Тайна судна, оставшегося без команды 2 страница

(перевод В. Дорогокупли)

Я чувствую предположение ко сну.

У. Шекспир [24]

Хотел бы я знать, задумывается ли большинство людей о колоссальном значении снов и о самой природе загадочного темного мира, к которому они принадлежат. Хотя в массе своей наши ночные видения суть лишь слабые и причудливые отголоски дневных событий и впечатлений (если не принимать во внимание Фрейда с его наивным символизмом), встречаются среди снов и такие, происхождение которых восходит к неведомым нам сферам и не поддается логическому объяснению. Неясное, но по-особому волнующее воздействие таких снов наводит на мысль, что они приоткрывают нам доступ в сокровенные области сознания, не менее важные, чем физическое бытие, но отделенные от него почти непреодолимым барьером. Основываясь на собственном опыте, я могу утверждать, что человек, во время сна выходящий за пределы своего земного мироощущения, приобщается к иной, нематериальной форме жизни, резко отличной от всего известного нам в повседневности, но по пробуждении оставляющей в нас только смутные и обрывочные воспоминания. На основе этих сохранившихся в памяти обрывков мы можем о многом догадываться, но ничего не можем утверждать наверняка. Можно лишь предположить, что в мире снов бытие, материя и энергия не являются постоянными величинами, а пространство и время не существуют в том виде, как мы привыкли воспринимать их в состоянии бодрствования. Порой мне кажется, что это менее материальное бытие и есть наша истинная жизнь, тогда как наше суетное существование на земле является чем-то вторичным, если не пустой формальностью.

Как раз подобного рода размышлениям я, будучи молодым врачом, предавался в тот самый день зимой с 1900-го на 1901 год, когда в нашу психиатрическую клинику был доставлен пациент, история которого не дает мне покоя по сей день. В документах он значился как Джо Слейтер (или, может, Слаадер) и выглядел как один из типичнейших уроженцев Катскильских гор[25]— этих отталкивающего вида потомков ранних поселенцев, трехвековая изоляция которых в дикой горной местности, почти не посещаемой чужаками, привела к явственному вырождению, особенно если сравнивать с прогрессом их соплеменников, чьи предки когда-то облюбовали более подходящие для проживания и ныне уже густонаселенные районы. В среде этих опустившихся и деградировавших людей (на Юге таких именуют «белой швалью») не действуют законы и моральные понятия, а коэффициент их умственного развития, вероятно, является самым низким среди всех групп американского населения.

Джо Слейтер прибыл в клинику под конвоем четверых полисменов как лицо, представляющее опасность для общества, однако при первой встрече я не заметил в нем ничего угрожающего. Хотя он был довольно высокого роста и, похоже, обладал немалой физической силой, его скорее можно было счесть безобидным увальнем, каковое впечатление складывалось при виде этого вечно полусонного выражения маленьких водянисто-голубых глаз, жиденькой светлой бороды, никогда не знавшей бритвы, и безвольно отвисшей нижней губы. Точный возраст Слейтера был неизвестен, поскольку в его родных краях никто не регистрирует рождения и смерти, да и постоянные семейные связи там практически отсутствуют; но на основании таких деталей внешности, как обширная залысина и плачевное состояние зубов, главный врач при предварительном осмотре дал пациенту около сорока лет.

Из медицинских и судебных заключений мы выяснили, что этот человек, бродяга и охотник, всегда выглядел странным в глазах своих сородичей. Он имел привычку спать дольше обычного, а по пробуждении рассказывал невероятные вещи в столь причудливой манере, что это порождало страх даже в заскорузлых душах людей, начисто лишенных воображения. Необычной была именно манера, а не язык, ибо он всегда говорил на корявом наречии тех мест, но в интонациях и эмоциональных оттенках его речи заключалось столько экспрессии и загадочной мощи, что слушателей неизменно охватывало ощущение чего-то пугающе чужеродного. Да и сам он зачастую был напуган и озадачен не менее своих слушателей, а в течение часа после пробуждения напрочь забывал свои рассказы — или, по крайней мере, то, чем эти рассказы были вызваны, — и возвращался к туповато-равнодушному состоянию, характерному для этих горцев.

С возрастом утренние припадки у Слейтера становились все более частыми и буйными, пока около месяца назад не произошла трагедия, ставшая причиной его ареста. Однажды около полудня, после глубокого сна (которому предшествовала попойка, начавшаяся около пяти часов дня накануне) он пробудился с таким жутким, душераздирающим воплем, что несколько ближайших соседей поспешили к его хижине — подобию грязного хлева, где он обитал со своей родней, столь же малопривлекательной, как и он сам. Между тем Слейтер выскочил из хижины на снег, воздел руки и начал высоко подпрыгивать, крича, что хочет попасть «в большой-большой дом, где свет на потолке, на стенах и на полу и где слышится громкая чудная музыка». Двое довольно крепких мужчин попытались его удержать, однако он сопротивлялся с силой и яростью, свойственной безумцам, громогласно выражая желание найти и убить какую-то «светящуюся тварь, которая трясется и хохочет». В конце концов он сильным ударом сбил с ног одного из противников и набросился на второго с воистину дьявольской кровожадностью, исступленно вопя, что «прыгнет высоко-высоко и огнем спалит все, что попадется на пути».

Члены его семьи и соседи в панике бежали прочь, и только примерно через час самые отважные из них вернулись на место происшествия. Слейтера там уже не оказалось, а на снегу лежало кровавое месиво, еще недавно бывшее живым человеком. Никто из местных не решился преследовать убийцу, понадеявшись, что он и так погибнет в горах от холода; но когда через несколько дней поутру его вопли донеслись из отдаленного ущелья, стало ясно, что он как-то ухитрился выжить. Тогда все жители деревни согласились, что с этим делом пора кончать, и собрали вооруженный отряд, цели и функции которого (какими бы они ни были изначально) обрели вполне законный характер после того, как редкий в тех краях полицейский патруль случайно наткнулся на преследователей и, выяснив обстановку, присоединился к поискам.

На третий день Слейтера нашли без сознания в дупле дерева и доставили в ближайшую тюрьму, где он был обследован психиатрами из Олбани после того, как пришел в себя. Свои действия он объяснил чрезвычайно просто. По его словам, однажды он порядком нагрузился виски и заснул где-то на заходе солнца, а на другой день очнулся, стоя с окровавленными руками на снегу перед своей хижиной, а рядом лежало растерзанное тело его соседа, Питера Слейдера. Придя в ужас от увиденного, он бросился в лес, желая только оказаться как можно дальше от места преступления, им же, судя по всему, и совершенного. К этому он ничего не смог добавить, несмотря на все усилия экспертов, тщательно формулировавших вопросы в попытке хоть немного прояснить обстоятельства дела.

В ту ночь Слейтер спал спокойно и поутру держался как обычно, разве что в выражении лица произошли некоторые изменения. Наблюдавший пациента доктор Барнард подметил особенный блеск в его выцветших голубых глазах и чуть более твердую линию обычно отвислых губ, что могло указывать на принятие какого-то волевого решения. Однако в ходе последовавшего врачебного опроса пациент выказал все ту же типичную для горцев тупую безучастность и только повторил все сказанное накануне.

На третье утро с ним случился первый зарегистрированный припадок. После беспокойного сна он пробудился в состоянии бешенства столь сильного, что лишь совместными усилиями четырех санитаров удалось надеть на него смирительную рубашку. Психиатры внимательно прислушивались к его речам, поскольку их еще ранее заинтересовали кое-какие необычные детали в путаных и зачастую противоречивых показаниях его родственников и соседей. Исступленный бред пациента на грубом горском диалекте продолжался в течение четверти часа; при этом упоминались громадные дворцы из лучей света, безбрежные пространства, волшебная музыка, призрачные горы и долины. Но более всего он говорил о некоей загадочной «светящейся твари», которая трясется, хохочет и издевается над ним. Это огромное, неясных очертаний существо воспринималось пациентом как главный враг, и его сильнейшим желанием было убить этого врага, свершив долгожданное возмездие, с каковой целью он намеревался «пролететь сквозь пустоту» и «спалить все преграды». По прошествии пятнадцати минут пациент прервал свои бредовые излияния на полуслове. Огонь безумия погас в его глазах, и он с тупым недоумением поинтересовался у врачей, как и почему он оказался связанным. Доктор Барнард распорядился снять с него смирительную рубашку, и на протяжении всего дня Слейтер был свободен от пут. Однако вечером доктор уговорил его добровольно подвергнуться смирительной процедуре — для его же собственного блага. На сей раз больной признал, что порой несет какую-то несусветную чушь, сам не ведая почему.

На следующей неделе было еще два подобных припадка, но врачи не почерпнули из них ничего нового. Они много размышляли над вероятным источником видений Слейтера, который не умел ни читать ни писать и за всю свою жизнь вряд ли слышал хоть одну легенду или сказку. Откуда же тогда возникали столь яркие фантастические образы? Тот факт, что их источником не могли быть какие-то мифы или художественные произведения, подтверждался и примитивной речью несчастного безумца, который явно не пересказывал чужие повествования, а говорил о вещах, ему непонятных, но как будто пережитых на собственном опыте. Вскоре психиатры пришли к выводу, что в основе патологии лежат сны пациента с их необычайно яркими и красочными образами, которые могут еще какое-то время после пробуждения владеть убогим разумом этого человека. Соблюдая необходимые формальности, Слейтера судили по обвинению в убийстве, оправдали по причине невменяемости и направили в ту самую клинику, где в скромной должности подвизался я.

Как я уже говорил, меня с юных лет занимали вопросы жизни во сне, так что можете себе представить, с каким рвением я взялся за изучение нового пациента, как только ознакомился с историей его болезни. В свою очередь он как будто уверился в моем дружеском расположении, возможно, почувствовав искренний интерес с моей стороны и оценив мягкую ненавязчивую манеру, в которой я вел расспросы. Не думаю, что он вообще замечал мое присутствие во время припадков, когда я, затаив дыхание, угадывал в его бреде картины грандиозного, космического масштаба; однако он узнавал меня в спокойные периоды, обычно занимаясь плетением корзин у зарешеченного окна и, вероятно, тоскуя по своим горам и навсегда утраченной свободе. Никто из родных его не навещал — должно быть, они вскоре нашли себе нового главу семейства, что в порядке вещей у этих деградировавших жителей гор.

Постепенно меня все сильнее увлекал мир безумных фантазий Джо Слейтера. Сам по себе он стоял на удручающе низком уровне в интеллектуальном и языковом отношении, однако его ослепительные, титанические видения — пусть даже переданные посредством корявого варварского жаргона — относились к разряду тех, которые способен породить только высокоразвитый, исключительно одаренный ум. Я часто спрашивал себя: как могло убогое воображение дегенерата с Катскильских гор создавать картины, одно лишь осознание которых предполагало наличие в человеке искры гения? Каким образом неотесанного болвана из лесной глухомани посещали образы величественных миров и гигантских пространств, залитых божественным сиянием, о которых в яростном бреду вопил Слейтер? И я все более склонялся к мысли, что внутри этой жалкой, заискивающей передо мной личности таилось нечто превосходившее мое понимание, как оно превосходило понимание и моих более опытных, но обладающих менее развитым воображением коллег-врачей и ученых.

Но я по-прежнему не мог вытянуть ничего определенного из этого человека. Вслушиваясь в его бред, я понял только то, что в полуматериальном мире своих снов Слейтер блуждал по каким-то прекрасным долинам, лугам, садам, городам и залитым светом дворцам — и все это происходило в необъятных, неведомых людям сферах. Похоже, в тех сферах он был не деревенским недоумком, а значительной и яркой личностью, исполненной гордости и достоинства. Единственной проблемой для него был некий смертельный враг, существо видимое, но бесплотное и бесформенное, которое Слейтер именовал не иначе как «тварью». Эта тварь причинила Слейтеру какой-то ужасный, хотя и неназванный вред, за что наш маньяк (если он был таковым) жаждал ей отомстить.

Судя по тому, что и как Слейтер говорил о своем враге, они оба принадлежали к одной расе, то есть в сновидениях он и сам представал в виде точно такой же светящейся твари. Это предположение подкреплялось частыми ссылками на «полеты сквозь пространства», когда он «сжигал» все, что становилось на его пути. Все это излагалось посредством неуклюжих оборотов, совершенно неподходящих для подобных описаний, из чего можно было заключить, что если тот мир сновидений действительно существовал, то устная речь не использовалась в нем для передачи мыслей. Возможно ли, чтобы душа, населяющая это ничтожество во снах, отчаянно пыталась выразить вещи, которые просто не мог передать его нескладный язык? Быть может, я имел дело с интеллектуальными проявлениями совершенно особого рода и загадка прояснилась бы, научись я их распознавать и расшифровывать? Я не говорил на эту тему со старшими врачами, поскольку в их годы люди становятся скептиками и циниками, не склонными принимать новые идеи. Кроме того, главный врач клиники как раз в те дни по-отечески пожурил меня, сказав, что я слишком много работаю и нуждаюсь в отдыхе.

Я всегда считал, что в основе человеческой мысли лежит движение атомов или молекул, которое может преобразовываться в излучение тепловой, световой или электрической энергии. Как следствие, я пришел к выводу, что телепатия, или мысленная связь, может осуществляться при помощи соответствующих приборов, и еще в колледже изготовил приемное и передающее устройства, отчасти сходные с громоздкими аппаратами беспроволочного телеграфа, которые применялись в ту эпоху, еще до широкого распространения радио. Я провел испытания с участием друга, тоже студента, но не добился никаких результатов и убрал эти устройства с глаз долой, рассчитывая, впрочем, когда-нибудь в будущем продолжить исследования. И вот теперь, горя желанием проникнуть в мир сновидений Джо Слейтера, я вновь извлек на свет свое изобретение и потратил несколько дней на то, чтобы его наладить. Отныне я не упускал возможности испытать приборы на практике. Во время каждого припадка Слейтера я прикреплял контакты передатчика к его лбу, а контакты приемника — к своему и медленно вращал ручку настройки в попытке уловить гипотетические волны интеллектуальной энергии. Я плохо представлял себе, как среагирует мой мозг на эти волны в случае успешной передачи, но почему-то был уверен, что смогу их уловить и правильно истолковать. Таким образом, я продолжал свои эксперименты, никого о них не информируя.

Это произошло 21 февраля 1901 года. Сейчас, многие годы спустя, я и сам с трудом верю в реальность случившегося и порой спрашиваю себя: а может, старый доктор Фентон был прав, приписав все это моему разыгравшемуся воображению? Помнится, он очень внимательно и терпеливо выслушал мой рассказ, а затем дал мне успокоительное и тут же оформил мой полугодовой отпуск, начиная со следующей недели.

В ту достопамятную ночь я был чрезвычайно возбужден и встревожен, ибо, несмотря на прекрасный уход за больным, уже не оставалось сомнений в том, что Джо Слейтер умирает. Возможно, дело было в неизбывной тоске по вольной жизни в родных горах, а может, все это смятение в его мозгу сказалось на общем состоянии организма; как бы то ни было, огонек жизни едва тлел в этом измученном теле. Большую часть дня он провел в полудреме, а с наступлением темноты погрузился в беспокойный сон. На сей раз я решил обойтись без смирительной рубашки, которую обычно надевали на него перед отходом ко сну, видя, что он слишком слаб и не может быть опасен, даже если припадок наступит еще раз до того, как бедняга скончается. Однако я не забыл соединить его и мою головы контактами «космического радио», надеясь за немногое оставшееся время все же получить первое и последнее послание из мира сновидений. В палате, кроме нас, находился еще только санитар, недалекий тип, не понимавший назначения моего устройства и не задававший по сему поводу никаких вопросов. Через пару часов он свесил голову на грудь и уснул, сидя в неудобной позе, но я предпочел его не будить. А вскоре я и сам задремал, убаюканный ритмичным дыханием двух людей: здорового и умирающего.