Часть вторая Свежий холст, новая картина 11 марта 1839 г. 2 страница

Продаваемое ею изделие было сделано из овечьей слепой кишки, естественного канала в пищеварительной системе, открытого с одного конца, благодаря чему он превосходно подходил для преобразований миссис Ворт. Она так гордилась качеством своего товара, словно торговала на рыбном рынке морскими существами со сверкающими глазами. Роб Джей ахнул, услышав цену, но миссис Ворт сохранила невозмутимость.

– Над ними приходится потрудиться, – заявила она и описала процесс изготовления. Во-первых, слепую кишку следует вымачивать в воде в течение многих часов; затем – вывернуть наизнанку; снова замочить в слабом щелочном растворе, который необходимо менять каждые двенадцать часов; тщательно почистить, освободив от слизистой оболочки, и подержать брюшную и мышечную оболочки над испарениями горящей серы; вымыть с водой и мылом; надуть и высушить; сделать надрезы на открытых концах и снабдить красными или синими лентами, чтобы изделие можно было плотно привязать в нужном месте. Многие джентльмены покупают их по три штуки, добавила она: так дешевле всего.

Роб Джей купил один. Он не уточнял желательный цвет ленты, и ему досталась синяя.

– Если вы будете аккуратны, он послужит вам достаточно долго. – Она объяснила, что предметом можно пользоваться неоднократно: достаточно лишь мыть его после каждого применения, надувать и припудривать. Когда Роб ушел от нее с покупкой, миссис Ворт жизнерадостно пожелала ему хорошего дня и попросила рекомендовать ее коллегам и пациентам.

Защитный футляр Мэг возненавидела. Ей куда больше понравился подарок, который Гарри Лумис сделал Робу, пожелав ему хорошо провести время. Это был флакон с бесцветной жидкостью, оксидом азота, получившим название «веселящий газ» среди студентов-медиков и молодых врачей, которые частенько использовали его забавы ради. Роб накапал жидкости на тряпку, и они с Мэг вдохнули его перед тем, как предаться любовным утехам. Результат получился весьма неожиданным: никогда еще собственные тела не казались им такими нелепыми, а физический акт – таким комичным и абсурдным одновременно.

Кроме постельных удовольствий их ничто не связывало. Когда акт получался медленным, между ними возникало некое подобие нежности, а когда коитус становился неистовым, в нем было больше отчаяния, чем страсти. Когда они разговаривали, она обычно или сплетничала о пансионе, и тогда Роб скучал, или вспоминала о Старом Свете – эти воспоминания причиняли ему боль. Ни душевно, ни интеллектуально они не сроднились. Вызванное химикатами веселье, случившееся с ними один-единственный раз благодаря оксиду азота, больше не повторялось, поскольку их сексуальные игрища оказались чересчур шумными; и хотя пьяный Лем находился в забытьи, они прекрасно понимали: им просто повезло, что их секрет не раскрыли. Они смеялись вместе еще раз лишь однажды: когда Мэгги зло пошутила, что пузырь, наверное, раньше принадлежал барану, и окрестила его Старым Рогачом. Роба беспокоило, что он так использует ее. Заметив, что нижнее белье у нее штопано-перештопано, он купил ей новое – чтобы заглушить чувство вины. Подарок ее чрезвычайно обрадовал, и он сделал карандашом набросок в своем дневнике: пухлая девушка с круглым, как у кошки, улыбчивым лицом, сидящая в свободной позе на его узкой кровати.

Он с удовольствием изобразил бы и многое другое, увиденное им в Новом Свете, если бы после врачебной практики у него оставались силы. Образование свое он начал на отделении изобразительных искусств в Эдинбурге, взбунтовавшись против медицинской традиции Коулов, мечтая только о том, чтобы стать живописцем, из-за чего родственники считали его тронутым. На третьем году обучения в Эдинбургском университете ему сказали, что определенные способности у него есть, но весьма скромные. Он был слишком прямолинеен. Ему не хватало художественного воображения, умения видеть все словно сквозь дымку. «У вас есть огонь, но маловато жара», – весьма деликатно, но слишком откровенно объяснил ему преподаватель портретной живописи. После этих слов Роб пребывал в подавленном состоянии, пока не произошли два события. В пыльных архивах университетской библиотеки он обнаружил анатомический рисунок. Это было очень старое, возможно еще времен Леонардо да Винчи, изображение нагого мужского тела, нарочно разрезанного для демонстрации внутренних органов и кровеносных сосудов. Рисунок назывался «Второй прозрачный человек», и юноша с удивлением и радостью понял, что он выполнен одним из его предков: внизу сохранилась подпись – «Роберт Джеффри Коул, в подражание Роберту Джереми Коулу». Это говорило о том, что в его роду были и художники, а не только лекари. А два дня спустя он случайно забрел в операционную, где ему привелось увидеть Вильяма Фергюсона – гения, который проводил хирургические операции твердой рукой и со скоростью молнии, чтобы свести к минимуму шок пациента от ужасной боли. Именно в тот момент Роб Джей впервые понял всех своих многочисленных предков – докторов Коулов, поскольку осознал, что никакое, даже самое великолепное полотно никогда не сможет быть дороже жизни одного-единственного человека. И в это самое мгновение медицина призвала его к себе.

С самого начала обучения он понял, что обладает даром, который дядя Рейналд, ведущий общую практику недалеко от Глазго, называл даром Коулов: способностью, держа пациента за руку, определить, выживет он или умрет. Это было шестое чувство диагноста: частично – инстинкт, интуиция; частично – сигнал от унаследованных датчиков, которые никто не мог ни назвать, ни понять; но чувство работало, пока его не притупляло злоупотребление алкоголем. Для врача это был настоящий подарок, однако сейчас, на чужбине, он только угнетал дух Роба Джея, потому что в Восьмом районе умирало куда больше людей, чем в других местах.

Район, проклятый Богом, как Роб в последнее время стал его называть, поглощал большую часть его жизни. Ирландцы приезжали сюда с самыми радужными надеждами. В Старом Свете чернорабочий получал шесть пенсов в день, если находил работу. В Бостоне безработица была ниже и рабочие зарабатывали больше, но трудились они по пятнадцать часов в сутки, семь дней в неделю. Арендная плата за жилье, пусть и в трущобе, здесь была выше, продукты питания стоили дороже, и к тому же здесь у них не было ни садика, ни самого крошечного участка земли, где они могли бы выращивать какие-нибудь ягоды, ни коровы, дающей молоко, ни свиньи – сало на бекон. Район ужасал его нищетой, и грязью, и отсутствием самого необходимого; все это должно было довести его до отчаяния, но почему-то, наоборот, стимулировало, заставляло работать подобно навозному жуку, пытающемуся сдвинуть с места целую гору овечьих экскрементов. Воскресенья ему следовало бы посвящать отдыху, использовать короткую передышку, чтобы прийти в себя после отупляющей работы в течение ужасной недели. По утрам в воскресенье даже Мэг получала несколько свободных часов, чтобы сходить на мессу. А Роб Джей каждое воскресенье снова возвращался в район, освободившись от необходимости действовать в соответствии со списком, составленным по бланкам вызовов. Он получил возможность жертвовать несколько часов собственного времени – часов, которые ему не было нужды воровать. Он почти мгновенно приобрел настоящую, хотя и абсолютно неоплачиваемую воскресную практику, ибо всюду, куда ни глянь, он видел болезнь, и жар, и немощь. Очень быстро по району разлетелась молва о враче, который умел разговаривать на древнем гэльском языке, объединяющем шотландцев и ирландцев. Когда они слышали, как с его губ срываются звуки их прежнего дома, даже самые отчаявшиеся и самые пропащие души светлели. «Beannacht De ort, dochtuir oig! Да благословит тебя Бог, молодой доктор!» – кричали они ему вслед на улице. Один человек сказал другому о пареньке-враче, который «говорит на языке» – и скоро он говорил на гэльском каждый день. Но если на Форт-хилл он пользовался всеобщим обожанием, то в Бостонской клинике дело обстояло наоборот. Неожиданно там стали появляться многочисленные и самые разношерстные пациенты с рецептами от доктора Роберта Джея Коула: он выписывал им лекарства, костыли и даже еду – как средство лечения недоедания.

– Что происходит? Что? Их нет в списках пациентов, рекомендованных нашими спонсорами, – жаловался мистер Вильсон.

– Это те жители Восьмого района, которые больше всего нуждаются в нашей помощи.

– Как бы там ни было, нельзя позволить хвосту вертеть собакой. Если вы хотите и дальше работать на нашу клинику, доктор Коул, вам придется придерживаться ее правил, – строго отчитал его мистер Вильсон.

 

Одним из его воскресных пациентов был Питер Финн из Хаф-Мун-плейс, который порвал себе икроножную мышцу: ему на правую ногу упала корзина с фургона – он как раз стоял на причале и получал деньги за половину рабочего дня. Место разрыва, перевязанное грязной тряпкой, уже опухло и болело, когда он наконец показал ногу врачу. Роб вымыл и сшил неровные куски плоти, но предотвратить заражение ему не удалось, и уже на следующий день он был вынужден снять шов и поместить в рану дренажную трубку. Инфекция распространялась с ужасающей скоростью, и через несколько дней дар сказал ему, что, если он хочет спасти Питеру Финну жизнь, ногу следует ампутировать.

Это произошло во вторник; откладывать операцию до воскресенья было нельзя, и ему снова пришлось воровать время у поликлиники. Мало того, что он был вынужден использовать один из чистых бланков, которые раздобыл для него Холмс, он отдал свои собственные, с таким трудом заработанные деньги Розе Финн, чтобы она сходила в салун на первом этаже и купила кувшин ирландского самогона, столь же необходимого во время операции, как скальпель.

Джозеф Финн, брат Питера, и Майкл Боуди, его шурин, согласились помочь, хотя и без особого энтузиазма. Роб Джей подождал, когда Питер войдет в состояние ступора от приема смеси виски с морфием, и положил его на кухонный стол, словно жертву богам. Но с первым же движением скальпеля глаза портового грузчика изумленно выкатились, на шее у него вздулись вены, и в его громком вопле прозвучало такое негодование, что Джозеф Финн побледнел, а Боуди задрожал и остолбенел. Роб заранее привязал поврежденную ногу к столу, однако теперь, когда Питер рвался на свободу и ревел, как разъяренный бык, он крикнул своим помощникам:

– Держите его! Не давайте ему встать!

Он резал так, как его учил Фергюсон: уверенно и стремительно. Крики стихли, когда он прошел через ткани и мышцы, но скрип зубов несчастного был еще ужаснее его воплей. Когда Роб разрезал бедренную артерию, хлынула алая кровь и он попытался взять Боуди за руку и показать ему, как остановить бьющий из артерии фонтан. Но шурин шарахнулся прочь.

– Вернись, сукин сын!

Однако Боуди, заливаясь слезами, уже бежал вниз по лестнице. Роб работал так, словно у него шесть рук. Он был крупным и сильным мужчиной и потому сумел помочь Джозефу прижимать бьющегося в агонии Питера к столу и одновременно с удивительной ловкостью зажимать скользкий конец артерии, останавливая кровотечение. Но когда он разжал пальцы и потянулся за пилой, кровь хлынула снова.

– Покажите мне, что нужно делать, – сказала Роза Финн и заняла место рядом с Робом. Ее лицо было белым как мел, но она сумела схватить конец артерии и контролировать кровотечение. Роб Джей распилил кость, сделал несколько быстрых надрезов, и нога отсоединилась от тела. К этому времени глаза Питера Финна уже остекленели от шока, и единственным звуком, слетавшим с его губ, было влажное, неровное дыхание.

Роб унес ногу, завернув ее в потертое грязное полотенце, чтобы позднее предложить ее для изучения студентам в анатомичке. От усталости он ничего не чувствовал – но не из-за самой операции, а из-за мучений Питера Финна. Он ничего не мог поделать с окровавленной одеждой, но на Броуд-стрит тщательно вымыл руки в колонке, вымыл до самого локтя, прежде чем идти к следующему пациенту – женщине двадцати двух лет от роду, которая, насколько ему было известно, умирала от чахотки.

 

Когда ирландцы находились дома, в своем районе, они жили несчастливо. За пределами своего района они становились жертвами нетерпимости и клеветы. Роб Джей видел листовки на улицах: «Все католики и те, кто поддерживает католическую церковь, – мерзкие самозванцы, лгуны, злодеи и трусливые головорезы. Подпись: Настоящий Американец».

Раз в неделю Роб посещал лекции по медицине в амфитеатре второго этажа Бостонского Атенеума, чьи обширные владения образовались благодаря соединению двух особняков на Перл-стрит. Иногда после диспута он сидел в библиотеке и читал «Ивнинг транскрипт», где отражалась ненависть, поразившая все местное общество. Выдающиеся священники, такие как преподобный Лиман Бичер, служивший в приходской церкви на Ганновер-стрит, писали статью за статьей о «блуде Вавилонском» и «нечистом звере католицизма». Политические партии прославляли коренное население и писали о «грязных, невежественных иммигрантах – ирландцах и немцах».

Когда он читал сообщения о событиях в стране, желая побольше узнать об Америке, то приходил к выводу, что это страна-стяжатель, загребающая землю обеими руками. Недавно она аннексировала Техас, приобрела Территорию Орегон благодаря соглашению с Великобританией и ввязалась в войну с Мексикой за Калифорнию и юго-западную часть американского континента. Фронтир проходил по реке Миссисипи: именно она отделяла цивилизацию от дикой местности, куда оттеснили индейцев с равнин. Роб Джей был очарован индейцами: в детстве он просто глотал один за другим романы Джеймса Фенимора Купера. Он прочитал все, что Атенеум мог предложить по теме «индейцы», затем обратился к поэзии Оливера Уэнделла Холмса. Стихи ему понравились, особенно образ сурового старика, единственного оставшегося в живых в «Последнем листке», но Гарри Лумис был прав: врач из Холмса получился куда лучший, чем поэт. Он был превосходным врачом.

У Гарри и Роба со временем появилась традиция заканчивать долгий рабочий день кружкой пива в «Эссексе», и к ним часто присоединялся Холмс. Очевидно, Гарри был любимым студентом профессора, и Роб неожиданно понял, что с трудом сдерживает зависть к приятелю. Семья Лумиса обладала хорошими связями; когда придет время, Гарри получит надлежащее назначение на работу в больнице, которое обеспечит ему прекрасную врачебную карьеру в Бостоне. Однажды вечером за пивом Холмс заметил, что, работая в библиотеке, натолкнулся на упоминание о «зобе Коула» и на «эпидемическую холеру Коула». Его охватило любопытство, он стал рыться в литературе и обнаружил солидные доказательства вклада семейства Коул в медицину, включая «подагру Коула» и «синдром Коула и Палмера» – болезнь, при течении которой отек сопровождался сильным потоотделением и затрудненным дыханием.

– Кроме того, – добавил он, – я обнаружил, что больше десятка Коулов служили профессорами в медицинской школе – или в Эдинбурге, или в Глазго. Все они ваши родственники?

Роб Джей смущенно, но довольно улыбнулся.

– Да, все родственники. Однако большинство Коулов на протяжении столетий были обычными деревенскими фельдшерами на шотландских равнинах, как и мой отец. – Он не стал упоминать о даре Коулов: на подобные темы с коллегами-врачами говорить не стоит, иначе они примут его за полоумного или же за лгуна.

– Ваш отец все еще работает там? – спросил Холмс.

– Нет. Он погиб, когда его лошади понесли. Мне было двенадцать лет.

– Вот как. – Именно в этот момент Холмс, несмотря на относительно небольшую разницу в возрасте между ними, решил взять на себя роль отца Роба и дать ему возможность проникнуть в закрытый круг бостонских семей через выгодный брак.

Прошло совсем немного времени, и Роб дважды принял приглашение в дом Холмса на Монтгомери-стрит, где получил возможность взглянуть на образ жизни, похожий на тот, которого он когда-то считал возможным достичь в Эдинбурге. Во время первого визита Амелия, энергичная жена профессора, взяв на себя роль свахи, представила его Пауле Сторроу, семья которой была уважаемой и богатой, но сама протеже оказалась бесформенной и крайне глупой женщиной. Однако на втором обеде его соседкой стала Лидия Паркман. Она была слишком стройной, почти безгрудой, но ее лицо и глаза под копной гладких каштановых волос излучали озорную веселость, и они хорошо провели вечер, поддразнивая друг друга и ведя, в целом, весьма располагающую беседу. Она кое-что знала об индейцах, но говорили они главным образом о музыке: девушка играла на клавесине.

 

Тем вечером, когда Роб вернулся к себе домой на Спринг-стрит, он сел на кровать под карнизом и стал размышлять о том, каково это – провести всю жизнь в Бостоне, будучи коллегой и другом Гарри Лумиса и Оливера Уэнделла Холмса, а также мужем женщины, которая станет собирать в их доме веселые компании.

Раздался уже знакомый стук в дверь, и в комнату вошла Мэг Холланд. Она уж точно не слишком худа, заметил он, радостно улыбнувшись и начав расстегивать рубашку. Но на этот раз Мэгги села на край кровати и застыла.

Когда она заговорила, то смогла выдавить из себя лишь хриплый шепот, и именно он, а не сами слова, проникли ему в самое сердце. Голос у нее был напряженным, мертвым, словно шорох сухих листьев, несомых ветром по твердой, холодной земле.

– Попался, – сказала она.

 

Сны

 

– Тепленьким, – добавила Мэг.

Он не находил нужных слов, не мог ответить. Она была уже опытна, когда пришла к нему, напомнил он себе. Откуда ему знать, что ребенок его? «Я всегда надевал пузырь», – молча возмутился он. Но на самом деле он прекрасно знал, что первые несколько раз никакой защиты не было, как и в ту ночь, когда они попробовали веселящий газ.

Полученное им образование запрещало поддерживать аборты, и ему хватило ума понять, что предлагать подобный выход не стоит: он прекрасно знал, что она достаточно религиозна.

Наконец он заявил, что не бросит ее. Он не такой, как Стэнли Финч.

Однако его заявление, похоже, не очень-то ободрило ее. Роб заставил себя обнять Мэг, хотел быть нежным, хотел успокоить женщину. И уж точно это был не лучший момент, чтобы понять: ее кошачье лицо с годами превратится в коровье. Явно не лицо из его грез.

– Ты протестант. – Это не был вопрос, ведь ответ она знала.

– Меня так воспитали.

Она была отважной женщиной. Когда он признался, что вообще сомневается в существовании Бога, ее глаза наполнились слезами.

 

– Ну вы и обольститель, ну и прохвост! Ваша беседа произвела на Лидию Паркман чрезвычайно благоприятное впечатление, – заявил ему Холмс на следующий вечер в медицинской школе и просиял, когда Роб Джей признался, что находит Лидию чрезвычайно приятной женщиной. Холмс небрежно упомянул, что Стивен Паркман, ее отец, – судья Верховного суда и попечитель Гарвардского колледжа. Семья начинала с торговли вяленой рыбой, со временем перешла на торговлю мукой, а сейчас контролировала широко разветвленную и прибыльную торговлю основными бакалейными товарами, расфасованными в бочки.

– Когда вы намерены снова повидать ее? – спросил Холмс.

– Скоро, в этом вы можете не сомневаться, – виновато ответил Роб Джей, а сам не находил в себе сил даже подумать об этом.

Идеи Холмса о гигиене в медицине полностью перевернули взгляды Роба на врачебную практику. Холмс рассказал ему еще две истории, которые придали больший вес его теории. Одна из них касалась золотухи, бугоркового заболевания лимфатических желез и суставов. В средневековой Европе люди верили, что золотуху можно вылечить с помощью наложения рук венценосной особы. В другой истории повествовалось о древней суеверной практике мытья и перевязки ран солдат с последующим наложением мази – ужасных притираний, содержащих такие компоненты, как разлагающееся мясо, человеческая кровь и мох с черепа казненного. Дьявольское снадобье наносилось с помощью оружия, которым и была нанесена рана. Оба метода широко известны, а действенными они оказались, продолжал Холмс, потому, что нечаянно предусматривали чистоту тела пациента. В первом случае больные золотухой мылись полностью и весьма тщательно, чтобы не оскорбить «целителей» королевской крови, когда наступало время коснуться пациентов. Во втором случае оружие пачкали разной гадостью, но раны солдат, промытые и оставленные в таком виде, получали шанс зажить, не пострадав от инфекции. Волшебным «секретным компонентом» оказалась простая гигиена.

Но в Восьмом районе поддерживать необходимую чистоту было весьма и весьма непросто. И Роб Джей стал носить с собой в сумке полотенце и кусок дешевого мыла, чтобы мыть руки и инструменты по многу раз в день; повальная бедность превращала район в такое место, где легко заболеть и умереть.

Он пытался заполнить жизнь и разум ежедневной борьбой за пациентов, но снова и снова возвращался мыслями к собственному затруднительному положению и невольно спрашивал себя, не идет ли он по пути саморазрушения. Ввязавшись в политику, он поставил крест на карьере и отказался от своих корней в Шотландии. В Америке же продолжает уничтожать себя, оказавшись ответственным за незапланированную беременность. Маргарет Холланд подошла к решению проблемы с практической стороны: она задавала ему вопросы о его средствах. Его годовой доход, составляющий триста пятьдесят долларов, не только не напугал ее, но и, похоже, вполне устроил. Затем она спросила его о родственниках.

– Мой отец умер. Мать была в тяжелом состоянии, когда я уехал из Шотландии, и я уверен, что к данному моменту… У меня есть брат, Герберт. Он управляет имуществом семьи в Килмарноке, держит овец. У него есть собственность.

Она кивнула.

– У меня тоже есть брат, Тимоти, он живет в Белфасте. Он член «Молодой Ирландии» и всегда попадает в неприятности.

Мать Мэг умерла, в Ирландии остались отец и четыре брата. Пятый брат, Сэмюэль, живет в Бостоне, в районе Форт-хилл. Она робко спросила, не стоит ли ей сообщить брату о Робе и попросить Сэмюэля поискать им комнату, возможно, недалеко от своего жилья.

– Еще рано. Срок очень небольшой, – ответил он и коснулся ее щеки, чтобы утешить.

Мысль о том, что придется жить в этом районе, ужасала его. Однако он понимал: если он и дальше будет врачевать исключительно бедных иммигрантов, то зарабатывать на жизнь себе, жене и ребенку сможет лишь при условии проживания в подобной трущобе. На следующее утро он смотрел на окружающие лачуги со страхом и гневом, и в нем росло отчаяние, сравнимое по силе с безнадежностью, которую он видел вокруг: на жалких улицах и в переулках.

 

Он стал беспокойно спать, его мучили кошмары. Ему постоянно снились два сна. В особенно тяжелые ночи они снились ему оба. Часто он не мог заснуть, лежал в темноте и снова и снова вспоминал все происшедшее, деталь за деталью, и в результате уже не мог сказать, спал он или бодрствовал.

Раннее утро. Погода пасмурная, но из-за туч пробивается ласковое солнце. Он стоит в толпе из нескольких тысяч мужчин возле завода «Каррон айрон воркс», где производят крупнокалиберные пушки для судов английского флота. Сначала все идет хорошо. Какой-то мужчина, стоя на перевернутой корзине, читает анонимное воззвание, написанное Робом Джеем, призывая людей принять участие в акциях протеста: «Друзья и соотечественники! Пробуждаясь ото сна, в котором нас держали в течение стольких лет, в связи с невозможностью продолжать так жить дальше, а также в связи с тем презрением, которым отвечают на наши ходатайства, мы вынуждены, рискуя жизнью, отстаивать свои права». Голос у мужчины пронзительный, а временами и вовсе срывается: ему очень страшно. Когда он заканчивает читать, повсюду раздаются одобрительные возгласы. Три волынщика начинают играть, собравшиеся охотно затягивают песню: сначала – церковные гимны, потом – уже более энергичные произведения, и заканчивают песней о борьбе за независимость Шотландии. Но власти уже видели призыв Роба и не дремали. Вокруг собрались вооруженные полицейские, народное ополчение, Первый батальон Стрелковой бригады, хорошо обученные кавалеристы 7-го и 10-го гусарских полков – ветераны европейских войн. На военных – великолепные мундиры. Отполированные сапоги гусар мерцают, словно шикарные темные зеркала. Военные моложе полицейских, но на их лицах читается точно такое же незыблемое презрение. Неприятности начинаются, когда друг Роба, Эндрю Герулд из Ланарка, произносит речь о разрушении ферм и невозможности для рабочего люда жить на гроши, которые они получают за работу, обогащающую Англию и сталкивающую Шотландию в пропасть нищеты. По мере того как выступление Эндрю становится все жарче, присутствующие начинают издавать гневный рев и кричать: «Свобода или смерть!» Драгуны пускают своих коней вперед, оттесняя демонстрантов от забора вокруг литейного завода. Кто-то швыряет булыжник. Он попадает в гусара, и тот падает с седла. Немедленно остальные с лязгом достают мечи из ножен, и на них обрушивается град камней, пачкая кровью синие, малиновые и золотые мундиры. Ополченцы начинают стрелять в толпу. Кавалеристы наносят рубящие удары направо и налево. Люди кричат и плачут. Роба окружают со всех сторон. Он не может сбежать в одиночку. Он может только позволить толпе унести себя прочь от гнева солдат, отчаянно пытаясь устоять на ногах, понимая, что, если он споткнется, его растопчет охваченная паникой бегущая толпа.

Второй сон был еще хуже.

Он снова стоит в большой толпе. Людей столько же, сколько их было возле литейного завода, но на сей раз мужчины и женщины стоят перед восемью виселицами, возведенными в замке Стерлинг; толпу сдерживают ополченцы, выстроившиеся вдоль всей площади. Священник, доктор Эдвард Брюс из Ренфру, сидит и молча читает. Напротив него сидит человек в черном. Роб Джей успевает узнать его, прежде чем тот прячет лицо под черной маской; он – Брюс Как-его-там, обедневший студент-медик, получающий пятнадцать фунтов в год за работу палача. Доктор Брюс начинает громко зачитывать слова 129-го псалма: «Из глубины взываю к Тебе, Господи!» Каждому из осужденных дают традиционный стакан вина, а затем несчастных ведут на эшафот, где стоят восемь гробов. Шестеро заключенных предпочитают промолчать. А мужчина по имени Гарди окидывает взглядом море лиц и приглушенно произносит: «Я умираю как мученик за дело справедливости». Эндрю Герулд говорит очень четко. Он выглядит изможденным и явно старше своих двадцати трех лет: «Друзья мои, я надеюсь, ни один из вас не пострадал. Когда все будет кончено, прошу вас, мирно разойдитесь по домам и читайте Библию». На головы им надевают колпаки. Двое осужденных выкрикивают слова прощания, когда палач прилаживает петли. Эндрю больше ничего не говорит. Все происходит по сигналу, и пятеро умирают без борьбы. Трое еще какое-то время дергаются. Новый Завет Эндрю падает из его бессильных пальцев в молчаливую толпу. Когда подручные палача перерезают веревки, палач наносит удар топором по шее каждого повешенного, одного за другим, и поднимает внушающий трепет предмет за волосы, каждый раз объявляя, как того требует закон: «Вот голова изменника!»

 

Иногда Роб Джей просыпался посреди ночи в своей узкой постели под крышей, ощупывал себя и дрожал от облегчения, что жив. Глядя в темноту перед собой, он спрашивал себя, сколько людей ушло из мира живых из-за того, что он написал тот призыв. Сколько судеб изменилось, сколько жизней оборвалось – и все потому, что он передал свои убеждения очень многим людям? Общепринятая мораль утверждала, что за принципы стоит бороться, за них стоит умереть. Но разве жизнь не самое ценное, чем обладает человек? И разве, как врач, он не обязан прежде всего спасать и сохранять жизнь? Он поклялся себе и Эскулапу, богу врачебного искусства, что больше никогда не пошлет человека на смерть из-за различия в убеждениях, никогда не ударит другого в гневе, и в тысячный раз поразился тому, как же тяжело Брюсу Как-его-там давались пятнадцать фунтов.

 

Колорит картины

 

– Вы тратили не свои деньги! – однажды утром кисло заявил Робу мистер Вильсон, когда тот вручил ему пачку бланков. – Это деньги, полученные поликлиникой от отцов города. Финансы благотворительного фонда нельзя тратить по прихоти одного из наших врачей.

– Я никогда не тратил деньги от благотворительности по своей прихоти. Я никогда не лечил и не выписывал рецепты пациенту, который бы не был серьезно болен и не нуждался в немедленной помощи. Ваша система никуда не годится. Иногда мне приходится лечить растяжение мышцы, в то время как другие умирают из-за отсутствия врачебной помощи.

– Вы забываетесь, сэр. – Взгляд и голос Вильсона оставались спокойными, но его рука с бланками дрожала. – Вы понимаете, что впредь вам придется ограничить свои посещения только адресами на бланках, которые я выдаю вам каждое утро?

Робу отчаянно хотелось сказать мистеру Вильсону, что он на самом деле понял и что мистеру Вильсону лучше всего сделать со своими бланками. Но в связи с недавними осложнениями в своей жизни он не посмел. Вместо этого он заставил себя кивнуть и отвернуться. Засунув пачку бланков в карман, он направился в свой район.

 

В тот же вечер все изменилось. Маргарет Холланд пришла к нему в комнату и села на край кровати – место для сообщения новостей.

– У меня пошла кровь.

Он заставил себя мыслить прежде всего как врач.

– У тебя кровотечение, ты теряешь много крови?

Она покачала головой.

– Сначала было немного сильнее, чем обычно. А потом – как всегда во время месячных. Уже почти закончилось.

– Когда все началось?

– Четыре дня назад.

– Четыре дня! – Почему она выждала четыре дня, прежде чем сообщить ему? Маргарет не смотрела на него. Она сидела абсолютно неподвижно, словно выставив защиту от его гнева, и он понял, что она провела эти четыре дня, борясь с собой. – Еще немного, и ты бы решила ничего мне не говорить, верно?