Часть пятая Семейная ссора 24 января 1861 г 1 страница

 

 

В колледже

 

Цинциннати оказался куда больше, чем ожидал Шаман, улицы кишели транспортом, а по реке Огайо, свободной ото льда, сновали суда. Из высоких фабричных труб поднимались густые столбы дыма. Люди были повсюду; он мог представить себе, какой шум они поднимали.

Конка подобрала его у железнодорожной станции на берегу реки и доставила прямо к земле обетованной на Девятой улице. Центральная больница Юго-Западной части Огайо состояла из двух зданий красного кирпича, каждое высотой в три этажа, и двухэтажного каркасного здания, где размещался чумной барак. Через улицу, в другом кирпичном доме, увенчанном стеклянным куполом, располагалась Многопрофильная медицинская школа Цинциннати. Внутри школы Шаман увидел классные комнаты и лекционные залы, давно не знавшие ремонта. Он спросил у какого-то студента, где находится приемная декана, и, следуя указаниям, поднялся по дубовой лестнице на второй этаж. Доктор Бервин оказался приятным мужчиной средних лет с седыми усами и лысой головой, мерцавшей в мягком свете, проникавшем в высокие и грязные окна.

– Ага, так значит, вы и есть Коул.

Он жестом предложил Шаману сесть. Затем последовал короткий разговор относительно истории школы, обязанностей хорошего врача и необходимости регулярных занятий. Шаман интуитивно понял, что приветственная речь была частью декорации, которую демонстрировали каждому новому студенту, но в этот раз окончание было предназначено именно ему.

– Вы не должны позволить своему статусу «принят условно» запугать вас, – осторожно произнес доктор Бервин. – В каком-то смысле все наши студенты зачисляются с испытательным сроком и должны проявить себя как достойные кандидаты.

В каком-то смысле. Шаман готов был поспорить, что отнюдь не каждому студенту сообщали о его условном статусе в письме. Однако он вежливо поблагодарил декана. Доктор Бервин направил его в общежитие, которое оказалось трехэтажным каркасным зданием, скрывающимся позади школы. Список жильцов, висящий на стене в холле, сообщил ему, что Коул, Роберт Джей, проживает в комнате 2-В, вместе с Куком, Полом П.; Торрингтоном, Руэлом; и Хенридом, Вильямом.

Комната 2-В была маленькой: все пространство в ней занимали две двухъярусные кровати, два бюро и стол с четырьмя стульями, на одном из которых восседал толстый юноша. Заметив вошедшего Шамана, он перестал писать в тетради и воскликнул:

– Ага-а! Я – П. П. Кук, из Зинии. Билл Хенрид отправился получать книги. Следовательно, вы либо Торрингтон из Кентукки, либо глухой сосед.

Шаман рассмеялся; неожиданно ему стало очень легко.

– Я – глухой сосед, – признался он. – Можно, я буду называть вас Пол?

 

Тем вечером они наблюдали друг за другом и делали выводы. Кук был сыном торговца кормами, и преуспевающего, судя по его одежде и вещам. Шаман заметил, что он привык паясничать – возможно, из-за полноты; но в его карих глазах светились ум и проницательность, от которой почти невозможно было скрыться. Билли Хенрид был худощавым и тихим. Он сообщил, что вырос на ферме вблизи Колумбуса и два года проучился в семинарии, прежде чем решил, что не создан для рясы священника. Руэл Торрингтон, появившийся только после ужина, оказался для них настоящим сюрпризом. Он был вдвое старше своих соседей по комнате и давно занимался медицинской практикой. Он с юных лет ходил в учениках одного врача, а сейчас решил прослушать университетский курс, чтобы узаконить звание доктора.

Трое его соседей по 2-В пришли в восторг от его опыта, решив, что им повезло учиться вместе с опытным практиком, но Торрингтон прибыл в дурном расположении духа, которое так ни разу и не изменилось за все то время, что они прожили вместе. Единственное спальное место, к моменту его приезда остававшееся свободным, было на втором ярусе кровати у стены и совершенно ему не понравилось. Он достаточно открыто дал понять, что презирает Кука из-за его избыточного веса, Шамана – из-за глухоты, а Хенрида – из-за принадлежности того к католицизму. Его враждебность с самого начала вынудила остальную троицу заключить союз, и они не уделяли ему много внимания.

Кук провел в школе уже несколько дней и собрал кое-какие сведения, которыми щедро поделился с остальными. В целом весь преподавательский состав школы был выше всяких похвал, но две его звезды сияли ярче остальных. Одной из них был профессор хирургии, доктор Бервин, также занимавший должность декана. Вторым был доктор Барнетт А. Мак-Гован, патологоанатом: он вел предмет, наводивший ужас на студентов и известный как «АиФ» – анатомия и физиология. «За глаза его называют Спорщик, – доверительно сообщил Кук. – Говорят, что он завалил на экзаменах больше студентов-медиков, чем все остальные преподаватели, вместе взятые».

 

На следующее утро Шаман пошел в сберегательную кассу и внес туда б о льшую часть денег, которые привез с собой. Они с отцом тщательно расписали все финансовые нужды. Обучение стоило шестьдесят долларов в год, пятьдесят долларов – если платить авансом. Они добавили расходы на оплату жилья и питания, приобретение книг, проезд и другие нужды. Роб Джей с радостью заплатил бы сколько нужно, независимо от суммы, но Шаман упорно придерживался убеждения, что, поскольку это он захотел получать медицинское образование, то и оплачивать его должен сам. В конце концов они договорились, что он напишет расписку отцу, обещая возместить все, до последнего доллара, после окончания колледжа.

После посещения кассы он собирался отправиться к казначею школы и заплатить за обучение. Настроение у него немного ухудшилось, когда чиновник объяснил ему, что, если его отчислят в связи с болезнью или неспособностью справиться с учебой, деньги, внесенные в счет оплаты за обучение, возвратят лишь частично.

Первое занятие, которое он посетил уже как студент-медик, было часовой лекцией по женским болезням. Шаман еще в колледже понял, что очень важно приходить на занятия как можно раньше, чтобы занять место перед преподавателем и читать у него по губам с высокой степенью точности. Он пришел достаточно рано, занял место в первом ряду, и правильно сделал: профессор Гарольд Мейгс читал лекции быстро. Шаман еще в колледже научился писать конспект, глядя на губы лектора, а не в тетрадь. Он писал аккуратно, понимая, что Роб Джей захочет прочитать его конспект, чтобы узнать, что происходит в медицинской науке.

На следующем занятии – это была химия – он выяснил, что у него достаточно опыта работы в лаборатории; это подбодрило его и вызвало аппетит как к духовной, так и к обычной пище. Шаман отправился в столовую больницы и торопливо пообедал сухарями и мясным супом, который мог бы быть и вкуснее. Затем он поспешил в книжный магазин Крукшанка, сотрудничавший с медицинской школой, где арендовал микроскоп и купил книги из перечня: «Общие вопросы клинической медицины и фармакологии» Данглисона, «Физиологию человека» Мак-Гована, «Анатомические гравюры» Квана, «Оперативную хирургию» Бервина, «Химию» Фоуна и две книги Мейгса – «Женщина, ее болезни и их лечение» и «Детские заболевания».

Пока пожилой служащий выводил общую сумму по счету, Шаман отвернулся и увидел доктора Бервина, беседующего с сердитым низеньким мужчиной, в чьей аккуратной бородке и шевелюре блестела седина. Он был настолько же волосатым, насколько Бервин – лысым. Они, очевидно, были увлечены спором, хотя и разговаривали тихо – судя по тому, что никто из присутствующих не обращал на них внимания. Доктор Бервин стоял вполоборота к Шаману, в то время как его собеседник – анфас, и Шаман прочитал его слова по губам – скорее рефлекторно, чем желая подслушать.

–…знаете, что эта страна движется к войне. Я прекрасно понимаю, сэр, что в новой группе у нас сорок два студента вместо обычных шестидесяти, и я также прекрасно понимаю, что кое-кто из них сбежит на войну, когда учеба на медицинском факультете покажется им слишком сложной. И в такое время мы должны особенно тщательно придерживаться высоких стандартов. Гарольд Мейгс сказал, что вы взяли нескольких студентов, которых еще в прошлом году вы ни за что бы не приняли, говорят, что среди них есть даже глухонемой…

В этот момент клерк коснулся руки Шамана, милосердно отвлекая его внимание, и показал ему сумму к оплате.

– Что это за джентльмен, который разговаривает с доктором Бервином? – спросил Шаман: немой заговорил!

– Это доктор Мак-Гован, сэр, – ответил служащий. Шаман кивнул, забрал книги и удалился.

 

Несколько часов спустя профессор Барнетт Алан Мак-Гован сидел за своим столом в анатомическом театре медицинской школы и, сверяясь с записями, писал отчет. Во всех отчетах говорилось о смерти, поскольку доктор Мак-Гован редко имел какое-либо отношение к живым пациентам. Большинство людей считали мертвецов не очень приятным окружением, он привык к тому, что рабочее место ему выделяли как можно дальше от глаз общественности. В больнице, где доктор Мак-Гован был ведущим патологоанатомом, прозекторская находилась в подвале главного корпуса. И хотя это было удобно в связи с тем, что помещение имело выход в выложенный кирпичом туннель, проходящий под улицей между больницей и медицинской школой, место было мрачноватым из-за труб, пересекавших его низкие потолки.

Анатомический театр медицинской школы располагался в задней части здания, на втором этаже. Туда можно было попасть как из коридора, так и по отдельной лестнице. В единственное высокое окно без штор проникал свинцовый зимний свет, плохо освещая длинную узкую комнату. В одном конце покрытого трещинами пола, перед столом профессора, находился маленький амфитеатр, сиденья в котором стояли слишком близко друг к другу, что создавало определенные физические неудобства, но не мешало концентрации. В другом конце стоял тройной ряд прозекторских столов студентов, а в центре – большой рассольный бак, наполненный частями человеческого тела, и стол, где был выложен ряд специальных инструментов. На козлах, поставленных так, чтобы не мешать передвижениям по комнате, лежало тело молодой женщины, полностью покрытое чистой белой простыней. В отчет профессор вписывал результаты вскрытия именно этого тела.

Без двадцати минут час в лабораторию вошел одинокий студент. Профессор Мак-Гован не поздоровался и даже не взглянул на рослого молодого человека; он опустил стальное перо в чернила и продолжил писать, а студент прошел прямо к центральному месту в переднем ряду и занял его, положив на него тетрадь. Он не стал садиться, а начал прогуливаться по аудитории, знакомясь с обстановкой.

Остановившись перед рассольным баком, к изумлению доктора Мак-Гована, он поднял деревянный шест с железным крюком на конце и попытался выловить какую-нибудь часть тела, словно маленький мальчик, играющий в пруду. За девятнадцать лет, прошедшие с того момента, как доктор Мак-Гован прочитал свою первую лекцию по анатомии, он еще ни разу не видел, чтобы студент так себя вел. Когда новые студенты заходили в класс анатомии в первый раз, они двигались с большим достоинством. Чаще всего они шли медленно, возможно, поддавшись страху.

– Эй, вы! А ну-ка, прекратите. Положите крюк на место! – потребовал Мак-Гован.

Молодой человек и виду не подал, что слышит его, даже когда профессор резко хлопнул в ладоши, и тогда Мак-Гован внезапно понял, с кем имеет дело. Он было привстал со стула, но затем опять сел: ему хотелось узнать, чем все закончится.

Юноша не стал подцеплять крюком первую попавшуюся конечность: большинство из них лежали в растворе уже давно, и на многих оставались следы работы предыдущих студенческих групп. Именно состояние частей тела: степень изрезанности и разложения – было основной причиной шока новичков на первом занятии по анатомии. Мак-Гован увидел, как юноша поднял на поверхность запястье и кисть руки, а также – изодранную ногу. Затем он поднял предплечье с кистью, явно находившееся в лучшем состоянии, чем большинство частей тела. Мак-Гован смотрел, как молодой человек подводит крюком нужный ему экземпляр в верхний правый угол резервуара и прикрывает его несколькими никуда не годными конечностями. Прячет его!

После этого юноша вернул крюк на то самое место, откуда взял, и подошел к столу, где стал осматривать скальпели и выбирать самый острый. Когда он нашел такой, которым остался доволен, то положил его немного выше других и вернулся к своему месту в амфитеатре.

Доктор Мак-Гован предпочел проигнорировать его, и в течение следующих десяти минут продолжал работать с отчетами. Постепенно в аудиторию стали заходить студенты и занимать места. Многие уже были бледны, поскольку в помещении витали такие запахи, от которых у них немедленно разыгралось воображение и всплыли все давние страхи.

Точно по расписанию доктор Мак-Гован отложил ручку и вышел из-за стола.

– Господа! – начал он.

Когда они затихли, он представился.

– В рамках данного курса мы будем изучать мертвых, чтобы как можно больше узнать о живых и помочь им. Первые исследования такого рода проводились еще древними египтянами – они вскрывали тела несчастных, которых приносили в жертву своим богам. Древние греки – истинные отцы физиологических изысканий. В Александрии находилась крупная медицинская школа, где Герофил из Халкидона изучал человеческие органы и внутреннее строение тела. Он дал название синусному стоку головного мозга (жом Герофила) и двенадцатиперстной кишке.

Доктор Мак-Гован заметил, что молодой человек в центре первого ряда не сводил глаз с его губ. Они буквально цеплялись за каждое его слово.

Он весьма изящно описал прекращение исследований в области анатомии в период полного суеверий средневековья и их возобновление после 1300 года н. э.

В заключительной части лекции он осветил тот факт, что, как только живой дух покидает свое обиталище, исследователи должны относиться к телу без страха, но с уважением.

– Когда я учился в университете в Шотландии, мой профессор сравнивал тело после смерти с домом, владелец которого переехал. Он говорил, что к телу следует относиться с осторожным достоинством, из уважения к душе, которая там жила, – заявил доктор Мак-Гован и рассердился, увидев, что юноша в переднем ряду улыбнулся.

Он велел каждому выбрать себе какой-нибудь предмет из рассольного бака и скальпель, затем рассечь выбранный объект исследования и зарисовать увиденное. Рисунки они должны будут сдать профессору, прежде чем покинуть аудиторию. Как всегда на первом занятии, студенты замешкались, не решаясь начать. Пока все робели, юноша, который пришел раньше всех, снова оказался в первых рядах: он сразу встал и прошел к резервуару, чтобы забрать спрятанную конечность, после чего взял самый острый скальпель. Пока остальные бесцельно топтались у бака, он уже настраивал операционную лампу над прозекторским столом.

Доктор Мак-Гован прекрасно понимал все ужасы первого занятия по анатомии. Сам он давно привык к сладковатому неприятному запаху, который поднимался из рассольного бака, но знал о его воздействии на непосвященных. Для некоторых студентов задание оказалось невыполнимым, потому что многие конечности были в таком плохом состоянии, что их было невозможно правильно разрезать и точно зарисовать, и он принимал это во внимание. Вскрытие выступало в качестве первого боевого задания для новобранцев. С одной стороны, это был вызов их способности справляться с отвращением и другими сложностями, а с другой стороны, – неприятной, но необходимой демонстрацией того факта, что медицинская практика включала в себя не только получение гонорара и почета в обществе.

Уже через пару минут несколько человек вышли из комнаты, в том числе один молодой человек удалился в большой спешке. Доктор Мак-Гован с удовлетворением отметил, что вскоре все они вернулись. Почти целый час он прогуливался между столами, наблюдая за работой студентов. В группе было несколько взрослых мужчин, работавших в медицине после ученичества. Они, в отличие от многих студентов, не выказывали никаких признаков тошноты. Доктор Мак-Гован знал из опыта, что некоторые из них станут превосходными врачами; но его внимание привлек один, по имени Руэл Торрингтон, нещадно кромсавший доставшуюся ему конечность. Профессор вздохнул, подумав о том, к каким ужасным последствиям наверняка приводили выполненные им операции.

Чуть дольше он задержался у последнего стола, где толстый парень с мокрым от пота лицом изо всех сил пытался работать с головой, представлявшей собой почти голый череп.

Напротив толстого молодого человека работал глухой юноша. Он был опытен и умело орудовал скальпелем, открывая руку слоями. Тот факт, что он знал, как это следует сделать, подтверждал, что ранее он уже занимался подобным, и это обрадовало и удивило Мак-Гована: он отметил, что суставы, мышцы, нервы и кровеносные сосуды были аккуратно изображены и даже подписаны. Пока он стоял и смотрел, юноша написал печатными буквами свою фамилию на листке со схемой и вручил ему. Коул, Роберт Джей.

– Так. Гм, Коул, на будущее, имейте в виду: печатные буквы следует писать крупнее.

– Да, сэр, – удивительно, отчетливо произнес Коул. – У вас есть еще какие-нибудь замечания?

– Нет. Можете вернуть объект своего исследования в резервуар и прибраться. Потом вы можете идти.

Подстегнутые таким быстрым освобождением товарища, пять или шесть студентов поторопились принести свои схемы доктору Мак-Говану, но все рисунки были возвращены авторам с предложениями нарисовать заново или исправить разрезы.

Комментируя работы студентов, профессор наблюдал, как Коул помещает образец обратно в резервуар, моет и вытирает скальпель, прежде чем положить его обратно на стол. Он заметил, что юноша принес воду к прозекторскому столу и тщательно вымыл ту сторону, на которой делал вскрытие, а затем взял коричневое мыло и чистую воду и тщательно вымыл руки до самого локтя, прежде чем опустить рукава.

Выходя из аудитории, Коул задержался возле толстяка и внимательно рассмотрел его схему. Доктор Мак-Гован заметил, как юноша наклонился к товарищу и что-то ему прошептал. Отчаяние частично покинуло лицо толстяка, и он кивнул, а Коул похлопал его по плечу. Тогда толстяк снова склонился над работой, а глухой наконец вышел.

 

Тоны сердца

 

Медицинская школа словно превратилась в далекое иностранное государство, в котором до Шамана иногда доходили внушающие страх слухи о войне, нависшей над Соединенными Штатами. Он узнал о Мирной конференции в Вашингтоне, округ Колумбия, на которой присутствовал сто тридцать один делегат от двадцати одного штата. Но утром того дня, когда Мирная конференция начала свою работу в столице, в Монтгомери, штат Алабама, был созван Временный конгресс конфедеративных штатов Америки. Несколько дней спустя Конфедерация проголосовала за отделение от Соединенных Штатов, и на всех опустилось гнетущее понимание того, что никакого мира не будет.

Однако Шаману все еще удавалось уделять проблемам общенационального характера минимальное внимание. Он вел свою собственную войну за выживание. К счастью, он был хорошим студентом. Он засиживался за книгами до глубокой ночи, пока строчки не начинали расплываться у него перед глазами, и чаще всего умудрялся находить несколько свободных часов для чтения перед завтраком. Занятия проводились с понедельника по субботу, с десяти до часу и с двух до пяти. Часто лекцию читали перед или во время одного из шести разнообразных практических занятий, которые и дали медицинской школе ее название: по вторникам после обеда – болезни груди; вечером в четверг – женские болезни; по утрам в субботу – проведение хирургических операций; днем в субботу – лечебное дело. По воскресеньям, после обеда, студенты постигали особенности работы штатных врачей в палатах.

В шестую субботу пребывания Шамана в школе доктор Мейгс читал лекцию о стетоскопе. Мейгс учился во Франции, у докторов, учившихся, в свою очередь, у изобретателя данного инструмента. Он рассказал студентам, что однажды в 1816 году врач по имени Рене Лаэннек, не желая прикладывать ухо к груди смущенной пациентки с пышным бюстом, скатал лист бумаги и привязал к получившейся трубке веревку. Когда Лаэннек приставил к груди пациентки один конец трубки, а второй – к собственному уху, то с удивлением отметил, что данный метод не только не ухудшил слышимость, а наоборот, усилил звуки.

Мейгс добавил, что до недавнего времени стетоскопы представляли собой простые деревянные трубки, к которым нужно было прикладывать одно ухо. Сам же он пользовался более современной модификацией инструмента: в нем трубка была изготовлена из тканого шелка, присоединенного к наушникам из слоновой кости, которые следовало вставлять в оба уха. Во время практики, начавшейся сразу после лекции, доктор Мейгс использовал эбеновый стетоскоп со вторым выходом и еще одной трубкой: таким образом, и профессор, и студент могли одновременно слушать звуки в груди пациента. Каждому студенту дали возможность послушать, но, когда наступила очередь Шамана, он заявил профессору, что это совершенно бесполезно.

– Я все равно не в состоянии ничего услышать.

Доктор Мейгс поджал губы.

– Вы должны, по крайней мере, попробовать. – Он в подробностях показал Шаману, как следует прикладывать инструмент к уху. Но Шаман только головой покачал.

– Очень жаль, – вздохнул профессор Мейгс.

 

По клинической практике нужно было сдавать экзамен. Каждый студент должен был выслушать пациента, используя стетоскоп, и сделать сообщение. Шаману сразу стало ясно, что экзамен он не сдаст.

Холодным утром он поплотнее запахнул пальто, надел перчатки, замотал шею шарфом и пошел прочь от школы. На углу мальчишка продавал газеты, где сообщалось об инаугурации Линкольна. Шаман спустился к набережной и побрел вдоль причалов, погрузившись в мысли.

Когда он вернулся, то зашел в больницу и прогулялся по палатам, изучая санитаров и медсестер. Большинство были мужчинами, и многие из них сильно пили; на работу же им удалось устроиться только потому, что к младшему персоналу не предъявляли особых требований. Он внимательно наблюдал за теми, кто показался ему трезвым и умным, и наконец решил, что мужчина по имени Джим Галлек подойдет для его цели. Он дождался, пока санитар принес охапку дров и свалил ее на полу возле пузатой печи, а затем подошел к нему. «Я хочу сделать вам одно предложение, мистер Галлек».

 

В день экзамена в клинику пришли оба профессора: и доктор Мак-Гован, и доктор Бервин, из-за чего нервозность Шамана усилилась. Доктор Мейгс провел перекличку. Имя Шамана стояло третьим в списке, после Алларда и Бронсона. Израилю Алларду сказочно повезло: ему досталась молодая пациентка, потянувшая спину, тоны ее сердца были сильными, нормальными и ничем не осложненными. Кларку Бронсону поручили осмотреть астматика преклонных лет. Кларк, запинаясь, описал характер хрипов в груди пациента. Мейгсу пришлось задать ему несколько наводящих вопросов, чтобы получить нужную информацию, но, очевидно, он был вполне удовлетворен ответом.

– Мистер Коул!

Очевидно, он ожидал, что Шаман откажется сдавать экзамен. Но Шаман выступил вперед и взял монофонический деревянный стетоскоп. Он посмотрел на Джима Галлека. Санитар встал и подошел к нему. Пациент был юношей лет шестнадцати, дюжего телосложения, и жаловался на порез руки, который он получил во время работы в плотницкой мастерской. Галлек приставил один конец стетоскопа к груди мальчика, а к другому концу приложился ухом. Шаман прижал пальцы к запястью пациента и почувствовал удары пульса.

– Сердце у пациента бьется нормально и ровно. С частотой семьдесят восемь ударов в минуту, – сказал он наконец. Затем вопросительно посмотрел на санитара – тот еле заметно покачал головой. – Хрипов нет, – добавил Шаман.

– К чему весь этот… театр? – удивился доктор Мейгс. – Что здесь делает Джим Галлек?

– Мистер Галлек заменяет мне уши, сэр, – ответил Шаман; к сожалению, он увидел глупые ухмылки на лицах некоторых студентов.

Но доктор Мейгс не улыбался.

– Я понял. Уши, значит. Вы собираетесь жениться на мистере Галлеке, мистер Коул? И будете таскать его с собой, куда бы вам ни пришлось поехать, чтобы лечить больных? Всю оставшуюся жизнь?

– Нет, сэр.

– Значит, попросите кого-нибудь другого заменить вам уши?

– Возможно, время от времени.

– А если вы как врач случайно увидите, что человек нуждается в вашей помощи, но рядом не будет никого – только вы и пациент?

– Я могу узнать сердечный ритм из пульса. – Шаман приложил два пальца к сонной артерии на горле пациента. – И сделать вывод: нормальный он, учащенный или слабый. – Он раскрыл ладонь и положил ее на грудь мальчику. – Я могу проверить частоту дыхания. И осмотреть кожу, и прикоснуться к ней, чтобы выяснить, какая она: горячая или холодная, влажная или сухая. Я могу осмотреть глаза. Если пациент не спит, я могу поговорить с ним, и даже если он находится без сознания, я могу проверить консистенцию его слюны, и посмотреть цвет его мочи и уловить ее запах, и даже попробовать ее на вкус, если нужно. – Увидев лицо профессора, он ответил на вопрос прежде, чем доктор Мейгс успел задать его: – Но я никогда не смогу услышать хрипы в груди.

– Не сможете.

– Хрипы для меня не станут симптомами заболевания. Если я замечу раннюю стадию крупозного дыхания, я буду знать, что, если бы я мог их услышать, хрипы в его груди, несомненно, имели бы трескучий характер. Если у моего пациента наступит вторая стадия крупозного дыхания, то я буду знать, что хрипы у него в груди – пузырчатые. Если он болен астмой или у него инфекция бронхиол, то я буду знать, что хрипы у него свистящие. Но я не буду в состоянии получить подтверждение этого знания. – Он сделал паузу и посмотрел в глаза доктору Мейгсу. – Я ничего не могу сделать со своей глухотой. Природа отняла у меня ценный диагностический инструмент, но у меня есть другие инструменты. И в чрезвычайной ситуации я бы заботился о своем пациенте, используя свои глаза, и нос, и рот, и пальцы, и мозг.

Шаман не дал уважительного ответа, который понравился бы доктору Мейгсу в устах студента-первокурсника, и на его лице отразилось раздражение. Неожиданно к нему подошел доктор Мак-Гован и, наклонившись, что-то сказал на ухо.

Доктор Мейгс оглянулся на Шамана.

– Мы решили поймать вас на слове и дать вам пациента, которому вы должны поставить диагноз, не используя стетоскоп. Я готов пойти на это, если вы согласны.

Шаман кивнул, но у него засосало под ложечкой.

Профессор привел их в соседнюю палату и остановился перед кроватью, в ногах которой была табличка с именем пациента. Звали его Артур Герреншо.

– Можете осмотреть этого пациента, мистер Коул.

По глазам Артура Герреншо Шаман сразу же понял, что тот серьезно болен.

Он убрал простыню и одеяло и поднял рубашку больного. Тело пациента казалось чрезвычайно жирным, но, когда Шаман положил руку на толстую плоть мистера Герреншо, он словно прикоснулся к поднявшемуся тесту. От шеи, на которой вздулись и пульсировали вены, и до самых потерявших форму лодыжек вздутые ткани были покрыты какой-то жидкостью. Пытаясь сделать вдох, он приподнимался в постели.

– Как ваше самочувствие, мистер Герреншо?

Ему пришлось переспросить, на этот раз громче, прежде чем пациент ответил, слегка покачав головой.

– Сколько вам лет, сэр?

– Мне… пять… два. – После каждого слога он отчаянно хватал ртом воздух, как человек, пробежавший длинную дистанцию.

– У вас что-то болит, мистер Герреншо? Сэр! У вас что-то болит?

– О… – выдавил он и положил руку на грудину. Шаману показалось, что пациент пытается приподняться.

– Вы хотите сесть? – Он помог ему сесть и подпер его спину подушками. Мистер Герреншо обильно потел, но его почему-то бил озноб. Единственным источником тепла в палате был толстый черный дымоход, шедший от дровяной печи и деливший потолок пополам, и Шаман укрыл плечи мистера Герреншо одеялом. Затем достал из кармана часы. Когда он проверял пульс мистера Герреншо, ему показалось, что секундная стрелка замедлила свой ход. Пульс был слабым, нитевидным и невероятно учащенным, стучал, словно лапки зверька, отчаянно улепетывающего от хищника. Шаман не успевал считать удары сердца. Зверек замедлил бег, замер, сделал несколько медленных скачков. Снова понесся вперед.

Именно в этот момент доктор Мейгс воспользовался бы стетоскопом. Профессор сообщил бы о шумах в легких человека, тонущего в собственных соках.

Шаман обхватил руки мистера Герреншо ладонями. Услышав то, что они ему сообщили, похолодел и опечалился. Он отвернулся и, сам того не осознавая, коснулся покатого плеча пациента.

Все вернулись в ординаторскую, чтобы Шаман мог сделать доклад.

– Я не знаю, что заставило жидкость собраться в его тканях. Чтобы понять это, у меня не хватает практического опыта. Но пульс пациента слабый и нитевидный, скачущий. У него отказывает сердце: оно бьется с частотой сто девяносто два удара в минуту, когда начинается тахикардия. – Он смотрел на Мейгса. – За последние несколько лет я помог своему отцу провести вскрытие двух мужчин и женщины, умерших от сердечной недостаточности. В каждом случае небольшой участок сердечной стенки был мертвым. Ткань выглядела горелой, словно к ней прикоснулись тлеющим углем.

– Что бы вы предприняли?

– Я бы держал его в тепле. Дал бы ему снотворное. Он умрет через несколько часов, так что нужно просто уменьшить его боль. – Он сразу понял, что сказал слишком много, но сказанного не воротишь.

Мейгс набросился на него:

– Откуда вы знаете, что он умрет?