Dus manibus. VIvio marciano militi legionis si cundae augustae. Ianuaria marina conjunx pien tissima posuit memoriam. 11 страница

Однажды вечером в городке Личфилд он явился в наряде Старика в трактир. Прошло немного времени, и местные пьяницы хохотали и размазывали по щекам слезы, слушая его воспоминания о любовных похождениях.

— В былые времена я ни одной юбки не пропускал. Вот, помню, попалась мне пухленькая такая красотка... волосы — что черное руно, а сиськи — доить можно. А солома под нами была нежная, что лебяжий пух. А за стеной-то ее отец, вполовину моложе меня, злой как черт — спал как младенец, ничего и не слышал.

— А в каких же годах вы тогда были, дедушка?

Старик осторожно распрямил больную спину.

— На три дня моложе, чем сейчас, — сказал он надтреснутым голосом.

Весь вечер деревенские простаки ссорились друг с другом за право угостить его чарочкой. И впервые не он провожал в лагерь шатающегося Цирюльника, а тот — своего помощника.

 

***

 

Цирюльник целиком отдался гурманству. В первую очередь лакомился птицей: жарил каплунов на вертеле, уток предварительно обкладывал тонко нарезанными ломтиками сала. В Вустере же он натолкнулся на людей, забивавших двух быков, и купил бычьи языки.

Вот тогда они попировали!

Сперва он прокипятил языки, потом обрезал лишнее и снял с них кожицу, затем поджарил с луком, диким чесноком и репой, поливая тимьянным медом и растопленным салом, пока сверху языки не покрылись глянцевитой хрустящей корочкой, а внутри не стали такими нежными, тающими во рту, что их и жевать почти не нужно было.

Роб едва прикоснулся к этому великолепному и сытному блюду — он спешил отыскать новую таверну, где можно было бы сыграть старого дурня. Куда бы они ни приезжали, повсюду завсегдатаи трактиров щедро угощали его выпивкой. Цирюльник знал, что Робу больше всего по вкусу эль и пиво, но в последнее время он с тревогой замечал, что подмастерье пьет и медовуху, и «пойло», и вино морат — все, что дают.

С тревогой Цирюльник всматривался в помощника, ожидая признаков того, что обильные возлияния скажутся в итоге на его собственном кошельке. Но как бы ни тошнило Роба, каким бы одеревеневшим от выпитого он ни был накануне, днем он вроде бы делал все, что положено, так же, как и всегда — за исключением одной мелочи.

— Я замечаю, ты перестал брать своих пациентов за руки когда они входят к тебе на прием, — сказал Цирюльник.

— Вы этого тоже не делаете.

— Но ведь дар-то не у меня!

— Дар! Вы же вечно твердили, что никакого дара и нет!

— А вот теперь думаю, что он у тебя есть, — возразил Цирюльник. — Только сдается мне, притупился от выпивки, а при постоянном пьянстве и вовсе исчезнет.

— Да вы же сами говорили, что мы только фантазируем.

— Послушай хорошенько! Потерял ты свой дар или нет, а только будешь по-прежнему брать за руки каждого пациента, входящего к тебе за занавес. Им это нравится. Тебе понятно?

Роб угрюмо кивнул.

Следующим утром на лесной дороге им повстречался птицелов. Он нес на плече длинную расщепленную на конце палку с приманкой — шариками из теста, начиненными семенами. Когда птица подходила к приманке, он дергал за веревочку, и щель на палке смыкалась, захватывая ногу птицы. Человек этот столь наловчился в обращении со своим орудием, что весь пояс у него был увешан маленькими белыми ржанками. Цирюльник купил их всех. Ржанки считались таким лакомством, что их обычно зажаривали не потроша. Но Цирюльник был слишком разборчив. Он ощипал и начинил каждую птичку и приготовил такой необыкновенный завтрак, что даже мрачное лицо Роба посветлело.

В Грейт-Беркемстеде они дали представление перед многочисленными зрителями и продали много пузырьков Снадобья, а вечером Цирюльник и Роб вместе пошли в таверну — отметить примирение. Поначалу все шло хорошо, но пили они крепкий морат, в котором чувствовался легкий привкус горьковатых тутовых ягод; Цирюльник подметил, что у Роба заблестели глаза, и подумал, не побагровело ли от выпитого лицо и у него самого.

А вскоре Роб вышел из себя, толкнул и обругал здоровенного детину-дровосека.

Миг — и они сцепились не на шутку. Ростом и комплекцией они друг другу не уступали, а дрались жестоко, словно лишившись разума. Одуревшие от мората, сошлись вплотную и осыпали друг друга ударами в полную силу — кулаками, коленями, ступнями, — и звук от ударов был такой, будто лупят обухом по дубовому стволу.

Наконец они выдохлись и позволили доброхотам растащить их. Цирюльник увел Роба Джереми в лагерь.

— Пьяный дурак!

— Уж кто бы говорил! — отозвался Роб.

Весь дрожа от негодования, Цирюльник сел и взглянул на своего помощника.

— Да, правда, я тоже бываю пьяным дураком, — сказал он. — Но я не ввязываюсь в неприятности. Никогда я не торговал яда-ми. Не имею ничего общего с колдовством, каким налагают проклятия или вызывают злых духов. Я всего-навсего покупаю много выпивки и устраиваю представление, которое позволяет мне продавать маленькие пузырьки с большой прибылью. И такой заработок зависит от того, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. А потому ты должен прекратить свои безумные выходки и никогда не сжимать кулаки.

Они смерили друг друга сердитыми взглядами, но все же Роб кивнул, соглашаясь.

С того дня он, казалось, выполнял все распоряжения Цирюльника против своей воли. Они держали теперь путь на юг, как бы наперегонки с перелетными птицами, ибо наступала осень. Цирюльник решил не заезжать на ярмарку в Солсбери, чтобы не растравлять душевные раны Роба. Впрочем, старания его пропали втуне: когда они разбили лагерь не в Солсбери, а в Винчестере, Роб вечером пришел к костру, сильно покачиваясь, а лицо все было в синяках — несомненно, подрался где-то.

— Мы проезжали сегодня утром мимо монастыря, ты правил лошадью, но даже не остановился расспросить об отце Ранальде Ловелле и своем брате.

— А что толку? Где бы я ни спрашивал, никто о них ничего не знает.

Больше Роб не заговаривал ни о сестре Анне-Марии, ни о Джонатане, ни о Роджере, которого помнил совсем младенцем.

«Он отказался от них и теперь пытается все забыть», — говорил себе Цирюльник, стараясь понять Роба. Роб словно превратился в медведя и каждый вечер отдавал себя заново на травлю в очередном трактире. В парне сорняком прорастала душевная слабость: он охотно испытывал боль от пьянства и драк, чтобы заглушить ту боль, какую вызывали в нем воспоминания о сестре и братьях.

И Цирюльник не мог для себя решить, хорошо или плохо то, что Роб смирился с потерей всех близких.

 

***

 

Ту зиму в Эксмуте они провели плохо, как никогда. Поначалу ходили в таверну вместе. Обычно пили немного, беседовали с местными жителями, потом находили себе женщин и с ними возвращались в дом. Но хозяину уже было трудно тягаться с молодым подмастерьем в неуемной тяге к женщине — к собственному удивлению, Цирюльник не очень-то об этом и сожалел. Теперь настала его очередь лежать ночами без сна и наблюдать колышущиеся тени, слушать страстные вздохи и горячо желать, чтобы Роб с очередной женщиной, ради всех святых, угомонились, замолчали и уснули наконец.

Снега в том году совсем не было, но дожди лили не переставая, и бесконечное шлепанье капель раздражало слух и действовало на нервы. На третий день Рождества Роб вернулся домой разъяренным до крайности:

— Проклятый трактирщик! Запретил мне появляться на его постоялом дворе!

— Без всякой на то причины, как я понимаю?

— За драки, — хмуро выдавил Роб.

После этого Роб почти не выходил из дома, но, как и Цирюльник, был не в настроении. Долгих разговоров и приятных бесед они теперь не вели. Цирюльник много пил, что всегда бывало в это мрачное время года. Когда удавалось, он подражал зверям, впадающим в зимнюю спячку. Если же не спал, то просто лежал на просевшем ложе, как огромный камень, чувствовал, как собственный вес тянет его книзу, прислушивался к своему свистящему и хриплому дыханию. Смутно припоминал многих пациентов, которым дышалось легче, чем ему сейчас.

Растревожившись от таких мыслей, он раз в день вставал с постели и готовил что-нибудь лакомое и обильное, ища спасения от холода и скуки в жирном мясе. Как правило, рядом с ложем у него стояли откупоренная бутыль и блюдо с жареным барашком, покрытым застывшим жиром. Роб, как и раньше, прибирал в доме (когда у него появлялось настроение), но к февралю весь Дом провонял, словно лисья нора.

Приход весны обрадовал обоих, и уже в марте они уложили все необходимое в повозку и выехали из Эксмута. Путь их пролег через Солсберийскую равнину и дальше, по изрытой оврагами низменности, где перепачканные с ног до головы рабы долбили слои известняка и мела, чтобы добыть железную и оловянную руду. В лагерях рабов они не останавливались — там не заработаешь и полпенни. Цирюльнику пришла мысль проехать по границе с Уэльсом до самого Шрусбери, выехать на берег реки Трент, а затем следовать по ее течению на северо-восток. Остановки они делали во всех теперь уже хорошо знакомых селах и городках. При въезде в них Лошадь не умела с такой живостью и грацией вставать на дыбы, как это делал Инцитат, но она была красива, а в гриву ей они вплели десятки разноцветных лент. Дела в целом шли очень даже неплохо.

В местечке Хоуп-под-Динмором нашелся умелый кожевенных дел мастер, у которого Роб купил ножны из мягкой кожи для ожидавших его меча и кинжала.

Едва приехав в Блайт, сразу отправились в кузницу, где их радостно приветствовал Дэрмен Маултон. Мастер пошел к полкам, находившимся в полутемной глубине мастерской, и вернулся с двумя свертками, завернутыми в мягкие шкуры.

Роб нетерпеливо развернул — и задохнулся от восторга.

Меч — если такое вообще возможно — был еще лучше того, которым они так восхищались год назад. Кинжал ни в чем ему не уступал. Пока Роб восторгался мечом, Цирюльник прикинул на руке нож и почувствовал, как идеально тот сбалансирован.

— Чистая работа! — сказал он Маултону, который принял эту похвалу как должное.

Роб вложил каждый клинок в ножны на поясе, ощущая их непривычную тяжесть. Положил руки на рукояти, и Цирюль ник с удовольствием оглядел его с головы до ног.

А посмотреть было на что. К восемнадцати годам он полностью вырос и теперь на две пяди[45]возвышался над Цирюльником. Широкий в плечах, худощавый, с гривой вьющихся каштановых волос, с широко посаженными голубыми глазами, которые меняли выражение быстрее, чем морские волны — свой цвет. Лицо с крупными чертами, с квадратным подбородком, всегда чисто выбритым. Роб до половины вытащил из ножен меч, который свидетельствовал о его положении свободнорожденного мужчины, потом вложил обратно. Разглядывая его, Цирюльник ощутил прилив гордости и какое-то смутное, но непреодолимое опасение, найти имя которому сам затруднялся. Назвать это ощущение страхом было бы недалеко от истины.

 

17

Новый договор

 

В первый же раз, когда Роб вошел в таверну при оружии (это было в Беверли), он тотчас почувствовал, как все изменилось. Не то чтобы люди стали относиться к нему с большим почтением, но держались они осторожнее, а в разговоре выбирали выражения. Цирюльник снова и снова повторял, что Роб теперь должен вести себя осмотрительнее, ибо по учению святой матери-церкви необузданный гнев есть одно из восьми самых страшных преступлений, которые караются смертной казнью[46].

Робу надоело уже слушать, что произойдет, если стражники поволокут его на церковный двор, но Цирюльник не уставал расписывать Божьи суды, на которых обвиняемым приходилось доказывать свою невиновность, держа в руке горячие камни или раскаленное добела железо, а то и пить кипящую воду.

— Осужденного вешают или же обезглавливают, — сурово рассказывал Цирюльник. — Если человек повинен в смертоубийстве, его нередко привязывают ремнями за щиколотки к хвостам диких быков, а потом травят быков собаками.

«Боже праведный, — думал Роб, — Цирюльник с этими причитаниями совсем превратился в старую бабу. Он что же, думает, я выйду на улицу и стану рубить всех встречных?»

В городке Фулфорд обнаружилось, что он потерял римскую монету, которую носил при себе с тех самых пор, как отец с товарищами откопали ее на дне Темзы. С горя он так напился, что сразу вскипел, едва какой-то шотландец с изрытым оспой лицом толкнул его под локоть. И не извинился, а злобно забормотал что-то на гаэльском[47].

— Говори по-английски, карлик чертов! — прикрикнул на него Роб: шотландец, хотя и крепкого телосложения, был на две головы ниже.

Наверное, поучения Цирюльника все же не пропали даром: Робу хватило ума отстегнуть ножны с оружием. Шотландец незамедлительно последовал его примеру, а уж тогда они сошлись лицом к лицу. Пусть этому человеку и недоставало роста, но Роба ждал неприятный сюрприз — противник невероятно ловко орудовал и руками, и ногами. Сперва он выбросил вперед ногу и сломал Робу ребро, потом его кулак, твердый, как скала, сломал со страшным хрустом нос, причинив Робу сильную боль.

— Сучий сын! — прорычал Роб и обратил свою боль и ярость на укрепление тающих сил. Он едва сумел выстоять, пока шотландец не выдохся настолько, что им обоим можно было отступить без ущерба для чести.

До лагеря он еле дотащился, а уж выглядел, да и чувствовал себя так, будто его поймала и безжалостно избила целая шайка великанов.

Цирюльник не слишком-то церемонился, вправляя с громким треском хрящей сломанный нос. Полил крепким напитком царапины и синяки, но слова его пекли сильнее, чем хмельное зелье.

— Ты стоишь на распутье, — объявил ему Цирюльник. — Ремеслу нашему ты обучился. Разум у тебя быстрый, и я не вижу причин, почему бы тебе не преуспеть на этом поприще. Все зависит лишь от твоего характера. Если ты и дальше пойдешь по той дорожке, что сейчас, то скоро сделаешься горьким пьяницей.

— И меня таковым объявит человек, который сам умрет от пьянства, — с презрением ответил Роб и зарычал, прикоснувшись к своим распухшим и кровоточащим губам.

— Не думаю, что ты проживешь достаточно долго, чтобы умереть от пьянства, — бросил Цирюльник.

 

***

 

Как ни искал Роб, как ни перетряхивал свои пожитки, римская монета так и не нашлась. Теперь единственной вещью, связывавшей его с детством, остался наконечник стрелы, некогда подаренный отцом. Роб просверлил в кремне дырочку и стал носить его на шее, на коротком ремешке из оленьей кожи.

Мужчины теперь старались не сталкиваться с ним — помимо великанского роста и умело изготовленного оружия этому способствовал нос, который выделялся на лице, постепенно меняя оттенки, и торчал несколько криво. Наверное, Цирюльник был слишком зол на него и не использовал всего своего умения, когда вправлял нос — тот так и остался немного кривым.

Ребро много недель вызывало у него боль при каждом вдохе. На всем пути из Нортумбрии в Уэстморленд, а потом обратно в Нортумбрию Роб вел себя смирно. Не ходил по тавернам да трактирам, где легко попасть в драку, а оставался по вечерам у повозки, сидел у костра. Если лагерь разбивали далеко от города, он «брал пробы» их Снадобья и скоро пристрастился к метеглину. Но однажды вечером, когда Роб истребил немалую часть их целебного зелья, он вдруг обнаружил, что открывает пузырек с нацарапанной на нем буквой «Б». Пузырек был из «запаса для особых пациентов», с добавлением мочи, и предназначался для мести личным врагам Цирюльника. Роб содрогнулся и отшвырнул пузырек. С тех пор он покупал себе выпивку, когда они останавливались в городах, и бережно укладывал ее в угол повозки.

В городе Ньюкасле он изображал Старика, прикрыв синяки накладной бородой. Толпа собралась немалая, Снадобья продали предостаточно. После представления Роб скрылся за повозкой, чтобы избавиться от своей личины, а потом устанавливать занавес и принимать больных. За повозкой уже стоял Цирюльник, споря о чем-то с высоким костлявым мужчиной.

— Я следую за вами от самого Дарема, где впервые увидел, — говорил незнакомец. — Куда бы вы ни приехали, всюду собирается толпа, а она-то мне и нужна. Поэтому предлагаю странствовать вместе и делиться всеми заработками.

— У тебя нет заработка, — возразил ему Цирюльник.

— Есть, — улыбнулся тот. — Мое ремесло требует нелегкого труда.

— Да ты, я вижу, куешь деньги пальцами, а жнешь кошельки. В один прекрасный день тебя схватят за руку в чьем-нибудь кармане, тут тебе и конец. Нет, с ворами я дела не имею.

— Возможно, это не тебе решать.

— Как раз ему и решать, — вмешался Роб.

Незнакомец удостоил его лишь мимолетным взглядом.

— А тебе, старик, лучше помолчать и не привлекать внимания тех, кто может тебя обидеть.

Роб шагнул к нему. У воришки от удивления широко раскрылись глаза, он выхватил из-под одежды длинный узкий нож и слегка повел им в сторону одного и другого.

Великолепный кинжал Роба, казалось, сам собой выскочил из ножен и вонзился вору в предплечье. Роб вовсе не напрягался, но удар вышел сильный, он почувствовал, как острие царапнуло по кости. Когда выдернул кинжал из раны, оттуда сразу же хлынула струя крови. Роб даже поразился тому, сколько крови может так быстро вылиться из такого тощего, словно журавль, человечка.

Воришка попятился, держась за раненую руку.

— Иди сюда, — позвал его Цирюльник. — Давай мы тебя перевяжем. Не бойся, зла мы тебе не причиним.

Но вор уже обогнул повозку и в мгновение ока скрылся.

— Столько крови, что незамеченным он не останется. Если в городке есть стражники, они его схватят, а он, скорее всего, приведет их к нам. Надо быстро уезжать, — решил Цирюльник.

 

***

 

Они бежали, как и в тех случаях, когда опасались смерти пациента, нигде не останавливаясь, пока не удостоверились, что погони за ними нет.

Роб развел костер и присел у огня, все еще в наряде Старика. Переодеться у него не было сил. Поужинали вчерашней холодной репой.

— Нас же было двое, — раздраженно сказал Цирюльник. — Могли спокойно от него отделаться.

— Его надо было проучить.

— Послушай меня, — сказал Цирюльник, поворачиваясь к Робу. — С тобой стало опасно.

Роб возмутился этой несправедливости — он же защищал Цирюльника! Почувствовал, как в нем снова вспыхивают гнев и память о прежних обидах.

— Со мной вы никогда ничем не рисковали. И теперь уже не вы приносите нам доход, это я его приношу. Я зарабатываю для вас больше денег, чем мог бы собрать тот ворюга своими проворными пальцами.

— Опасность и ответственность, — устало подвел итог Цирюльник и отвернулся от Роба.

Они достигли самого северного колена своего маршрута и делали остановки в приграничных деревушках, где жители и сами толком не знали, кто они — англичане или шотландцы. Выступая перед толпами зрителей, они с Цирюльником и шутили, и работали в полном согласии друг с другом, но, сойдя с помоста, замыкались в отчужденном молчании. Стоило начать разговор, и он быстро перерастал в ссору.

Давно минули те дни, когда Цирюльник осмеливался поднимать на него руку, однако язык у хозяина, особенно под влиянием хмельного, оставался все таким же грубым, обидным и не знавшим удержу.

В Ланкастере они остановились на ночевку близ пруда, В лунном свете от воды поднимался туман, похожий на слабый дымок, и тут на них напал целый легион каких-то мелких мошек, спасение от которых они попытались найти в выпивке.

— И всегда-то ты был дубиной стоеросовой, деревенщиной неотесаной. Молодой сэр Засранец.

Роб вздохнул.

— Я взял к себе осиротевшего болвана, ни на что не годного... Человеком сделал... А без меня ты остался бы полным ничтожеством.

«Скоро наступит день, когда я стану самостоятельно работать цирюльником-хирургом», — решил про себя Роб. Он давно уже шел к этому решению: их с Цирюльником дороги дальше разойдутся.

Днем он отыскал купца, у которого был большой запас кислого вина, купил изрядное количество и теперь старался утопить в вине этот скрипучий голос, пиливший его. Но голос не умолкал.

Вскоре Роб забрался в фургон, чтобы заново наполнить кубок, но и там его настиг тот же голос.

— Налей и мне чашу, чтоб ей провалиться!

«Сам себе наливай, пьяница несчастный», — хотел было ответить Роб, но его вдруг охватило непреодолимое искушение и он забрался в тот угол, где хранилось Снадобье из «запаса для особых пациентов».

Взял пузырек, поднес к глазам, всмотрелся и наконец разглядел нацарапанную отметину, которой был помечен этот «запас». Тогда он выбрался из фургона, откупорил глиняный пузырек и протянул толстяку.

Со страхом он осознал, что совершает гнусность. Впрочем, не большую, чем совершал сам Цирюльник, который из года в год поил этим «особым запасом» не так уж мало людей.

Роб завороженно наблюдал, как Цирюльник берет пузырек в руки, запрокидывает голову, открывает рот и подносит к губам сосуд.

Еще можно было успеть все поправить. Роб открыл уже рот, чтобы остановить хозяина. Можно было сказать, что у пузырька треснуло горлышко, и без труда заменить его таким же пузырьком метеглина, но без отметины.

Но он промолчал.

Цирюльник взял горлышко в рот.

«Глотай!» — мстительно подумал Роб.

Жирная шея задергалась — Цирюльник пил. Потом отшвырнул в сторону пустой пузырек, упал на спину и захрапел.

 

***

 

Отчего же Роб не испытывал никакой радости от своей проделки? Всю долгую ночь он лежал без сна и размышлял об этом.

В трезвом Цирюльнике уживались два человека: один — веселый, с добрым сердцем, другой — довольно гнусный тип, не гнушавшийся поить кое-кого Снадобьем из «особого запаса». В пьяном Цирюльнике этот второй тип, несомненно, брал верх.

И с внезапной ясностью, будто в прорезавшем тьму ночи ярком луче света, Роб увидел, что сам превращается в мерзкую ипостась Цирюльника. Мороз продрал его по коже, он ощутил какую-то безысходность и придвинулся ближе к огню.

Наутро встал с первым проблеском рассвета, отыскал выброшенный пузырек с отметиной и зашвырнул его подальше в лес. Потом подбросил в костер хворосту. Когда Цирюльник проснулся, его уже ожидал роскошный завтрак.

— Я вел себя недостойно, — обратился Роб к Цирюльнику, когда тот наелся. Поколебался, но заставил себя продолжить. — Я прошу у вас прощения и отпущения грехов.

Цирюльник только кивнул, от удивления потеряв дар речи.

Они запрягли Лошадь и добрую половину утра катили молча, только время от времени Роб чувствовал на себе задумчивый взгляд Цирюльника.

— Я долго размышлял, — заговорил наконец тот. — В следующем сезоне тебе надо ехать без меня, становиться самостоятельным цирюльником-хирургом.

Роб стал возражать, чувствуя себя виноватым — ведь только вчера он и сам пришел к тому же заключению.

— Это все выпивка проклятая виновата. Хмель делает нас обоих злыми. Нужно бросить пить, и у нас все пойдет хорошо, как раньше.

Эти слова, казалось, растрогали Цирюльника, но он лишь покачал головой.

— Отчасти дело в выпивке, отчасти же в том, что ты — выросший олененок, которому необходимо испытать в деле свои рога, а я — старый бык. Для оленя я стал слишком толстым и выдыхаюсь быстро, — сухо отметил он. — Я теперь с трудом и на помост взбираюсь, а довести представление до конца с каждым днем все тяжелее. Я бы с радостью остался в Эксмуте, грелся бы летом на солнышке, выращивал бы салат на грядках, уж не говоря о том удовольствии, которое я получаю от своей кухни. А пока я в отъезде, я мог бы заготовить целое море Снадобья. Кроме того, я стану, как и прежде, оплачивать содержание повозки и Лошади. Ты же будешь оставлять себе весь доход от лечения своих пациентов, а также от каждого пятого пузырька Снадобья, проданного в первый год, в последующие же — от каждого четвертого.

— Каждого третьего в первый год, — привычно поправил его Роб, — и каждого второго в последующем.

— Для юноши девятнадцати лет это чрезмерно, — строго сказал Цирюльник. В его глазах вспыхнули искорки. — Давай вдвоем над этим подумаем, — предложил он. — Мы же люди разумные.

 

***

 

В конце концов они порешили: Роб будет получать доход от продажи каждого четвертого пузырька в первый год, а в последующие — каждого третьего. Этот договор остается в силе на протяжении пяти лет, после чего подлежит совместному пересмотру.

Цирюльник просто ликовал, а Роб все никак не мог поверить своему счастью: для юноши его лет он станет получать очень даже неплохой доход. Так, в приподнятом настроении, они катили по Нортумбрии, снова чувствуя себя друзьями. В Лидсе после трудов пошли на рынок и провели там несколько часов. Цирюльник закупил уйму всякой всячины и объявил, что должен приготовить обед, которым не стыдно отметить заключенный ими новый договор.

Из Лидса выехали по большой дороге, что шла низиной вдоль реки Эйр; на многие мили здесь тянулся лес могучих старых деревьев, которые возвышались, подобно башням, над зеленым кустарником, маленькими рощицами и поросшими вереском полянами. Лагерь разбили рано, среди зарослей ольхи и ивы, и Роб не один час помогал Цирюльнику приготовить большущий пирог с мясом. В начинку Цирюльник положил мелко нарубленное смешанное мясо: ногу косули, телячье филе, жирного каплуна и пару голубей. Добавил шесть вареных яиц и фунт сала, а сверху прикрыл все это толстой хрустящей слоеной корочкой, обильно смазанной растительным маслом.

Ели они очень долго, а когда пирог возбудил у Цирюльника жажду, утолить ее было лучше всего любимым метеглином. Роб, памятуя о данном недавно зароке, пил одну воду и смотрел, как наливается кровью лицо хозяина, а взгляд становится угрюмым.

Наконец Цирюльник потребовал, чтобы Роб принес ему из фургона два ящика пузырьков с метеглином — он сам будет брать по мере надобности. Роб подчинился, с нарастающим беспокойством наблюдая, как пьет хозяин. Вскоре тот стал ругательски поминать условия их договора, но до ссоры дело не дошло: Цирюльника сморил пьяный сон.

Утром — солнечным, ярким, наполненным птичьими трелями он проснулся бледный и ворчливый. О вчерашних излишествах, кажется, ничего и не помнил.

— Пойдем-ка наловим форели, — предложил Цирюльник. — Я бы с удовольствием съел на завтрак жареной рыбки, а в Эйре она как раз должна водиться. — Поднявшись со своей подстилки, однако, он пожаловался на сильную боль в левом плече. — Загружу я лучше повозку, — решил он. — Часто труд помогает прогнать из суставов боль.

Он отнес в повозку один из ящиков с метеглином, вернулся за вторым. На полдороге к повозке Цирюльник уронил ящик со страшным грохотом и звоном. На лице его появилось выражение крайнего удивления.

Он приложил руку к груди и поморщился. Роб видел, что от боли даже плечи у него ссутулились.

— Роберт, — ласково позвал он. Впервые Роб слышал, как хозяин называет его полным именем. А тот шагнул к Робу, протянув вперед обе руки.

Но прежде чем Роб подбежал, он перестал дышать. Подобно огромному дереву — нет, подобно скатывающейся с гор лавине, подобно обвалу каменных глыб — Цирюльник запрокинулся назад и как подкошенный рухнул на землю.

 

Requiescat [48]

 

— Я никогда не видел его.

— Он был моим другом.

— Тебя, кстати, я тоже никогда не видел, — сурово сказал священник.

— Но теперь-то видите. — Роб утром разгрузил фургон, спрятав все имущество в ивовой рощице, чтобы освободить место для тела Цирюльника. Потом он шесть часов ехал до деревушки Эйрс-Кросс, где была старинная церковь. А теперь здешний священник с неприятным взглядом неприветливо, с подозрением расспрашивал его, как будто Цирюльник только прикинулся мертвым, нарочно, чтобы доставить хлопоты священнику.

Когда из расспросов выяснилось, кем был Цирюльник при жизни, служитель церкви засопел, не скрывая своего недовольства.

— Лекари, хирурги, цирюльники — все они попирают истину а она в том, что лишь Троица и святые имеют власть исцелять болезни.

Роб и без того был измучен переживаниями, и выслушивать подобное он был не расположен. «Довольно!» — мысленно зарычал он. Он не забывал, что на поясе висит оружие, но Цирюльник словно и теперь наставлял его: сдерживайся! Роб заговорил со священником тихо, просительно, сделал немалое пожертвование в пользу церкви.

— Архиепископ Вульфстан, — проворчал наконец священник, — запретил клирикам переманивать прихожан из чужих приходов, ибо это связано с церковной десятиной и платой за требы.

— Он не был чужим прихожанином, — заверил Роб. В конце концов он договорился о погребении Цирюльника в освященной земле.

Как удачно, что он захватил с собой полный кошель! Дело не терпело отлагательства, запах тления уже ощущался. Деревенский плотник ужаснулся, когда увидел, каких размеров гроб ему необходимо изготовить. Столь же вместительной должна быть и яма, и Роб сам вырыл ее в углу кладбища.

Сперва он подумал, что Эйрс-Кросс назван так потому, что здесь есть брод через реку Эйр, но священник растолковал: название селения происходит от громадного распятия из полированного дуба, каковое находилось в самой церкви[49]. Усыпанный лепестками розмарина гроб с телом Цирюльника поставили у подножия этого распятия, перед алтарем. Вышло так, что был день святого Каллиста, и в церкви Святого Креста было много народа. Когда хор затянул «Господи, помилуй», маленький храм был переполнен.

— Господи, помилуй, Христе, помилуй, — вел хор.

В церкви было всего два окошка. Запах ладана мешался со смрадом, однако немного свежего воздуха просачивалось сквозь трещины в деревянных стенах и соломенной кровле, заставляя свечи мигать. Шесть высоких тонких свечей рассеивали тьму вокруг гроба. Саван покрывал все тело, оставляя открытым лишь лицо Цирюльника. Роб сразу закрыл ему глаза, и покойный казался теперь просто спящим, а может быть, очень пьяным.