Калина: бешенство любви и смерти

 

«Старик Юстас основательно зажился на свете. Сынок его, седобородый сторож на шлюзе, каждый день орал: когда ты, старый пёс, подохнешь. Старик Юстас изо всех сил старался, то и дело молился смерти-матушке, лиходею-батюшке, да всё без толку. Наконец, добрёл до буерака, срезал калиновый посох и попросил: сведи-ка ты, брат, меня в подземное царство, умоюсь там, приоденусь. Бодро-весело застучал посох по дороге, старик за ним едва поспевал. Три дня спускался в дыру земную, потом наклонился над чёрной рекой, глядь, из воды он сам смотрит, только молодой, приглашает, иди, мол, сюда…» (Литовские народные сказки в обработке Оскара Милоша, Париж, 1936).

 

В простонародной Европе всегда признавали: калина (Vilburnum оpulus) великолепно разбирается в проблемах любви и смерти. Сейчас обожатели этих наук платят очень приличные деньги за старинные манускрипты и гримуары, где содержатся магические рецепты, основанные на действии калиновых ягод и цветов. Данные ингредиенты непременно присутствуют в настоях и отварах, призванных ускорить или отдалить смерть, равно как в большинстве любовных эликсиров и фильтров. Калина особенно серьёзно втянута в супружеские отношения, защищая как правило женскую сторону: жестоко мстит за женские обиды, часто исполняет простые прихоти просительницы. «Садик принцессы Филис» (гримуар по чёрной магии ХVI века) советует оскорблённой супруге: «Насыпь на глаза спящего мужа немного пепла калинового соцветия, сожжённого в полнолуние на серебряном блюде; проснётся он и уедет на три года в странствие. Если хочешь, чтобы вернулся с деньгами, скажи про себя: „mater Vilburna argenta donata“, если хочешь, чтоб вообще не вернулся, скажи: „mater Vilburna speculum mortiis“ и поцелуй отражение луны в своём собственном зеркальце».

Надо кстати заметить, что большинство флоральных рекомендаций очень известных книг по магии: «Большой и Малый Альберт», «Натуральная магия» Делла Порта и т. п. требуют тщательной проверки из-за современной экологической ситуации. Калина, древесная в особенности, принадлежит к немногому числу совершенно неуязвимых вегетативных видов, её магнетическая сила весьма значительна. Калиновый корень, положенный в гроб, под голову покойника, хранит тело от разложения, калиновая веточка под подушкой отгоняет аппариции (злые призраки), умиротворяет любые кошмары, притягивает нежные эротические видения.

Популярность калины в России удивительна. В языческую старину её называли «любодурь», в христианские времена — трава «христоспаса». Бытовала легенда, что калина спасла Христа. «Старичок, подошед ко кресту, обливному кровию Сына Божьего, коснулся веткой калиновой рассечену лба: воротилась кровь обратно из терний, гвоздочки повыпадали, сошёл со креста Спаситель крепче прежняго и восславил Отца Свояго.» (Цит. Бегичев Д.Н. Из русской старины, 1828). Легко проследить триумфальный путь калины в русских притчах, плачах, заговорах. В «народных» песнях А. А. Дельвига, и особенно в анонимных «Жалобах молодой жены» читаем:

 

Плачет лес от причитаний,

Горькая кручина!

От свекровых приставаний

Сохрани, калина!

 

Русский символист Аполлон Коринфский, известный переложитель былин на современный язык, любитель забавных старославянских имён и выражений, познакомил читателей с такой душещипательной историей: богатырь Чурила Плёнкович женился на старости лет на красавице Рогнеде. Настала брачная ночь:

 

У красавицы Рогнеды сердце замирает

Как Чурила престарелый её обнимает,

Обнимает, обнимает, старается, милый,

Да видать уж не хватает самонужной силы.

 

Настроение в семье подавленное, до скандалов недалеко. И тут пришлая бабушка советует Рогнеде:

 

Ты оставь драги одежды, перстеньки и прялку

Там, где черти на болоте хоронят русалку,

Белым цветом обуяна там цветёт калина,

Набери ты бела цвета, белены да глины,

В саму темень сотвори костлявую кручину

И зарой под Иглис-камень далеко от дома.

 

Иглис-камень требует серьёзного исследования, и мы его касаться не будем. Бабушкин совет, к сожалению, подействовал слишком сильно. Чурила Плёнкович не выдержал внезапного любовного взрыва и скончался, что понятно ни в коей мере не умаляет эффективности калинова цвета, хотя подробности действа выдают не очень-то благие замыслы Рогнеды. Магические операции редко бывают однозначны, к тому же зловещая репутация калины хорошо известна. Это отразилось даже в частушках советского времени, где полное неприличие сплетается с полным гротеском:

 

Целовал калину парень

Обещал жениться,

А потом перепугался

Побежал в больницу.

Ты сестра, моя сестра,

Сестра милосердия,

Выходи ты за меня

Сразу после сретенья.

 

Не будем излагать целиком, частушки длинные, плясунья, видимо, порядком утомилась. Парень и «сестра» уехали в другой город и поженились. Ревнивая калина последовала за ними и устроилась официанткой (!) в кафе. Однажды ночью она «заползла в окошечко» к молодым:

 

Ну целуй, парень, целуй,

Скоро будешь каяться,

Оторвала ему …

Оторвала …

 

На том дело не кончилось. Несчастная жена вскорости родила уникальное чудо — «жабищу мохнатую» (Гусев И.Т. «Орловские частушки и попевки». Филологический вестник, Москва, 1969).

Диапазон магических действий калины меняется у разных европейских народов от зловещей, мучительной смерти до любовных шалостей и дельных рецептов. Бесспорна, впрочем, женская ориентация этой магии. В забавной немецкой книжице «Beirate Hurenmutterchen der Dirnetochterchen, Hamburg, 1713», что можно приблизительно перевести как «Советы матушки-потаскухи адекватной дочурке», содержится более сотни полезных рекомендаций, связанных с калиной. Например: «Когда пойдёшь на сладкое свиданье, не забудь поместить, сама знаешь куда, калиновую косточку». Дело идёт, видимо, о контрацепции — в данном смысле о калиновых косточках говорят десятки других источников. Далее «матушка» даёт хороший медицинский совет: «При нашей с тобой, милая доченька, беспокойной жизни, часто случаются разные женские недомогания. Регулярно пей трёхдневный настой зрелых калиновых ягод на очищенном миндальном орехе — нет от этих напастей лучшего средства».

Так что уважительно смотреть на калиновый куст следует не только с точки зрения гуманно эстетической. Это растение очень опасное, очень полезное.

 

В «Поучительных историях» (Москва,1835) В. Лукина приведен следующий занятный текст: «Ох, злодей, и у кого-то окаянного рука поднялась на калину-матушку!» — причитала бабка Степанида, топая по краю огорода. Поперек валялся вырванный с корнем куст в цвету. «Ты лучше доложи, когда помрешь!» — заорала дочка ее, которую иначе как «сквалыгой» не звали. Пройдет из нищих кто помоложе — она его пожалеет да жука-долгуна за ворот пустит, а коли убогий странник встретится, обязательно подаст гнилой свеклы с молитвой и поклоном. Почитала она прозвище «сквалыга» — кто-то на ухо ей шепнул, шутки ради, это, мол, имя великого святого. Так вот. «Доложи, когда помрешь! Брюхо нажрала, а тут дети воют, кормить нечем! А калина твоя, будь она проклята, только и горазда под ноги соваться! Хорошо напомнила, надо бы еще рябину спилить! А главное заметь, помирать надо, нечего белый свет срамить».

Всю ночь голосила Степанида над вырванным кустом, по заре на тощие плечи взвалила и понесла хоронить. «Погоди, дочка любезная, рассчитаюсь с тобой…» и потащила калину к опушке леса. Шла весь день, добралась до глубокого оврага, на дне которого змеилась голубая речка. Умаялась бабка, оставила калину на берегу, да и сама среди веток прикорнула. Ночь прошла спокойно, только поблизости кто-то рыдмя рыдал да какая-то тварь выла. Проснулась на рассвете, глянь, калина выросла, корнями укрепилась, ягодами покрылась, а рядом шелковое платье лежит и рубиновое ожерелье. «Спасибо тебе, святой Игнатий, худобы моей не забыл.» Завязала старуха узелком платье да ожерелье и побрела домой. Видит, Сквалыга на радостях рябину пилит. Веселая, песню распевает. «Не с погоста ли часом, обжора старая? Ну погоди, угощу тебя!» И на мать родную бадью с помоями вылила. И предстала пред ней красавица в шелковом платье — на шее рубиновое ожерелье блистает. «Ох, прости барыня, а я-то думала это мать моя, утроба ненасытная, нас объедать изволила пожаловать. Вчера только пяток лещей прибрала и заныла: „Еще пяток подготовь! Ужо и дети малые по деревне дразнят…“» «Что мать родную гонишь со двора, — молвила барыня, — это дело богоугодное, вот тебе и гостинец…» — и протянула Сквалыге ожерелье. Ахнула трудолюбая, пилу отбросила, давай на стол накрывать: «Устала поди с дороги, барыня, прими от нашей худобы.» И мигом накрыла стол селянкой да шаньгами, балыком да гусем жареным. «А вы кышь отсюда, — замахала на ребятишек, — моркови на дворе погрызите.» «А чтой-то у вас, любезная, гусь улетел», — удивилась барыня. Мать честная, за гусем пропали селянка да балык. «Тьма кромешная!» — закричала хозяйка, а тут пила принялась пилить столы да стулья, сундуки да скамейки. Глянула Сквалыга на барыню — вместо нее развалился в кресле мужик бородатый, кривоглазый да пузатый, орешки грызет и усмехается: «Рябину недопилила, двор не разорила, что ж тебе за это рубины дарить! Посмотрела, а по груди кровь стекает…»

 

Вегетативная магия предназначена для ведьм и вообще для женщин знающих. Особенно на Руси — на западе давно ее позабыли. По ней не существует «квалифицированных» книг — таковые полны несуразиц, нелепиц, в лучшем случае, «полезных советов». Только в сборниках фольклористов попадаются иной раз дельные, отрывочные замечания, но фольклористы менее всего озабочены верностью передачи волшебных заговоров и рецептов. Магические рекомендации с древних времен изложены по принципу «можно» и «нельзя». Они не подвержены вопросам и объяснениям. Лучший способ насторожить ведьму — спросить ее «почему?» Она отмолчится и уж более с вами разговаривать не станет. Можно убрать могилу ведьмы калиновыми ветками, можно в ее мертвую руку вложить гроздь калиновых ягод, можно калиновым цветом украсить колыбель ее ребенка; нельзя девушке на выданье прихорашиваться ягодами и цветами, нельзя прибирать избу калиновыми кустами, нельзя парню играться калиновой веткой или забавы ради задевать оной прохожую девицу. Почему? Объяснения есть, но формальные, легкомысленные или ученые. Надо допытывать калину, почему она влияет так, а не иначе. Кроме знаний и заговоров, которыми ведьма делится только в исключительных случаях, есть еще «калиновое радение» в первую ночь июньского чернолуния. Собираются старухи (редко-редко кто из молодых), пьют калиновую настойку, заводят вокруг калины странные танцы, поют непонятные песни, потом внезапно падают, завывают и бормочут незнакомые слова. Расходятся только на рассвете, молчаливые, угрюмые, за день не реагируют ни на плачущих детей, ни на важные замечания. Если радение удалось, старуха мечется и бредит всю ночь, утром поднимается веселая и спокойная. Натуральная магия не знает добра или зла, не беспокоит ведьму или ведьмака удача или неудача действа. Они не признают радикальной человеческой инициативы, а «ждут милостей от природы». Именно от природы, а не от Бога или богов. От Христа, после унизительной его казни, они ожидают только мщения и наказания. От языческих богов, которые тоже немало претерпели от людей, грядет, по их мнению, разрушительный разгул стихий.

Потому «черной» или «белой» магией занимаются эгоисты, сребролюбцы или попросту злыдни да злодеи, словом, блюстители своих интересов, люди, которые оторвались от матери-природы, ищут ради корысти или честолюбия наставников себе по душе, погубителей человеческих и обладателей зловещих секретов.

Искатели «натуральной магии» озабочены, прежде всего, свойствами и взаимной жизнью растений, что возможно только при разумении вегетативного языка. Растения, как люди, бывают полезные и бесполезные, говорливые и молчаливые, легкомысленные и серьезные. Тайны свои они скрывают от любопытных, давая им часто неправильные сведения или направляя к существам капризным и порочным. Не любят естествоиспытателей — ботаников и врачей, которых предпочитают обманывать и дурачить. Знаменит случай с Карлом Линнеем. Он много лет искал «калинов огонь» — по преданию, тот вылечивал почти все болезни. Покрылся бедный ученый волдырями и бородавками — вот и весь результат. Посоветовали ему завернуть ягоды калины в молодую крапиву — зажигает, мол, она ягоды, как спичка — сухое дерево. Опять никакого толку. Однако не брезговал Карл Линней обращаться к деревенским старухам. Принес он одной свечей и материи на платье, поворчала старая, велела доставить ей серебряную монету и калиновую гроздь. Монету зарыла у себя в тряпье, оттуда же вытащила охапку прошлогодних сухих дубовых листьев, закутала калиновую гроздь и стала убаюкивать как младенца. И забилось из- под листьев нежное голубое сиянье. Завернула старуха сиянье в тряпицу и подала Линнею, а как ученый, уходя, благодарил, швырнула ему вслед серебряную монету. С тех пор Линней стал еще более знаменит, а старухи и след простыл.

Занятны свойства калины, и занятные люди ими интересуются.

 

 

Эрос и Хаос

 

Странные женщины

 

Если праматерь Ева ассоциируется у нас с женщиной детолюбивой, доброй и заботливой, то Лилит — загадочная, малоизвестная и злая — с некой принципиально дурной и преступной дамой. Если Ева — «ты», она всегда «она». И то и другое весьма далеко от каббалистического контекста, который следует в данном случае учитывать. Но увы.

Двадцатый век обрушил массу книг по Традиции вообще, по традициям в частности на головы любопытных. Однако при обилии «информации» довольно трудно конструктивно размышлять на подобные темы.

Почитаем новых каббалистов — Вюйо, Серойя, Шолема; почитаем иудейских каббалистов шестнадцатого века — Исаака Луриа и Хаима Витала; почитаем христианских каббалистов — Рейхлина и Розенрота; почитаем сомнительной подлинности страницы великих мистагогов — рабби Акибы и рабби Симеона бен Йохая — в результате выжмем нечто мутно-многоцветное и невразумительное.

Любовь к традиции часто рождается из ненависти к современному позитивизму, а этого мало. Для изучения мудрых каббалистов необходим еврейский язык, но этого тоже мало. Каббала — устная традиция. При всем прочем это значит: учитель сообщает ученику тайну гласных букв, без которых начертанные на пергаменте глифы бесполезны. Но и это далеко не всё. Рабби Лев и рабби Луриа оставили несколько крайне темных книг, правда, неоднократно прокомментированых, откуда следует заключить о сходстве методов оперативной каббалы и теургии неоплатоников. Нить хоть и тонкая, но путеводная. Ученики Ямвлиха, затем Сириан и Плутарх Афинский оставили важные сведения по магической анатомии. (Как всегда в таких случаях сомнительность подлинников не вызывает сомнений). Эти философы и мастера теургии трактовали «фантазию» (фанетию, гиле) как срединную субстанцию меж физической плотью и «охемой» — субтильным телом души. В каббале срединная субстанция называется ibbur. Это место встречи десяти органов чувств меж стихией воды и стихией земли. Пассивное физическое восприятие встречается здесь с психическим и активным. У людей сугубо земной ориентации подобные встречи не вызывают особого потрясения — чуть чуть обостряется воображение и несколько мрачноватые случаются сновидения. (Оставим открытым вопрос о наличии у всех и каждого субтильного тела души). Пассивные органы чувств принимают данности внешнего мира за бесспорную реальность. Для мистиков, магов, пневматиков вообще эти данности имеют ценность символов, не более. Субтильное тело души(охема) тройственно связано с физическим: одно приковано к другому — обычный вариант; одно временами не связано с другим — ситуация опытных сновидцев, нарколюбителей, людей интенсивно мечтательных; одно сознательно живет независимо от другого — результат первичного посвящения. Последнее в каббале именуется «шемайам карим», что можно передать как «посвящение в жизнь». Акцентированные контакты «охемы» с телом физическим чрезвычайно опасны для благополучия человеческой композиции. Когда рациональная душа (лубар шеддим) попадает в срединную субстанцию (ibbur), границы логики и абсурда, жизни и смерти, яви и сна исчезают, детерминация распадается — таково действие стихии воды.

Новое время рассекло барьером социального рацио психические и физические органы чувств. По суждению рациональному, психических просто не существует, а физические в силу крайнего своего несовершенства нуждаются в постоянной проверке и уточнении. Фантазия — фанетия, гиле, пневма, ирреальные туманы… Диктатура теорий и моделей рацио уничтожает магическое миропонимание и доступ к любой традиции. Уильям Блэйк сказал в поэме «Мильтон»:

 

Ни микроскоп, ни телескоп ничего о мире не знают,

Они только меняют рацио восприятия.

 

Необходимо избавиться от теоретического морока или, по словам Уильяма Блэйка, «очистить двери перцепции». Но легче наметить, нежели свершить эту тяжелую предварительную работу. Наша кровь отравлена временем часов, нашему пульсу, пригнанному к «норме», трудно обрести индивидуальный ритм. К тому же страх прослыть сумасшедшим равно не ласкает наши размышления. К тому же большинство книг о традиционной мудрости написано в научно-диалектической манере, что противоречит устной либо знаковой акроаматике учений. Каббала — не теоретическая физика, там нет необходимости «решать трудные проблемы», отвечать на вопросы, порицать или хвалить. Хороший пример акроаматики — немой «диспут» Панурга и Таумаста в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Франсуа Рабле. Таумаст задал один единственный вопрос: «Но Меркурий?», тут же последовала реплика Панурга: «Вы заговорили.» Акроаматика — способ обсуждения или обучения традиционным знаниям — в отличие от диалектики не пользуется вопросами, письменной фиксацией, но предпочитает устную речь и язык жестов; лишь в крайних случаях каббалист может начертить букву или цифру. Вне данного способа научиться каббале нельзя. Можно лишь ознакомиться по книгам и манускриптам. В группе каббалистов ученик ничем не отличается от учителя — каждый в молчании знает свое место в иерархии.

Существует, разумеется, спекулятивная каббала, напоминающая Ars magna Раймонда Луллия, где с помощью правил комбинаторики и соответствий букв и цифр знатоки разгадывают имена Божьи и ангелические, равно как те или иные термины. Но все эти сравнительно простые математические операции нисколько не отвечают учению, ибо всякая часть, отвлеченная от целого, более ничего с этим целым не имеет.

Поскольку Лилит — важная персона в драме Творения, её имя, её тайна, её влияние совершенно недоступны лаическому знанию. Но зловещая фасцинация «первой жены Адама», затем «жены сатаны» проницает века и не перестает будировать интерес. Сведения письменных источников разрозненны и запутанны. Разберем несколько типов женщин и поищем среди них Лилит.

Чары красивой женщины туманят путь в царствие небесное, семейные заботы отрывают от благочестивых мыслей, что и говорить. Женщина в силу понятных причин куда ближе к природе, нежели мужчина, инвективы демонологов обусловлены агрессией абстрактных идей. Нельзя к тому же забывать следующее: в конце средних веков и даже в эпоху барокко женщины еще не утратили своей натуральной магии, которая давала им полную власть над мужчинами.

Не представляется возможным разграничить натуральную женскую фасцинацию и ведьмовство. Легкое околдование мужчин элементарно и не требует специальных знаний. Рекомендаций здесь сколько угодно: слегка протереть ватой, смоченной в слабом растворе менструальной крови, его туалетное зеркало; вплести в косу клочок, прядь его волос; чуть чуть смочить его носовой платок слюной или…Это простейшие средства притяжения, говоря точнее, примитивные катализаторы черной магнезии.

В старину злющие бабы, желая вызвать у недругов своих мучительную, постоянную эрекцию, намешивали им в еду или в питье настой чеснока на бычьей крови. Само собой понятно, если чеснок вызывает турбуленции в сфере эротики, отсюда недалеко до потусторонних пространств. Здесь он необходимый защитник и доблестный воитель. Даже культурный чеснок, разбросанный на полу за мебелью, отпугивает настойчивых домовых. Дикий чеснок на многое способен. Суть его действия — «в нейтрализации притяжения беспокойной крови» (Элифас Леви). Примечание: кровь — не только содержимое наших сосудов, кровь — «душа мира», оживляющая вселенную. Любой страх, любое желание, любое околдование основано на притяжении крови. Наши сны, образы нашей фантазии, наши неотвязчивые предположения суть эманации взволнованной крови. И вот беда: пока в сердце не взойдет потаенное внутреннее солнце, мы обречены барахтаться на этих волнах, измотанные беспрерывными прельщениями и отвращениями.

Пока подобное солнце не взойдет, мы бессильны перед беспощадной женской магией, хотя любая монотеистическая религия основана в безусловном приоритете мужского творческого начала. Женщина суть земля и память, восприемница, отражение, эхо, резонанс. Женская структура мозга. Пустыня или плодородная земля сперматического логоса. Концепция, рождение мыслей, теорий, планов, изобретений. Рабби Акибе приписывают два высказывания о Лилит: «Секс открылся у ней в голове» и «Когда Господь создавал Лилит, вынул немного глины меж ногами и заполнил теменную выемку.» Возможны ли светлые заключения из этих темных фраз? На наш взгляд, в творении Лилит акцентирована несводимая к единству диада женского бытия. Далее только предположения: если Ева зависит от мужского единства (по крайней мере, по мысли патриархата), то Лилит являет автономную диаду. Подобная трактовка исключает нередкое у религиозных философов мнение: Лилит, мол, чувствует жестокую несправедливость, а потому, ревнивая, мстит Еве и ее потомству.

 

Еврейское гетто в немецком городе. На тесной жуткой улочке, напротив деревянного двухэтажника «владельца майората» — халупа двух евреек. Живут в ней удивительно красивая Эстер с бабкой — страшной старухой, которая ходит принимать роды и обмывать покойников.

Одинокая и восторженная Эстер умеет видеть сны наяву, а тайно влюбленный владелец майората ревниво наблюдает эти сны. В нищенской комнатенке Эстер часто бывают блестящие, важные господа. Но вот девушка тяжело заболевает, в ее изголовье встает ангел смерти. Изумленный, перепуганный владелец майората видит следующее: страшная бабка срывает с нее одежду, прыгает на роскошное тело, острыми зубьями рвет горло, пьет кровь, потом с причитаниями да оханьями обмывает покойницу.

Такой вот эпизод из рассказа Ахима фон Арнима «Владельцы майората». Бесспорно воплощение Лилит в старухе, ибо Лилит беспощадна к женщинам, влюбленным в мужчин реальных или сомнамбулических.

 

Страстная история, напряженный разговор Ипполиты и Дельфины вспыхивают в бледном сиянии смутных, томительных ламп:

 

A la pale clarte des lampes languissantes

Sur de profonds coussins tout impregnes d’odeur…

 

…на мягких, пышных, глубоких подушках, пропитанных запахом, источающих запахи, ароматы. Энергия александрийского стиха противоречит медлительно-сибаритной атмосфере, но вполне соответствует экстатическому дикту Дельфины.

Перевод поэзии дело безнадежное, здесь легитимны сравнения типа: медуза, выброшенная на берег, или, дабы не покидать пространства Бодлера, это напоминает пойманного альбатроса, который калечит о палубу свои огромные крылья. Пафос пропадает, интонация пропадает, более того: словарные значения плохо соотносятся с поэтической коннотацией. Как перевести lampe languissante или profonde coussin? Даже общепринятые fatal, despotique, покидая французское стихотворение, меняют свой ассоциатив.

Но в данном случае нас интересует сюжетная линия в метафорическом колорите — метафору, образ можно так или иначе передать. Попытаемся пересказать стихотворение. Название, прежде всего: Femmes damnees, «Женщины, достойные порицания, осуждения». Надо полагать, не в глазах поэта, но с точки зрения социальной морали.

Итак, на мягких, пышных, глубоких подушках нежная, застенчивая Ипполита раскаивается в греховных ласках: «Она ищет тревожным взглядом уже далекое небо своей наивности…бессильные, побежденные руки разбросаны, словно оружие отныне бесполезное.» Ипполита — жертва страстей своей подруги. «У ее ног, спокойная и радостная, свернулась Дельфина…словно хищник, который созерцает добычу, предварительно отметив ее зубами.» Однако желания Дельфины неоднозначны. Да, она «сладострастно вдыхает вино своего триумфа», но при этом «ищет в глазах Ипполиты сияющий гимн наслаждению.» Она обращается к подруге чрезвычайно нежно и, тем не менее, в интонациях вердикта: «Ипполита, милая сестра, что ты скажешь об этих вещах?» Здесь любопытен переход от намеренной небрежности (que dis-tu de ces choses) через надежду на взаимопонимание к утверждению весьма категорическому: «Чувствуешь ли теперь, что нельзя предлагать первинки твоих роз раскаленному ветру?» Сказано даже сильнее: «L’holocaust sacre de tes premieres roses», «сакральную жертву твоих первых роз.» Затем Дельфина занимается четкой саморекламой, противопоставляя свою изысканную деликатность звериному насилию гипотетического любовника: «Мои поцелуи легки, словно бабочки-эфемеры, что ласкают тени призрачной озерной волны.» И далее, очень презрительно, о «тех» (то есть мужских): «А те пробороздят твое тело, как беспощадный лемех…Они пройдут по тебе копытами лошадей и быков, запряженных в тяжелую повозку.» Язвительное, несколько брезгливое пренебрежение исчезает в нежной мольбе: «Ипполита, сестра, мое сердце и моя душа, моя половина и мое всё, обрати ко мне лазурные, звездные глаза и дай дивный бальзам взгляда.»

 

Des plaisirs plus obscurs je leverais les voiles,

Et je t’endormirai dans un reve sans fin!

 

«Я раскрою секреты самых темных наслаждений и зачарую тебя в неведомом и бесконечном сне.» Можно также перевести: «Я подниму паруса наслаждений самых темных…»

Ипполиту весьма смущает отвага Дельфины, Ипполита застенчива, беспокойна в климате подползающего страха: «О Дельфина, я не раскаиваюсь, но чувствую неодолимую тяжесть, словно после ночной, ужасной трапезы. Меня обступают сонмы черных фантомов, они заманивают на изменчивые дороги, сдавленные со всех сторон кровавым горизонтом.»

Набросав эскиз столь эффектный, Ипполита умоляет подругу разъяснить моральный аспект ситуации: «Я дрожу от зловещих предчувствий, когда ты говоришь „мой ангел“, и при этом губы жаждут тебя.» Встревоженная, еще стыдливая, уже влюбленная, Ипполита чувствует неизбежность решения и, покорная Дельфине, называет ее: «моя мысль»: «О не смотри на меня так, моя мысль, моя избранная сестра, я полюбила тебя навсегда, будь ты даже западня и начало моего падения.»

И здесь, в гибкой напряженности, вздымается хищная волна Дельфины: фиксируя «фатальным взглядом» жертву, она вскидывает «трагическую гриву» и, словно пифия перед железным треножником, начинает деспотическую инкантацию: «Кто, опаленный любовью, смеет говорить об инферно?» Дельфина одержима пафосом автора «Цветов Зла»: «Будь проклят холодный мечтатель, который в блаженной глупости задумал повенчать любовь с добродетелью!» Возможен ли мистический аккорд тени и плоти, ночи и дня? Никогда этот паралитик не согреется под багровым солнцем, что именуется любовью! Ее пафос обретает гневный, презрительный тон: «Ступай, если хочешь, ищи похотливого жениха; беги, предлагай девственную нежность сердца его жадным поцелуям; и потом, мертвенно бледная от ежедневных пыток, ты мне обнажишь истерзанные груди в стигматах.»

Диатриба Дельфины прорвала четверостишие и закончилась на излете первой строкой следующего катрена, закончилась неожиданно спокойно и рассудительно:

 

On ne peut ici-bas contenter qu’un seul maitre!

 

Приблизительно так: «Нельзя здесь внизу, под луной, иметь только одного любовника.» Возможны коннотации: иметь одного повелителя, бога…

И здесь вступает Ипполита, названная l’enfant (ребенок, дитя). Но ее слова дрожат напряженной эмоциональностью: «Я чувствую бездну, и эта бездна — моё сердце.» Лексика, тон, обращение Ипполиты меняются — это уже не испуганное странной агрессией «дитя», это женщина, что на пороге неведомого храма спокойно смотрит в сторону темного алтаря на свое сердце: «Раскаленное как вулкан, глубокое как беспредельность. Ничто не утешит стонов этого монстра и не утолит жажду эвмениды, которая с факелом в руке сжигает его до крови.»

Внезапное пламя сакрального экстаза уничтожает обратную дорогу. Ипполита не знает более ни сомнений, ни робости: «Пусть наши занавеси скроют нас от мира. И пусть любовная усталость растворится в медлительном успокоении. Я хочу быть с тобой и в тебе, хочу вдохнуть на твоей груди свежесть могилы».

Автор «Дон Жуана в аду», понятно, не может осудить этих женщин: «Спускайтесь, спускайтесь, несчастные жертвы, кругами вечного ада, погружайтесь в бездонную мглу, где преступления исхлестаны ураганом, который не приходит с неба.»

Ни малейшей однозначности в этих словах, трудно распознать эмоциональную доминанту в сложности поэтического пафоса: «Сумасшедшие призраки, смешивайтесь с грозой, пейте вашу судьбу: никогда не погаснут неистовые пламена, ибо ваши наслаждения рождают ваше проклятье.»

Слышна ли здесь осудительная интонация, слышен ли здесь вердикт? «Никогда солнечный блик не заглянет в ваши пещеры. В стены просочатся лихорадочные миазмы и вспыхнут словно тусклые фонари, и разорвут ужасным зловонием поры вашей кожи.»

Искусственный пафос, прециозное предсказание. Что «поэзия делается из слов, а не из мыслей и эмоций», позднее скажет Малларме, но этот основной постулат ввели Эдгар По и Бодлер. Образно-ассоциативное пространство совершенно устраняет прямую этическую атаку: «Едкая стерильность ваших радостей удвоит вашу жажду, иссушит вашу кожу; под беспощадным ветром сладострастия ваша плоть заскрипит и застучит как старый лохматый флаг на флагштоке.»

Последняя строфа обнажает безусловные симпатии поэта. Ипполита и Дельфина — его создания, более того, экзистенциальные сестры: «Осужденные ненавистью, бегите, как волки, в недостижимые безлюдья. Делайте вашу судьбу, не сопротивляйтесь бесконечности, сокрытой в вашей душе.»

 

Ненависть Лилит простирается и на живых и на мертвых мужчин. Рабби Моисей Кордоверо(16 век) в книге «Pardes Rimanim»(Гранатовый сад) дает ряд весьма устрашающих примеров. По его словам, Лилит любит совокупляться с повешенными и мертвецами в могилах, но при этом не растит эмбриона во чреве своем. В первом случае, эмбрион зреет под виселицей и рождается женщиной, поросшей колючками наподобие апунции или ежа, или зубьями пилы. У мертвеца в могиле после подобного соития пенис разрастается женского силуэта ядовитым деревом, похожим на манценил или анчар. Такого рода флоральные «гиноиды», дети Лилит, называются в каббале «маццикинами». Польский поэт двадцатого века Болеслав Лесьмян в балладе «Пила» рассказал о забавах маццикина.

 

Лесом идет этот кошмар: фигура пилы дышит могильной свежестью, зубами парней манит.

Приглядела себе парня на краю леса и долины: «Хочу тебя, сон мой единственный, ой люли.

Поцелуй меня, парень, отведай острой стали, прижмись к выблескам да проблескам зубов моих.

Очаруйся невиданностью, оснись чужими снами.

Положи голову на васильки да колокольчики, полюби меня

в полевом зное и в лесной тьме.»

«Буду любить тебя силой чудной, целовать как никто. Плевать мне на

деревенских девок, каждая из них рыдает от любви горькой доли.

Я хочу примериться телом к новой ласке. Хочу

окровавить губы сумасшедшим желанием, хочу

для твоей потехи так разыграться, чтобы

страстные губы врезались в зубы твои.»

Заскрежетала она от восторга, наточила зубы:

«Иду в любовь, как хаживала на лесные вырубки!»

Зашумела над ними ива зловещим золотом,

И познал парень какова сталь, когда полюбит!

«Ой люли, не одну душеньку из тебя зубами вырву, в тот мир отправлю,

полетят они роем разодранных пчёл!»

И распилила его в сумятицу частей:

«Ох вы, забавы мои, пусть вам в смерти посчастливится!»

Распилила тело, разбросала на разные стороны:

«Пусть вас бог пособерет, лохмотья человеческие!»

Но лохмотья хотели сшиться прежней формой, да разыскать друг

друга не могли.

Замигали веки в пыльном облаке, неизвестно

кто и мигал, только не человек.

Голова покатилась по лугу в поисках шеи, ну прямо как

дыня из ладони на ярмарке.

Яр, грабитель, задышал украденной грудью.

Ива зацепила ухо, человечьим ухом заслушала.

Глаза, раскиданные, тлеют кто где:

один жужжит в паутине, второй заснул в муравейнике.

Одна нога пляшет на опушке леса, вторая

волочится коленом по хлебному полю.

А та рука, что взнеслась в пустоту над дорогой,

перекрестила неизвестно кого.

 

Совершенно однозначный «комплекс зубастой вагины», скажет психоаналитик. Болеслав Лесьмян с обычным своим бесстрашием врезался в центр проблемы.

Сказано в Экклезиасте: «Я смотрю на мир глазами свой души и нахожу женщину горше смерти.» Библеисты полагают; во-первых, здесь неофитов предостерегают от пагубной для мистического развития потери девства, во-вторых, речь идет о бесконечных хлопотах и треволнениях, доставляемых женщиной. Но каббалисты думают иначе: для них Лилит и Ева — две ипостаси единой женской сущности, разница лишь в степени: если Ева убивает мужское тело (коитус как малая смерть), то Лилит убивает и тело и душу («горше смерти»).

 

* * *

 

Проблема инициации сложна и остается таковой несмотря на множество комментариев. Дабы сообразить сущность инициации, поглядим еще раз на четырехчастную композицию души, принятую у неоплатоников и схолиастов. Anima: vegetabilis, animalis, rationalis, celestis. Телесное в данном случае минерал, покинутый душой residius. Для жизни растительной и животной необходимы вода, воздух, огонь, а также ориентация в пространстве. В этом смысле люди отличаются от растений и зверей только многосторонней и широкомасштабной активностью. Они коллективны, как правило воспитаны в социуме и получают «специальность» по воле родителей или согласно собственной предрасположенности. Это обычное или «информативное» обучение (forma informanta, по Николаю Кузанскому) лишь слегка меняет тело и мозг, оставляя в покое структуру психо-соматической композиции.

 

Реляция архивариуса Линдгорста о своем происхождении загадочна и напоминает фрагмент алхимического трактата: «Дух взирал на воды, и вот они заколыхались…и ринулись в бездну.» Далее о долине в гранитных скалах, посреди которой вырвался пламенно-страстный черный холм. От прикосновения солнечного луча «он выпустил из себя в избытке восторга великолепную огненную лилию» — праматерь рода Саламандра, то есть архивариуса Линдхорста.

Далее о страстной любви огненной лилии и юноши Фосфора.

Фаллически возбужденная мать земля (черный холм) проявляет пленительную саламандру (огненная лилия). В страхе угасания жаждет она любви Фосфора — небесного огня. Фосфор предупреждает: «Брошенная мною искра погубит тебя, ибо эта искра — мысль.» Для Гофмана, равно как и для стоиков, небесная любовь и есть небесный интеллект.

Огненную лилию схватывает вульгарный меркурий (черный дракон), дабы с ее помощью обратиться в земное золото. Фосфор побеждает дракона, освобождает пленницу от рабства земного.

Его потомок, Саламандр, менее удачлив. Влюбленный в дочь огненной лилии, золотисто изумрудную змею, он в безумии страсти опустошает, сжигает дивный сад субтильной страны. Таково «грехопадение» Саламандра. Согласно наказанию, наложенному Фосфором, Саламандру надобно пребывать в земных глубинах, пока он не воплотится в человека — медиатора меж землей и небом — и не получит определенные шансы на революцию.

Рассказ Гофмана отличается странностью и сложностью. Прежде всего, о каком Фосфоре идет речь? Для мартинистов и масонов второй половины восемнадцатого века, для Луи Клода де Сен-Мартена, Франца фон Баадера, Захариаса Вернера, это светоносный Люцифер, утренняя звезда, мужская ипостась Венеры. У Гофмана это царь огненной стихии.

Надо иметь в виду: элементы-стихии двуполы, мужское и женское пребывает там в разной степени доминации. В сфере земли преобладает женское, в сфере огня — мужское, в сферах воды и воздуха ситуация изменчивая.

Путь архивариуса Линдгорста к родной стихии весьма затруднителен. От его брака с «вечной женственностью» золотисто- изумрудной змеи родились три дочери — создания срединные. Необходимо их выдать замуж за юношей, в темпераменте которых блистал бы чистый мужской огонь или внутреннее солнце, или, в лексике Гофмана, «наивная поэтическая душа» — парабола «белого сульфура» герметики — без него трансформация человеческой композиции невозможна.

В борьбе с Фосфором черный дракон весьма серьезно пострадал. От контакта одного из его перьев «с какой-то свекловицей» появилась фрау Рауэрин, она же торговка яблоками, она же «старая Лиза» — могущественная ведьма, ненавистница Саламандра.

В «Золотом горшке» представлена беспощадная борьба неба и земли, abundatio и privatio

(изобилия и лишенности), высокого огня и низкой земли. В эту борьбу невольно втянут студент Ансельм со своей «наивной поэтической душой», рассеянностью, неловкостью, неточностью.

 

Прозерпина

 

Аид древних греков крайне сложная живая композиция и тем отличается от любого вида христианской преисподней. В Аиде нет категории времени, но с пространством дела обстоят крайне сложно: оно способно сжиматься, расширяться, непомерно увеличиваться и уменьшаться до самых скудных размеров. Все это зависит от десятков причин: от воли богов и титанов; от настроений Океаноса; от взаимоотношений богов и титанов; от капризов Аида — повелителя царства мертвых и т. д. Если у мертвеца нет денег, чтобы заплатить Харону и благополучно пересечь Стикс, он должен выбирать другие пути, которых довольно много со всех сторон света. Но, во-первых, большинство не знает карты ада, во-вторых, масса путей, дорог и тропинок крайне опасны. Поэтому будущим призракам приходится днями и месяцами (образно говоря) блуждать по чащобам, равнинам и оврагам, поросшими чахлой, белесой травой, чтобы найти дворец Аида. Слева от дворца растет белый кипарис, который отбрасывает свою тень в Лету, реку забвения, справа — белый тополь, отражающийся в Мнемозине — реке памяти.

Мертвые еще не призраки и отчаянно пытаются избежать этой судьбы. Если им удасться напиться живой крови — имитация жизни на некоторое время возвращается к ним. Так охотник Орион до сих пор гонится за мертвым оленем, но безуспешно, потому что олень превратился в призрак. Кстати.

Мертвые называются таковыми, пока блуждают по безрадостным равнинам и перелескам. Здесь еще остается мнимая надежда, мнимая, поскольку ток живой крови оживляет их ненадолго. Стоит приблизиться к полям асфоделей в окрестностях дворца Аида и судьба их решается. Асфодели — почти прозрачные цветы разных оттенков, почти прозрачные, но постепенно теряющие и это качество — такова специфика пространства Аида. Мертвые равным образом теряют плотность, видимость, обретая полупрозрачность, прозрачность, призрачность. Часть из них попадает в Лету, где они, теряя память, уходят в подлинное небытие. Другие, посвященные в мистерии, погружаются в Мнемозину, где память постепенно возвращается и появляется чувство ориентации. Река Мнемозина граничит с Элизиумом, страной блаженных, куда они, счастливцы, стремятся. Однако ж большинство предстает перед тремя судьями — они решают их судьбу, как правило, незавидную, направляя грешников и вообще людей неправедной жизни в поля страданий. Но этим не ограничивается «трибунал» близ дворца Аида.

Прозерпина, его жена, зачастую отличается добротой и милосердием. Она более или менее верна Аиду, но совместных детей у них нет. По этой или по какой-нибудь другой причине она дружит с Гекатой, которую почитает сам Зевс. Геката ужасна. У нее три головы — львиная, лошадиная и собачья. (Правда, нельзя доверять мифографам в подробностях. Во-первых, Геката, как богиня колдовства, вообще крайне легко меняет обличье, во-вторых, каждый мифограф изображает такого рода персонаж в меру своей фантазии, особенно при описании «составных» чудовищ.) Вот, к примеру, описание эриний, ее неизменных спутниц: это старухи с извивающимися змеями вместо волос, у них собачьи головы, угольно черные тела, крылья летучих мышей и кровавые глаза. Вооружены они плетями, усеянными острыми бронзовыми гвоздями — каждый удар доставляет неслыханную боль. Подобные креатуры загоняют призраков снова в тела мертвецов и те снова обречены вернуться под их плети, ибо поля страданий еще кошмарней. Впрочем, они часто выносят справедливые приговоры, потому-то в аиде столь распространена лесть: этих жутких старух называют «несравненными красавицами» или «эвменидами» — «добрейшими из добрых».

Каждый зверь, часть тела которого входит в состав этих «исчадий ада», имеет для того свои основания. Собака, к примеру, с присущей ей неутомимостью преследования, превосходным нюхом и отличной памятью, незаменима для хорошего судьи. Недаром пес Цербер — страж всего инфернального пространства — настоящее чудо тератологии. У Цербера три головы и змеиный хвост. Это еще куда ни шло. Но туловище данного порождения Эхидны и Тифона усеяно змеями, что придает ему, надо полагать, совсем гротескный вид. Страж он образцовый. Аналогичное можно сказать о лошади, льве, тигре, любом звере, служащем справедливости, так как зло в аиде не цель, а необходимость.

Вообще отношение призрака с его мертвым телом весьма запутаны. Хотя призрак, по понятной причине, не испытывает физических страданий, его судьба печальна: вечно блуждать на границе полного небытия ужасно; не менее ужасно частично или полностью быть загнанным в собственное мертвое тело, испытывая все напасти, выпавшие на его долю. Выдающихся грешников или героев ждет иной жребий. Они особо отмечены богами. Их удел — постоянная и нудная занятость чем-либо. Достаточно вспомнить Данаид или Сизифа. Окнос, к примеру, постоянно блуждает по берегу Стикса и старательно плетет канат из грубого прибрежного тростника: за ним следует ослица и расплетает канат. Вечная бессмысленная работа, которую так ненавидели греки.

Герои подвержены иной участи. Призрак Ахилла пребывает в аиде, но сам Ахилл живет с Еленой Прекрасной на островах Блаженных, что расположены сразу после Элизиума. Призрак Геракла — в аиде, хотя сам Геракл — в сонме олимпийских богов.

Некоторые удачливые праведники, погруженные в реку Мнемозину, выплывают в мир живых, обретая таким образом второе рождение. Павзаний, Валерий Флакк и некоторые другие авторы утверждают, что в аиде находится призрак каждого злого человека, но необходимо пройти посвящение Гекате, чтобы получить с ним контакт. Но сие относится к сфере черной магии, а не к нашему короткому обзору.

 

Повелитель Аид, несмотря на свое прозвище (Плутос — богатый) не блистает ни роскошью дворца, ни великолепием личного убранства. Его владения в глубину достигают Тартара и он знает местонахождение драгоценных металлов и минералов, хотя подобное знание не доставляет ему особого удовольствия. Он скромен или лучше сказать молчалив, не вмешивается в дела своих судей, не дружен ни с Гекатой, ни с эриниями, ни с богинями судьбы (мойрами), ибо не зависит от судьбы. В его царство часто вторгается Хаос, принося плесень, затхлость и крики летучих мышей. Вообще говоря, в мифах существует два аида — гомеровский и гесиодовский, область полной стагнации и область довольно интенсивной жизни и движения. О второй Гомер не упоминает, так как игнорирует Прозерпину — богиню подземной весны. Аид похитил ее, когда на своей золотой колеснице появился на лугу, усеянном дивными цветами. Несмотря на стенания ее матери Деметры, Зевс оставил Прозерпину у Аида, разумеется, как принято у богов, не без тайной мысли: на праздничном пиру Прозерпина съела треть граната. Это означало, что она должна была проводить треть года (зиму) в аиде, а весну и лето — на земле. Подобное преобразило аид: в начале весны стали пробиваться ростки трав и цветов и к лету мрачная протяженность аида расцветала сочной зеленой травой, корнями цветов и плодовых деревьев. Плоды этих деревьв созревали на земле, ибо Деметра — мать Прозерпины — богиня плодов и созревших злаков. Аид изменился: мрачные голые прогалины, затянутые плесенью и белесой, чахлой пародией на траву, зловещие буераки, где медлительно продвигались зловонные протоки, болотистые овраги, бездонные пропасти и уходящие неведомо куда извилистые тропы, поросшие чертополохом, сочащимся черным соком кустарником и уродливо растопыренными деревьями…вся эта гниль вечно умирающей осени сменилась буйной растительностью и огромными корнями, вершины которых расцветали на поверхности земли и уходили в небо. Таково было превращение, свершенное Прозерпиной. В аид начали проникать путники, в том числе знаменитые герои, особенно после того, как Геракл победил и связал Цербера, которого однако волей богов пришлось водворить на прежнее место. Из ядовитой пены едва не задушенного Цербера вырос цветок аконит — он пользовался заслуженной популярностью у Медеи и прочих знаменитых колдуний при изготовлении ядовитых настоев.

Рассказывают, что Дионис обязан одним из своих рождений Прозерпине, когда Зевс явился к ней в виде змея. Христиане, по слухам, изуродовали изумительную мозаику одной из древнеримских терм, посвященную этому событию.

Царь лапифов Пирифой и герой Тезей пытались похитить Прозерпину. По свойственному ей загадочному капризу, Прозерпина повелела Гераклу освободить Тезея, но велела приковать к скале злобного царя лапифов. Зачарованная лирой Орфея она разрешила отпустить Эвридику и лишь по невольной оплошности великого музыканта Эвридика осталась в аиде. И все же обвинений в ее адрес достаточно. По просьбе Афродиты она укрыла ее маленького сына Адониса и отказалась вернуть матери. С тех пор Адонис вынужден проводить треть года в аиде. Однажды разъяренная от ревности Прозерпина уничтожила, буквально растоптав, нимф Кокидиду и Менту — возлюбленных Аида.

 

С древности осталось только несколько скульптур и мозаик, посвященных Прозерпине. Она, правда, довольно часто встречается в групповых сценах на амфорах и барельефах. В новое время внимание притягивает полотно кисти прерафаэлита Д. Г. Росетти «Прозерпина». «Богиня подземной весны» написана с присущей этому художнику роскошной изысканностью: трудно представить, чтобы она, дивной красоты женщина, могла кого-то «уничтожить и растоптать». Вполоборота обращенная к зрителю, слегка склонив голову, она светится нездешней грустью, оттененной глубокой скорбью Эта скорбь понятна: она только что вкусила треть граната и, думая о перемене судьбы, сдерживает пальцами правой руки запястье левой, в которой еще остался роковой плод. Темно-каштановые, густые, длинные волосы в пышности своей оставляют открытыми шею и совершенно спокойное лицо. Но совершенно ли спокойно это лицо? В левом уголке губ цвета граната угадывается легкий излом. Он словно повторяется, непостижимо струится, переходит в гамму серого цвета покрывала. Сверху, около плеча, в складках покрывала еще просвечивает левая рука, потом покрывало темнеет, перетекает в нижний, почти черный фон картины, огибая изящный медный светильник — он либо погас, либо горит черным огоньком.

Прозерпина — дочь Деметры, богиня аида, потаенной грусти и глубокой скорби.

Ее голова в кипе темно-каштановых волос на фоне белого квадрата света и листьев виноградной лозы, ее покрывало ниспадает, струится, перетекает, уходит во тьму…

Вряд ли бы древние греки признали такую Прозерпину. Но люди нового времени тоже не могут угадать, что такое «богиня подземной весны». Она отличается многоликостью, и ее нельзя трактовать однозначно. Прозерпина, супруга Аида — это одно; Прозерпина — дочь Деметры — другое; Прозерпина — богиня подземной весны — третье и т. д. Формально ипостаси одной богини, но функционально — три разные богини. Как писал Эндрю Мэрвелл, английский поэт барокко:

 

Для нищих, несчастных и слабых недоступен чертог Прозерпины,

Лишь могучий и гордый достигает анти-земли.

Надо преодолеть коварство супруги Аила,

Чтобы сквозь чахлую осень блеснули белые розы весны.

 

Здесь другая картина аида в частности, и другая ситуация мироздания вообще. Аиду соответствует вечная осень, чахлая и гнилая в своем вечном распаде. Весна Прозерпины открывает путь к анти-земле, начертанной на картах древнеримского географа Помпония Мелы и впоследствии, в семнадцатом веке, описанной Афанасием Кирхером в книге «Iter extaticum». «Весна» Ботичелли несомненно касается той же тематики. Все это относится к тайному культу Прозерпины, о котором упоминается в нескольких отрывистых и темных сообщениях. Кое-что было, вероятно, известно Росетти, поскольку он изобразил не супругу Аида, не дочь Деметры, а именно богиню подземной весны.

«Об этом не знают ни микроскоп, ни телескоп», — по словам Уильяма Блейка. Иначе говоря, при данном, контрмифическом развитии цивилизации всякого рода «Мифологии древней Греции» гораздо больше поведают о характерах и методах исследования, о личностях и вкусах авторов, нежели о самом предмете исследования. Сложность, увлекательность и загадочность мифов всегда будут возбуждать любопытство и привлекать интерес. Но их девственность всегда останется недоступной, несмотря на дерзания истории, психоаналитики, глубинной психологии. Ничего кроме поверхностных аналогий отыскать в них нельзя. И если «прошлое для нас — книга за семью печатями»(Новалис), мифы — квинтэссенция неизвестного.

 

Хаос и Афродита

 

Когда читаешь любую сакральную или мифическую книгу, невольно возникает вопрос: а где начало, как обосновано начало? Не прав ли Новалис: «Под началом разумеют всегда нечто вторичное.» Роберт Грейвз нам сообщает догреческий миф творения (в его лексике «пеласгийский»): из Хаоса появилась обнаженная богиня Эвринома и обнаружила, что ей негде танцевать. Потому отделила она море от неба, захватила северный ветер, сжала в ладонях — перед ее глазами затрепетал змей Офион. Далее подробности творения.

Это грубое приближение, рассказ среди прочих рассказов. Но мы хотим узнать о греческой теогонии, отнестись к богам почтительно и серьезно. Хаос изначально непонятен. Ни в одной книге не прочтешь. Хаос недоступен интерпретации. Какую бы суматоху, какофонию, месиво, разорение мы бы не видели, не слышали, не представляли, всегда мы встречаем донельзя исковерканный порядок. В книге Лосева и Тахо-Годи о богах и героях читаем: «Когда олимпийцы и титаны швыряют друг в друга скалы и горы, жар от Зевсовых молний опаляет мир, поднимается вихрь пламени, кипит земля, океан и море. Жар охватывает тартар и хаос, солнце закрыто тучей от камней и скал, которые мечут враги, ревёт море, земля дрожит от топота великанов, а их дикие крики доносятся до звёздного неба.» Титаномахия. Зевс, новый повелитель мира, устанавливает свой порядок. «Перед нами, — замечают авторы, — космическая катастрофа, картина мучительной гибели мира доолимпийских владык.» Победно, триумфально. И, тем не менее, катастрофа «местного значения». Если, по мысли Шекспира, мы сотворены из субстанции сновидений, и наша маленькая жизнь окружена сном, триумф не так уж и велик. Устроение порядка — устроение нашей собственной реальности. Мы уничтожаем, иногда с шумом, грохотом, неудобством, потерями, мешающие нам существа и вещи, симметрией и старанием улучшаем условия бытия. Старое уходит в сон, в ночь, в хаос. Люди, правда, знают — новое с каждым поколением уходит той же дорогой.

Титаномахия.

И «Теогония» Гесиода и трагедии повествуют о предвечных богах, о так называемых «титанах», с которыми боролись Зевс и «олимпийцы». Титаны — дети бога неба и богини земли, позднее ассоциировались с непокорными и буйными стихиями — миф о Прометее отлично излагает их конфликты с богом богов — Зевсом. Мы не станем повествовать здесь о ситуации этих древних теоморфов, отметим только ее полную непонятность, обусловленную разными взглядами множества авторов и конфликтностью религиозных убеждений. Олимпийские боги тоже далеки от ясности. Зевс, согласно имени его, один из первосущих богов индогерманского пантеона. Имя и функции Аполлона не разгаданы до сих пор. О явлении и торжестве олимпийских владык ни одно предание внятно не сообщает. Известно только, что ко времени возникновения гомеровского эпоса были они бесспорными повелителями вселенной. Повелители, значит устроители. Можно, конечно, повелевать, чтобы разрушать, но разрушение — эпизод преходящий. Уничтожив всё до субстанции пыли, разрушитель сам удивится, увидев, как ветер, дождь и огонь начнут сооружать заново холмы, колонны, конгломераты и, ревнуя, примет участие в создании новых формаций. Повелитель — устроитель. Центр его бытия — порядок или внутренняя эспрессивная организация.

 

Афродита пришла в Грецию с востока и можно даже проследить ее путь. Одно из ее знаменитых имен, Киприда, указывает на остров Кипр, где находился ее древнейший храм. Когда-то была она вавилонской, финикийской богиней любви и плодородия, и почести, воздаваемые ей израильскими женщинами, ужасали пророка Иеремию.

Но под каким бы видом Афродита не представлялась, она всегда являла грекам новый, «олимпийский» лик.

У греков она более не «королева небес». В отличие от других великих богов и богинь, детей матери-земли Геи и неба Ураноса, она, «услада людей и богов» (Лукреций), родилась из моря от последнего расцвета мужской силы Ураноса.

Однажды, когда могучий Уранос — так рассказывает Гесиод — склонился в любовной страсти над матерью-землей, ревнитель Кронос изувечил отца алмазным серпом. Детородный член Ураноса взорвался в необьятном море — в розовом, перламутровом, радужном кипении пены возникла удивительная девушка и вышла на песок острова Кипр. За ее ногами тянулись медузы и морские звезды, превращаясь в невиданные цветы, Эрос и Химерос, гении любви, сопровождали ее на Олимп. Она украсила жизнь богов и людей «девичьим смехом и перешептываньем, обманами и лукавыми наслажденьями».

В городе Олимпия Фидий создал знаменитый барельеф; богиня вздымается из моря: ее встречает Эрос, Пейто вплетает венок в роскошные волосы — отраду великих богов.

В мифе о рождении Афродиты от Зевса и Дионы морское происхождение богини также не совсем забыто, ибо Диона — дочь Океаноса.

Богиня любви и красоты, «вечная женственность» явилась из морских волн.

Шиллер хорошо понял значение мифа в стихотворении «Греческие Боги»:

 

Любая земная Венера, сопричастная небу,

Рождается в темной глуби виноцветного моря.

 

Женственное связано с первоосновой иначе и глубже, нежели мужественное. Согласно другой версии мифа, женственное возникло из «протоводы», «гидрогена»: женственное родила Гея в начале всего сущего без участия мужского начала. (Гесиод). «Ищите Ортанз

в озаренном гидрогене», загадочно сказал Рембо. (Гортензия — одно из имен Афродиты.) Мужчина всегда чувствует некоторую чуждость женщины, сколь не называй зту пару людьми. Прекрасные строки Александра Блока:

 

Здесь страшная печать отверженности женской,

За прелесть дивную принять ее нет сил.

 

Итак.

В море возникло всё живое. Любовь — самое лучезарное творение морского виноцветия, божественная улыбка темно-синих глубин.

Афродита — любовь, но любовь иная, нежели Эрос, который наряду с Хаосом — порождающая потенция; позднее теогония назовет его сыном богини. Согласно Платону, он, бедный и страждущий, взыскует Красоты, дабы зачать… Она — преизбывное богатство, что пенится золотом, она — щедрая дарительница — одаривая, ничего не теряет, счастливая возлюбленная, всегда открытая любви.

Хотя напряжение страсти — ее «творение», ее «дар», богиня по сути не любящая, но возлюбленная, не захватывает в плен, но побуждает к наслаждениям. Поэтому империя ее беспредельна — от физической дрожи до преклонения перед вечной Красотой. Всё, что достойно адорации, восторга — будь-то силуэт или жест, речь или поступок, украшено именем «эпафродитос». «Мы просим богиню, — сказал Сократ в „Пире“ Платона, — вложить нам в уста приветные и легкие слова.» Дружеское, мягкое общение объяснялось влиянием Афродиты.

Рожденная в акватической атмосфере, она изначально почиталась богиней моря, однако не в смысле Амфитриды и других океанических божеств. Эманации ее божественного величия, пронизывая природу в целом, одушевляли море. Сказочная тишина океана, счастливый морской вояж возвещают ее присутствие. «К тебе, о богиня, — писал Лукреций, — веет мягкий ветер и приближаются медленные нежные облака; навстречу тебе расцветают луга, ради тебя сверкает зеркало морей и мерцает золотистая небесная даль.» Ее называют «благостной хранительницей гаваней» и почитают вместе с Посейдоном. Остров Родос вызван из морской глубины волей Афродиты и Посейдона.

И не только море. Богиню цветущей природы любят хариты — феи вегетации — купают ее, умащают, одевают в драгоценные ткани. («Одиссея», восьмая песнь; «Илиада», пятая песнь.)

Афродита владеет священными садами. В одном из таких садов в окрестностях Афин воздвигли храм, где скульптор Алкаменос создал знаменитую статую. В «Медее» Эврипида хор поет об Афродите: «Сладкий ветер из Кефиса доносит аромат цветущих роз богини». На острове Цитера (Кипр) богиня посадила первое гранатовое дерево. С тех пор гранат — символ любви, вернее, забытья в любви.

В гомеровом гимне так воспет триумф богини: на пути к прекрасному Анхизу: ее сопровождают яростные волки, злые медведи, блистающие очами львы, бесшумные могучие пантеры. Взгляд Афродиты мигом укрощает хищников — они обнюхивают друг друга, порываются к ласковой игре, потом предаются любви в тенистой роще.

Мужчинам, если они, в отличие от Ипполита, почтительны и покорны ей, приносит богиня счастье — потому, к примеру, назывался удачный бросок игральных костей «милостью Афродиты».

О негаданном счастье так говорит глубокомысленная поэзия Шиллера («Счастье»):

 

Благословенный, его возлюбили боги еще до рожденья,

Нежные руки Венеры качали его колыбель,

Прежде вхождения в жизнь, полную жизнь получил,

Прежде страданий и тягот — вечную милость Харит,

 

Но женщинам несет Афродита жребий зачастую жестокий, вырывая из спокойной и скромной жизни и бросая в объятья красивых чужеземцев. Так Медея стала жертвой любви к Язону и свершила ужасающие преступления. В «Медее» Эврипида заклинает хор женщин: «О повелительница, не посылай нам от золотой тетивы стрел бешеных желаний, оставь нам в удел скромность и покой — прекраснейшие дары богов».

Другой знаменитый пример — сумасшедшая любовь Федры к своему пасынку, которого она затравила в смерть. Эврипид писал в «Ипполите»: «Околдованный Кипридой человек бессилен. Божественная милость тому, кто склоняется пред ее властью, беспощадная месть непокорному».

Богиня любви, подобно Дионису. разрывает сердце человеческое неотвратимым безумием, но это отнюдь не единственная ее прихоть. Богиня любви сообщает делам человеческим красоту и совершенство. Она — космическая власть влечения, соединяющая разъединенное, разорванное, распыленное. Будучи совершенством красоты, она умеет любое уродство превращать в красоту, либо меняет наши представления об уродстве.

 

«Всевышней волею Зевеса» ее выдали замуж за колченого Гефеста, обожженного огнем, пропахшего дымом, великого искусника. Гефест приревновал ее к Аресу — красивому, неистовому, вечно пьяному. Гефест набросил на них, пребывающих в любовном экстазе, изумительную золотую сеть — мягче шелка и ослепительней солнца. Боги не знали — возмущаться ли «адюльтером» или любоваться великим произведением.

Как и следовало ожидать, детей у Афродиты было предостаточно, что нисколько не смущало богиню — после купания в море к ней возвращались девственность, свежесть и юность. Двое детей особенно примечательны. От Диониса она родила Приапа — уродливого мальчика с огромными гениталиями, который стал богом садов и дождей. Римляне особенно его почитали. Правда, Приап обожал сады, не обращая внимания на периферийную вегетацию: его сады ярко цвели зимой и летом, хотя кругом высыхали луга или спали покрытые снегом зерновые поля.

Другой своеобразный сын по имени Гермафродит отличался множеством оригинальных дарований. Ребенком ему удалось пропустить паутинку сквозь уши своего отца Гермеса. Вообще он одинаково владел мужскими и женскими ремеслами. Один глаз у него смотрел в страну сновидений, другой — в землю реальности. Он часто путал эти сферы: то пропадал из поля зрения, сидя на петухе, то влетал в город на огнедышащем драконе.

Банальным людям невозможно разглядеть Афродиту: она то ныряет в серебряной раковине в глубины моря к своей подруге Амфитриде, то расплывается невидимым созвездием в ясных небесах. Только провидцам и поэтам, наученным Зевсом или Аполлоном, удается разглядеть богиню в виде тонкой окружности, окаймляющей черный круг. Таким людям необходимо иметь по два зрачка в каждом глазу: независимо от того, слепые они или зрячие, им дано различить абрис Афродиты. Центр одного из эллипсов позволяет рассмотреть одну из Афродит в полном одиночестве и в полном блеске. Это одна из редких богинь (Афродита Урания), не имеющая к Хаосу прямого отношения. Даже когда она гуляет в темных рощах Персефоны, то совпадает с черными скалами Аида, но светится на фоне призрачных деревьев. Вообще жизнь богини разнопланова и загадочна. Невидимая, она, любит спать в Хаосе черной бабочкой на черном одуванчике или вороном облетать самые зловещие его бездны. Не лишена коварного юмора. Прикинувшись безобразной старухой, любит навязывать свою страсть какому-либо юноше и, не покидая несчастного до самой смерти, зверски терзает его «нежностью» и «лаской», только в момент его гибели являясь истинной Афродитой.

Так что эта богиня отнюдь не символ красоты и гармонии. Злая, беспощадная, мстительная, она любит покрывать зримое пространство тучей певчих птиц — горе существу — живому или неживому, которое попадает в этот гвалт. Клювами и когтями разрываются камни, звери, звезды, склеиваются в немыслимые, безобразные, хищные конгломераты, в сферу влияния которых лучше не попадать.

Много ужасов можно поведать о темном царстве Афродиты…