сновные и дополнительные признаки преступного типа. 8 страница

Алкогольная, невропатическая, психопатическая, сифилитическая наследственность, с отсутствием задатков нравственных ком­плексов и с задатками злых, антиальтруистических чувств — вот почва, на которой вырастает яркая картина морального вырожде­ния. Личный алкоголизм также является деятельным фактором этого вырождения.

Часто утверждают, что вырождение есть врожденное состоя­ние. Но с этим трудно согласиться. Нельзя отвергать, что объективные условия, в которых живет личность, и разнообраз­ные факты ее жизни могут производить глубокие и стойкие изме­нения в ее конституции, а не вызывать лишь мимолетные, бес­следно проходящее настроения. Если же так, то ясно, что эти изменения могут носить и дегенеративный характер. Да и самое нарастание в потомстве признаков дегенерации, из поколения в поколение, было бы непонятно, если не допускать накопления этих признаков у личности в результате тяжелых жизненных пере­живаний. Изучение преступности дает нам целый ряд примеров того, что нередко нравственное вырождение появляется в резуль­тате продолжительной преступной карьеры, а иногда его удается подметить и у новичков на преступном пути. Ниже, особенно в главе об импульсивных преступниках, читатель найдет много ярких примеров моральной дегенерации. Не останавливаясь на них сейчас, отмечу только, что наличность и. степень дегенерации являются важными дополнительными признаками.

Чрезвычайно важно также отмечать наличность или отсут­ствие деклассации, т.е. отрыва преступника от того социального слоя, к которому он принадлежал, и от свойственных последнему основных условий жизни. Наличность ее важно установить, потому что она, во-первых, затрудняет возврат преступника к честной трудовой жизни, а, во-вторых, обостряет криминоген­ные элементы психической конституции преступника и облегчает их внешнее проявление. Деклассированный чувствует себя теснее связанным с миром преступников и с притонами, в которых они ютятся. При этом надо различать внешние и внутренние условия деклассации. Первые сводятся к утрате внешних признаков при­надлежности к известному социальному слою, например, хозяй­ства — сельским хозяином. Второе заключается в таких изме­нениях самой личности, в силу которых она уже существенно отли­чается от лиц данного социального слоя и неспособна к жизни и деятельности, свойственным представителям данной социальной группы. Примером деклассированного преступника может слу­жить хотя бы описанный выше Гаврилов. Деклассация — частое явление у представителей преступного мира. Так, напр., из 250 обследованных мною бандитов, из которых 174 человека принадлежали к числу городских жителей и 76 — к числу сель­ских, 55 во время преступления состояли на службе. 80 человек, хотя на службе не состояли, но имели определенный источник

средств существования в виде крестьянского хозяйства, вольной профессии или торговли. 57 лишились места, по сокращению штатов, незадолго до преступления, а 58 были людьми без опре­деленных занятий. У 133 не было заметно признаков и тенденции к деклассации, в смысле отрыва от того социального слоя, к кото­рому они принадлежат, и от свойственных последнему основных условий жизни. У остальных 117 признаки деклассации были более или менее ясно намечены или последняя стала совершившимся фактом.

По всем указанным дополнительным признакам, в пределах отдельных видовых типов, создается сеть новых подразделений на алкоголиков и не алкоголиков, деклассированных и не деклассиро­ванных, невропатов и нервно-здоровых и т. д.

Прежде, чем перейти к обрисовке отдельных типов, надо отме­тить еще следующее: при установлении типа, носителем кото­рого является тот или иной преступник, необходимо считаться с тем, к какой социальной группе или социальному слою, он при­надлежит. Задача сводится к тому, чтобы выяснить, насколько он, как представитель известной социальной группы, обладает известными свойствами, препятствующими ему вести жизнь, свой­ственную членам этой группы, не прибегая к преступлению, как к средству удовлетворения тех или иных своих потребностей, насколько он, находясь, так сказать, в атмосфере условий жизни лиц данной социальной группы, предрасположен, выйти из обыч­ных рамок этой жизни и совершить известное преступление, или оказывается недостаточно стойким в преодолении затруднений, встречающихся в жизни лиц данного социального слоя. Если мы говорим, что у данного субъекта недоразвито то или иное положи­тельное качество, или, наоборот, сильно развито какое-либо отри­цательное свойство, то мы исходим в этом случае от того, что обыкновенно встречается у лиц одного социального слоя с данным субъектом и может считаться минимумом, необходимым для того, чтобы не выйти за пределы легальных форм жизни и удержаться от преступления. В этом проявляется относительность крими­нального типа и его зависимость от культурного уровня, социаль­ных и бытовых условий. С серьезным изменением социальных условий накапливаются и крупные изменения в сфере криминаль­ных типов: с одной стороны, нарождаются новые типы, а с дру­гой, — изменяется состав носителей прежних типов. Проследить все эти изменения составляет ряд весьма важных и интересных задач криминальной психологии. В будущем, вероятно, эта наука и сможет установить ту эволюцию, которой подвергаются крими­нальные типы вместе с эволюцией социальной среды. К сожале­нию, в прошлом не велось никаких систематических исследований преступных типов, которые могли бы позволить выполнить теперь же эту задачу, сравнивая современные типы с типами преж­них времен.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

кзогенные преступники.

 

«От тюрьмы да от сумы не отрекайся», советует народная поговорка, указывая, что человек часто попадает в одно из обозна­ченных в ней несчастных положений вопреки всем своим расчетам и ожиданиям. Обстоятельства иной раз так резко и быстро меняются и дают такой толчок к преступлению," что под давле­нием их нередко оказывается не в силах удержаться на пути честной, трудовой жизни и такой человек, в котором', казалось, никак нельзя заподозрить потенциального преступника. Группа экзогенных преступников и состоит из людей, потерпевших кру­шение в жизненных бурях, сбитых на преступный путь давлением внешних обстоятельств, которые, хотя и не были столь тяжки, чтобы извинить их, но все-таки превышали обычные жизненные затруднения; не попади они в данное затруднительное положение, они прожили бы всю жизнь, не сталкиваясь с уголовным судом и законом. Для обычного течения жизни и для повседневных житейских соблазнов и испытаний у них достаточно нравственной стойкости. Но как скоро они выбиты из привычной для них колеи и оказались перед серьезными затруднениями, они падают духом, теряют равновесие, обнаруживают недостаток активности в борьбе с этими затруднениями... Их сопротивляемость соблаз­нам, стремящимся увлечь на преступный путь, достаточна лишь при обычных для них условиях жизни и оказывается недоста­точной в борьбе с сколько-нибудь серьезными затруднениями, в периоды житейских бурь. Они способны к некоторой нравствен­ной борьбе, но когда эта борьба более, чем обыкновенно, упорна или длительна, они ее не выдерживают. Потерпеть до конца, сдержаться, выждать, перенести некоторые лишения, чтобы избе­жать преступления, поэнергичнее воспользоваться возможным легальным выходом из своего положения у них не хватает нрав­ственной стойкости или энергии, а иногда также находчивости и уменья ориентироваться в изменившихся условиях жизни. Нередко, при этом, они видят в самих себе жертву неблаго­приятно сложившихся обстоятельств, не дают должной мораль­ной и социальной оценки своему поведению, считают его за что-то вынужденное и полагают, что так на него посмотрят и другие. Это снисходительное, жалостливое к себе отношение иногда не дает развиться в них тому протесту против преступления, который вполне соответствовал бы по силе голосу их нравственного созна­ния и мог бы оказать должное влияние на волю.

В каждом обществе и в каждом его слое у отдельных членов вырабатывается обыкновенно двойной ряд комплексов, регули­рующих их поведение: с одной стороны, комплексы, в которых ассоциированы с определенными чувствами общие представления таких форм жизни и поведения, которые признаются в данной социальной группе хорошими или, по крайней мере, нормальными, допустимыми. В связи с этими комплексами стоят другие комплексы, в которых с определенными чувствами ассоциированы представления образов жизни и действий, которые, напротив, считаются недопустимыми, ненормальными, позорными и т. д. Из комплексов первого рода вырастают более или менее живые и сильные импульсы к образам действий, из которых слагаются или которыми поддерживаются и обеспечиваются формы жизни, признаваемые хорошими или, по крайней мере, допустимыми. Из комплексов второго рода родятся задерживающие импульсы, т.-е. импульсы к воздержанию от известных форм поведения. Из тех и других комплексов слагается присущий личности коэффициент сопротивляемости неблагоприятным внешним усло­виям. Как скоро человек оказывается под угрозой известных страданий, он, в силу присущего ему стремления избегать стра­даний и инстинкта самосохранения, ищет средств устранить эти страдания и в своих поисках нередко наталкивается на мысль о том, или ином преступлении, как о возможном выходе из затруднения. Если присущий субъекту коэффициент сопро­тивляемости мал, преступная мысль получит у него осуществле­ние, раз преступление представится ему выгодным. Если этот коэффициент достаточно значителен, мысль о преступлении будет отброшена. Следуя рождающимся из его нравственных ком­плексов импульсам, человек изо дня в день служит, подчиняет себя определенной дисциплине, старается заслужить и поддер­жать хорошую репутацию, избегает того, что может подорвать последнюю, лишившись места, энергично ищет нового и т. д., словом, старается отвоевать себе известные формы и условия жизни, признаваемые нормальными, сносными или хорошими, и поддержать свою жизнь на определенной высоте; для борьбы с разными жизненными затруднениями у него оказывается известный запас того, что называют нравственной энергией или стойкостью.

Группа экзогенных преступников состоит из лиц с понижен­ным коэффициентом сопротивляемости, с более или менее значи­тельными дефектами криминорепульсивной части их конституции. Впрочем, не надо забывать, что эти преступники действуют при особенно неблагоприятных внешних обстоятельствах. Поэтому реакция на эти обстоятельства, проявившаяся в форме известного преступления, не свидетельствует о том, что в их конституции существуют такие отложения, в которых можно было бы видеть предрасположение к этому преступлению. Когда человек испы­тывает сильную физическую или душевную боль, он под влиянием ее может сделать поступок, вообще ему не свойственный; при таких условиях нельзя заключить от факта совершения им извест­ного поступка к сложившемуся будто бы у него предрасположе­нию к определенному образу действий. Для того, чтобы, под­вергнувшись сильному давлению неблагоприятных внешних обстоя­тельств, не прибегнуть к преступлению, несмотря на то, что последнее представлялось средством выйти из тяжелого положе­ния, нужно:

во-первых, чтобы субъект более или менее ясно представлял себе иные возможные выходы из своего положения;

во-вторых, чтобы он с достаточным спокойствием и полнотой мог взвесить последствия преступления и сопоставить с ними другие способы устранения создавшихся для него затруднений;

в-третьих, чтобы у него было достаточно энергии для исполь­зования иных возможностей, кроме преступления, и достаточно сильное нерасположение к последнему.

В соответствии со сказанным среди экзогенных преступников можно различать следующие главные разновидности:

I. Во-первых, таких, которые не видели с достаточной ясностью иных, не преступных выходов из своего положения, ошибочно считали, что таких выходов нет или что они мало надежны, чрез­мерно трудны, малодоступны им и т. п.

Так как такое состояние сознания может быть обусловлено, главным образом, или умственной недостаточностью субъекта, или его взволнованностью и подавленностью, мешавшими ему взве­шивать и обсуждать, то эту первую группу экзогенных преступни­ков можно разбить на две:

а) на интеллектуально недостаточных (глупых, недалеких, малоразвитых, поверхностных, легкомысленных). Поверхностных проявляется в торопливости суждений о явлении в его целом на основании некоторых бросившихся ранее в глаза признаков его, без должного учета других существенных признаков. Легкомыслие состоит в том, что в расчеты и оценки, касающиеся тех или иных событий, вводятся необоснованные надежды или предположения относительно разных обстоятельств, от которых зависит наступление, не наступление или характер тех или иных последствий, благодаря чему причинная связь явлений представляется совершенно неверно;

б) растерявшихся (трусливых, впадающих в уныние, в отчаяние или в состояние растерянности).

II. Вторую основную разновидность экзогенных преступников образуют те, которые видели иной, непреступный выход из своего положения, обладали достаточным спокойствием, чтобы взвесить и обсудить представлявшиеся им возможности, но не обладали остаточной энергией, чтобы своевременно использовать имевшийся них в виду непреступный выход из тяжелого положения, потому то не питали настолько сильного нерасположения, к преступлению, чтобы с достаточной настойчивостью стремиться его прибегнуть. В свою очередь, эти недостаточно энергичные поиски преступного выхода из тяжелого положения могут иметь своим источником или: 1) трудно преодолеваемую пассивность субъекта, его малую способность к длительным и энергичным волевым усилиям, которые были необходимы для выхода из дан­ных затруднений легальным путем (пассивные, слишком стесняю­щиеся и застенчивые), или 2) недоразвитие одного из альтруисти­ческих чувств (холодные, безучастные или бессердечные, неблаго­дарные, неделикатные), или 3) недостаточное развитие чувства честности, или 4) недоразвитие уважения к общественным инте­ресам.

Часто «личный» корень преступности сплетается из различ­ных, указанных выше, свойств, и тогда субъекта приходится отно­сить в ту подгруппу, характерные свойства которой у него выра­жены сильнее всего. Так, напр., у описанного выше (стр. 34) Ивана X. всего яснее выражены черты второй подгруппы второй основной разновидности. Что касается внешних обстоятельств, толкающих экзогенных преступников на преступный путь, то чаще всего они сводятся к материальной нужде, или к тяжелому семейному положению. Нередко, при этом, недостаток стойкости экзогенного преступника, его податливость на давление внешних обстоятельств в значительной мере обусловлены недостатком самостоятельности, подчинением чьему-либо постороннему силь­ному влиянию, или опьянением, вследствие которого способность критики у него была ослаблена, а смелость и развязность возросли. В пределах каждой подгруппы экзогенных преступников надо различать внушаемых от поддающихся с трудом чужому влиянию и алкоголиков — от непьющих или почти совсем непьющих.

Выше был приведен пример экзогенного преступника, совер­шившего преступление по нужде. Вот еще один случай, относя­щийся к той же группе; действующими лицами в нем являются несколько эндогенных преступников и один экзогенный — Иван Иванович Т., которого уговорили принять участие в одном бандит­ском налете. Дело было так:

Часов в 10 вечера, 28 декабря 1922 года, Л. с двумя соучастни­ками пришел к этому рабочему Ивану Т., у которого в это время был в гостях его знакомый электромонтер П., которого он просил о месте и который принес ему известие, что, возможно, ему удастся устроиться, так как заведующий одним детским домом определенно обещал принять Ивана на службу и просил передать ему, чтобы тот к нему явился. Пришедшие три гостя принесли с собой самогонки, которую все присутствующие и стали распи­вать. Иван пил редко, но приходилось иногда сильно напиваться. В пьяном виде он не буянит, а идет обыкновенно спать. В этот раз они выпили с четверть самогонки, и Иван сильно захмелел. Пришедшие гости стали беседовать о том, что Ивану трудно жить, что положение его тяжелое, что трудовым путем он из него не выбьется, что вот он за родину кровь проливал, а все нищим остался и т. д., а затем предложили ему заработать на одном «деле», ограбить в Перове одного человека, сделать нападение на его дом. Подвыпивший Иван и сидевший у него в гостях П. согла­сились. У Ивана была одна мысль: купить бы для себя и жены пол пуда хлеба, а то он все время питался одним картофелем, да и тот приходил к концу. Долгая нужда вызвала у него к тому же, смешанное с отчаянием и сознанием беспомощности, чувство озлобленности по поводу своего положения, при котором слова подстрекателей казались ему особенно убедительными. Это чувство, так сказать, прибавило ему смелости и решимости.

Идти пришлось версты полторы. К месту преступления пришли уже часу в четвертом утра. Место и обстановку преступления Иван не помнит, была ночь, да он был, к тому же, пьян и не интересовался; помнит только, что дом был одноэтажный. Надо добавить, что память у него вообще слабая; он плохо помнит внеш­ний вид и очертания предметов, цвета и то, что ему приходилось слышать или читать. Придя к намеченному дому, некоторые из соучастников стали взламывать окно, а другие — в том числе и Иван — остались вблизи у коровника. Взломав окно и освещая помещение электрическими фонариками, соучастники влезли внутрь; Иван влез последним. Изнутри вдруг раздалась команда: «руки вверх! бросай оружие!». В ответ на это бандиты открыли»стрельбу; у них было с собой 3 револьвера. Один из соучастни­ков — Л., — отстреливаясь, успел скрыться, остальные были захвачены на месте и сильно избиты сидевшими в засаде; изби­тых их связали, положили на подводу и повезли «как дрова». Один из участников нападения оказался провокатором. Иван, как только из засады раздалась команда, в ужасном страхе бросился за печку, но его вытащили и избили.

Познакомимся теперь с его личностью.

Иван Иваневич Т., 27 лет, русский, из крестьян Новгородской губернии, Валдайского уезда. Он сын бедного крестьянина, кото­рый прирабатывал, ездя с ассенизационной бочкой за 4 версты в близлежащий город. У отца Ивана было 8 человек детей, 5 сыновей и 3 дочери. Иван — старший из братьев. Семья в общем жила дружно, только отец иногда запивал запоем и тогда бил и жену, и детей. Детей он и трезвый наказывал иногда ремнем и плеткой. Но в общем у Ивана были хорошие отношения с родителями. «Родителями доволен», говорит он. Отец его в 1918 году умер «от простуды», мать жива до сих пор. Сколько он знает, родители его никогда не судились; и сам он раньше не судился. Воспитывался Иван у родителей; учился он в сельской школе 2 зимы, но школы не кончил, так как рано пришлось идти на работу. Он начал работать с 7 лет на железной дороге; детей брали на работу за 15 к. в день — траву щипать, камни убирать, подметать и т. п. Лет 12 — 13-ти он работал года полтора на лесопильном заводе, а потом — на колокольном и на кирпичном заводе. О своем детстве он сохранил печальное воспоминание: ничего в нем, кроме тяжелой работы, не было. «Несешь это, бывало, — рассказывает он про свое пребывание на лесопильном заводе, — корзину с опилками, всю спину до крови веревками перетрешь». Сохранилась в его памяти из детских лет еще одна тяжелая сцена: когда ему было лет 9 —10, как-то оторвался плот, на котором он был с товарищем, и его отнесло на середину озера. Иван страшно испугался, так испугался, что не помнил даже, как его вытащили. Более о его детстве его память не сохранила ничего. «Приятной жизни не видел», говорит он. «Семья была большая —10 душ, а земли — мало, приходилось родителям помогать». «И отца и мать очень жалею, так как они много работали». Ни особых врагов, ни друзей он в детстве не имел. Ремесла он никакого не изучил, с детства и по день ареста работал чернорабочим. В 1916 г. он поступил на военную службу и пробыл на ней до июля 1922 года. В дореволюционное время он служил в артиллерии; со времени революции поступил доброволь­цем в красную гвардию из политического сочувствия; с 1919 по 1922 г. служил в Москве красноармейцем при высшей стрелковой школе, где и познакомился с Л., служившим там же. О военной службе сохранил тяжелое воспоминание: — «плохое дело, крово­пролитие, много нашего брата погибло там». На войне он был ранен легко в ногу и однажды контужен: его засыпало землей, — «не знаю, — говорит он, — как выкопали, очнулся уже на сани­тарной повозке». Месяца 3 в госпитале лежал после этого. Он много раз бывал в боях, часто видел раненых, кровь и трупы. Все это на него вначале сильно действовало. Потом это действие ослабело, но привыкнуть к этим зрелищам он не мог. К тому же он не из храбрых и на фронте испытывал страх, иногда настолько сильный, что чуть не падал в обморок. Был однажды случай, когда он бросил орудие и спасался бегством. К опасностям фрон­товой жизни и к крови он так и не мог привыкнуть до конца своего там пребывания. Забывал о страхе, только когда во время сражения «разгорячался», тогда он забывал об окружающем и все свое внимание сосредоточивал на том, что обязан был делать. Военная служба принесла ему лишь одну пользу: от товарищей он выучился читать и писать. Занимался, чтобы «получить раз­витие». Он и теперь желал бы ради этого учиться; и в тюрьме он просил воспитателей принять его в школу, где он особенно хотел бы «послушать лекции по политической части», Но про­читанное он помнит недолго, так как у него плохая память: про­чтет и быстро забывает. Он читал Достоевского, Чехова, Л. Тол­стого, но мало что помнит из прочитанного. С трудом при­помнил кое-что из «Преступление и наказание». С Раскольниковым он решительно не согласен: «это зверство — убить чело­века». «Убивать мы не можем, потому что мы жизни не давали». «Раскольников мог бы и так взять, отнять или как иначе».

«Может быть, и есть такие спецы, что способны убийство сделать», но сам он этого не может. Кражу он допускает, но лишь кражу «по нужде», хотя и ее считает делом плохим, так как за это приходится сидеть. — «Чужое состояние — не мое, не должен я его и брать». — Рассчитать так, чтобы, взяв чужое, не сидеть, никак нельзя. Но почему кража плоха, независимо от тюрьмы, которую за нее назначают, он объяснить затрудняется и говорит только, что «грабить, связаться с людьми, которые крадут, нехорошо». «Можно спокойно владеть лишь тем, что заработал». С заметным эмоциональным тоном и с большой горечью он говорит, что ему приходится «сидеть в этой несчастной тюрьме весной и летом, когда для крестьянства — золотое время, и семья, быть может, от этого голодает». «Я очень раскаиваюсь в своем преступлении, зачем я на него пошел». К крови и ранам он относится с очень неприятным чувством. Посмотрев на кар­тину, изображающую убийство Грозным сына, и заметив кровь, он с неподдельным чувством сказал: «уберите, я не могу этого видеть».

В августе 1922 г. он демобилизовался, приехал в Москву к жене и поселился у нее во Владыкине, где она жила в доме своего отца, который раньше здесь был огородником, но теперь никакого хозяйства не имел; она занималась поденной работой. Женат он с 1922 года, до жены никого не любил, и ни с кем не сожитель­ствовал, имел лишь мимолетные половые связи, большею частью с проститутками. От жены у него дочка. Поселившись у жены, он вынужден был жить на ее счет, что его очень тяготило. Он записался на биржу труда, искал места всюду, где мог, но в тече­ние 6 месяцев никакой службы найти не мог; лишь иногда ему попадался случайный заработок: так, осенью он копал у соседних крестьян картофель, за что получил 2 мешка картофеля. Пить он в это время не пил, в карты не играл, ничего лишнего не поку­пал, а денег совсем не было и он страшно нуждался. Для характе­ристики его тогдашнего состояния надо еще прибавить, что у него было смешанное с горькой досадой чувство обиды за то, что он прослужил 2 года в Красной армии и ничего не получил за это, а полгода не может найти себе работы. Этим его состоянием и его нуждой решили воспользоваться его сотоварищи по пре­ступлению. Горько раскаиваясь, что пошел на это дело, Иван уверяет, что, не будь он пьян, он ни в каком случае не согла­сился бы, несмотря на свое тяжелое положение. Л. знал, что Иван сильно нуждался, и, зная это, верно рассчитал, что преступле­ние покажется ему, — особенно, если его подпоить, — соблазни­тельным. Так и вышло. Принимая во внимание, что в прошлом Ивана хотя и были тяжелые моменты, но он никогда не добывал средств к жизни нетрудовым способом, что он с искренним эмоциональным тоном дает отрицательную моральную оценку бандитизму и убийству, что в течение 6 месяцев он всячески бился, чтобы что-нибудь заработать трудом, что у него была дей­ствительная долго мучившая его нужда, его следует признать экзогенным преступником. Но, с другой стороны, нельзя не учи­тывать и того обстоятельства, что в его тяжелом положении появился уже просвет, о котором ему сообщил П., так что ему нужно было лишь еще немножко потерпеть, что в его взгляде на кражу есть какая-то опасная уклончивость, довольно растяжимая оговорка «по нужде», которая делает его отношение к этому пре­ступлению похожим на подгнивший забор, который до поры до времени держался, подпираемый и трусостью Ивана, и его при­вычкой идти по трудовому пути, но порыв ветра, — явившийся в форме известной дозы алкоголя и лукавых слов подстрека­теля, — и забор рухнул...

Учитывая, наконец, то, что Иван, в крайнем случае, мог уехать в деревню к матери и там, хотя бы некоторое время, переждать полосу своих невзгод, надо признать, что у его преступления есть и известный «личный» корень. Теперь, по освобождении от нака­зания, он рассчитывает уехать с семьей в деревню и заняться там восстановлением хозяйства. Но это он мог сделать «до преступле­ния. И это тем более легко было ему сделать, что с родными у него были все время хорошие отношения; он с большою сердеч­ностью, даже со слезами в голосе отзывается и о своей семье, — о жене и ребенке, — и о матери, братьях и сестрах. В тюрьме он сильно тоскует о них и постоянно думает о том, как идет их хозяйство. Он, несомненно, хозяйствен и экономен, сорить деньгами не любит, хотя не скуп, но расчетлив, «Надо каждую копейку ставить на счет», — говорит он. Поэтому он избегал каких-либо развлечений и угощений, лишь, изредка позволял себе выпить. Характера он довольно угрюмого, шумного веселья не любит. Ни вечеринок не посещал, ни ухаживанием за женщинами не занимался. Жену и ребенка любит и замечал за собой, что несколько ревнив. Он весь постоянно поглощен мыслью об устрой­стве материальной стороны своей жизни, но большой способности хорошо устраиваться не обнаруживает. Он несколько флегмати­чен и не особенно энергичен. Заметна у него нервность, способ­ность быстро приходить в состояние волнения, впечатлительность; его преобладающее настроение — печальное. Но он не вспыльчив, не очень лжив, а когда лжет, то выдумывает не столько факты, сколько их объяснения и оправдания.

Иван Т. вступил на преступный путь под влиянием длительного действия материальной нужды. А вот случай, когда этот фактор, так сказать, нахлынул на человека внезапно, привел его в состоя­ние растерянности, смешанное с раздражением, и этим толкнул на преступление.

Григорий Александрович К., 22 лет, русский, из крестьян Архан­гельской губернии, Шенкурского уезда; на обеих руках у него татуировка, — сердце, якорь и инициалы Г. К., — сделаны во время морской службы. Он присужден к 8 годам заключения со строгой изоляцией за то, что 9 октября 1923 года, возвращаясь с заработ­ков из г. Архангельска в свою деревню, по дороге, около 12 часов дня, в двух верстах от деревни Макаровской, через которую ему предстояло проходить, убил гражданку Субботину, 63 лет, нанеся ей палкой по голове несколько ударов. На вид, это — человек небольшого роста, с широким, жирным и толстокожим лицом, формы укороченного яйца, с серыми, без определенного выражения глазами, с небольшим, коротким, несколько вздернутым вверх носом. По внешности, он — смирный и довольно добродушный деревенский парень. Не пьет. Никакой ссоры с убитой у него не было. Что же могло толкнуть его на такое дело, — на убийство в поле, на проезжей дороге, среди белого дня, вблизи деревни? По его словам, совпадающим с обстоятельствами дела, — исключи­тельно голод и желание получить хлеб и пирожки, бывшие в котомке Субботиной.

Знакомясь с жизнью и личностью К.,мы узнаем, что он с детства рос в суровой семейной обстановке. Детство его было «безрадост­ное», «несчастливое»; он решительно не может вспомнить ничего хорошего из своих детских лет. Отец его умер, когда Г. А. был совсем еще маленький, в 1906 году; его нашли замерзшим в поле. Григорий припоминает из рассказов матери, что отец пил, но, кажется, не сильно, так себе — и с матерью жил дружно. Григорию с детства пришлось работать по хозяйству. Школы он не кончил, «мать не дала, чтобы дома работал». Учился он хорошо и ученьем интересовался, особенно арифметикой; сравнительно труднее давался ему закон божий, «потому, что многое нужно было учить наизусть». К религии он равнодушен: «не имеет никакой». Домаш­няя обстановка у него была очень плохая. Правда, материальной нужды не было, мать его — женщина с достаточными средствами. Но у нее ужасный характер. «Мать такая, — рассказывает Григо­рий, — что редко и сыщешь». «Доброго-то, пожалуй, в ней не было ничего». Злая и раздражительная, она целый день бранилась и при­диралась к детям, постоянно била их и мало думала об их воспи­тании. Вскоре после смерти отца она сошлась с соседом, и это было одной из причин того, что в их доме «был все время скандал да скандал». Дети, — их было трое, Григорий и две сестры, — были некоторой помехой этой связи; притом они высказывались открыто против нее, особенно сын. Любовник матери возненавидел мальчика и постоянно вооружал против него мать. В результате Дома был ад кромешный; отношения между детьми и матерью были плохие, и Григорий откровенно говорит, что он всегда мать «недолюбливал». Той сердечности, нежности и ласки материнской, которая имеет такое большое значение для развития эмоциональ­ной стороны ребенка, Григорий и его сестры не знали. А атмо­сфера вечных ссор и брани не могла, конечно, хорошо влиять на развитие в нем сдержанности и уважения к личности. Зато с дет­ства он познакомился с чувством ненависти: он все время ненави­дел любовника матери. От матери Григорий унаследовал вспыльчи­вость. Драться ему в жизни, по его словам, никогда не приходилось, ругаться приходилось. Колотушки матери терпел со сдержанной злобой. Боясь новых побоев, дерзости ей делать избегал. Вообще и он, и сестры «смирные», они лишь «выговаривали» матери за ее связь. Друзей у Григория ни в детстве, ни потом не было. Вообще, кроме сестер и жены, он ни к кому никакой привязанности никогда не питал. Вследствие тяжелой домашней обстановки Григорий, когда ему исполнилось 17 лет, при содействии дяди, ушел из дому добровольцем в морскую службу, на которой и состоял с 1919 года по 1922 год. Сначала он был поваром на корабле, потом прошел четырехмесячные курсы для мотористов, при чем окончил их с боль­шим трудом, вследствие своей малограмотности, и был отправлен мотористом на радиостанцию на один из островов Белого моря, где пробыл 1921 год, а затем в 1922 году был переведен на другой остров, также на радиостанцию мотористом и здесь провел послед­ний год своей военной службы. После тяжелой домашней атмо­сферы он чувствовал себя на военной службе очень хорошо и сохра­нил об этом времени самое приятное воспоминание. Страху он никакого не испытывал, так как ни в каких боях не участвовал. Ни в чем недостатка не терпел. Жил хорошо. На островах охотился на тюленей, что ему очень нравилось. Постоянно имел деньги, так что мог хорошо одеваться, а это он очень любит. Хорошо оде­ваться — его страсть: «купишь, — говорит он, — один костюм, хочется купить другой». Одежду он любит модную и красивую и, если бы имел много денег, первым делом накупил себе хорошей одежды. Да и на что ему особенно тратить деньги, кроме как на хозяйство и одежду. Пить он не пьет, даже и не курит. В карты про­бовал поиграть раза 2 — 3, его обыграли, он решил, что это дело очень невыгодное, и «закаялся». На вечеринки ходить он также не особенно любит, хотя ходит, изредка танцует. Любит он поуха­живать за женщинами, но по этой части довольно плох, так как «разговора настоящего у него нет», т.е. не находчив в разговоре, недостаточно развязен, что он приписывает своей малой обра­зованности. Рассказывает он, впрочем, довольно связно, не путаясь и правильно отличая главное от второстепенного. Он, действительно, малоразвит, мышление его работает медленно и довольно бедно ассоциациями. Он, собственно, не глуп, но как-то вял, туго соображает, недостаточно хорошо комбинирует идеи и факты. Память у него хорошая: то, что он видел, в частности, лица и очертания предметов, он помнит хорошо. Прочитанное помнит слабо, потому что плохо перевари­вает. Читать ему нравится, особенно про путешествия и про степи, но он почти ничего не читал, а то, что читал, скоро забыл. Место преступления помнит хорошо, потерпевшую разглядел также хорошо, помнит, что после двух его ударов она упала лицом вниз и что крови заметно не было. Труп он, в целях сокрытия преступления, оттащил недалеко, — так с сажень, — с дороги в кусты. Преступления своего он заблаговременно не задумывал, шел со старухой по лесу, разговаривали «по хорошему», не ссори­лись, не ругались, и мысли об убийстве не было. А потом вдруг не сдержался, в нем сильно заговорило чувство голода, смешанное с раздражением против старухи, он поднял валявшуюся на дороге палку и ударил ею два или три раза, — он не помнит точно, нанес ли ей два или три удара, вернее два удара и оба по голове. От природы он не злой и причинять другим страдания ему не нра­вится. Он трудолюбив, хозяйствен, но не скуп. Ремесла никакого не знает, все время занимался лишь крестьянскими сельскохозяйственными работами, и этот труд ему нравится. По отбытии нака­зания имеет в виду вернуться домой и заниматься крестьянским хозяйством. Смущает его только, как на него посмотрят в деревне. «У нас,— говорит он, — считается, что сидеть в тюрьме — позорно, в волостях почти никто не сидит». И сам он того же мнения: сидеть в тюрьме — позор. Кражу считает делом недопустимым и позорным, потому что «от нее люди страдают». Его три раза в жизни обкрадывали, и он от этого сильно страдал: «от иной кражи в полгода никак не оправишься». Убийство еще хуже, потому что когда убиваешь, «то душу губишь». В совер­шенном им преступлении раскаивается: «в день-то не один раз скажешь, зачем это сделал». «Жаль так, что я страдаю, и она пострадала». На первом месте в его раскаянии, как мотив, стоит, по-видимому, то, что теперь за это сильно страдать приходится, а на втором уже месте — сознание жестокости того, что он «душу загубил» и причинил другому человеку страдания, да на себя позор навлек: как теперь в деревне на него смотреть будут? Первое время после убийства он сильно побаивался также, как бы убитая ему «во сне не привиделась». Первую ночь после убийства даже не спал от страха, что старуха ему во сне «привидится». Но потом страх прошел: ни разу не привиделась. К крови он отвращения не питает и никогда ее не видел, кроме случаев пореза пальцев и т. п. Раненых также не видел. Полагает, что второй раз он уже никогда не совершит убийства: скорее умрет, а на такое дело не пойдет, тяжело это, да и сидеть в тюрьме плохо. И в этот раз он напрасно его совершил, лучше бы «как-никак милостыней пробиться». Он пробовал было вначале просить милостыню, но ему мало подавали, а несколько раз даже сказали: «это — с такой-то рожей, такой молодой, — можешь заработать». Все-таки лучше бы милостыней пробиться. Да не сдержался, очень есть хотелось, да и раздра­жила его старуха. Дело было так. В конце 1922 года он вернулся со службы домой и пробыл дома с полгода. После Рождества женился, чтобы стать хозяином дома, а то над ним в деревне смеялись, что время, мол, жениться, а им все мать помыкает. Пожив немного с женой, уехал в Архангельск на заработки, так многие в их деревне делают. Взял с собою порядочно вещей, особенно разной одежды. Месяца 4 не мог найти себе в Архангельске проч­ного заработка, пробивался случайной работой, едва хватало на пропитание, вещи почти все продал. В деревню возвращаться не торопился, так как жизнь дома, несмотря на недавнюю женитьбу, его мало привлекала, тем более, что за время военной службы он поотвык от деревенской жизни. Но, наконец, прожившись в Архан­гельске и распродав все, кроме одной летней одежды и 2 — 3 смен белья, он решил вернуться домой, купил билет и с маленьким узел­ком поехал. Дорогой у него узелок украли. На станции Няндома он слез без вещей, без хлеба и без денег. Попробовал просить милостыню, давали очень мало и, как отмечено выше, оговаривали. У станции он нанялся, наконец, к одному старику дрова колоть, чтобы заработать на хлеб. До его деревни ему предстояло идти дня 3 — 4, более 200 верст пешком. Старик первый день его накормил, а на второй день, когда Григорию нужно было уходить, куда-то исчез. Прождав его довольно "долго, Григорий махнул рукой и решил идти, не получив ни денег, ни хлеба и рассчитывая дорогой пробиваться милостыней. Старика, казалось ему, все равно дождаться бы не удалось. Пошел. Более суток шел без хлеба. Стал замедлять скорость своего хода и по отстал ото всех, с кем шел раньше. В одном месте встретилась ему старуха Суб­ботина. Пошли вместе, прошли лес, шли часа 2, разговаривая о том, кто, откуда и куда идет. Оказалось, что старуха идет от сына и несет в котомке хлеб, пироги и разные домашние вещи. Григорий попросил у нее хлеба. Она сказала: — «ладно, подожди, дойдем до мостика». По дороге им встречались мосты… Прошли один мост. Старуха говорит: «хорошо, когда пройдем другой мостик», а после второго моста: «мне не хочется развязывать, подожди, дойдем до росстани», т.-е. до места, где им расставаться. Когда дошли до «росстани», старуха вынула и дала ему черных сухарей, причем он видел у нее белый хлеб и пироги. Оказалось, что сухари лежали у нее вместе с мылом. Когда Григорий съел их, его стошнило, а старуха ему говорит: — «Ну, теперь вон деревня, там выпросишь». До деревни, действительно, было недалеко, версты 2 не более. «С этим голодом, — говорит Григорий, — мог бы дотянуться до деревни, да под влиянием голода он расте­рялся, перестал соображать: «что-то накатило на меня, — расска­зывает он, — взял палку, да и ударил ее два раза». Это, как выяснилось впоследствии, видели две женщины, работавшие в поле. Оттащив труп с дороги, Григорий взял котомку и пошел в деревню, поедая старухины пироги. В деревне переночевал, при чем всю ночь не спал от страха, как бы не увидать во сне старуху, на утро встал и пошел далее, оставив, как бы в виде платы за ночлег, котомку и все остальное содержимое ее, кроме остатков съестного, которые захватил с собой. В котомке было еще женское платье и кофта. Все время его мучила мысль: «сознаться или не сознаться, ведь все равно разыскивать будут». Пошел дальше домой. Дня через три его арестовали, и, когда арестовали, он сразу во всем признался. Раньше он никогда не судился. Сидя ь тюрьме, он тоскует по жене и сестрам. До жены он половою жизнью не жил и, хотя женился из хозяйственных расчетов, гово­рит, что жену любит. Опасается, что если он долго просидит в тюрьме, то жена не станет его ждать и разведется с ним. Трево­жит его и мысль о хозяйстве, как-то оно идет без него. В тюрьме, по его словам, над ним все смеются, что он «такой несмелый». По-видимому, не только с женщинами, но и с тюремной «шпаной» у него «разговоров нет». Он как-то неловок, мешковат, имеет вид «розини», медленно и плохо ориентирующейся в обстоятель­ствах, не умеет устроиться. На этой почве и выросло его пре­ступление. Он, действительно, голодал и чувство голода нарастало, оно на него и «накатило» в момент преступления, но он мог бы выйти из своего положения иным путем, возможности были, но он в растерянности их не видел или считал ненадежными. Даже свои отношения со старухой он мог бы устроить иначе, так, что она поделилась бы с ним хлебом и пирогами. Его раздражение против нее естественно, но он недостаточно сдержан и дальновиден; растерявшись под влиянием голода, он совершил свое преступление, не думая о последствиях его.