Исследование своего прошлого 2 страница

И всё же, судить о происходящих в обществе переменах мне было нелегко. Возможно ли, чтобы какие-то новые сведения могли разом изменить весь человеческий мир? Вряд ли, неправдоподобно как-то.

В конце концов, человечество существует на этой планете много веков — почему вдруг именно сейчас мы получим какое-то откровение?

Я ещё посидел, посмотрел на воду с лунной дорожкой, потом выключил лампочку и отправился в спальню, намереваясь почитать перед сном.

Утреннее пробуждение было внезапным. Только что виденный сон отчетливо запечатлелся в памяти. Несколько минут я смотрел на потолок моей спальни, перебирая в уме подробности.

Я что-то искал. Передо мной тянулся густой, красивый лес, и я брел по нему, погруженный в поиски. Шёл я долго, сбивался с пути и не раз терялся, не зная, куда поворачивать.

Но, как ни поразительно, каждый раз неведомо откуда появлялся какой-то человек и указывал мне дорогу. Если во сне я и знал, что ищу, то, проснувшись, забыл, но уверенность в себе и бодрость остались.

Я сел в постели. Через всю комнату тянулся от зашторенного окна солнечный луч, и в нем плясали сверкающие пылинки. Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном сиял ясный день.

Довольно сильный ветер раскачивал верхушки деревьев. Поверхность озера, должно быть, покрыта рябью, на которой пляшут солнечные отблески, а выходить из воды холодно — ветер обдувает мокрую кожу.

И всё же, я вышел из дому и бросился в воду. Нырнул, вынырнул и поплыл на середину озера, где привык, лежа на спине, глядеть на знакомые горы. Озеро лежало в глубокой долине, где сходились три горных кряжа. Это восхитительное место обнаружил мой дед в молодости.

Добрая сотня лет миновала с тех пор, как он впервые взошел на эти вершины — малолетний исследователь, чудесно одаренный мальчик, растущий в мире, где еще водились дикие звери — горные львы, кабаны, — где на северном склоне горы еще стояли индейские хижины.

Он поклялся тогда, что в один прекрасный день поселится здесь, в этой живописной долине, поросшей вековыми деревьями и орошаемой семью ручьями, — и сдержал клятву, построил домик и исходил окрестности множество раз вместе с внуком.

Я-то, правда, никогда не разделял его влюбленности в этот горный край, но всё же, не спешил расстаться с землей и домом, даже когда цивилизация вторглась в эти места и окружила мой участок.

С середины озера мне была видна скала, вздымающаяся на самой вершине северного кряжа. Вчера я, следуя ритуалу, установленному дедом, взобрался туда — ради душевного покоя и мира, который несли вид на долину, запах листьев и шум ветра в верхушках деревьев.

И пока я там сидел, глядя на озеро и его зеленые берега, мне делалось всё лучше и лучше, словно красота и величие природы развязывали какой-то болезненный душевный узел. А через несколько часов я встретился с Чарлиной и услышал о Рукописи.

Я доплыл до берега и растянулся на деревянных мостках перед домом. Нет, услышанному невозможно поверить. Слишком уж невероятно такое совпадение: стоило мне укрыться в горах, утратив радость жизни, и тут же, как по заказу, появляется Чарлина и объясняет мне причину моей тревоги, цитируя старинную Рукопись, обещающую раскрыть тайну человеческого существования.

Но, ведь в Рукописи, как раз, и говорится о таких совпадениях, как появление Чарлины, — слишком маловероятных для простой случайности. Неужели этот старинный документ содержит истину?

Неужели, вопреки всеобщему скептицизму и безверию, число людей, сознающих важность совпадений действительно приближается к критической массе?

Возможно ли, что люди теперь окажутся способны понять природу этого явления и, тем самым, приблизиться к новому пониманию смысла жизни?

И каким же, недоумевал я, будет это новое понимание? Может быть, последующие откровения Рукописи, как раз, и содержат объяснения? Ведь именно это говорил Чарлине священник.

Надо было решаться. Благодаря Рукописи, моя жизнь уже обрела некий новый смысл и цель. Вопрос был в том, что делать сейчас. Я мог оставаться на месте, а мог отправиться на поиски знания.

В голову мне пришла мысль о возможной опасности. Кто украл портфель Чарлины? Для чего? Чтобы скрыть Рукопись? Неизвестно.

Я хорошенько подумал, взвешивая возможный риск, и решил, наконец, что особенно бояться нечего, если соблюдать осторожность и избегать опрометчивых шагов. Я полистал желтые страницы телефонного справочника и, выбрав бюро путешествий с самым заметным объявлением, позвонил.

Служащий, подошедший к телефону, сообщил, что попасть в Перу легче легкого. Оказывается, кто-то в последний момент отказался от путевки, которой я и могу воспользоваться — билет на самолет заказан, гостиничный номер в Лиме забронирован.

Всё это будет моим и даже со скидкой, если... если я смогу собраться немедленно, самолет вылетает через три часа! Успеваю?

Длительное настоящее

Поспешно собравшись, я домчался до аэропорта как раз вовремя, чтобы подхватить свой билет и сесть на самолет, летящий в Перу. Едва я вошел в хвостовой салон и занял место у окна, азарт бешеной гонки оставил меня и я почувствовал, что безумно устал.

Я решил немного вздремнуть, вытянул ноги, закрыл глаза, и тут оказалось, что сна нет ни в одном глазу. Меня опять охватила тревога. Зачем я, собственно, пустился в путь — ничего не продумав, не подготовившись? Ну не глупо ли это? Куда я пойду в Перу? К кому обращусь?

Уверенность, которую я чувствовал на озере, испарилась, и прежние сомнения вернулись ко мне. И Первое откровение, и обещание нового мироощущения снова стали казаться далекими от жизни фантазиями.

Да и Второе откровение слишком напоминало досужий вымысел. Какое новое истолкование событий истории может заставить людей ясно понять значимость совпадений?

Я потянулся и глубоко вздохнул. Что же, подумал я, поездка, конечно, окажется бесполезной, ну и ладно. Проведу в Перу несколько дней и вернусь домой. Лишняя трата денег, но, в общем, ничего страшного.

Самолет дернулся и побежал по взлетной полосе. Я закрыл глаза, почувствовав легкое головокружение, когда наш лайнер, набрав скорость, оторвался от земли и погрузился в гущу облаков.

Только когда мы достигли расчетной высоты, напряжение, наконец, меня отпустило и я задремал. Минут через сорок началась болтанка, я проснулся и решил прогуляться в туалет.

Пробираясь через салон, я заметил стоящего у окна высокого человека в круглых очках, темноволосого, лет сорока пяти. Он беседовал со стюардом и мельком взглянул на меня, не прерывая разговора.

Сначала он показался мне знакомым, но, приглядевшись, я понял, что ошибся. До меня долетело несколько слов.

— Всё равно, спасибо, — сказал он. — Я просто подумал, что раз уж вы часто бываете в Перу, вы могли что-то слышать о Рукописи.

Он повернулся и пошел в передний салон.

Я был поражен. Неужели он говорил о той самой Рукописи? Войдя в туалет, я стал думать, что делать. Больше всего мне хотелось забыть об услышанном разговоре. Мало ли о какой рукописи мог говорить этот человек!

Вернувшись на свое место, я снова закрыл глаза, решив выбросить из памяти подслушанный обрывок разговора. Хорошо, что я не вмешался и не попросил разъяснений. И тут мне вспомнился энтузиазм, охвативший меня на озере.

А вдруг у этого человека были какие-то сведения о той самой Рукописи? И я, выходит, упустил драгоценную возможность что-то узнать!

Поколебавшись еще некоторое время, я встал и прошел в носовую часть самолета. Человек в очках сидел в центре салона, и непосредственно за ним было свободное место. Я вернулся, сказал стюарду, что хочу пересесть, собрал вещи и сел туда. Через несколько минут, я решился прикоснуться к его плечу.

— Извините, — сказал я, — я случайно услышал, что вы упомянули какую-то рукопись. Вы говорили о перуанской находке?

Его удивление сменилось настороженностью.

— Да, — нерешительно сказал он.

Я представился и поспешил объяснить, что слышал о Рукописи от приятельницы, недавно побывавшей в Перу. Ему явно стало полегче. Он тоже представился — Уэйн Добсон, преподаватель истории из Нью-Йоркского университета.

Тут я заметил, что наш разговор вызывает явное раздражение у господина, сидящего рядом со мной. Он откинулся на сиденье, намереваясь поспать, а мы ему мешали.

— А вы видели Рукопись? — спросил я историка.

— Только отрывки, — ответил он. — А вы?

— Нет. Но моя знакомая рассказала мне о Первом откровении.

При этих словах мой сосед заворочался в кресле.

— Извините, сэр, — обратился к нему Добсон. — Мы вам, наверное, мешаем. Может быть, вы не сочтете за труд поменяться со мной местами?

— Не сочту, — буркнул тот. — И даже рад буду.

Мы вылезли в проход, и после пересадки я сел у окна, а Добсон устроился рядом со мной.

— Расскажите, что вам известно о Первом откровении, — попросил он.

Я немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Я так понял, что Первое откровение — это постижение, смысла таинственных совпадений, которые меняют нашу жизнь. Это осознание того, что нас что-то направляет.

Говоря это, я чувствовал себя довольно глупо. Мое замешательство не укрылось от Добсона.

— А сами вы, что об этом думаете?

— Не знаю, что и думать.

— Это ведь противоречит расхожим взглядам, верно? Вам, наверное, легче бы было отбросить эти мысли и вернуться к своим повседневным делам?

Я засмеялся и кивнул.

— Вот так и все реагируют. Даже если мы временами ясно видим, что наше понимание жизни неполно, мы обычно напоминаем себе, что смысл существования всё равно непознаваем, и решаем не задумываться.

Поэтому, и необходимо Второе откровение. Как только наше осознание глубинного смысла совпадений будет подтверждено историческими данными, оно укрепится.

Я кивнул.

— Значит, вы, историк, полагаете, что предсказание Рукописи о преобразовании жизни сбудется?

— Да.

— Именно, как историк?

— Именно! Только историю надо правильно понимать. — Он глубоко вздохнул. — Поверьте мне, я это говорю, как человек, много лет изучавший и преподававший историю с ложной точки зрения. Я обращал внимание главным образом на технические достижения цивилизации и на великих людей, двигавших прогресс.

— Что же тут неправильного?

— Да нет, это правильно. Только это не самое главное в истории. Гораздо важнее внутренний мир людей — то, что они чувствуют и думают. Я понял это далеко не сразу. История должна, как можно подробнее описывать фон, на котором протекает человеческая жизнь, но ее должна занимать
не столько эволюция техники, сколько эволюция мысли.

Поняв, как жили люди раньше, мы поймем, как развивался наш теперешний взгляд на мир и в каком направлении должен развиваться прогресс. Мы можем осознать цель, к которой движется наша цивилизация, и соответственно понять, далеко ли нам еще до нее.

Он сделал паузу и заговорил дальше.

— Смысл Второго откровения состоит в том, что оно показывает нам историческую перспективу, по крайней мере, с точки зрения западной мысли. Оно помещает пророчества Рукописи в нужный контекст, и они начинают казаться не просто правдоподобными, но точными и закономерными.

Я спросил, сколько откровений известно Добсону. Он ответил, что успел познакомиться только с двумя первыми. Три недели назад он, услышав о Рукописи, совершил краткий вояж в Перу и ему удалось найти текст двух откровений.

— Появившись в Перу, — сказал он, — я встретился с несколькими людьми, которые подтвердили, что Рукопись существует, но до смерти боялись распространяться на эту тему. Похоже, власти словно белены объелись и под страхом тяжелого наказания запретили делать копии Рукописи и распространять сведения о ней.

— Он посерьезнел. — Я забеспокоился. А потом официант в моей гостинице рассказал об
одном священнике. Этот священник решил не позволить властям утаить Рукопись. Он считал, что о ней должно узнать как можно больше народа. Я узнал адрес одного частного дома, где его можно было застать, и решился пойти туда.

Мое лицо, должно быть, выразило удивление, потому что Добсон спросил:

— В чем дело?

— Видите ли, приятельница, которая рассказала мне о Рукописи, как раз узнала о ней от одного священника. Он не назвал себя, но она имела с ним длинный разговор о Первом откровении. Она должна была встретиться с ним еще раз, но он не появился.

— Это, скорее всего, тот же самый, — решил Добсон. — Потому что я тоже не смог его разыскать. Дом оказался заперт. У меня сложилось впечатление, что жильцы его покинули.

— И вы так и не увидели священника?

— Нет. Но я решил осмотреться. За домом стояло старое складское помещение, которое оказалось незапертым, и меня почему-то потянуло там порыться. За кучей мусора я нашел тайник — одна доска отставала от стены. Там оказал ся перевод Первого и Второго откровений.

Он значительно поглядел на меня.

— Значит, вы нашли откровения по чистой случайности?

— Да.

— И этот перевод с вами?

Он покачал головой.

— Нет. Я оставил его у одного коллеги. Решил, что потом, на досуге, тщательно его изучу.

— Не могли бы вы рассказать мне подробнее о Втором откровении? — попросил я.

После долгой паузы Добсон улыбнулся и кивнул.

— Похоже, для этого мы и встретились... Второе откровение, — начал он свой рассказ, — помещает наше новое осознание в широкую историческую перспективу. В, конце концов, близится не просто конец века, но конец тысячелетия. Завершается второй миллениум.

— Для того чтобы уяснить себе наше место в мире и цель существования, надо хорошенько осмыслить всё, что происходило за последнюю тысячу лет.

— И что же сообщает по этому поводу Рукопись?

— Там говорится, что с исходом второго тысячелетия — то есть, сейчас — мы получим возможность обозреть этот исторический период в целом и поймем природу озабоченности, овладевшей людьми во второй половине тысячелетия, в, так называемое, Новое время. То, что мы начинаем замечать значимые совпадения, означает пробуждение от этой озабоченности.

— Что же это за озабоченность?

Он лукаво улыбнулся.

— Ну, как, вы готовы заново прожить последнюю тысячу лет?

— Да, валяйте!

— Нет, просто рассказать об этом мало. Вспомните то, что я уже говорил: чтобы понять ход истории, надо ощутить, как менялись представления о мире обычных людей — ведь наша картина мира складывалась из жизненных впечатлений множества людей, живших до нас.

Современные представления о природе вещей развивались тысячу лет, и чтобы понять, почему они именно такие, вам придется вернуться на тысячу лет назад и затем двигаться через весь миллениум, словно вы действительно проживаете сами все эти годы.

— Как же я смогу это сделать?

— Я буду вашим проводником.

Некоторое время я колебался, глядя в окно на расстилающуюся внизу землю. Время стало ощущаться как-то по-новому.

— Я попробую, — решился я, наконец.

— Хорошо. Представьте себе, что вы живете в тысячном году. Мы называем это время Средневековьем. Первое, что вам следует уяснить: основные черты тогдашней картины мира определяются господствующей церковью, имеющей колоссальное влияние на умы простых людей.

И главная реальность, по мнению церкви, духовна. В основе всех событий лежит, как считается, Божий промысел, определяющий ход человеческой жизнь.

Представьте себе это хорошенько, — продолжал он. — Вы принадлежите к тому же сословию, что ваш отец, будь он вельможа или простой землепашец, и знаете, что останетесь в этом сословии до конца жизни.

Но, независимо от того, в какой семье вы родились и чем призваны заниматься, вы вскоре поймете, что сословные различия не имеют большого значения перед лицом духовной реальности, о которой учит церковь.

Вы узнаете, что жизнь — это некое духовное испытание. Священники объяснят вам, что Бог поместил людей в центр мироздания и что жизнь человека оценивается лишь по одному мерилу: спас он свою душу или погубил.

Вас испытывают, а вы должны сделать верный выбор между двумя силами: волей Бога и всюду подстерегающими вас сатанинскими искушениями.

Далее, важно понимать, что в этом испытании вы отнюдь не предоставлены самому себе. Больше того — вам, как индивидууму и не по чину решать за себя самому.

Это прерогатива священства — только служители церкви могут толковать Священное Писание и говорить вам, на какой вы дороге, покорны ли вы Богу или поддались на уловки сатаны.

Если вы будете выполнять их наставления, вам обеспечена награда в будущей жизни. Если же вы отклонитесь от предначертанного пути, — что же, вас отлучат от церкви, а душу вашу ждет вечное проклятие. Добсон внимательно посмотрел на меня.

— В Рукописи говорится, что самая характерная черта Средних веков — то, что всё рассматривается с точки зрения потусторонней причины. Все события, от случайной грозы, землетрясения до обильного урожая или смерти близкого человека, приписываются либо Божьей воле, либо проискам сатаны.

Никто не имеет понятия о метеорологических закономерностях, геологических процессах, законах агрономии или об инфекциях. Всё это появится позже. А пока что вы полностью верите священникам и считаете само собой разумеющимся, что миром управляют духовные силы. Он посмотрел на меня.

— Вы следите за моей мыслью?

— Да, я представил себе всё это.

— А теперь представьте себе, что эта картина мира начинает трещать по всем швам.

— В каком смысле?

— Средневековые представления о мире, к которым вы успели привыкнуть, изживают себя в четырнадцатом — пятнадцатом веках. Сначала вы замечаете, что некоторые служители церкви ведут себя неподобающим образом — не соблюдают обет целомудрия, например, или из корыстных соображений смотрят сквозь пальцы на нарушение заповедей сильными мира сего.

Вас это тревожит — ведь священнослужители внушили вам, что они суть единственные посредники межу вами и Богом. Они присвоили себе исключительное право толковать Писание и судить о том, можно ли вам надеяться на спасение.

И вот поднимается открытый мятеж. Приверженцы Мартина Лютера требуют разрыва с католической церковью, возглавляемой Римским папой. Они заявляют, что священники корыстны и развращенны, что владычеству церкви над умами должен быть положен конец.

Они основывают новую церковь, все члены которой имеют право сами читать и толковать Священное Писание, не нуждаясь в посредниках.

К вашему удивлению, этот мятеж кончается удачей. Церковь сдает одну позицию за другой. Веками эти люди решали, во что вам верить, и вот они теряют авторитет. Теперь вопрос о природе реальности стоит перед всем обществом в целом.

Бывшее некогда всеобщим, представление о сущности мира и месте в нем человека, основанное на церковном авторитете, поколеблено, — и вы, вместе со всем западным миром, потеряли почву под ногами.

Вы ведь привыкли доверять решение мировоззренческих вопросов внешнему авторитету, а теперь этого авторитета лишились. Вы растерянны, вы потеряли ориентацию. Если уж учение церкви оказалось ложным, говорите вы себе, то, что же тогда истинно?

Он помолчал.

— Чувствуете ли вы растерянность, охватившую людей того времени?

— Да, должно быть, им было не по себе, — согласился я.

— Не то слово! Это было ужасное потрясение. Старые представления об устройстве Вселенной отжили свое. К началу семнадцатого века астрономы неопровержимо доказали, что Солнце и звезды не обращаются вокруг Земли, как утверждала церковь.

Земля оказалась всего лишь небольшой планеткой, обращающейся вокруг третьестепенной звезды в галактике, содержащей миллиарды таких звезд. Он наклонился ко мне.

— Вдумайтесь, это очень важно! Человечество лишилось центрального места в Божьем мире. Представляете, что это значило? Теперь все природные явления — погода, урожай, внезапная смерть — заставляют вас недоумевать.

Раньше всё было так просто: Божья воля или происки дьявола. Но, с крушением средневековой картины мира, уверенность исчезла. Всё, что ранее казалось незыблемым, теперь требовало нового осмысления — и, прежде всего, природа Бога и нашего отношения к Нему.

Вот с начала этого осмысления, — продолжал историк, — и начинается Новое время. Зарождается дух демократии, и вместе с ним — массовое недовольство папской и королевской властью. Картина мира, основанная на чистом умозрении или Священном Писании, никого больше не удовлетворяет.

Ценой сомнений и неуверенности, мы добились свободы мысли и не хотим, что какая-нибудь новая группа людей контролировала наше мировоззрение, как прежде — церковь. Если бы вы действительно жили в то время, вы тоже участвовали бы во вручении полномочий науке.

— В чём-чём?

Добсон засмеялся.

— Вы посмотрели бы на этот громадный непонятный мир и подумали бы, как и думали мыслители того времени, что нужен какой-то строгий, общезначимый метод отыскания истины. Этот новый метод исследования реальности вы назвали бы научным методом.

Он состоит в том, чтобы экспериментально проверять догадки об устройстве мира, строить гипотезы и согласовывать их с другими гипотезами.

Потом, вы бы подготовили исследователей, изучающих мир, пользуясь научным методом. Вы бы дали им историческую миссию: изучите Вселенную, познайте ее законы, найдите смысл нашего бытия в мире.

Вы утеряли уверенность в том, что Вселенная управляется Богом и, следовательно, лишились представления о природе Самого Бога.

Зато, у вас есть метод установления общезначимых истин, с помощью которого можно исследовать абсолютно всё — законы природы, сущность Бога, смысл человеческой жизни на Земле. И вот вы посылаете исследователей, чтобы они выяснили смысл бытия и доложили вам.

Он остановился и посмотрел на меня.

— Рукопись говорит, что тут-то и появилась озабоченность, от которой мы пробуждаемся только сейчас. Мы выслали исследователей с заданием разобраться во всем и вернуться с объяснением смысла жизни, но это задание оказалось настолько трудным, что они до сих пор не вернулись.

— Что же это за озабоченность такая?

— А вы вернитесь в то время. Появление научного метода не избавило западный мир от колебаний и неуверенности. Вопросы о Боге и смысле жизни продолжали нас тревожить, но ответов не было, и мы решили взамен этого, получить кое-что другое.

И мы пришли к довольно логичному решению. Мы переглянулись и сказали: «Ладно, раз наши исследователи еще не вернулись с решениями загадок бытия, почему бы нам, пока мы ждем, не заняться собственным благоустройством в этом новом мире? Давайте займемся повышением жизненного уровня и безопасности, уж на это-то наших знаний хватит!»

Он широко улыбнулся.

— Сказано — сделано! Вот уже четыреста лет, как мы, постаравшись избавиться от растерянности, взяли жизнь в свои руки, занялись покорением природы. Мы пользовались всеми возможностями скрасить и облегчить себе жизнь. И только сейчас, приближаясь к концу тысячелетия, мы видим, что же произошло.

Озабоченность, о которой я говорил, родилась из наших новых стремлений. Мы были полностью поглощены земными заботами, экономическим благосостоянием, физической безопасностью — всё это взамен духовной уверенности, которую потеряли. И вопрос о смысле жизни, о духовных законах бытия был сначала отодвинут на задний план, а потом и вовсе забыт.

Он внимательно посмотрел на меня и добавил:

— Стало казаться, что погоня за жизненными удобствами и составляет смысл жизни. Да, собственно, мы вообще перестали о нем думать. Мы забыли, что до сих пор так и не знаем, зачем живем на свете.

Далеко внизу раскинулся большой город. Прикинув наш маршрут, я решил, что это Орландо, штат Флорида. Я залюбовался четкими геометрическими очертаниями улиц и проспектов, ясной и отчетливой планировкой этого дела человеческих рук. Я взглянул на Добсона.

Он, кажется, спал, глаза были закрыты. Он толковал мне Второе откровение еще около часа, потом принесли обед, за которым я рассказал ему о Чарлине и о своем скоропалительном решении отправиться в Перу. А потом мне уже хотелось только глядеть в окно на облака и обдумывать его рассказ.

— Ну, что скажете? — Добсон внезапно повернулся ко мне, раскрыв заспанные глаза. — Усвоили Второе откровение?

— Не совсем.

Он кивнул на остальных пассажиров.

— А разве ваше представление о человеческом обществе не прояснилось? Посмотрите, как озабочены все эти люди. То, что я вам изложил, многое объясняет. Прикиньте, сколько среди ваших знакомых «трудоголиков», полностью поглощенных своей работой, вечно спешащих, страдающих от стресса, сердечников и язвенников?

Они не могут и не хотят остановиться и задуматься о смысле жизни, отгородившись от этих раздумий повседневными практическими заботами.

Второе откровение расширяет наше представление об историческом времени. Оно учит нас оценивать наш образ жизни не только с сиюминутной точки зрения, но в перспективе всего тысячелетия.

Оно показывает нам нашу озабоченность и, тем самым, приподнимает нас над нею. Вы только что пережили длительный отрезок истории. Вы живете теперь в продлённом настоящем.

Теперь, когда вы смотрите на человеческий мир, вы должны явно видеть эту нашу озабоченность, чрезмерную увлеченность техническим прогрессом.

— Но что в этом плохого? — возразил я. — Ведь именно благодаря техническому прогрессу Запад построил великую цивилизацию.

Историк от души расхохотался.

— Ну, конечно, вы правы. Никто и не говорит, что это плохо. Больше того, в Рукописи сказано, что озабоченность практическими нуждами — необходимая ступень развития, закономерная стадия в человеческой эволюции. Но не слишком ли много времени мы посвятили обустройству жизни?

Пора бы уж проснуться от озабоченности и вспомнить основной вопрос. Что означает жизнь? Зачем мы здесь?

Довольно долго я просто смотрел на него. Потом спросил:

— И вы надеетесь, что следующие откровения ответят на этот вопрос?

Добсон наклонил голову.

— Я думаю, что стоит на них посмотреть. Остается надеяться, что никто не успеет уничтожить Рукопись прежде, чем мы ее увидим.

— Неужели перуанские власти воображают, что могут уничтожить такой важный документ и это сойдет им с рук?

— Они надеются, что никто об этом не узнает. По официальной версии никакой Рукописи не существует.

— Но куда же смотрит научное сообщество? Надо протестовать!

Он посмотрел на меня со смелой решимостью.

— Конечно! Именно поэтому я возвращаюсь в Перу. Я еду, как представитель десяти выдающихся ученых, которые требуют предоставить оригинал Рукописи для изучения. Я послал
письмо в соответствующий правительственный департамент с сообщением о своем приезде. Написал, что рассчитываю на их сотрудничество.

— Интересно, что они ответят.

— Откажут, скорее всего. Но всегда лучше начать с официальных шагов.

Он опустил голову, поглощенный своими мыслями, а я снова повернулся к окну. Неожиданно мне пришло в голову, что самолет, на котором мы летим, напичкан техникой, явившейся в итоге четырехсотлетнего развития. Что и говорить, мы научились использовать ресурсы нашей планеты.

Сколько же людей, сколько времени, трудов, размышлений потребовалось, чтобы эта сложная машина смогла подняться в воздух. И сколько человек посвятили всю жизнь какой-то одной необходимой мелочи, одной детали, не поднимая головы и не думая ни о чем другом!

И в этот самый миг весь исторический период, который мы обсуждали с Добсоном, полностью вошел в моё сознание. Я видел всё тысячелетие так ясно, словно сам целиком прожил его. Тысячу лет назад мы жили в мире, где Бог и человеческая духовность были ясно определены.

А потом, мы утеряли определенность или, вернее, решили, что это ещё не всё. Мы возложили надежды на науку, отрядили исследователей, чтобы они узнали полную истину, а поскольку они слишком долго не возвращались, мы занялись мирскими делами, обустройством, достижением комфорта.

Что же, мы действительно, обустроились. Мы обнаружили, что металлические руды можно плавить и изготовлять из них самые различные орудия. Мы нашли источники энергии, сначала пар, затем нефть, электричество и, наконец, ядерную энергию.

Мы рационализировали земледелие, наладили массовый выпуск продукции и теперь имеем в своем распоряжении обширные запасы материальных ресурсов и широкую сеть распределения.

Всё это стимулировалось тягой к прогрессу и человеческим желанием добиться безопасности и достижения личных целей в ожидании полной истины.

Мы решили построить более удобную и приятную жизнь для себя и своих детей, и за какие-то четыреста лет наша озабоченность этими целями создала мир, в котором можно жить вполне благополучно.

Беда в том, что наша всепоглощающая тяга к завоеванию природы и получению всевозможных удобств, привела к загрязнению окружающей среды, от которого недалеко и до глобальной катастрофы. Этот путь исчерпал себя.

Добсон прав, и Второе откровение истинно — нам действительно необходимо новое сознание. Западная цивилизация достигла поставленных целей, совокупная деятельность человечества принесла чаемые результаты, и поскольку эта задача завершена, наша озабоченность кончается, и мы пробуждаемся для нового сознания.

Я почти воочию видел, как при приближении к концу тысячелетия импульсы, двигавшие людьми Нового времени, ослабевают. Четырехсотлетняя целеустремленность принесла плоды, мы обеспечили себя с материальной точки зрения. Теперь мы, наконец, готовы задуматься о том, для чего же, собственно, мы живем.