каждым его движением. Комиссар перешел из одного состояния в

другое, - из состояния запутанности к состоянию иметь здесь, против себя,

подлинного преступника, которого считал туповатым свидетелем, - с апломбом

чиновника, приписывающего каждый, даже невольный успех влиянию своих личных

качеств.

- Этого надо было ожидать, - сказал он так значительно, что, должно

быть, сам поверил своим словам. - Элиас Бутлер, сознавшийся при свидетелях,

- садитесь и изложите, как было совершено преступление.

- Я решил, - начал Бутлер, когда сам несколько освоился с перенесением

тяжести сцены, целиком обрушенной на него и бесповоротно очертившей тюрьму,

- я решил рассказать все, так как иначе не будет понятен случай с убийством

Геза. Это - случай, я не хотел его убивать. Я молчал потому, что надеялся

для барышни на благополучный исход ее задержания. Оказалось иначе. Я увидел,

как сплелось подозрение вокруг невинного человека. Объяснения она не дала,

следовательно, ее надо арестовать. Так, это правильно. Но я не мог остаться

подлецом. Надо было сказать. Я слышал, что она выразила надежду на совесть

самого преступника. Эти слова я обдумывал, пока вы допрашивали других, и не

нашел никакого другого выхода, чем этот, - встать и сказать: Геза застрелил

я.

- Благодарю вас, - сказала Биче с участием, - вы честный человек, и я,

если понадобится, помогу вам.

- Должно быть, понадобится, - ответил Бутлер, подавленно улыбаясь. -

Ну-с, надо говорить все. Итак, мы прибыли в Гель-Гью с контрабандой из

Дагона. Четыреста ящиков нарезных болтов. Желаете посмотреть?

Он вытащил предмет, который тайно отобрал от меня, и передал его

комиссару, отвинтив гайку.

- Заказные формы, - сказал комиссар, осмотрев начинку болта. - Кто же

изобрел такую уловку?

- Должен заявить, - пояснил Бутлер, - что все дело вел Гез. Это его

связи, и я участвовал в операции лишь деньгами. Мои отложенные за десять лет

триста пятьдесят фунтов пошли как пай. Я должен был верить Гезу на слово.

Гез обещал купить дешево, продать дорого. Мне приходилось, по нашим

расчетам, приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо

всем лишь я, Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели

отношения к этой погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея,

так как по крайней мнительности опасался всего. Не очень был доволен,

откровенно сказать, и я, потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее,

если нет посторонних. После того как произошел скандал, о котором вы уже

знаете, и несмотря на мои уговоры человека бросили в шлюпку миль за

пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует - значило потерять все потому,

что Гез, взбесившись, способен на открытый грабеж, - я за остальные дни

плавания начал подозревать капитана в намерении увильнуть от честной

расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал,

что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что прибыль может оказаться

значительно меньше.

Таким образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил.

Синкрайту было просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная,

должно быть, что все пронюхает и добьется своего в большем размере, чем

надеется Гез. Я ничего не говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела

эта история с Гарвеем, которую мы думали миновать, пробыв здесь не более

двух дней, а потом уйти в Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока

не замрет дело. Впрочем, важно было прежде всего продать опий.

Гез утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных

болтов будут происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он

устроил, конечно, все самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы

отшвартовались, и явился веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он

показал деньги. "Вот все, что удалось получить, - так он заявил мне. - Всего

три тысячи пятьсот. Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать

улучшения условий сбыта или согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за

тысячу сто килограммов".

Мне приходилось, по расчету моих и его денег, - причем он уверял, что

болты стоили ему по три гинеи за сотню, - неправедные остатки. Я выделился,

таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами

произошла сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же

направился к одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть

не буду, и я узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не

может быть продана, что цена держится крепко.

Обдумав, как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой

знакомый усадил меня за перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор.

Человек, которого я не видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в

ответ на мнимое предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с

половиной фунта за килограмм, а когда тот начал торговаться, - накинул пять

и даже пять с четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я

отправился на корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу,

намереваясь широко пожить, - пошел к нему, но его не застал. Был я еще

вечером, - раз, два, три раза - и безуспешно. Наконец сегодня утром, около

десяти часов, я поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив,

постучал к Гезу. Ответа я не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что

она не заперта, и вошел. Может быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться

на Пегги.

Так или иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением,

не зная, оставаться ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал

шаги Геза, который сказал кому-то: "Она должна явиться немедленно".

Так как я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал,

что слова Геза относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела.

Не могло представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро

проник в шкап, который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все.

Я дополнил свой план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что

говорит Гез с дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут

произнесены, явиться в благоприятный момент. Ничего другого не оставалось.

Гез вошел, хлопнув дверью. Он метался по комнате, бормоча: "Я вам покажу! Вы

меня мало знаете, подлецы".

Некоторое время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял

задумчиво, напевая, потом вздохнул и сказал: "Проклятая жизнь!"

Тогда кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он

закричал: "Как?! Может ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не

сплю!"

Я говорю о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и

сообщила, что приехала уговориться о месте для переговоров; каких, - не имею

права сказать.

Бутлер замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о

том, что произошло дальше, или обратиться за разъяснением к Бичи, которая

заявила:

- Мне нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я

пришла к Гезу условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля

"Бегущая по волнам". Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я

расскажу после.

- Я вижу уже, - ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей

сделать благоприятное для девушки заключение, - что вы будете допрошены как

свидетельница.

Бутлер продолжал:

- Она отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая

такие же тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем,

что напрасно засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре

и комнате. Даже если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница,

которая находится под самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня

несколько успокаивало.

Пока я соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился.

Барышня сама расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так

гнусно, что забыл о деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы

прекратить безобразие. Гез бросился к двери и запер ее на ключ. Когда

барышня вскочила на окно и спрыгнула вниз, на ту лестницу, что я видел в

свою щель, Гез сказал: "О мука! Лучше умереть!" Подлая мысль двинула меня

открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на его смущение и расстройство. Я

решился на шантаж и не боялся нападения, так как со мной был мой револьвер.

Гез был убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть,

взволнованного и бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня,

как отраженный от стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли

по его лицу; он крикнул: "Убью, как собаку!" - и схватил со стола револьвер.

Тут бы мне и конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась

мне. Я закричал, как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я

где-то слышал действительно, - я вспомнил странные слова: "Он получит пулю в

лоб „." - и мою руку, без прицела, вместе с движением и выстрелом, повело

куда надо, как магнитом. Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер,

согнулся и стал качать головой. Потом он ухватился за стол, пополз вниз и

растянулся. Некоторое время я не мог двинуться с места; но надо было уйти. Я

открыл дверь и на носках побежал к лестнице, все время ожидая, что буду

схвачен за руку или окликнут. Но я опять, как когда пришел, решительно

никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту я то уходил прочь, то

поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что было. В душе и

голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под мчавшимся поездом.

Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я увидел Гарвея и

очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли появлялись

очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к Гезу -

немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня

какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с

Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем

обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в

уме: "Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все". Пока я здесь сидел,

я внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.

На этих словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то

садился.

- Дайте вашу руку, Бутлер, - сказала Биче. Она взяла его руку,

протянутую медленно и тяжело, и крепко встряхнула ее. - Вы тоже не виноваты,

а если бы и были виноваты, не виновны теперь. - Она обратилась к комиссару.

- Должна говорить я.

- Желаете дать показания наедине?

- Только так.

- Элиас Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей - вы свободны и обязаны

явиться свидетелем по вызову суда.

Полисмены, присутствие которых только теперь стало заметно, увели

Бутлера. Я вышел, оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в

экипаже. Пройдя сквозь коридор, такой пустой утром и так полный теперь

набившейся изо всех щелей квартала толпой, разогнать которую не могли

никакие усилия, я вышел через буфет на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял

его и стал ожидать Биче, дополняя воображением немногие слова Бутлера, - те,

что развертывались теперь в показание, тяжелое для женщины и в особенности

для девушки. Но уже зная ее немного, я не мог представить, чтобы это

показание было дано иначе, чем те движения женских рук, которые мы видим с

улицы, когда они раскрывают окно в утренний сад.

 

 

Глава XXIX

 

 

Мне пришлось ждать почти час. Непрестанно оглядываясь или выходя из

экипажа на тротуар, я был занят лишь одной навязчивой мыслью: "Ее еще нет".

Ожидание утомило меня более, чем что-либо другое в этой мрачной истории.

Наконец я увидел Биче. Она поспешно шла и, заметив меня, обрадованно

кивнула. Я помог ей усесться и спросил, желает ли Биче ехать домой одна.

- Да и нет; хотя я утомлена, но по дороге мы поговорим. Я вас не

приглашаю теперь, так как очень устала.

Она была бледна и досадовала. Прошло несколько минут молчаливой езды,

пока Биче заговорила о Гезе.

- Он запер дверь. Произошла сцена, которую я постараюсь забыть. Я не

испугалась, но была так зла, что сама могла бы убить его, если бы у меня

было оружие. Он обхватил меня и, кажется, пытался поцеловать. Когда я

вырвалась и подбежала к окну, я увидела, как могу избавиться от него. Под

окном проходила лестница, и я спрыгнула на площадку. Как хорошо, что вы тоже

пришли туда!

- Увы, я не мог ничем вам помочь!

- Достаточно, что вы там были. К тому же вы старались если не обвинить

себя, то внушить подозрение. Я вам очень благодарна, Гарвей. Вечером вы

придете к нам? Я назначу теперь же, когда встретиться. Я предлагаю в семь. Я

хочу вас видеть и говорить с вами. Что вы скажете о корабле?

- "Бегущая по волнам", - ответил я, - едва ли может быть передана вам в

ближайшее время, так как, вероятно, произойдет допрос остальной команды,

Синкрайта, и судно не будет выпущено из порта, пока права Сениэлей не

установит портовый суд, а для этого необходимо снестись с Брауном.

- Я не понимаю, - сказала Биче, задумавшись, - каким образом получилось

такое грозное и грязное противоречие. С любовью был построен этот корабль.

Он возник из внимания и заботы. Он был чист. Едва ли можно будет забыть о

его падении, о тех историях, какие произошли на нем, закончившись гибелью

троих людей: Геза, Бутлера и Синкрайта, которого, конечно, арестуют.

- Вы были очень испуганы?

- Нет. Но тяжело видеть мертвого человека, который лишь несколько минут

назад говорил как в бреду и, вероятно, искренне. Мы почти приехали, так как

за этим поворотом, налево, тот дом, где я живу.

Я остановил экипаж у старых каменных ворот с фасадом внутри двора и

простился. Девушка быстро пошла внутрь; я смотрел ей вслед. Она обернулась

и, остановясь, пристально посмотрела на меня издали, но без улыбки. Потом,

сделав неопределенное усталое движение, исчезла среди деревьев, и я поехал в

гостиницу.

Было уже два часа. Меня встретил Кук, который при дневном свете

выглядел теперь вялым. Цвет его лица далеко уступал розовому сиянию

прошедшей ночи. Он был или озабочен, или в неудовольствии, по неизвестной

причине. Кук сообщил, что привезли мои вещи. Действительно, они лежали

здесь, в полном порядке, с письмом, засунутым в щель чемодана. Я распечатал

конверт, оказавшийся запиской от Дэзи. Девушка извещала, что "Нырок" уходит

в обратный путь послезавтра, что она надеется попрощаться со мной,

благодарит за книги и просит еще раз извинить за вчерашнюю выходку. "Но это

было смешно, - стояло в конце. - Вы, значит, видели еще одно такое же

платье, как у меня. Я хотела быть скромной, но не могу. Я очень любопытна.

Мне нужно вам очень много сказать".

Как я ни был полон Биче, мое отношение к ней погрузилось в дым тревоги

и нравственного бедствия, испытанного сегодня, разогнать которое могло

только дальнейшее нормальное течение жизни, а потому эта милая и простая

записка Дэзи была как ее улыбка. Я словно услышал еще раз звучный, горячий

голос, меняющийся в выражении при каждом колебании настроения. Я решил

отправиться на "Нырок" завтра утром. Тем временем состояние Кука начало меня

беспокоить, так как он мрачно молчал и грыз ногти - привычка, которую

ненавижу. Встретившись глазами, мы довольно долго осматривали друг друга,

пока Кук, наконец, не вышел из тягостного момента глубоким вздохом и кратким

упоминанием о черте. Соболезнуя, я получил ответ, что у него припадок

неврастении.

- Как я вам себя рекомендовал, это все верно, - говорил Кук, бешено

разламывая коробку, - то есть что я сплетник, сплетник по убеждению, по

призванию, наконец - по эстетическому уклону. Но я также и неврастеник. За

завтраком был разговор об орехах. У одного человека червь погубил урожай.

Что, если бы это случилось со мной? Мои сады! Мои замечательные орехи! Не

могу представить в белом сердце ореха - червя, несущего пыль, горечь,

пустоту. Мне стало грустно, и я должен отправиться домой, чтобы посмотреть,

хороши ли мои орехи. Мне не дает покоя мысль, что их, может быть, грызут

черви.

Я высказал надежду, что это пройдет у него к вечеру, когда среди толп,

музыки, затей и цветов загремит карнавальное торжество, но Кук отнесся

философически.

- Я смотрю мрачно, - сказал он, шагая по комнате, засунув руки за спину

и смотря в пол. - Мне рисуется такая картина. В мраке расположены сильно

озаренные круги, а между ними - черная тень. На свет из тени мчатся веселые

простаки. Эти крути - ловушки. Там расставлены стулья, зажжены лампы, играет

музыка и много хорошеньких женщин. Томный вальс вежливо просит вас обнять

гибкую талию. Талия за талией, рука за рукой наполняют круг звучным и

упоительным вихрем. Огненные надписи вспыхивают под ногами танцующих; они

гласят: "Любовь навсегда!" - "Ты муж, я жена!" - "Люблю и страдаю и верю в

невозможное счастье!" - "Жизнь так хороша!" - "Отдадимся веселью, а завтра -

рука об руку, до гроба, вместе с тобой!..". Пока это происходит, в тени едва

можно различить силуэты тех же простаков, то есть их двойники. Прошло,

скажем, десять лет. Я слышу там зевоту и брань, могильную плиту будней,

попреки и свару, тайные низменные расчеты, хлопоты о детишках, бьющих,

валяясь на полу, ногами в тщетном протесте против такой участи, которую

предчувствуют они, наблюдая кислую мнительность когда-то обожавших друг

друга родителей. Жена думает о другом, - он только что прошел мимо окна.

"Когда-то я был свободен, - думает муж, - и я очень любил танцевать

вальс..." - Кстати, - ввернул Кук, несколько отходя и втягивая воздух

ноздрями, как прибежавшая на болото собака, - вы не слышали ничего о Флоре