Незаконченный святочный рассказ

 

По-моему, святочный рассказ должен быть святочным. Новейшие авторы несут в рождественский номер журнала рассказы, из которых правдами и неправдами, с помощью тонких уловок и обходных маневров, вытравлен праздничный дух. Они так преуспели в своих коварных намерениях, что теперь единственный способ распознать, что рассказ святочный, — это искать под строкой примечание: «Действие в этом рассказе происходит 25 декабря. Ред.».

Успехи прогресса? Возможно. И тем не менее печально. Ведь святочных сюжетов на свете не стало меньше, оглянитесь вокруг. Что до меня, я сторонник старых добрых рассказов про Скруджа и Марли [Скрудж и Марли — персонажи святочного рассказа Диккенса «Рождественская песнь в прозе».] и песнопений про Энни и Уилли. Я за то, чтобы ровно в полночь, с последним ударом часов, блудный сын возвратился в родительский дом, нагруженный говорящими куклами и кукурузными хлопьями. И за то, чтобы просроченная закладная на этот ветхий, под соломенной крышей домик навсегда улетела в глубокий сугроб...

Так что не бойтесь подвоха с моей стороны. Чулок, набитый гостинцами, висит на каминной полке, дальше вас ждет плумпудинг, рождественский перезвон, а вот и богатый купец, одаряющий в приступе щедрости хромых мальчуганов-газетчиков свистульками по пенни за штуку.

Помню, мне как-то пришлось звонить у парадной двери (это не имеет отношения к рассказу, но тоже прелюбопытно). Дверь вела в меблированный пансион на Западной...надцатой улице. Я искал молодого художника-иллюстратора по фамилии Пэли. Он был родом из Терри-Хота, но потом переехал в Нью-Йорк С моим святочным рассказом Пэли никак не связан. Называю его просто так, чтобы стало яснее, зачем я звонил у подъезда (есть ведь такие читатели, которым все надо знать). Дверь открыла хозяйка. Я встречал таких сотни. Еще не увидев ее, я учуял промозглый меблированный воздух, пытавшийся вырваться прочь из пансионной темницы.

Это была тучная женщина. Руки и лицо у нее были белые-белые, как будто ее вымачивали в бочке, наполненной уксусом. Она придерживала у горла рукой фланелевую кофту без пуговиц, сшитую по какой-то неведомой миру моде. Ниже ее облегала, в цветах по черному полю, атласная длинная юбка, жесткие складки которой мели за ней пол.

Прочее все было желтым. Когда-то она окунула свою шевелюру в фонтан, где жила беззаботная нимфа Водородная Перекись, но теперь, по прошествии времени, грязно-седой колорит утвердил себя снова. Глаза у нее были желтые, зубы и ногти желтые. Отвислые щеки тряслись в унисон с шагами. На лице лежал отпечаток той неизбывной грусти, какую можно увидеть у пса на пороге покинутого хозяином дома.

Я сказал, что мне нужен Пэли. Долгий холодный взгляд выразил подозрительность. Потом послышался голос, тусклый, заношенный, как фланель ее кофты.

Пэли? Уверен ли я, что его зовут Пэли? Может быть, Сандерсон, третий этаж, окна во двор? — Нет, я хочу видеть Пэли. Снова недвижный, пронзающий душу взгляд бледно-желтых глаз. Мне не удастся ее провести, все мои жалкие фокусы будут раскрыты. — Мистер Томкинс живет на втором этаже, окна на улицу. Не его ли мне надобно? Томкинс ходит в ночную смену, возвращается в семь утра. Или, может быть, Таккер (вот он, ваш пресловутый Пэли!), Таккер приходит к пяти...

Я уперся, мне нужен Пэли. Пэли? Такого нет. Банг! Дверь захлопнулась. Послышался скрежет задвижек.

Я спустился с крыльца и задумался. Номер дома был 43. Пэли сказал 43. А вдруг он сказал 45? Или, может быть, 47? Пропущу один дом, попытаю счастья у 47-го.

Звонок. Дверь раскрылась. Там стояла та самая женщина. Дело было не в сходстве. Та же самая женщина придерживала у шеи рукой ту же самую кофту, вперив в меня желтый взгляд, словно видя меня впервые. Уже примеченный мной черно-красный след от ожога, полученного, вернее всего, у раскаленной плиты, красовался на сгибе ее среднего пальца.

За время, что я стоял, раскрыв рот и тараща глаза, другой мог бы без спешки досчитать до пятидесяти. Я ни слова не молвил о Пэли, я забыл его имя начисто. Далее я действовал как человек не лишенный присутствия духа, но притом понимающий, что в природе есть силы, тайны которых нам до конца не открыты. Пятясь, я слез с крыльца, потом быстро пошел по улице, не глядя ни вправо, ни влево, только вперед. Увы, сколь тревожны, подумал я, встречи с подобным феноменом для специалиста-психолога. А как насчет тех, кто занимается переписью населения?

Позднее все разъяснилось — обычная судьба необъяснимых явлений.

Хозяйка, являвшаяся мне дважды в дверях, была миссис Кэннон. Она сняла для своего пансиона три дома подряд, а потом, пробив стены, соединила их сквозным коридором. Сама жила в среднем доме и откликалась на звонки во всех трех.

Но к чему я так задержался с этим прологом? Можно было сделать короче. Просто крикнуть, как водится в штатах Среднего Запада: «Знакомьтесь, господа, миссис Кэннон!»

Дело в том, что как раз в ее триедином доме разыгралось действие моего святочного рассказа. Толкуя с ее квартирантами, я выяснил факты, неоспоримые факты, я встретил там Стикни и — главное — увидел тот галстук.

Рождество в этом году выпало на четверг, снег тоже выпал в четверг.

Что касается Стикни (Гарри-Кларенса-Фаулера Стикни, если кто пожелает знать полностью имя, полученное им при крещении), то он прибыл по адресу в среду, в половине седьмого вечера (прибыл по адресу — на нью-йоркском наречии означает вернулся домой). Стикни живет в доме 45 по Западной...надцатой улице, третий этаж, окна во двор. Ему двадцать лет и четыре месяца, и он служит в магазине фотографических принадлежностей (здесь же можете сдать свои снимки, их проявят и отпечатают). Что именно делает Стикни в том магазине, не знаю, но ручаюсь, что вы его видели. Он стоит за прилавком, и, войдя, вы ему растолковываете, зачем вы сюда пришли. После чего он пронзительным голосом подзывает хозяина. Теперь вы должны еще раз объяснять все хозяину, а Стикни уходит небрежной походкой, посвистывая.

Не будем терять здесь времени на описание внешности Стикни. Впрочем, если читатель игрок на бильярде, могу пояснить, что Стикни полнейшая копия того молодого бездельника, который, когда вы, промазав шара, плететесь к любимому креслу, всегда умудряется сесть раньше вас и сидит там, блаженно покуривая.

Рождество — не для всех Рождество. Есть, конечно, богатые люди и люди недурно устроенные, живущие в особняке или в удобной квартире, у хозяйки, на всем готовом, на худой конец, в меблированных комнатах с гостиничным обслуживанием. Эти знают, что в городе праздник Они носят друг другу подарки (соскребя предварительно ножичком ярлык с указанием цены), украшают окна на улицу гирляндами из остролиста и на вопрос за обедом, чего им желательно, грудку или ножку индейки, отвечают осклабясь: «Того и другого».

Бедняки урывают свое. Армия Спасения стряпает им обед, а издатели многотиражной вечерней газеты шлют на дом корзину с яблоком, жареным голубем, баклажанами всмятку и белесым пучком петрушки. И чем вы беднее, тем больше вы рады подарку.

Но я укажу вам смертного, для которого 25 декабря не более, чем день, предшествующий 26-му. Это молодой человек в большом городе, чей заработок шестнадцать монет в неделю, без друзей, без знакомых, и в канун Рождества у него в кармане всего пятьдесят центов. Встать в хвост за бесплатным супом ему вроде неловко, попросить в долг не у кого, и к обеду, увы, он не зван.

Иногда, фантазируя, я рисую такую картину. Волхвы оставляют стада, чтобы идти за вифлеемской звездой. Среди них долговязый юнец; он только недавно начал учиться пастушеству. «Слушай, Бобби, — они говорят, — мы идем за звездой, разузнать, что случилось. Если действительно там Рождество, нет смысла его пропускать. Ну а ты до волхва не дорос, да и дар купить тебе не на что. Так что лучше побудь пока тут, пригляди за стадами».

Гарри Стикни — потомок того пастуха, который смотрел за стадами.

Однако вернемся к рассказу. Стикни звонил у подъезда под номером 45. Он, конечно, забыл свой ключ.

Дверь открылась. На пороге была миссис Кэннон. Придерживая кофту у самого горла, она глядела на Стикни, подобно Горгоне, своим желтым и мутным взором.

(Чтобы никто не подумал, что я скуплюсь на рассказы, вот вам еще один, новелла в новелле. Квартирант, живший в доме под номером 47 и известный своими шотландскими склонностями (не скажу, чтобы он выходил на прогулку в клетчатой юбочке, зато был сердечно привязан к шотландскому виски), призадумался как-то над тем, что получится, если два человека зазвонят одновременно один в 43-й дом, другой в 47-й. Его взору предстало видение двух половин миссис Кэннон, открывающих порознь двум посетителям две разные двери и придерживающих — каждая — у горла рукой свою половину кофты. Нервы шотландца не выдержали, его увезли санитары.)

— Добрый вечер, — промямлил Стикни, оставляя на коврике в холле мокрый и грязный след. — Не пойму, снег пошел, что ли?

— Вы забыли свой ключ, — сказала ему...

(Здесь рукопись обрывается.)

 

СЛУГА-БЕССРЕБРЕНИК

 

Я значительно обогатился, познакомившись с четырьмя журналистами. Редкое везение — они мои ходячие энциклопедии, друзья, менторы и порой банкиры. Но время от времени каждый из них хватается за годный для печати случай в панораме нашей быстротекущей жизни и, подвергнув его репортерской обработке, отсылает свое сочинение в газету. И вот тут-то для меня начинается самое смешное. Ибо каждый из них, в силу своих способностей и подготовки, сообщая об одном и том же, представляет совершенно иную грань драгоценного камня под названием «жизнь».

Один описывает, предположим, что квартиру мадам Андре Макарте ограбили шестеро взломщиков, которые проникли в нее по дымоходу, похитили украшенную рубинами тиару стоимостью две тысячи долларов и чемпиона-шпица за пятьсот долларов, который (в нарушение законодательства о недопущении мокрот) свободно разгуливал по холлам апартаментов Вуттапеситуккесановертунквет.

Второй мой «малый» сообщает, что когда в снимаемых миссис Энди Маккарти апартаментах тихо-мирно шла дружеская игра, типа безик, одна из гостий, леди по имени Руби О'Хара, спустила с шести лестничных пролетов грабителя, где он и был крепко-накрепко связан под присмотром английского бульдога стоимостью две тысячи долларов и толпы возбужденных зевак, общей численностью человек пятьсот.

Мой третий приятель-хроникер разворачивает сюжет этого события на свой, удачный лад: на газетной странице вы читаете, что дом Антонио Макартини был взорван ровно в шесть часов утра обществом «Черная рука», после того как он ответил отказом положить две тысячи долларов в водосточную трубу на углу одной из улиц, в результате взрыва был убит шпиц померанской породы стоимостью пятьсот долларов, любимец маленькой дочери Олдермана Рубитара.

Четвертый мой любитель сенсаций, не долго думая, состряпал на основании этого историю о том, что когда аудитория из двух тысяч восторженных любителей музыки слушала фортепианный концерт Рубинштейна на Шестой улице, какая-то женщина, которая назвалась мисс Эндрю мистера Картера, бросила кирпич и разбила им зеркальное стекло стоимостью пятьсот долларов.

Жена мистера Картера утверждала, что кто-то в этом билдинге украл у нее собаку.

Разночтения в изложении дневных событий не должны никого удивлять. Несомненно, чтения одной газеты вполне достаточно, чтобы любой мужчина припал к своей утренней фляжке, избегая улыбчивой ненависти, ярко выраженной в глазах его супруги. Но если он глуп настолько, что начнет читать все четыре, то в этом он будет не мудрее самого уважаемого критика.

Помню, — и вы, наверное, тоже, — как я прочел одну притчу о талантах. Процветающий гражданин, собравшийся в далекую страну, перед путешествием распределял свое состояние между слугами. Первому он дает пять талантов, второму — два, третьему — один; в общем, каждому по способностям, как говорится в тексте. У этой притчи есть две версии, а может, и не две, а больше, кто знает.

Когда процветающий гражданин возвращается домой, он требует от слуг отчета. Два слуги отнесли свои таланты ростовщику и получили прибыль в сто процентов. Очень хорошо. Тот, который не помышлял о прибыли, просто зарыл свой талант в землю, а когда хозяин потребовал, он его вырыл и вернул ему.

Вот вам поистине предмет для подражания страховым компаниям и банкам! В одной версии мы читаем, что он завернул талант в салфетку и спрятал его. Но рассказчик уведомляет нас, что упомянутый талант весил 750 унций серебра, то есть его стоимость была около 900 долларов. Поэтому тот хроникер, который упоминает о салфетке, должен был либо сократить сумму депозита, либо попытаться объяснить, какого же веса была эта салфетка в те дни. Поэтому, как мы замечаем, он в своей версии использует слово «фунт» вместо слова «талант».

Фунт серебра можно очень легко спрятать и унести в салфетке, об этом вам скажет любой привратник в отеле или официант.

Но давайте отойдем от наших баранов.

Когда процветающий горожанин-богач увидел, что этот слуга-бессребреник, которому он дал один талант, возвращает ему ровно столько — один талант, он впал в ярость, как любой мультимиллионер, обнаруживший, что кто-то прячется у него под кроватью и громко оценивает его имущество для взимания с него налога. Он приказывает бросить незадачливого слугу в темницу, предварительно отняв у того талант и отдав его финансисту с надеждой получить стопроцентную прибыль, произнеся при этом странные пословицы, типа: «У того, у кого ничего нет, нельзя взять и того, что у него есть». Что приблизительно подразумевает: «На нет и суда нет».

А теперь внимательнее разглядывайте нити параболы, ее аллегоричность, ее повествовательность, посмотрите, куда она вас приведет, или сами можете остановить свое внимание на небольшом рассказе о Клифе Макговане и его одном таланте. Нужно следить за определением, и вот появляются обычные актеры. Талант — дар, способность, особое свойство, сила, достижение природное или благоприобретенное (Притча заимствована из Евангелия по Матфею, XXXV, 14-30).

Сегодня в Нью-Йорке, как полагают, живут 125000 живых существ, которые готовят себя к сцене. В это число не входят моржи, свиньи, собаки, слоны, боксеры, Кармен, ясновидящие и японские борцы. Число таковых достигает четырех миллионов. Из всего этого количества выживет не больше тысячи.

Девятьсот из них достигнут зенита славы, когда они, в какой-то мере еще сомневаясь, будут тыкать шляпной булавкой в фотографию всей сцены с горделивыми словами: «Видите, вот это — я!»

Восемьдесят из них в ярко-красных придворных костюмах эпохи Людовика XIV будут приветствовать королеву мифических островов Парпау несколькими хорошо заученными словами, задирая свой покрасневший нос перед остальными девятистами.

Десятеро, в маленьких кружевных капотах, будут выбивать пыль из ибсеновской мебели в течение шести минут после поднятия занавеса.

Девять добьются радиосетей и будут своими мускулами, своим искусством, глазами, руками, голосом, остроумием, мозгами, ногами и пятками штурмовать последние рубежи, ведущие к царству звезд.

Только один унаследует Бродвей. Так проходит земная слава.

Клиф Макгован и Мэк Макгован были двоюродными братьями. Они были людьми талантливыми и жили на Вест-Сайде. Пение, танец, подражание, трюковые номера на велосипедах, бокс, комедия на немецком или ирландском диалекте, ловкость рук, хождение по канату, жонглирование на подбородке — все им давалось с такой же легкостью, с какой вам удается скрыть свое истинное настроение или обмануть вашего кредитора, шмыгнув через вращающиеся двери хорошо освещенного кафе, если и вы принадлежите ко второй половине великих престидижитаторов, к народу.

Они были худыми, бледными юношами, умеющими держать себя в руках, их ногти всегда были безукоризненно чистыми и всегда сияли лаком, а швы на костюмах безупречно исполненными по мастерству. Разговаривали они такими короткими фразами, по сравнению с которыми предложения Киплинга казались такими длинными, как речь в суде.

Они обладали особым темпераментом и посему не работали. В любой час после полудня вы могли встретить их на Восьмой авеню или перед парикмахерской Спинелли, в заведении Майка Дунгана или в отеле «Лимерик», где они начищали ноготок на указательном пальце выцветшим шелковым носовым платком.

В любой момент, если бы вы стояли в нерешительности перед столом, за которым заключаются сделки, то и Клиф с Мэком небрежно подошли бы поближе, не проявляя никакого особого интереса, сделали бы пару замечаний об игре и вы могли бы уйти, так и не удостоившись их к себе внимания.

Такое утверждение нуждается, конечно, в подробном рассмотрении в отношении времени, пунктуации и совета незнакомцам.

Из всех родственных связей самая близкая касается кузенов. Между ними узы родства, имени, благоприятства, а эти узы вам не водица, не отягощены растущей братской ревностью или обязанностями, связанными с обязательствами по матримониальному игу. Вы можете проявлять к кузену такой же интерес и такую же любовь, что и к незнакомцу, вы не испытываете к нему ни презрения, ни зависти, как, например, к другим сыновьям вашего отца, это такое клановое чувство, которое иногда делает ветвь дерева сильнее его ствола.

Вот так были связаны оба Макгована.

Они были довольно популярны в своем районе — к западу от Восьмой авеню с Насосной станцией в центре. Их таланты восхвалялись в сотне «притонов», их дружбой дорожили в округе, где мужчины были большими любителями отбивать жен у своих приятелей, когда домашнюю войну навязывали жены этих друзей их друзьям (ограниченные возможности английского языка заставляют нас прибегать к тавтологии).

Вот так, бок о бок, с сосредоточенными бледными лицами, неразлучные, непобедимые, кузены прокладывали свой путь к храму Искусства, искусству с большой буквы И, что заставляет обратиться к уроку по геометрии.

Однажды, часов в одиннадцать вечера, Дель Делано вошел в заведение Майкла на Восьмой авеню. С этой минуты это кафе уже не было заведением, оно было любимым ночным пристанищем для отдыха.

Это выглядело так, словно король Эдуард снизошел до того, чтобы якшаться с публикой десятка ночных клубов, или Джо Гэнс закатился сюда, чтобы присматривать за школой Таскеджи, или мистер Шоу из Англии принял приглашение прочитать здесь выдержки из своей «Рены, или Снежная птица» на церемонии открытия предполагаемого памятника Джеймсу Оуну О'Коннору в Чикуапин-фоллс в штате Мисиссипи.

Несмотря на все эти сравнения, вам, конечно, нужно знать, почему патронаж третьеразрядного салуна на Вест-Сайде со стороны Дель Делано придавал так много чести этому заведению.

У Дель Делано ноги никогда не стояли на месте, поэтому публика платила ему по 300 долларов в неделю за то, чтобы поглядеть, как они у него выкаблучиваются на сцене, где играли водевиль. Ну, чтобы вам все стало ясно без особых слов, скажу лишь, что он был лучшим, просто фантастическим танцором любого ночного заведения в пространстве от Оттавы до Корпуса Кристи. Так как его ноги почти никогда не останавливались, то на возможной вакансии останавливались его глаза, и он «каждую ночь умел очаровывать тысячи», как неверно выразился его пресс-агент. Даже если сложить ночные и дневные представления, от силы он мог очаровать чуть больше тысячи восьмисот человек, включая и тех, которые оставались после выступления Зоры, девушки из Нотча, которая пролезала через обруч диаметром двенадцать дюймов, и еще тех, кто ждал начала киносеанса.

Но Дель Делано был любимцем Вест-Сайда, а где вы найдете более лояльный Сайд. За пять лет до того, как этот рассказ был представлен очам редактора, Дель выполз из какого-то подвала на Десятой авеню, словно отощавшая крыса, и сумел-таки прогрызть для себя дыру в Большом Сыре. Латаный-перелатаный, чуть не умирая от голода, в рубашке без манжет, презрительно отзываясь о Хуке, этом интерпретаторе драм Ибсена, он добился состояния и славы за каких-то шестнадцать минут во время выступления «любителей» в театре-варьете Криари на Восьмой авеню.

Один букмекер (из тех, чей талант всегда оказывается в выигрыше, а не в проигрыше) сидел в это время среди зрителей и клевал носом, ибо твердо считал, что ничего хорошего из числа «любителей» подобрать просто невозможно. Всхрапнув немного, приняв кружку пива из рук услужливого красавца официанта, ослепленный на несколько секунд блеском бриллиантов на потрясающей блондинке, сидевшей в ложе Б, букмекер все же окончательно проснулся и довольно долго бодрствовал, за это время сумев предложить Дель Делано испытательный трехнедельный ангажемент для выступлений в программе дрессированных собак на трех самых важных точках, связанных с именем Вашингтона — на Высотах, у Статуи и на Площади.

К тому времени, когда эта наша история была прочитана и принята к печати, Дель Делано получал свои три сотни долларов в неделю; эта сумма, если разделить ее на семь (по воскресеньям выступления в костюмах не проводились), вполне способна развеять иллюзии большинства из нас о том, что, мол, видели мы и лучшие дни. Можно легко себе представить, какой благоговейный ажиотаж парил на Восьмой авеню, когда Дель Делано оказал ей честь своим визитом после своего исторически великого подвига, достойного Терпсихоры, в громадном, хорошо вентилируемом театре на Бродвее. Если Вест-Сайду удавалось заполучить сорок две минуты из его графика выступлений, рассчитанного на сорок две недели вперед, то это была убедительная причина для праздничных костров и ликования. Теперь вы, должно быть, понимаете, почему салун Майка стал не просто заведением, а новым популярным пристанищем.

Когда Дель Делано вошел к Майку, он был один. Там он увидел закутавшегося в пальто на меховой подкладке и в шляпе, по крайней мере, на пару размеров больше его головы, принца Лайтфута. Из-под полей шляпы виднелось только его бледное, с острыми, как острие томагавка, чертами лицо, и пара немигающих холодных светло-голубых глаз. Почти все прохлаждавшиеся возле стойки посетители сразу узнали знаменитый продукт искусства из Вест-Сайда. Ну а те, кто на его появление не среагировал, получили мудрый совет от других в виде энергичной работы тех локтями и воплей, сопровождавших представление ему только одной стороны.

На Чарли, одного из барменов, слава и состояние обрушились одновременно. Когда-то в боксерском поединке на Седьмой авеню он удостоился чести обменяться рукопожатиями с великим Делано. Теперь во всю силу своей луженой глотки он закричал: «Эй, хелло, Дель, старина. Что тебя сюда привело?»

Хозяин заведения Майк, который сидел, позвякивая кассовым аппаратом, услыхал это приветствие. На следующий день Чарли получил еженедельную прибавку к жалованью — пять баксов! Дель Делано выпил небольшой стакан пива и небрежно расплатился за него из своего ночного заработка — 42 доллара 85 5/7. Он любезно, но холодно кивнул выстроившимся перед ним в очередь патронам Майка и неторопливо прошел мимо них в глубь кафе. Ибо он услыхал звуки, относившиеся к его искусству, — легкое, возбуждающее стакатто танца с подпрыгиванием и похлопыванием по бокам руками, словно крыльями.

Это в задней комнате Мэк Макгован демонстрировал для избранных гениальность своих не знающих покоя ног. Несколько сидевших за столиками бросали на исполнителя довольно критические взгляды и получали удовольствие скорее, налегая на пиво. Они, правда, наградили своими одобрительными кивками несколько сложных выкрутасов, придуманных самим Мэком.

При виде великого Дель Делано ноги любителя стали давать сбои, сделали несколько неуверенных па, еще пару раз взбрыкнули и замерли на месте. Похожие на длинные языки туфли прилипли к полу в присутствии Мастера. Бледное лицо Мэка чуть покраснело.

Из непросматриваемого пространства между полями громадной шляпы Дель Делано и поднятого воротника его пальто на меховой подкладке вырвалось белое облачко выпущенного изо рта сигаретного дыма и послышалось:

— Ну-ка, малыш, сделай этот последний шажок еще раз. Да не напрягай так руки. Ну, поехали!

Еще раз Мэк повторил все свои движения. В полном соответствии с традициями мужчины-танцора все его тело теперь трансформировалось только в ноги — от паха до ступней. На лице появилось застывшее выражение, туловище его, легче пробки, стало вдруг извиваться, качаться из стороны в сторону, как пробка, которая подпрыгивает на ряби быстро текущего ручейка. Отбиваемая его ногами дробь была похожа на дробь аккомпанирующего барабана — облигато. Представление завершалось поразительным стуком кожаных каблуков о деревянный пол, который сменила кода расслабленного топота, после чего танцовщик замер, застыл, словно столб на портике колониального стиля у особняка в каком-нибудь страдающем от сухого закона городке в штате Кентукки.

Мэк чувствовал, что это вершина всех его достижений, но и предполагал, что Дель Делано с презрительной физиономией отвернется от него.

Последовало что-то похожее на тишину, нарушаемую только мяуканьем кошки, обитательницы кафе, грохотом, поднимаемым несколькими миллионами топочущих горожан, и шумом транспорта за окнами.

Мэк, распростившись со всякой надеждой, нервно вглядывался в лицо Дель Делано. На нем он видел отвращение, восхищение, зависть, безразличие, ободрение, разочарование, похвалу и презрение.

Так, глядя на лица тех, кого мы любим или ненавидим, мы сами выбираем, чего желаем или чего страшимся. Такое вот утверждение, которое по своей мудрости и затемненной ясности относится к самым знаменитым изречениям самых глупых философов на свете.

Дель Делано вышел из комнаты в своем пальто и в шляпе. Через пару минут он вновь возник и, повернувшись левым боком к Мэку, заговорил:

— Ноги у тебя, малыш, двигаются так, как у беби-гиппопотама, который пытается улизнуть от джэба в корпус птички колибри. А держишь ты себя словно водитель грузовика, который стоит перед фотокамерой в фотоателье на Третьей улице. У тебя нет ни метода, ни стиля. А колени у тебя такие же гибкие, как пара йельских отмычек. А когда ты работаешь, складывается впечатление, что ты весишь, скажем, фунтов четыреста пятьдесят. Ну да ладно. Не хочешь ли назвать мне свое имя?

— Макгован, — робко ответил любитель. — Мэк Макгован.

Делано Великий неторопливо зажег сигарету и, выпустив облачко дыма, продолжал:

— Короче говоря, ты никуда не годишься. Ты не умеешь танцевать. Но я скажу, что у тебя есть.

— Выброси к чертовой матери всю свою манеру и навсегда забудь о ней, так? — подсказал ему Мэк. — Ну, что же у меня есть?

— Гениальность, — ответил Дель Делано. — Если не считать меня, то тебе быть самым лучшим танцором в Соединенных Штатах, Европе, Азии и во всех их колониальных владениях.

— Эко, куда хватил! — изумился Мэк Макгован.

— Гениальность, — без тени смущения повторил Мастер. — У тебя талант гения. Мозги твои находятся в ногах, то есть там, где им и следует быть. Ты своим самообразованием чуть себя не погубил. Я говорю — чуть. Тебе нужен тренер. Я позабочусь о тебе и приведу тебя к вершине профессионального мастерства. Там есть место только для нас двоих. Ты можешь, конечно, побить меня, — продолжил Мастер, бросая на него свой холодный дикий взгляд, в котором сосредоточились соперничество, любовь, справедливость, чисто человеческая ненависть — и все эти чувства делали Дель Делано одним из маленьких гигантов на этой земле, — ты можешь побить меня, но я сильно в этом сомневаюсь. Я могу обеспечить тебе старт, нужные связи. Но твое место на самом верху. Так, говоришь, тебя зовут Робинзон?

— Макгован, — поправил его любитель, — Мэк Макгован.

— Это неважно, — сказал Делано. — Может, пройдемся до моего отеля? Хотелось бы поговорить с тобой. Хуже работы ногами, чем твоя, я никогда не видел, Мэдиган, ну да все равно, я хотел бы поговорить с тобой. Может, ты мне и не поверишь, но я не такой задавака. Я и сам вышел из Вест-Сайда. Вот за это пальто я отдал восемьсот долларов, но воротник не слишком высокий, и я все отлично вижу через него. Я тоже сам себя учил танцу, угробил на это целых девять лет и только после этого задрыгал ногами перед публикой. Но у меня есть гениальность. Я не так сильно себя испортил самообразованием, как ты. У тебя самый отвратительный метод и неприемлемый стиль. Ничего хуже я не видал.

— Ну, я не слишком высокого мнения о своих танцевальных движениях, — сказал Мэк, слегка лицемеря.

— Нечего хвалить себя, словно гречневая каша! — посоветовал ему Дель Делано. — У тебя есть талант, которым ты был награжден по велению Всевышнего, и только ты сам можешь разумно с ним обойтись. Так что пошли ко мне в отель, поговорим, если ты не против.

В своем номере в «Короле Хлодвисе» Дель Делано переоделся в пунцовый халат с золотой тесьмой, выставил на стол бутылку оранжада «Апполинарис» и коробку сладких крекеров.

Мэк вытаращил глаза.

— Забудь об этом, — сказал Дель. — Выпивку и табак может позволить себе тот, кто зарабатывает на жизнь собственными руками, но они совершенно вредны для тех, кто зарабатывает головой и ногами. Попался коготок — всей птичке пропасть! Вот почему пиво и сигареты не противопоказаны пианистам и художникам. Но ты должен их выбросить из головы, если собираешься заняться умственной или ножной работой. Ну, возьми крекушку, пожуй, потом поговорим.

— Хорошо, — сказал Мэк, — вы, конечно, оказываете мне большую честь, заметив, как я здесь выкаблучиваюсь. Конечно, мне хотелось бы сделать кое-что как профессионал. Ну, я немного пою, умею делать различные карточные трюки, ну, произносить со сцены весь этот вздор — ирландские и немецкие комедии. Я неплохо кручусь на трапеции, умею делать комичные кунштюки на велосипеде, читать на еврейском монологи и...

— Минутку, — перебил его Дель Делано, — прежде, чем мы начнем. Я сказал, что ты не умеешь танцевать. Это не совсем так. В твоем методе есть только два-три изъяна. Ты хорошо работаешь ногами и твое место наверху, рядом со мной. И я приведу тебя туда. У меня беспрерывные шестинедельные гастроли здесь, в Нью-Йорке, и всего за четыре я так усовершенствую твой стиль, что букмекеры будут драться, чтобы первыми заполучить контракт с тобой. И я это сделаю, вот увидишь. Ведь я сам — плоть и кровь Вест-Сайда. Имя «Дель Делано» только для афиш, мое настоящее имя — Кроули. Ну а теперь, Макинтош, то есть Макгован, у тебя есть шанс, причем он раз в пятьдесят лучше того, который был в самом начале у меня.

— И я буду полным дураком, если им не воспользуюсь, — сказал Мэк. — Надеюсь, вы понимаете, насколько я ценю вашу доброту. Мы с моим кузеном Клифом Макгованом хотели показаться на любительском представлении в театре Криари через месяц.

— Превосходно! — воскликнул Делано. — Я и сам там стартовал. Джюниус Т. Роллингс, букмекер компании «Кун энд Дули», увидев мой танец, сам запрыгнул на сцену и тут же предложил мне контракт. А сцена по щиколотку была усеяна пятицентовиками, десятицентовиками, двадцатьюпятьюцентовиками. И в этой куче было всего девять монеток по пенни.

— Знаете, я вот что хочу вам сказать, — начал Мэк, помолчав минуты две. — Мой кузен лучше меня танцует. Мы всегда с ним были, что называется, приятелями. Не лучше ли вам взять к себе его, а не меня? Он изобрел столько замысловатых степов, исполнить которые мне просто не под силу.

— Забудь об этом, — оборвал его Делано. — По понедельникам, вторникам, пятницам и субботам каждую неделю, вплоть до этого любительского представления, я буду тебя тренировать. Сделаю таким же танцором, как я. И никто не сможет большего сделать для тебя. Мои представления заканчиваются каждый вечер в десять пятнадцать. Через полтора часа я к твоим услугам и буду тренировать тебя до двенадцати. Я сделаю тебя выше всех, приведу на то место, где стою я. У тебя — талант. У тебя есть гениальность, хотя стиль хреновый. Им я и займусь. Я ведь и сам из Вест-Сайда и скорее смирюсь с победой кого-то другого из нашей банды, чем переметнусь на Ист-Сайд или свяжусь с этими пацанами из Флэтбуша или Хакенсэк-медоус, которые только мешают искусству. Я попрошу Джюниуса Роллингса поприсутствовать на твоей тренировке в пятницу вечером, и, если он после нее не полезет на рампу и не предложит тебе для начала пятьдесят в неделю, я стану каждый понедельник вечером выделять тебе такую сумму из своего гонорара. Ну как я делаю тебе достойное предложение или не очень?

Ночное выступление любителей в театре Криари на Восьмой авеню проходит по такому же образцу, как и все другие ночные выступления любителей. После обычного выступления даже самый скромный талант, по договоренности с руководством, может провести свой дебют на сцене перед публикой. Амбициозные непрофессионалы, главным образом самоучки, демонстрируют, как только могут, весь спектр своего искусства в умении развлекать публику: поют, танцуют, занимаются мимансом, жонглируют, строят рожи, декламируют, в общем, гарцуют по любой изъезженной колее Искусства.

Из рядов этих тщеславных новичков подбираются будущие профессионалы, которые станут украшением большой сцены и прославят ее. Пресс-агенты с восторгом любят рассказывать болтливым, но разыгрывающим из себя глухих репортерам различные истории о том, как скромные, ничем не примечательные новички становятся яркими «звездами», и те орбиты, по которым они движутся, теперь находятся целиком под их контролем.

Например, такая-то примадонна — начнут они вам рассказывать — впервые поклонилась со сцены публике, когда скакала на руках во время представлении любителей. Один великий, непререкаемый фаворит всех утренних спектаклей дебютировал однажды в пятничный вечер, когда исполнил разбитные песенки собственного сочинения. Трагик, снискавший такую себе славу на двух континентах и на одном острове, впервые привлек внимание публики к своей скромной персоне любителя, когда представил на сцене скандинавскую крестьянскую девушку, только что приплывшую в Америку. А один бродвейский комедиант, от которого все сходят с ума, получил свой первый ангажемент в тот же благодатный пятничный вечер, с поразительной серьезностью прочитав сцену с могильщиками из «Гамлета».

У всех у них был свой шанс. Ночное выступление любителей — настоящее благо. Это, по сути дела, благотворительность без подаяния. Это — братская рука, протянутая членам самой лучшей объединенной группы соратников в мире, чтобы поставить на ноги менее счастливых и везучих, не давая им при этом понять, что они — попрошайки.

Оно дает тебе большой шанс, и, чтобы его ухватить, нужно выйти на несколько минут на сцену и на фоне обшарпанных декораций и под оркестр, играющий десять-двенадцать тактов, выдать такой степ, чтобы обеспечить себе жалованье, нисколько не меньшее, чем у конгрессмена или у ортодоксального священника, даже если ваши ступни с большим трудом отрываются от досок. Может ли амбициозный студент, изучающий литературу или финансы, получить такой же шанс, проведя всего двадцать минут в библиотеке Карнеги-Холла? Не думаю.

Но не заглянуть ли нам в театр Криари? Давайте представим себе, что благодатный пятничный вечер наступил, когда осчастливленному Мэку Макговану предстояло оправдать лестные предсказания его выдающегося патрона и без всякого сожаления бросить свой серебряный талант в щель автомата славы, который раздает высокие репутации и большие деньги.

Я предлагаю, заранее зная о вашем молчаливом согласии, отказаться от лицемерной философии и несдерживаемых комментариев и дать возможность автору закончить свою историю в одеяниях реальных утверждений — метод куда более достойный, если его строго придерживаться, чем самые старательные творения словоблудов...

 

(Здесь не хватает страницы текста.)

 

легко попал за кулисы вместе со своим патроном, великим Дель Делано. Ибо: какие бы яркие огни рампы ни сияли в этом Граде, Ожидающем Развлечений, свободой на освещенной стороне распоряжался Дель. Ведь это он должен представить любителя, понимаете? Это он должен привести сто сюда — понимаете? — и, помаргивая одним холодным голубым глазом, сказать менеджеру: «Вот, возьми его у меня, у него есть порох, понимаешь?» А этот любитель тем временем должен сидеть на неокрашенной скамье и, обливаясь потом, ждать своей очереди, ясно?

Мэк большей частью прогуливался за кулисами с Несравненным, а семеро кандидатов ожидали, приклеенные к скамье.

Какой-то великан без пиджака, с мрачным, но добрым лицом, на котором время от времени хирурги оставляли свои швы, держал в руках длинный шест с петлей на конце. Это был Человек с Крючком.

Менеджер, с густыми белокурыми волосами, с кривой улыбкой, с ужасной развязностью, проявляя свое снисходительное терпение, готовился следить за программой выступлений любителей. Последнее выступление профессионалов — «Великий марш Счастливого гусара» — подошло к концу, их мятые, сморщенные, штопаные шелковые трико исчезли за кулисами. Музыкант в оркестре, который играл на литаврах, цимбалах, на треугольнике, на наждачной бумаге, на барабане, изображал цокот копыт, свистел и производил выстрелы из пистолета, устало вытер пот со лба. Для «римлян» наступил законный отдых.

Ну а пока оркестр исполняет знаменитый вальс «Огорченная жена», давайте уделим слов сто-двести для описания психологического настроя аудитории.

Партер был занят Народом. В ложах сидели Персоны. На галерке набились те, кто уже заранее приготовил свой Вердикт. Клака была в зале в том же виде, когда она появилась еще в каменном веке, а потом была воспринята французами. Каждый Микки и каждая Мэгги, куда мудрее, чем талантливы, сидевшие в ожидании своей очереди на скамье в театре Криари, знали, что их успех или неудача уже заранее решены этой толпящейся, свистящей, рычащей зрительской массой римлян, заполнивших три балкона и галерку. Они знали, что их выигрыш или проигрыш целиком зависел от умения «банды» на небесах, могущей обеспечить бешеные овации своему любимцу.

На Бродвее на премьере искатель славы может добиться ее от тех, кто купил билеты, через голову знатоков. Но только не здесь, в театре Криари, где судьба любителя подвержена точному арифметическому расчету. Число присутствующих на представлении его почитателей во время этого испытания решает все заранее. Но вам неплохо бы знать, как такие утомительные пятничные вечера заставляют краснеть от стыда представления по Понедельникам, Вторникам, Средам, Четвергам и Субботам, все утренники на бродвейской сцене...

 

(На этом рукопись обрывается.)