VI. Натурфилософия. Космогония, физика, химия

II. Что обещает Дюринг

Ближайшее отношение к нашему вопросу имеют следующие сочинения Дюринга — его «Курс философии», «Курс политической и социальной экономии» и «Критическая история политической экономии и социализма». Для начала нас интересует главным образом его первое сочинение.

На первой же странице Дюринг возвещает о себе, что он «тот, кто выступает с притязанием на представительство этой силы» (философии) «для своего времени и для ближайшего обозримого развития».

Он провозглашает себя, таким образом, единственным истинным философом настоящего времени и «обозримого» будущего. Кто расходится с Дюрингом, тот расходится с истиной […] И притом истина, о которой у него идёт речь, это — «окончательная истина в последней инстанции».

Философия Дюринга есть «естественная система, или философия действительности… Действительность мыслится в этой системе таким способом, который исключает всякое поползновение к какому-либо мечтательному и субъективно ограниченному представлению о мире» […] Она (философия) выводит Дюринга за границы его личной, субъективной ограниченности, которых он сам не может отрицать. Это, разумеется, необходимо, чтобы он мог устанавливать окончательные истины в последней инстанции, хотя мы всё ещё не уразумели, как должно совершиться это чудо.

Послушаем сначала его мнение о философах:

«Лишённый всяких честных убеждений Лейбниц, этот лучший из всех возможных философствующих придворных».

Кант ещё с грехом пополам может быть терпим, но после него всё пошло вверх дном:

появился «дикий бред и столь же нелепый, как и пустой вздор ближайших эпигонов[1], в особенности неких Фихте и Шеллинга … чудовищные карикатуры невежественной натурфилософической галиматьи… послекантовские чудовищности» и «горячечные фантазии», которые увенчал «некий Гегель». Этот последний говорил на «гегелевском жаргоне» и распространял «гегелевскую заразу» посредством своей «вдобавок ещё и по форме ненаучной манеры» и своих «неудобоваримых идей».

Естествоиспытателям достаётся не меньше, но из них назван по имени только Дарвин, и поэтому мы вынуждены ограничиться им одним:

«Дарвин истская полупоэзия и фокусы с метаморфозами, с их грубо чувственной узостью понимания и притуплённой способностью различения… По-нашему мнению, специфический дарвинизм, из которого, разумеется, следует исключить построения Ламарка, представляет собой изрядную дозу зверства, направленного против человечности».

Но хуже всего достаётся социалистам […]Три утописта окрещены «социальными алхимиками». Из них Сен-Симон третируется ещё снисходительно, поскольку ему делается только упрёк в «экзальтированности», причём с соболезнованием отмечается, что он страдал религиозным помешательством. Зато, когда речь заходит о Фурье, то Дюринг совершенно теряет терпение, ибо Фурье «обнаружил все элементы безумия… идеи, которые, вообще, скорее всего можно найти в сумасшедших домах… самые дикие бредни… порождения безумия… Невыразимо нелепый Фурье», эта «детская головка», этот «идиот» — вдобавок, даже и не социалист; в его фаланстере[2] нет и кусочка рационального социализма, это — «уродливое построение, сфабрикованное по обычному торговому шаблону».

И, наконец:

«Тот, для кого эти отзывы» (Фурье о Ньютоне) «…представляются ещё недостаточными, чтобы убедиться, что в имени Фурье и во всём фурьеризме истинного только и есть, что первый слог» (fou — сумасшедший), «тот сам подлежит зачислению в какую-либо категорию идиотов».

Наконец, Роберт Оуэн

«имел тусклые и скудные идеи… его столь грубое в вопросе о морали мышление… несколько трафаретных идеек, выродившихся в нелепость… противоречащий здравому смыслу и грубый способ понимания… ход идей Оуэна едва ли заслуживает серьёзной критики… его тщеславие» и т. д.

Если, таким образом, Дюринг чрезвычайно остроумно характеризует утопистов по их именам: Сен-Симон — saint (блаженный), Фурье — fou (сумасшедший), Анфантен — enfant(ребяческий), то остаётся только прибавить: Оуэн — увы! [о weh!], и целый, очень значительный период в истории социализма попросту… разгромлен при помощи четырёх слов. А если кто в этом усомнится, тот «сам подлежит зачислению в какую-либо категорию идиотов».

Из суждений Дюринга о позднейших социалистах мы, краткости ради, извлечём только относящиеся к Лассалю и Марксу.

Лассаль: «Педантически-крохоборческие[3] попытки популяризации… дебри схоластики… чудовищная смесь общей теории и пустяковых мелочей… гегельянское суеверие — без формы и смысла… отпугивающий пример… свойственная ему ограниченность… важничание ничтожнейшим хламом… наш иудейский герой… памфлетный писака… заурядный… внутренняя шаткость воззрений на жизнь и мир».

Маркс: «Узость взглядов… его труды и результаты сами по себе, т. е. рассматриваемые чисто теоретически, не имеют длительного значения для нашей области» (критической истории социализма), «а в общей истории духовных течений должны быть упомянуты самое большее как симптомы влияния одной отрасли новейшей сектантской схоластики… бессилие концентрирующих и систематизирующих способностей… хаос мыслей и стиля, недостойные аллюры языка… англизированное тщеславие… одурачивание… дикие концепции, которые в действительности являются лишь ублюдками исторической и логической фантастики… вводящий в заблуждение оборот… личное тщеславие… мерзкие приёмчики… гнусно… шуточки и прибауточки с претензией на остроумие… китайская учёность… философская и научная отсталость».

И так далее и так далее, ибо всё приведённое выше, — это тоже лишь небольшой, наскоро собранный букет из дюринговского цветника.

 

 

VI. Натурфилософия. Космогония, физика, химия

В дальнейшем мы приходим к теориям о том, каким способом образовался нынешний мир.

Состояние всеобщего рассеяния материи, — говорит Дюринг, — было исходным представлением уже у ионийских философов, но особенно со времени Канта гипотеза первоначальной туманности стала играть новую роль, причём тяготение и тепловое излучение послужили для объяснения постепенного образования отдельных твёрдых небесных тел […]

Но «состояние газообразного рассеяния может быть исходным пунктом для выводов, имеющих серьёзное значение, лишь в том случае, если предварительно определённее охарактеризовать данную в нём механическую систему. В противном случае […] эта идея фактически остаётся весьма туманной […]пока что всё остаётся ещё в смутном и бесформенном состоянии идеи рассеяния, не допускающей более точного определения» и, таким образом, мы имеем «в лице этой газообразной вселенной только крайне воздушную концепцию»

Кантовская теория возникновения всех теперешних небесных тел из вращающихся туманных масс была величайшим завоеванием астрономии со времени Коперника. Впервые было поколеблено представление, будто природа не имеет никакой истории во времени.

До тех пор считалось, что небесные тела с самого начала движутся по одним и тем же орбитам и пребывают в одних и тех же состояниях; и хотя на отдельных небесных телах органические индивиды умирали, роды и виды всё же считались неизменными. Было, конечно, очевидно для всех, что природа находится в постоянном движении, но это движение представлялось как непрестанное повторение одних и тех же процессов.

В этом представлении, вполне соответствовавшем метафизическому способу мышления, Кант пробил первую брешь, и притом сделал это столь научным образом, что большинство приведённых им аргументов сохраняет свою силу и поныне.

[…] Сам Дюринг тоже не может справиться со своей конструкцией мира, не прибегая к подобной стадии туманного состояния, но, в отместку за это, он выдвигает требование, чтобы ему показали данную в этом туманном состоянии механическую систему, а так как это пока невыполнимо, то он награждает это туманное состояние всякого рода пренебрежительными эпитетами.

[…] И кто, наконец, мешает Дюрингу самому найти механическую систему первоначальной туманности?

К счастью, мы узнаём теперь, что

Кантова туманная масса «далеко не совпадает с вполне тождественным состоянием мировой среды, или, выражаясь иначе, с равным самому себе состоянием материи».

Истинное счастье для Канта, что, найдя обратный путь от существующих ныне небесных тел к туманному шару, он мог этим удовлетвориться и что ему даже в голову не приходила мысль о равном самому себе состоянии материи!

Заметим мимоходом, что если […] туманный шар Канта называется первоначальной туманностью, то это […] надо понимать лишь относительно. [Она выступает]как начало существующих небесных тел […] как самая ранняя форма материи, к которой мы имеем возможность восходить в настоящее время. Это […] требует предположения, что материя до этой первоначальной туманности прошла через бесконечный ряд других форм.

Дюринг усматривает здесь своё преимущество. Там, где мы, вместе с наукой, останавливаемся пока на существовавшей когда-то первоначальной туманности, ему его наука наук помогает гораздо дальше проникнуть в прошлое, — вплоть до того

«состояния мировой среды, которое нельзя понять ни как чисто статическое, в современном смысле этого представления, ни как динамическое (?!)»,

которого, следовательно, вообще нельзя понять.

«Единство материи и механической силы, которое мы называем мировой средой, есть, так сказать, логически-реальная формула, имеющая целью указать на равное самому себе состояние материи как на предпосылку всех поддающихся счёту стадий развития».

[…]Итак, мы должны позволить потчевать нас подобными мистическими фразами, да ещё уверением, что равное самому себе состояние не было ни статическим, ни динамическим, что оно не находилось ни в равновесии, ни в движении. Мы всё ещё не знаем, где была механическая сила во время этого состояния и как нам без толчка извне, т. е. без бога, перейти от абсолютной неподвижности к движению.

До Дюринга материалисты говорили о материи и движении. Дюринг сводит движение к механической силе, как к его якобы основной форме, и тем лишает себя возможности понять действительную связь между материей и движением […]

Движение есть способ существования материи. Нигде и никогда не бывало и не может быть материи без движения. Движение в мировом пространстве, механическое движение менее значительных масс на отдельных небесных телах, колебание молекул в качестве теплоты или в качестве электрического или магнитного тока, химическое разложение и соединение, органическая жизнь — вот те формы движения, в которых — в одной или в нескольких сразу — находится каждый отдельный атом вещества в мире в каждый данный момент. Всякий покой, всякое равновесие только относительны, они имеют смысл только по отношению к той или иной определённой форме движения.

[…] Материя без движения так же немыслима, как и движение без материи. Движение поэтому так же несотворимо и неразрушимо, как и сама материя — мысль, которую прежняя философия (Декарт) выражала так: количество имеющегося в мире движения остаётся всегда одним и тем же. Следовательно, движение не может быть создано, оно может быть только перенесено.

Когда движение переносится с одного тела на другое, то, поскольку оно переносит себя, поскольку оно активно, его можно рассматривать как причину движения, поскольку это последнее является переносимым пассивным. Это активное движение мы называем силой, пассивное же — проявлением силы.

Отсюда ясно как день, что сила имеет ту же величину, что и её проявление, ибо в них обоих совершается ведь одно и то же движение.

 

От астрономии наш философ действительности переходит к механике и физике.Здесь он сетует, что механическая теория теплоты за целое поколение, прошедшее со времени её открытия, недалеко ушла от того пункта, до которого её постепенно довёл сам Роберт Майер. Кроме того, по его мнению, всё это дело ещё очень темно:

Мы вынуждены «вновь напомнить, что вместе с состояниями движения материи даны и статические отношения и что эти последние не имеют никакой меры в механической работе… Если мы раньше назвали природу великой работницей и будем теперь брать это выражение в его строгом смысле, то мы должны ещё прибавить, что равные самим себе состояния и покоящиеся отношения не выражают никакой механической работы. Таким образом, у нас опять

(Прим. Ред: «Опять»? В прошлой главе Дюринг утверждал, что этот «мост непрерывности» есть «посредствующее звено между […] первоначальным равновесием и его нарушением» «он является для нас основной формой всякой закономерности и всякого известного нам вообще перехода в свойстве вещества». Если с его слов мы опять, т.е. не однократно, не можем наблюдать этот самый мост – то как он может «являться для нас основной формой […] всякого известного нам вообще перехода в свойстве вещества»?)

нет моста от статического к динамическому, и если так называемая скрытая[4] теплота до сих пор остаётся камнем преткновения для теории, то мы и здесь должны констатировать такой пробел, наличие которого менее всего следовало бы отрицать в применении к космическим проблемам».

[…] Если даже в механике, включая сюда механику теплоты, нельзя найти моста от статического к динамическому, от равновесия к движению, то почему Дюринг обязан отыскивать мост от своего неподвижного состояния к движению? Если это так, то он тем самым счастливо выпутался бы из беды.

В обыкновенной механике мостом от статического к динамическому является — толчок (действие) извне.

[…] Конечно, для нашего метафизика твёрдым орешком и горькой пилюлей является тот факт, что движение должно находить свою меру в своей противоположности, в покое. Ведь это — вопиющее противоречие, а всякое противоречие, по мнению Дюринга, есть бессмыслица […] Для диалектического понимания эта возможность выразить движение в его противоположности, в покое, не представляет решительно никакого затруднения. Для него (диалектического понимания) вся эта противоположность является, как мы видели, только относительной; абсолютного покоя, безусловного равновесия не существует […] Покой и равновесие […] являются результатом того или иного ограниченного движения, и само собой понятно, что это движение может быть измеряемо своим результатом, может выражаться в нём и вновь из него получаться в той или иной форме.

Но удовлетвориться столь простой трактовкой этого вопроса Дюринг не может. Как это и подобает настоящему метафизику, он сначала создаёт между движением и равновесием не существующую в действительности зияющую пропасть, а затем удивляется, что не может найти мост через эту, им же самим сфабрикованную пропасть. Он с таким же успехом мог бы сесть на своего метафизического Росинанта[5] и погнаться за кантовской «вещью в себе[6]», ибо именно она, а не что-либо другое, скрывается, в конце концов, за этим непостижимым мостом.

Но как обстоит дело с механической теорией теплоты и со связанной, или скрытой теплотой, которая для этой теории «остаётся камнем преткновения»?

[…]Если этот фунт воды нагреть до точки кипения, т. е. до 100°, и затем превратить её в пар температурой в 100°, то, пока вода целиком превратится в пар, исчезает почти в семь раз большее количество теплоты — такое количество её, которого достаточно, чтобы повысить на 1° температуру 537,2 фунта воды. Эту исчезнувшую теплоту называют связанной (физики называли теплоту, превращённую в другую форму молекулярной энергии «связанная теплота» ). Если путём охлаждения превратить пар снова в воду и воду снова в лёд, то такое же количество теплоты, которое прежде приведено было в связанное состояние, вновь освобождается, т. е. оно становится ощущаемым и измеримым в качестве теплоты.

[…]Механическая теория теплоты, согласно которой теплота заключается в большем или меньшем, смотря по температуре и агрегатному состоянию, колебании мельчайших физически деятельных частиц тела (молекул), — колебании, способном при определённых условиях превратиться в любую другую форму движения, — эта теория объясняет дело тем, что исчезнувшая теплота произвела определённую работу, превратилась в работу […] Это объяснение представляет собой, конечно, только гипотезу, как и вся механическая теория теплоты, поскольку никто до сих пор не видел молекулы, не говоря уже о её колебаниях. Она поэтому, несомненно, полна пробелов, как и вообще вся эта ещё очень молодая теория, но, по крайней мере, эта гипотеза может объяснить данный процесс, не вступая в какое бы то ни было противоречие с неуничтожимостью и несотворимостью движения, и она даже в состоянии дать точный отчёт о том, куда девается теплота во время её превращения […]

Чем больше мы углубляемся в дюринговскую натурфилософию, тем больше обнаруживается безнадёжность всех попыток объяснить движение из неподвижности или найти мост, по которому чисто статическое, покоящееся может само собой перейти в динамическое, в движение.

Теперь мы как будто благополучно избавились на некоторое время от равного самому себе первоначального состояния. Дюринг переходит к химии и по этому случаю раскрывает перед нами три закона постоянства природы, добытые до сих пор философией действительности, а именно:

1) количество всей вообще материи, 2) количество простых (химических) элементов и 3) количество механической силы — неизменны.

Всё это — давным-давно известные нам вещи. Оставалось для нас неизвестным лишь одно: что это — «законы постоянства» и что как таковые они представляют «схематические свойства системы вещей». Получается та же история, какую мы раньше видели в отношении Канта: Дюринг берёт какое-нибудь общеизвестное старьё, приклеивает к нему дюринговскую этикетку и называет это «своеобразными в самой основе выводами и воззрениями… системосозидающими идеями… проникающей до корней наукой». […]