Где-то на полпути между Карлайлом и Ньюкаслом-на-Тайне Роб взобрался на каменную стену, построенную девятьсот лет назад когортами Адриана для защиты Англии от налетчиков-шотландцев[42]. Сидя в Англии и глядя на Шотландию, он говорил себе, что встреча хоть с кем-то близким ожидает его, вернее всего, в Солсбери — туда ведь перебрались Хейверхиллы вместе с его сестрой Анной-Марией.
***
Но, когда они наконец добрались до Солсбери, в местной гильдии пекарей его встретили нелюбезно.
Старостой цеха был человек по фамилии Каммингс. Приземистый, чем-то похожий на лягушку, он был не таким толстым как Цирюльник, но достаточно полным, чтобы рекламировал свое ремесло.
— Я не знаю никаких Хейверхиллов.
— Не могли бы вы посмотреть в своих книгах?
— Послушай! Сейчас ярмарка, самое горячее время! Большинство членов нашего цеха занято, мы все суетимся, из сил выбиваемся. Лучше приходи, когда ярмарка закончится.
И пока ярмарка продолжалась, лишь какая-то часть Роба жонглировала, показывала фокусы, помогала лечить больных а другая его часть все высматривала в толпе знакомое лицо, жаждала хоть мельком увидеть ту девочку, какой, по его представлениям, стала теперь подросшая сестра.
Он так и не увидел ее.
На следующий день после закрытия ярмарки он снова явился в здание цеха пекарей Солсбери. Это был симпатичный, уютный домик, и Роб, хотя и занятый своими тревогами, не мог не подивиться: отчего это здания всех других цехов неизменно построены куда солиднее, чем у плотников?
— А, это молодой цирюльник-хирург! — Каммингс на этот раз поздоровался с ним куда любезнее, да и в целом держался гораздо спокойнее. Он внимательно перелистал две толстые учетные книги, потом покачал головой: — Никогда не было У нас пекаря по фамилии Хейверхилл.
— Муж и жена, — настаивал Роб. — Они продали свою булочную в Лондоне и объявили, что переезжают сюда. У них живет моя сестра по имени Анна-Мария.
— Да ведь совершенно очевидно, что произошло, молодой хирург. Когда они уже продали свою лондонскую лавку, но еще не приехали сюда, им подвернулось что-то получше, в каком-то другом городе — там, где нужда в пекарях больше.
— Да, похоже, так и есть. — Роб поблагодарил старосту и вернулся в повозку.
Цирюльник был заметно встревожен, но Робу посоветовал мужаться.
— Ты никогда не должен терять надежду. Наступит день, и ты всех их отыщешь, уж поверь мне.
Но у Роба был такое чувство, будто земля расступилась и поглотила не только мертвых, но и живых. Теперь даже крошечная надежда увидеться с ними казалась ему слишком наивной. Он чувствовал, что время его семьи прошло безвозвратно; по коже пробегал мороз, когда Роб вынудил себя признать: что бы ни ждало его в будущем, это будущее, по всей вероятности, ему суждено встретить в одиночестве.
15
Подмастерье
Робу оставалось ходить в учениках всего несколько месяцев. Они сидели в общем зале постоялого двора в Эксетере и за кувшинчиком темного эля осторожно обсуждали условия, на которых хозяин наймет его в качестве подмастерья.
Цирюльник пил в молчании, словно глубоко погрузился в размышления, в конце концов предложил очень скромную плату.
— И к тому же еще новый полный костюм, — добавил он как бы в порыве щедрости.
Но Роб недаром проучился у него шесть лет. Он лишь пожал, плечами, как бы в нерешительности.
— Меня больше тянет вернуться в Лондон, — сказал он и наполнил чаши и хозяину, и себе.
Цирюльник кивнул и сказал:
— Полный костюм каждые два года, независимо от необходимости.
На ужин они заказали пирог с крольчатиной, и Роб съел его с большим удовольствием. Цирюльник же набросился не на еду, а на трактирщика.
— Если мне и удается найти в этом пироге мясо, то оно слишком жесткое или чересчур уж острое, сверх разумного, — ворчал он. — Ну, плату можно поднять. — И тут же спохватился: — Немного поднять.
— Действительно, приправы никуда не годятся, — поддержал его Роб. — Вот у вас такого никогда не бывает. Меня всегда да восхищало, как вы готовите дичь.
— Какую же плату ты сам считаешь справедливой? Для парня шестнадцати лет от роду?
— Я не хочу получать плату.
— Не хочешь платы? — Цирюльник поглядел на него с подозрением.
— Не хочу. Вы получаете доход от продажи Особого Снадобья и от лечения больных. Вот и я хочу получать доход от продажи каждого двенадцатого пузырька Снадобья и от лечения каждого двенадцатого пациента.
— Каждого двадцатого пузырька и каждого двадцатого пациента.
Роб заколебался всего на мгновение, потом кивнул, соглашаясь.
— Эти условия действительны один год, после чего подлежат пересмотру по обоюдному согласию.
— По рукам!
— По рукам, — спокойно ответил Роб.
Следующая кружка пива понравилась обоим, и оба усмехнулись.
— Ха! — воскликнул Цирюльник.
— Ха! — отозвался Роб.
***
К новым расходам Цирюльник отнесся со всей серьезностью. Когда они приехали в Нортгемптон, славившийся мастерами-умельцами, он нанял плотника, и тот сделал вторую загородку с занавесом, а уже в следующем городке на их пути, Хантингтоне, хозяин установил эту загородку недалеко от своей собственной.
— Пришло время тебе становиться на ноги, — сказал он Робу.
После представления и рисования портретов Роб водворился в загородке и стал ждать пациентов.
Посмеются ли они, едва взглянув на него? Или же, размышлял он, повернутся и встанут в очередь к Цирюльнику?
Первый пациент болезненно поморщился, когда Роб взял его за руки — ему на кисть наступила его же собственная старая корова.
— Лягнула и перевернула бадью с водой, стерва этакая. А потом, когда я подошел поставить на место, чертова скотина наступила мне на руку, вишь как?
Роб бережно придерживал поврежденную кисть и сразу позабыл обо всем постороннем. У пациента был большой кровоподтек, нестерпимо болевший. И кость была сломана — та, что идет от большого пальца. Важная кость. Робу потребовалось некоторое время, чтобы перевязать руку и наложить шину.
А вот следующая пациентка была как раз такой, какие наводили на Роба страх — худая старуха с суровым взглядом.
— Совсем оглохла, — сообщила она.
При осмотре оказалось, что уши не забиты серой, и Роб не представлял, чем он может ей помочь.
— Я не могу вам помочь, — сказал он с сожалением. Старуха покачала головой. — Я НЕ МОГУ ВАМ ПОМОЧЬ! — прокричал он.
— ТОГДА ПОПРОСИ ТОГО ЦИРЮЛЬНИКА, ДРУГОГО!
— ОН ТОЖЕ НЕ ПОМОЖЕТ!
Женщина заметно разгорячилась:
— НУ, И ЧЕРТ С ТОБОЙ... Я САМА ЕГО ПОПРОШУ!
Она заковыляла прочь, а Роб ясно слышал и смех Цирюльника, и веселье, охватившее прочих пациентов.
С горящим лицом он ждал за своим занавесом, когда к нему вошел юноша, должно быть, на год-другой старше самого Роба. Роб посмотрел на левый указательный палец больного и подавил готовый сорваться с губ вздох: палец уже давно омертвел.
— Не самое прекрасное зрелище.
У юноши побелели губы, но он заставил себя улыбнуться:
— Я рубил дрова для очага две недели назад и попал обухом по пальцу. Больно было, конечно, но казалось, что понемногу заживает. А потом...
Первый сустав почернел, выше все было воспалено, кожа стала бесцветной и покрылась большими волдырями, из которых сочилась кровавая жижа и шел отвратительный запах.
— А как ты его лечил?
— Да сосед посоветовал приложить влажной золы, смешанной с гусиным пометом, чтобы боль ушла.
Роб кивнул — в подобных случаях это было обычное средство.
— Ладно. Так вот, теперь развилась пожирающая болезнь — если ее не остановить, она сожрет сперва кисть руки, потом и всю руку целиком. И задолго до того, как она перейдет на тело, ты умрешь. Этот палец необходимо удалить.
Юноша храбро кивнул.
Теперь Роб позволил себе вздохнуть. У него не должно остаться ни малейших сомнений: ампутация была делом серьезным сама по себе, а этому парню придется зарабатывать себе кусок хлеба, оставшись на всю жизнь без пальца. И он пошел в загородку Цирюльника.
— Что-то нужно? — У Цирюльника вспыхнули искорки в глазах.
— Нужно показать вам кое-что, — ответил Роб и вернулся к своему пациенту; Цирюльник шел за ним, тяжело ступая.
— Я сказал больному, что палец надо удалить.
— Надо, — согласился Цирюльник и перестал улыбаться. — Это правильное решение. Тебе нужна помощь, парнишка?
Роб отрицательно покачал головой. Он дал больному выпить три флакончика Особого Снадобья, а потом тщательно приготовил все необходимое, чтобы не пришлось лихорадочно что-то отыскивать в середине операции или звать на помощь Цирюльника.
Взял два остро заточенных ножа, иглу с навощенной ниткой, короткую дощечку, корпию для перевязки и пилку с мелкими зубчиками.
Руку юноши он привязал к дощечке — ладонью кверху.
— Сожми в кулак все пальцы, кроме поврежденного, — велел ему Роб и замотал здоровые пальцы, чтобы они не мешали.
Позвал трех крепких мужчин из числа слонявшихся поблизости зевак: двое держали самого парня, третий удерживал дощечку.
Больше десятка раз он видел, как Цирюльник проводит такие операции, а дважды делал их сам, под надзором учителя, но в одиночку оперировал впервые. Хитрость здесь состояла в том, чтобы отрезать как можно дальше от участка омертвления, чтобы оно не распространялось, и в то же время сохранить все то, что можно.
Роб взял нож и вонзил в здоровую часть руки. Пациент завопил и попытался вскочить со стула.
— Держите крепче.
Сделал круговой надрез, остановился на минуту, промокнул тряпочкой текущую кровь, потом аккуратно рассек не затронутую гниением часть пальца, заворачивая кожу к костяшке, пока не получились две складки.
Державший доску мужчина отпустил ее и стал блевать.
— Держи дощечку, — велел Роб мужчине, который держал юношу за плечи. Вреда от замены уже не было — больной лишился чувств.
Кость мягкая, ее легко резать, и пила легко скользила в руках, пока Роб отпиливал палец. Он тщательно подрезал обе складки кожи, чтобы культя получилась аккуратная, как учили — не слишком тесная (такая будет постоянно причинять боль) и не слишком свободная (от такой все время одно неудобство). Взял иголку с ниткой и накрепко сшил складки мелкими, экономными стежками. Кровь еще сочилась из раны; и Роб смыл ее, поливая культю Особым Снадобьем. И сам помог отнести стонущего пациента под дерево, в тень, где тот сможет понемногу прийти в себя.
После этого он быстро принял еще нескольких пациентов: вправил вывихнутую ногу, ребенку наложил мазь и перевязал руку, глубоко разрезанную серпом, продал три пузырька Снадобья вдове, которую мучили постоянные головные боли, и шесть пузырьков — мужчине с подагрой. Роб начинал уже гордиться собой, но тут к нему за занавес вошла женщина, страдавшая изнуряющей рвотой.
Ошибиться было невозможно: она вся высохла, кожа восковая, щеки блестят от пота. Уже взяв ее за руки и зная, что ее ждет, он заставил себя посмотреть в лицо женщине.
—...Совсем не хочется есть, — рассказывала она. — Да и то, что съедаю, не держится во мне. Вырываю почти сразу, а нет — оно проходит сквозь меня быстро и выходит кровавым стулом.
Роб положил ладонь на ее тощий живот, нащупал твердый выступ и приложил туда руку женщины.
— Бубон.
— А что это — «бубон», сэр?
— Опухоль, которая разрастается, съедая здоровую плоть. Ты можешь почувствовать под рукой сразу несколько таких бубонов.
— Болит невыносимо. Неужели нет никакого лекарства? — проговорила женщина, не теряя выдержки.
Роба восхитило это мужество, и ему не хотелось лгать ей, да-же во имя милосердия. Он покачал головой: Цирюльник рассказывал ему, что многие страдают от бубонов в животе и все они умирают от постоянных рвот.
Когда женщина ушла, Роб, сожалея, что не сделался плотником, заметил на полу отрезанный палец. Он подобрал его, завернул в тряпицу, отнес под дерево, где приходил в себя прооперированный юноша, и вложил сверток ему в здоровую руку.
— И что мне с ним делать? — недоумевающе взглянул тот на
Роба.
— Священники учат, что утраченные члены следует хоронить на кладбище, дабы они дожидались тебя, и тогда в Судный день восстанешь ты в целости.
Юноша обдумал эти слова и кивнул:
— Спасибо, цирюльник-хирург.
***
Первым, что они увидели, приехав в Рокингем, была копна седых волос торговца мазями Уота. Цирюльник, сидевший рядом с Робом на козлах, крякнул от огорчения: он решил, что комедиант-соперник опередил их и уже дал свое представление. Но когда они обменялись приветствиями, Уот их успокоил:
— Представление давать я здесь не буду. Вместо этого позвольте пригласить вас на травлю.
Он повел их посмотреть на медведя, огромного зверя, покрытого шрамами, с продетым в нос железным кольцом.
— Болеть вот стал, скоро умрет своей смертью, так что нынче вечером косолапый принесет мне последнюю выручку.
— Это Бартрам, тот, с которым я боролся? — спросил Роб и сам не узнал свой голос.
— Нет, Бартрама уж четыре года как затравили. А это медведица, Годива, — ответил Уот и снова накрыл клетку холстиной.
В тот день Уот наблюдал их представление и продажу Снадобья. Потом, с разрешения Цирюльника, торговец мазями взобрался на помост и объявил, что сегодня же вечером состоится медвежья травля — в большой яме позади мастерской кожевника. Полпенни за вход.
***
К тому времени, когда они с Цирюльником пришли на место уже изрядно стемнело, лужок вокруг ямы освещался неровным светом дюжины смоляных факелов. По всему полю звучал громкий смех мужчин и не менее громкая ругань. Выжлятники сдерживали трех псов в намордниках, рвущихся с коротких поводков: поджарого полосатого мастифа, рыжего пса, похожего на меньшого брата мастифа, и громадного датского элкхаунда.
Годиву привел Уот, которому помогали еще два человека. Глаза неуклюже переваливающейся медведицы были прикрыты колпачком, но она учуяла запах собак и инстинктивно развернулась в их сторону.
Уот с помощниками провели ее к толстому столбу, вкопанному в землю посреди ямы; к верхушке и нижней части столба были прикреплены прочные кожаные ремни. Распорядитель травли привязал правую заднюю лапу медведицы нижними ремнями. Немедленно раздались негодующие возгласы:
— Верхними ремнями, верхними!
— Привяжи зверюгу за шею!
— Привяжи за кольцо в носу, дуралей ты этакий!
Распорядителя нисколько не тронули ни выкрики, ни оскорбления — он был человек искушенный в своем деле.
— У медведицы вырваны когти. Если еще и за голову ее привязать, то смотреть станет вообще не на что. Так хоть клык сможет пустить в ход, — растолковал он зрителям.
Уот снял колпачок, прикрывавший Годиве глаза, и проворотскочил в сторону. В колеблющемся свете факелов медведица огляделась вокруг, озадаченно всматриваясь в людей и собак.
Заметно было, что медведица старая, лучшие дни ее давно прошли, и те, кто выкрикивал ставки, почти не получали ответов, пока не стали предлагать три к одному на собак — псы, которых подвели к краю ямы, выглядели свирепыми и сильными. Выжлятники почесывали псам головы, разминали им шеи, потом сняли намордники, отстегнули поводки и отошли в сторону.
Мастиф и рыжий сразу прильнули к земле, не сводя с Годивы глаз. Рыча, они метнулись вперед, щелкнули зубами, промахнувшись, и тут же отступили: они ведь еще не знали, что у медведицы нет когтей, а когти — это они понимали и уважали.
Элкхаунд промчался прыжками по периметру ямы, и медведица то и дело бросала на него через плечо настороженные взгляды.
— Ты смотри на маленького рыжего, — прокричал Уот в ухо Робу.
— Но ведь он кажется совсем не таким страшным, как остальные.
— Он из замечательной породы, их вывели от мастифов, чтобы травить в яме быков[43].
Медведица заморгала глазами, поднялась на задних лапах, прижавшись спиной к столбу. Годива казалась растерянной: она видела, что собаки нападают всерьез, но сама она была прирученным зверем, давно привыкшим и к ремням, и к воплям людей, поэтому не разозлилась еще настолько, насколько это было необходимо распорядителю. Тот поднял длинное копье и ткнул медведицу в сморщенный сосок, оторвав его темный кончик. Медведица взвыла от боли.
Обрадованный мастиф рванулся вперед. Он собирался разорвать мягкий низ живота, но медведица повернулась, и острые собачьи клыки вонзились ей в левую ляжку. Медведица взревела и ударила лапой. Если бы ей не вырвали безжалостно когти, ещё когда она была медвежонком, она выпустила бы псу кишки, а так удар безоружной лапы вреда врагу не причинил. Пес понял, что отсюда опасность ему, вопреки ожиданиям, не грозит, выплюнул шерсть с кусочком мяса и снова впился в ляжку, уже опьяненный вкусом крови.
Маленький рыжий пес взвился в воздух, нацелившись Годиве в глотку. Клыки у него не уступали клыкам мастифа; длинная нижняя челюсть накрепко сомкнулась с верхней, и пес повис у медведицы прямо под мордой, словно зрелый плод на ветке дерева.
Наконец и элкхаунд почувствовал, что пора в бой, бросился на Годиву слева. Ему так не терпелось добраться до нее, что он вскарабкался на мастифа. Одним страшным укусом он лишил Годиву левого глаза и левого уха, она замотала раненной головой, разбрасывая вокруг кровавые ошметки.
А охотник на быков сомкнул челюсти на толстой складке провисшей шкуры, поросшей густым мехом. Эти челюсти без устали сжимали глотку медведицы, и та начала задыхаться. Теперь и мастиф добрался до низа живота и стал его рвать зубами и когтями.
— Не получилось боя, — разочарованно выкрикнул Уот. — Собаки уже одолели медведя.
Годива опустила огромную правую переднюю лапу на спину мастифа. За общим шумом не было слышно, как хрустнул хребет, но умирающий мастиф откатился и скорчился на песке, а медведица обратила свои клыки на элкхаунда. Зрители заорали от восторга.
Элкхаунд отлетел к самому краю ямы и остался лежать там без движения — у него была разорвана глотка. А Годива тронула лапой самого малого из псов, который теперь был уже не рыжим, а красным от залившей его крови мастифа и медведицы. Но челюсти его были упрямо сжаты на горле Годивы. Медведица обняла его передними лапами, покачиваясь на задних, и сжала, круша кости.
Только тогда, когда жизнь покинула собаку, хватка челюстей ослабла. Медведица стала колотить собаку о столб, снова и снова, до тех пор, пока пес не свалился в истоптанный песок, подобно охапке сорванного ветром перекати-поля.
Годива опустилась на все четыре лапы рядом с убитыми ею собаками, но не проявила к ним ни малейшего интереса. Дрожа и задыхаясь, она принялась зализывать свои страшные рваные раны, из которых обильно текла кровь.
Зрители оживленно переговаривались вполголоса: кто платил по ставкам, кто получал выигрыш.
— Больно уж быстро все закончилось, больно быстро, — недовольно проворчал мужчина рядом с Робом.
— Да ведь чертова зверюга еще жива, мы можем позабавиться, — отозвался другой.
Какой-то пьяный парень взял у распорядителя копье и стал колоть Годиву сзади, попадая ей под хвост. Раздались громкие радостные крики: медведица зарычала, рванулась к обидчику, но ремень, державший заднюю ногу, отбросил ее назад.
— Второй глаз! — закричал кто-то в задних рядах. — Выколи ей второй глаз!
Медведица снова поднялась на задние лапы и стояла, покачиваясь. Здоровый глаз смотрел на них с вызовом, но в этом взгляде читалось и спокойное приятие неизбежного. Робу вспомнилась женщина с изнуряющей рвотой, его пациентка из Нортгемптона. Пьяница нацелил острие копья в громадную голову зверя, и тут Роб подошел и вырвал копье у него из рук,
— Назад, дурень распроклятый! — резко крикнул Робу Цирюльник, устремляясь вслед за ним.
— Молодец, Годива, — ласково проговорил Роб, опустил копье и с силой вонзил его в глубину разорванной груди. Почти в то же мгновение из уголка перекошенной пасти хлынула кровь.
Среди зрителей раздался ропот, похожий на рычание собак, когда те смыкались вокруг медведицы.
— Он не в себе, мы за ним проследим, — быстро выкрикнул Цирюльник.
Роб не сопротивлялся, когда Цирюльник с Уотом вытащили его из ямы и уволокли за пределы освещенного круга.
— Это еще что за дурак дерьмовый, который называет себя помощником цирюльника? — бушевал разъяренный Уот.
— По правде говоря, даже не знаю. — Цирюльник дышал тяжело, как кузнечные мехи. Роб заметил, что в последнее время хозяина стала одолевать одышка.
А распорядитель, стоя в освещенном факелами круге, успокаивал публику, объявляя, что их еще ожидает травля сильного барсука; возмущение понемногу уступило место отдельным одобрительным крикам.
Пока Цирюльник извинялся перед Уотом, Роб пошел прочь. Когда хозяин своей тяжелой походкой приблизился к повозке, Роб уже сидел там у костра. Цирюльник откупорил бутылку горячительного и влил в себя половину. Потом тяжело опустился на свою постель по другую сторону костра и уставился на помощника.
— Дурень ты проклятый, — сказал он.
Роб улыбнулся.
— Если бы только ставки не были уже уплачены, они пустили бы тебе кровь, и я бы не стал их упрекать за это.
Роб пощупал медвежью шкуру, которая служила ему постелью. «Она уже почти совсем вылезла, скоро придется выбрасывать», — подумал он, поглаживая остатки меха.
— Что ж, Цирюльник, добрых снов, — пожелал он.
16
Оружие
Цирюльнику и в голову не приходило, что у них с Робом Джереми может когда-нибудь дойти дело до ссоры. В свои семнадцать лет бывший ученик оставался все тем же мальчишкой, трудолюбивым и добродушным.
Разве что об условиях найма он спорил упорно, словно торговка на рынке. В конце первого года работы по найму он запросил двенадцатую часть вместо двадцатой. Цирюльник поворчал, но в конце концов согласился, потому что Роб, несомненно, заслуживал более высокого вознаграждения.
Цирюльник замечал, что Роб почти ничего из своей платы не тратит, и знал почему: тот откладывал деньги, чтобы купить оружие. Однажды зимним вечером в эксмутской таверне некий садовник хотел всучить Робу кинжал.
— Что вы скажете? — спросил Роб хозяина, протягивая кинжал ему.
Это было оружие, достойное садовника.
— Лезвие бронзовое, скоро сломается. Рукоять, возможно, и неплохая, но она так пестро раскрашена — не прячутся ли за этим какие-нибудь недостатки?
Роб Джереми вернул дешевый нож владельцу.
Весной, пустившись в путь, они объезжали побережье, и Роб без конца бродил по пристаням, разыскивая испанцев — ведь самые лучшие клинки привозили из Испании. Но так ничего и не купил к тому времени, когда они повернули во внутренние районы Англии. В июле они оказались в Нортумбрии. В Блайте ими овладело настроение, которое никак не соответствовало названию этого селения[44]. Проснувшись поутру, они увидели, что Инцитат лежит неподалеку на земле без признаков жизни.
Роб поднялся и с грустью смотрел на павшую лошадь, а Цирюльник выразил свои чувства потоком ругательств.
— Думаете, он пал от какой-нибудь болезни?
— Вчера никаких симптомов не было, — пожал плечами Цирюльник. — Он уже старый был. Когда давным-давно он достался мне, уже был немолодым.
Роб потратил полдня, разбивая и копая сухую землю, но они оба не желали, чтобы Инцитат пошел на корм псам и воронью. Пока Роб копал большую яму, Цирюльник отправился искать другую лошадь. На это ушел целый день, и стоила лошадь недешево, но без нее им было никак нельзя. Цирюльник купил бурую кобылу с лысой мордой, совсем еще молодую, трехлетку, — Что, назовем ее тоже Инцитатом? — спросил хозяин, но Роб покачал головой, и с тех пор они называли ее не иначе, как просто Лошадь. Она оказалась легконогой, но на следующее же утро после покупки у нее слетела подкова — пришлось возвращаться в Блайт за новой.
Кузнец по имени Дэрмен Маултон заканчивал ковать меч, при виде которого у них обоих загорелись глаза.
— Сколько? — спросил Роб, слишком горячо, по мнению Цирюльника, который считал нужным поторговаться как следует.
— Этот уже продан, — сказал мастер, но разрешил им подержать меч, прикинуть на руке. Это был английский широкий меч, без всяких украшений, острый, верный, отлично выкованный. Будь Цирюльник помоложе и не столь умудрен опытом, он бы соблазнился и попробовал перекупить меч.
— Сколько за точно такой же, и к нему в пару кинжал? — Названная сумма превосходила годовой заработок Роба.
— Половину надо уплатить сразу, если решите сделать мне заказ, — добавил Маултон.
Роб сбегал к повозке и вернулся с кошелем, из которого быстро отсыпал требуемые деньги.
— Мы вернемся сюда через год, потребуем заказ и доплатим остаток, — сказал он, а кузнец кивнул головой и заверил, что оружие будет ожидать заказчика.
***
Несмотря на потерю Инцитата, сезон у них прошел исключительно успешно. Перед самым его окончанием Роб запросил у хозяина одну шестую долю доходов.
— Одна шестая моих доходов! Сосунку, которому и восемнадцати еще не исполнилось! — Цирюльник был искренне возмущен, Роб же принял его возмущение спокойно и прекратил разговор.
По мере того как приближался день возобновления годичного договора, волновался и переживал как раз Цирюльник, который отлично понимал, насколько существенно увеличились его доходы благодаря подмастерью.
В деревушке Семпрингем он слышал, как одна больная прошептала своей подруге:
— Стань в ту очередь, к молодому цирюльнику, Эадбурга, — говорят, что за занавесом он прикоснется к тебе. И еще говорят что прикосновение его рук исцеляет.
«Говорят, что он и Снадобья продает чертову уйму», — вспомнил Цирюльник с кривой усмешкой.
Он не тревожился из-за того, что к загородке Роба Джереми, как правило, выстраивается более длинная очередь. Право, для своего нанимателя Роб был сущим кладом.
— Одну восьмую, — предложил он наконец. Такое решение нелегко ему далось, но он и на одну шестую готов был согласиться. К его облегчению, Роб согласно кивнул.
— Одна восьмая — это справедливо, — сказал Роб.
***
Образ Старика родился в уме Цирюльника. Неизменно озабоченный тем, как разнообразить представления, он выдумал старого распутника, который пьет Особое Снадобье от Всех Болезней, а после начинает приставать к каждой встречной юбке.
— И сыграть его должен ты, — сказал он Робу.
— Да ведь я слишком высокий. И молодой чересчур.
— Нет-нет, играть будешь ты, — упрямо повторил Цирюльник. — Я же такой толстый — один взгляд на меня, и все сразу всё поймут.
Они вдвоем провели много времени, присматриваясь к старикам, изучая их прихрамывающую походку, покрой одежды, прислушиваясь, как и о чем те говорят.
— Вот ты представь себе, каково это — чувствовать, что жизнь тебя постепенно покидает, — говорил Цирюльник. — Тебе кажется, что ты всегда сможешь удовлетворить женщину. А ты подумай, что состаришься и уже больше этого не сможешь.
Они смастерили седой парик и накладные седые усы. Морщины на лице никак не сделать, но Цирюльник наложил Робу на лицо средства для ухода за кожей, и лицо стало казаться старым, высохшим от долгих лет под ветром и солнцем. Роб научился ходить скрючившись и прихрамывать, подволакивая правую ногу. А голос он делал выше тоном и говорил неуверенно, словно годы научили его чего-нибудь да опасаться.
Одетый в потрепанную старую накидку Старик появился впервые в Тадкастере, когда Цирюльник расхваливал замечательное свойство Особого Снадобья возвращать силы. С трудом волоча ноги, Старик добрался до помоста и купил пузырек.
— Несомненно, я старый осёл и только выбрасываю деньги на ветер, — произнес он хрипловатым старческим голосом. Не без труда открыв пузырек, выпил содержимое там же, у помоста, и стал медленно пробираться к служанке из трактира (ей заранее все объяснили и деньги заплатили).
— Ах ты, какая красивая! — вздохнул Старик, и девушка, как бы в смущении, отвела глаза. — Не сделаешь ли мне одолжения, милашка?
— Если оно мне по силам.
— А ты просто положи мне на лицо свою руку. Всего лишь мягонькую тепленькую ручку на щеку старика. А-а-ах! — выдохнул он, когда девушка смущенно исполнила его просьбу.
Когда он закрыл глаза и поцеловал ей пальцы, из толпы послышались шутки и довольные смешки. Через миг он широко распахнул глаза.
— Клянусь святым Антонием! — взволнованно произнес он. — Ох, да это просто чудо!
Старик похромал снова к помосту, спеша изо всех сил.
— Дай-ка мне еще один, — попросил он Цирюльника и тут же выпил снадобье. Когда он вернулся к служанке, та отошла, но он не отставал от нее.
— Я ваш слуга, мистрис, — сказал он с жаром и, наклонившись к самому уху, что-то зашептал ей.
— Ой, что вы, сэр, нельзя такое говорить! — Она снова отошла, он — следом за нею, и толпа довольно захохотала.
Через несколько минут Старик появился снова, все так же хромая, но ведя служанку под руку; все одобрительно приветствовали его, а затем, все еще хохоча, устремились к Цирюльнику — расставаться со своими пенсами.
***
Вскоре им уже не было нужды нанимать женщин, чтобы те подыгрывали Старику — Роб и сам научился искать подход к женщинам в толпе. Он хорошо чувствовал, когда чья-нибудь добропорядочная жена искренне негодовала, от такой он сразу отставал; попадались ведь и женщины побойчее, которые отнюдь не обижались на сальную шутку, а то и на мимолетный щипок.
