— Почему бы тебе не выступить на национальном чемпионате в июне и не сделать это своей последней гонкой? — сказал Билл. — Ты можешь там выиграть, я знаю. Вот это и станет твоим возвращением; это будет то, о чем люди узнают и что запомнят.
— Ну… не знаю, — нерешительно произнес я. — Что-то мне не хочется снова садиться на велосипед.
Билл терпеливо манипулировал мною, стараясь не дать мне объявить о своем уходе. Он придумывал все новые причины, почему мне следует с этим подождать. Билл сказал, что в любом случае я не могу уйти раньше «Гонки за розами», а она состоится в мае.
В конце концов Билл меня уломал. Я сказал, что пока воздержусь от заявлений, но, как бы там ни было, устрою себе несколько дней выходных.
Команда «Postal» проявляла терпение. Том Вайзель дал указание ждать. Но несколько дней превратились в неделю, неделя превратилась в месяц. За это время я даже не распаковал свой велосипед. Он лежал разобранный в гараже и пылился.
Я вел себя как последний бездельник. Каждый день играл в гольф, катался на водных лыжах, пил пиво или просто лежал на диване и смотрел телевизор.
Я стал завсегдатаем мексиканского ресторана «Chuy's», нарушая все правила спортивной диеты. Я и раньше, когда прилетал домой из Европы, ехал туда прямо из аэропорта и заказывал буррито под томатным соусом и пару «Маргарит» или пива «Shiner Bock». Теперь же я ел там практически все.
Я больше не намерен был ни в чем себе отказывать; мне дан второй шанс — и я был намерен использовать его на всю катушку.
Но это не приносило мне радости. Легче на сердце не становилось, я не чувствовал себя свободнее и счастливее. Я пытался воссоздать то на» строение, которое было у нас с Кик во время совместного путешествия по Европе, но на этот раз! все было иначе, и я не понимал почему. Правда! заключалась в том, что мне было стыдно. Меня терзали сомнения и чувство вины по поводу содеянного мною во время гонки «Париж-Ницца».; «oСынок, никогда не сдавайся». А я сдался.
Я вел себя так, как было совершенно несвойственно моему характеру, и причина тому — мое возвращение с того света. Это была классическая ситуация. Что дальше? У меня была работа, была своя жизнь, а потом я заболел, и это перевернуло все с ног на голову. Теперь же, пытаясь вернуться к жизни, я был совершенно дезориентирован — и не мог с этим справиться, не мог все поставить на свои места.
Я ненавидел велоспорт, но при этом думал «Ачто еще я могу делать? Быть мальчиком на побегушках в какой-нибудь конторе?» Я не знал, что мне делать, и просто хотелось спрятаться, убежать от проблем — чем я и занимался. Я избегал всякой ответственности.
Я знаю, что пережить рак — это не только восстановить здоровье тела. В выздоровлении нуждалась и моя душа.
Никто этого не понимал по-настоящему — кроме Кик. Она держала себя в руках, хотя имела все основания злиться. Пока я играл в гольф, она осталась без дома, без работы, без собаки, читая объявления в рубрике «Требуются» и беспокоясь о том, как нам удастся сводить концы с концами. Моя мать очень сочувствовала ей. Она звонила нам, просила передать трубку Кик и спрашивала у нее: «Как твои дела?»
После нескольких недель моего гольфа, пьянства и мексиканской кухни Кик решила, что так больше продолжаться не может — кто-то должен попытаться повлиять на меня. Однажды утром мы сидели в патио и пили кофе. Закончив, я отставил чашку и сказал:
— Ладно, пока, у меня гольф.
— Лэнс, — промолвила Кик, — а что у меня сегодня?
— То есть?
— Ты не спрашиваешь меня, чем я собираюсь заниматься сегодня. Ты не спрашиваешь, чем хотела бы заниматься и не возражаю ли я против
твоего гольфа. Ты просто говоришь, что ты намерен делатъ. А тебя интересует, чем я занимаюсь?
— О прости, — пробормотал я.
— Так чем мне сегодня заняться? — настаивала она. — Скажи.
Я молчал. Я не знал, что сказать.
— Тебе нужно принять какое-то решение, — сказала Кик. — Тебе нужно определиться, уходишь ли ты из спорта окончательно и превращаешься в бездельника, который только и знает, что играет гольф, пьет пиво и не вылазит из мексиканского ресторана. Если так, то пожалуйста. Я люблю тебя и выйду за тебя при любом раскладе. Но мне нужно это знать, чтобы и я могла решить, отправляться ли мне на поиски работы, чтобы ты и дальше мс спокойно играть в гольф. Просто скажи. Но если ты не собираешься уходить из спорта, — продолжала она, — тогда тебе нужно отказаться от того образа жизни, который ты ведешь сейчас, потому что то, что сейчас происходит, — это решение ничего решать. И это на тебя не похоже. Это не ты. Я не могу понять, кто передо мной. Я все равно тебЯ люблю, но ты должен найти какой-то выход.
Говоря все это, Кик вовсе не сердилась. И она была совершенно права: я действительно не знал чего пытался добиться, и я действительно был бездельником. Внезапно я взглянул на себя ее глазами и увидел молодого пенсионера, и мне это не понравилось. Она не хотела продолжать жить этой праздной жизнью, и я не мог винить ее в этом.
Она спокойным тоном продолжала:
— Подумай и скажи, остаемся ли мы в Остине. Если да, я пойду искать работу, потому что не собираюсь сидеть дома, пока ты играешь в гольф. Мне скучно.
Ни от кого другого я подобных упреков слушать бы не стал. Но Кик говорила все это ласково, безо всякого надрыва. Она знал, насколько упрям я бываю, когда кто-то пытается уломать меня, — это мой сохранившийся с давних времен рефлекс противодействия всякому внешнему давлению. Я не дюблю, когда меня загоняют в угол, и, если такое случается, отбиваюсь изо всех сил — физически, логически и эмоционально. Но Кик говорила со мной так, что я не ощущал ни агрессии, ни попыток манипулировать мною, не чувствовал обиды; я просто знал, что все, что я слышу, — чистая правда. Это была, при всем ее сарказме, очень душевная беседа. Я встал из-за стола и сказал:
— Хорошо, я подумаю.
Я все равно пошел играть в гольф, поскольку знал, что Кик против этого ничего не имела. Вопрос был не в гольфе. Вопрос был в том, как мне вновь найти себя.
Кик, Стэплтон, Кармайкл и Оч вступили в заговор против меня, постоянно шушукаясь о том, как бы усадить меня на велосипед. Я продолжал твердить, что из спорта ушел окончательно, но с течением времени моя решимость становилась все слабее. БИЛЛ убедил меня выступить в последний Раз, только в одной гонке — на чемпионате США среди профессионалов, который должен был пройти в мае в Филадельфии.
Kpис Кармайкл прилетел в Остин. Заглянув в Мой гараж и увидев, что велосипед так и лежит упакованный в сумке, он лишь покачал головой. Как и Кик, он считал, что мне нужно было принять сознательное решение насчет моих взаимоотношений с велоспортом. «Ты вернулся к жизни, и пора начинать жить по-настоящему», — повторял Крис. Но он понимал, что я не был готов к очередному полноценному возвращению в спорт, поэтому формальным поводом его приезда в Остин была разs работка плана тренировок к чемпионату CШA. Кроме того, предстояла вторая «Гонка за розами» и участие в ней должно было стать свидетельство» моей хотя бы минимальной готовности к чемпионату. «Ты не можешь выступать в таком виде, сказал Крис, указывая на мое терявшее форму тело. — Ты же не хочешь скомпрометировать свои фонд».
Крис настаивал, что, какое бы окончательное решение насчет своей отставки я ни принял, мнt необходимо пройти восьми-десятидневный тренировочный сбор, чтобы восстановить физическую форму, и что Остин для этого не годится.
— Давай уедем отсюда; здесь слишком много соблазнов — гольф и прочее.
Мы стали думать, куда поехать. В Аризону? Слишком жарко. В Колорадо? Слишком высоко. Тогда я сказал:
— Помните Бун? Тот маленький городок хиппи в Северной Каролине?
Бун располагался в Аппалачских горах на траcсе «Тур Дюпон», и у меня сохранились самые нежные воспоминания об этих местах. Там я дважды выиграл «Тур Дюпон», и крутые склоны располагавшейся там горы Бич, на которых я немало намучился, были критически важным горным этапом гонки. Ездить там тяжело, но места очень красивые. Сам Бун населен преимущественно студентами и преподавателями близлежащего Аппалачского университета. При университете, что особенно удобно, находился тренировочный центр и легко можно было снять хижину в лесу.
Через интернет я заказал там домик, затем пригласил в качестве партнера для тренировок своего старого друга Боба Ролла. Ему было 38 лет; раньше он был шоссейным гонщиком, потом переключился на горный велосипед, так что уговорить его составить мне компанию на 10 дней было нетрудно.
Самолетом мы добрались до Шарлотта, а потом три часа ехали на машине по горам. Нашей первой остановкой стал спортивный центр Аппалачского университета, где Крис договорился о том, чтобы меня протестировали на велотренаже-ре и мы могли знать возможные недостатки в моей спортивной форме. У меня проверили VO2max и порог лактата. Цифры подтвердили то, что и так было ясно: я слишком разжирел и находился в паршивой физической форме. Обычно по этим физиологическим показателям я был лучшим из лучших. VO2maxy меня всегда был 85, а теперь он уменьшился до 64.
Тренерам из спортивного центра, которые нам помога м, Крис сказал: «Вот увидите: когда мы приедем сюда в следующий раз, VO2max достигнет 74 — а вернемся мы всего через неделю».
Крис знал, как быстро мой организм реагирует на нагрузки, и был уверен, что я смог бы достичь пика всего за несколько дней. Но чтобы «подогреть», он предложил поспорить, что за неделю я не смогу существенно увеличить мощность педалирования. Я «Ставлю сто баксов, что ты не сумеешь подняться выше 500», — сказал он. Я принял вызов.
Отныне я только ел, спал и ездил на велосипеде. В горах только-только начиналась весна, сопровождаясь постоянными туманами и моросью. Мы: каждый день тренировались под дождем. Холод обч жигал легкие, и с каждым выдохом изо рта вырывались клубы белого тумана, но я не жаловался. Мне казалось, что таким образом мой организм, очищается. Мы ездили по извилистым горным дорогам, далеко не все из которых имели твердое покрытие и были нанесены на карты, — по гравийкам, по грунтовым проселкам, по тропам, выстланным густым ковром сосновых игл, над которыми свисали тяжелые сучья.
На ужин Крис готовил макароны или печеную картошку, и мы, голодные как волки, сидели за столом и вели непечатные разговоры. Со смехом вспоминали старые истории времен начала моей профессиональной карьеры и нашей дружбы.
Каждый вечер я звонил домой, и по моему голосу Кристин слышала, что я становлюсь прежним — веселым, забавным, позабывшим про всякую депрессию. Говоря о холоде и дожде, о том, в какую глушь нас занесло, я только смеялся. «Я очень хорошо себя чувствую», — говорил я и сам тому удивлялся.
Мне снова стали нравиться тренировки, когда ни о чем другом не можешь думать, когда целый день работаешь изо всех сил и вечером возвращаешься в хижину, почти не чувствуя ног. Даже ужасная погода мне чем-то нравилась. У меня было такое ощущение, словно я заново вернулся на трассу «Париж-Ницца» и заново все переживаю. Только в Париже холод и сырость сломили меня, а здесь я находил удовольствие в их преодолении — совсем как в прежние дни.
К концу тренировочного сбора мы решили съездить на гору Бич. Крис хорошо все продумал, когда сделал такое предложение, потому что хотел напомнить мне то время, когда я был истинным хозяином этой горы. Это тяжелый подъем длиной в 1500 метров к покрытой снежной шапкой вершине, и внушительная победа именно на этом этапе в свое время обеспечила мне успех в двух гонках «Тур Дюпон». Я хорошо помнил, как на пределе сил преодолевал этот подъем, а толпы зрителей, выстроившихся вдоль трассы, криками поддерживали меня и даже вывели краской на дороге: «Армстронг, вперед!»
В этот холодный, дождливый, туманный день нам предстояло проехать петлю в 160 километров, в конце которой нас ждал этот самый финишный подъем. Крис следовал за нами в машине, так что на вершине горы мы планировали погрузить велосипеды на крышу и вернуться к ужину уже в качестве пассажиров.
Мы ехали и ехали под непрерывным дождем — Четыре часа, пять… К тому времени, когда мы достигли подножия горы Бич, я был в седле уже шесть часов, промокший насквозь. Но на подъеме я встал на педали и устремился вверх, оставив Боба Ролла позади. И вдруг моим глазам открылось нечто невероятное: на асфальте по-прежнему красовалось мое имя.
Колеса велосипеда пересекли уже выцветшие желтые и белые буквы, cкладывавшиеся в «Да здравствует Лэнс!».
Я продолжал подъем, который становился все: круче. Мои ноги, как молоты, долбили педали, я, обливался потом и наполнялся радостью. Мое тело инстинктивно реагировало на требования момента. Я бессознательно все выше поднимался в седле, чтобы удержать темп. Внезапно сзади оказался ехавший на машине Крис; он опустил стекло и стал подбадривать меня: «Вперед, вперед, вперед!» Я оглянулся на него. «Алле, Лэнс, алле, ал-ле!» — вопил он. Я, чувствуя, как ускоряется мое дыхание, еще поднажал и увеличил скорость.
Этот подъем что-то изменил во мне. Поднимаясь в гору, я заново прокрутил в голове всю свою, прежнюю жизнь, детство, первые гонки, болезнь и то, как она все перевернула. Этот трудный подъем заставил меня наконец попытаться ответить на все те вопросы, которых я избегал многие недели. «Пора заканчивать с этим, — понял я. — Двигайся, — сказал я себе. — Если ты можешь двигаться, значит, ты не болен».
Я снова опустил взгляд на дорогу, на брызги, разлетавшиеся из-под колес, и снова увидел на асфальте свое имя, полустертое и размытое дождями: «Армстронг, вперед!».
Продолжая двигаться к вершине, я увидел свою жизнь во всей ее полноте, как одно целое. Я понял, в чем заключается мое призвание. Смысл моей жизни был прост: я был рожден преодолеть длинный и тяжелый подъем.
Я стремительно приближался к вершине. Ехавший за мной Крис уже по моей осанке в седле понял, какая перемена произошла в моей душе. Он почувствовал, какой тяжкий груз свалился с моих плеч.
Наконец я достиг вершины подъема. И остановился. Крис тоже съехал на обочину и вышел из машины. Мы и словом не обмолвились о том, что произошло в эти секунды. Он только посмотрел на меня и сказал:
— Я поставлю велосипед на крышу.
— Нет, — ответил я. — Дай мне дождевик. Я поеду своим ходом.
Я вернулся. Я снова был гонщиком. Крис улыбнулся и сел за руль.
Остаток пути я ехал, испытывая истинное благоговение перед красотой, покоем, душевностью этих гор. Бун стал казаться мне святой землей, местом паломничества. Я знаю, что, если у меня когда-нибудь еще возникнут серьезные проблемы, я приеду в Бун и найду здесь ответ. Именно здесь я вернулся к настоящей жизни.
Через день или два мы отправились в университетский спортивный центр, чтобы проверить мои показатели. Я педалировал с такой силой, что велоэргометр зашкалило. Цифры мелькали с такой скоростью, что Крис не успевал их прочитывать. С улыбкой он шмякнул в мою ладонь 100 долларов. За ужином я небрежно сказал Крису:
— Может, мне съездить на соревнования в Атланту?
— Давай, — согласился Крис.
Тем же вечером мы стали составлять план моего возвращения. Крис сделал массу звонков, пытаясь найти для меня новые гоночные колеса. Потом он позвонил Биллу Стэплтону и сказал:
— Готово. Он стал другим человеком. Таким, каким мы его знали.
Я не то чтобы вернулся в спорт и сразу стал выигрывать все гонки подряд. Были взлеты и падения, хорошие результаты перемежались плохими. Но я больше не давал неудачам сбить меня с толку.
После Буна я наслаждался каждым своим днем, проведенным на велосипеде. Каждым. Даже если я был в неважной форме, страдал, падал, я уже больше никогда не допускал и мысли о том, чтобы снова все бросить и уйти.
Я даже на собственную свадьбу приехал на велосипеде. В Бун я ездил в апреле 1998 года, а уже в мае мы с Кик поженились — в Санта-Барбаре. Мы пригласили на свадьбу около сотни человек и во время скромной католической церемонии (Кик — католичка) поклялись вечно любить друг друга. После этого были танцы — до утра и до упаду. Той ночью никто не сидел, всем было так весело, что нам с Кик хотелось, чтобы этот праздник никогда не кончался. Потом мы в свадебных нарядах сидели с гостями в баре, пили коктейли и курили сигары.
В доме на берегу мы оставались несколько дней, но наш медовый месяц нельзя было назвать идеальным — после Буна я весь горел желанием тренироваться. Я выезжал на тренировки каждый день. К началу «Гонки за розами», проводившейся во второй раз и уже получившей большую известность, мы вернулись в Остин. Город был частично перекрыт для автомобилистов. На улицах были раз — вешаны праздничные гирлянды. Гонку я выиграл с приличным отрывом. Когда я взошел на подиум, Кик кричала и прыгала от радости. Она была так взволнована, словно я выиграл «Тур де Франс». Тогда до меня дошло, что ей еще не приходилось видеть моих побед. «Это мелочь», — сказал я ей, пожав плечами. Но в глубине души я, конечно, был очень рад.
Приятно было вновь ощутить дух соревнований. В следующий раз мне удалось ощутить его в июне, на чемпионате США среди профессионалов, где и было официально объявлено о моем возвращении. Финишировал я четвертым, а выиграл гонку мой друг и товарищ по команде Джордж Хинкэйпи.
Однажды утром я сказал Кик: «Пожалуй, пора возвращаться в Европу». Она только радостно кивнула и начала собираться. Я мог сказать ей: «Едем в Европу», а по приезде в Европу сказать: «Возвращаемся в Остин», а в Остине заявить: «Знаешь что, я ошибся, мы снова едем Европу», — и она стерпела бы все это без единой жалобы. Ей не были страшны никакие переезды.
Кик даже нравились эти испытания — новое место жительства, новый язык, — поэтому, когда я говорил: «Давай попробуем еще раз», она относилась к этому легко. Некоторые жены так жить не смогли бы, но потому-то я и не женился на них. Моя жена — молодец.
Мы с Кик сняли скромную квартиру в Ницце, и она снова занялась изучением французского. А я уехал на соревнования. Сначала я принял участие в «Туре Люксембурга» — и выиграл его. После первого этапа я позвонил домой, и Кик удивилась отсутствию воодушевления в моем голосе, но я слишком остерегался психологических ловушек, связанных с возвращением в большой спорт, и старался сдерживать свои эмоции и надежды. Это была всего лишь второстепенная четырехдневная гонка — успех в ней никакой крупный гонщик не стал бы считать своей большой победой. Но с точки зрения психологической эта победа была очень важна для меня, поскольку означала, что я снова способен выигрывать, и, кроме того, принесла мне несколько бонусных очков ICU. Она изгнала из меня последние остатки сомнений.
После этого я финишировал четвертым в недельном «Туре Голландии». Начавшийся в июле «Тур де Франс» я пропустил, потому что еще не был готов к этой изматывающей многодневке длительностью в три недели. Я наблюдал за этой гонкой, оказавшейся в том году самой драматической и неоднозначной за всю ее историю, со стороны. В ходе нескольких рейдов на технические машины команд французская полиция обнаружила огромные запасы эпогена и анаболических стероидов. Некоторые члены команд и официальные лица были брошены за решетку, под подозрением же оказались все. Велосипедисты были возмущены столь бесцеремонным поведением французских властей. Начала гонку двадцать одна команда, а до финиша добрались лишь четырнадцать. Одна команда была снята с соревнований, а шесть других сошли в знак протеста.
Допинг — печальный факт велосипедного мира, как и любого другого вида спорта, где все решает выносливость спортсменов. Некоторые команды и гонщики видели в допинге своего рода гонку ядерных вооружений — ты вынужден применять эти препараты, если не хочешь отстать от других. Лично я так никогда не считал, а уж после химиотерапии идея их использования стала мне и вовсе отвратительна. В общем и целом «Тур-1998» вызвал у меня смешанные чувства: я сочувствовал гонщикам, попавшим под раздачу, — некоторые из них были мне хорошо знакомы, — и в то же время полагал, что в будущем эти события помогут «Туру» стать более честным состязанием.
На протяжении всего лета я продолжал устойчиво улучшать свои результаты, в августе мы с Кик уже настолько уверовали в мое успешное будущее, что решили купить дом в Ницце. Пока Кик на своем еще неуверенном французском решала вопросы с банкирами и покупала мебель, готовясь к переезду в новый дом, я отправился со своей командой на трехнедельную «Вуэльту» («Тур Испании»), одну из самых тяжелых гонок из всех существующих. Вообще в велоспорте есть три великих «тура» — итальянский, испанский и французский.
Первого октября 1998 года, почти через два года после того, как у меня обнаружили рак, я закончил «Вуэльту», финишировав четвертым, что было не менее весомым достижением, чем победа в любой другой выигранной мною гонке. Я проехал за 23 дня 3778 километров и отстал от призового места всего на шесть секунд. Победитель, испанец Абрахам Олано, выиграл у меня каких-то 2 минуты 18 секунд. Мало того, я почти выиграл труднейший горный этап при сильнейшем ветре и почти нулевой температуре. Гонка была настолько тяжелой, что половина участников сошла, не добравшись до финиша. Я не сошел.
Четвертое место в «Вуэльте» означало больше чем просто возвращение в спорт. В своей прежней жизни я считался специалистом по однодневным гонкам, но в гонке продолжительностью три недели соперничать не мог. «Вуэльта» показала, что я не просто вернулся, но и я стал лучше. Теперь я был способен выиграть абсолютно любую гонку на свете. Бонусы ICU сыпались на меня со всех сторон, и внезапно оказалось, что я заключил с «U. S. Postal» лучшую в своей жизни сделку.
Пока я состязался на этапах «Вуэльты», Кик проходила испытание на выносливость, называемое переездом. Наша квартира находилась на третьем этаже, и ей приходилось раз за разом вызывать лифт, загружать его вещами — коробками с одеждой, велосипедными запчастями, кухонной утварью, — а затем съезжать со всеми этими вещами вниз, выносить их из лифта в парадное, из парадного на крыльцо, а оттуда в машину. Потом она ехала к новому дому, выгружала вещи из машины, переносила их по крутой лестнице (дом стоял на склоне холма) к крыльцу, а затем в дом. После этого она возвращалась на квартиру, и вся процедура повторялась снова и снова. Кик трудилась без передышки два дня, пока от усталости у нее не потемнело в глазах.
Когда я приехал в наш новый дом, все вещи были уже разложены, а в холодильнике полно еды. Кик вручила мне новую связку ключей. Переезд в новый дом наполнил меня счастьем. Это казалось мне кульминацией успешного года. Нам все удалось: мы прочно обосновались в Европе, моя карьера явно шла в гору, Кик уже сносно говорила по-французски, у нас были общий дом и общая жизнь, и это значило для нас все. «О Боже, — сказала Кик. — У нас получилось. Мы смогли начать все сначала».
Чтобы отпраздновать окончание сезона, мы несколько дней провели на озере Комо, которое стало одним из моих самых любимых мест. Мы остановились там в прекрасном отеле, выбрав номер с гигантскои террасой и умопомрачительным видом на окрестности. Мы только спали, гуляли и посещали роскошные рестораны.
После отдыха в Альпах мы вернулись в Остин. Незадолго до нашего возвращения в Америку я получил электронное письмо от менеджера команды «U. S. Postal» Иохана Брюнеля. Он поздравлял меня с успехом в «Вуэльте». «Полагаю, четвертое место — лучший результат, чем молено было рассчитывать».,- писал он. И за этим следовала интересная и загадочная фраза: «Вы будете отлично смотреться на подиуме «Тур де Франс» в будущем году».
Так заканчивалось послание. Я сохранил это письмо в памяти компьютера, распечатал его и снова стал вчитываться в слова. «Тур»? Иохан не просто верил, что я мог снова стать хорошим гонщиком, он считал, что я был способен на равных соперничать в «Тур де Франс». Он полагал, что я был способен победить.
Над этим стоило задуматься.
В течение нескольких последующих дней я читал и перечитывал это письмо. Теперь, после года мучительных сомнений, я точно знал, чего хотел в жизни. Я хотел выиграть «Тур де Франс».
Пережив тяжелую болезнь, после всех пролитых слез, после того, как отчаяние осталось позади, после того, как ты примирился с фактом болезни, а потом отпраздновал выздоровление и возвращение к таким старым привычкам, как бриться по утрам, ходить на работу, любить жену и воспитывать детей, начинаешь понимать, что эти, казалось бы, мелочи и являются той нитью, которая связывает твои дни воедино и дает им право именоваться жизнью.
Город Бун я полюбил, среди прочего, благодаря тому виду, который мне однажды там открылся. Когда во время тренировки я ехал по дороге, она вдруг резко повернула, деревья словно расступились, и моим глазам открылся потрясающий ландшафт: тридцать горных кряжей, тянувшихся до самого горизонта. Точно так же мне начинала открываться и моя жизнь.
Я хотел иметь ребенка. Когда я был болен, отцовство оставалось для меня чем-то далеким, даже недостижимым. Теперь, увидев эти горные цепи, я понял, что это вполне реально, и мне больше не хотелось откладывать. К счастью, Кик была к этому готова так же, как и я. Несмотря на пережитые ранее потрясения, мы прекрасно понимали друг друга и жили в гармонии и любви, той любви, которая побуждает людей тянуться друг к другу и дать жизнь новому человеческому существу.
По иронии судьбы процесс этот оказался не менее сложен, чем лечение рака: потребовалось множество исследований, опять шприцы, лекарства — и две хирургические операции. Я был стерилен. Чтобы забеременеть, Кик нужно было пройти процедуру экстракорпорального оплодотворения (ЭКО), используя сперму, которую я сдал на хранение в Сан-Антонио.
На следующих страницах я постараюсь максимально правдиво и откровенно рассказать об этом опыте. Многие супружеские пары предпочитают не распространяться насчет ЭКО, и это их право. Мы же решили ничего не скрывать, хотя понимаем, что, возможно, нас кто-то будет критиковать за такую откровенность в деталях. Тем не менее мы решили поделиться этим своим опытом, поскольку знаем, что многие пары страдают от бесплодия и боятся остаться бездетными. Мы хотим, чтобы они, познакомившись с подробностями ЭКО, знали, что это такое.
Мы запланировали зачать ребенка сразу после Нового года, и я занялся изучением вопроса оплодотворения в пробирке так же интенсивно, как ранее вникал в вопросы лечения рака, рыская в интернете и консультируясь с врачами. Мы даже запланировали съездить в Нью-Йорк, чтобы побеседовать со специалистами по ЭКО в Корнеллском университете. Но по мере приближения намеченной даты отъезда мы все больше сомневались, стоит ли туда ехать. За год мы так устали от всех переездов, что сама идея жить еще несколько недель в гостинице вызывала такую же реакцию отторжения, как и цикл химиотерапии. Поэтому мы нашли нужного специалиста дома, в Остине, — им оказался доктор Томас Вон.
Двадцать восьмого декабря состоялась наша первая консультация с доктором Боном. Сидя на диване у него в приемной, мы оба нервничали, и я по привычке принял, как называла это Кик, «больничный вид»: плотно сжатые губы, настороженный взгляд. Кик старалась больше улыбаться, чтобы хоть немного компенсировать мой мрачный вид и не дать доктору Бону повода усомниться в нашей готовности стать счастливыми родителями.
В процессе обсуждения самой процедуры ЭКО я заметил, что Кик слегка покраснела. Она не привыкла к откровенности медицинского языка, зато меня после перенесенного рака яичка публичное обсуждение сексуальных вопросов уже нисколько не смущало. Мы покинули клинику, имея приблизительный план действий и несколько удивляясь тому, как быстро все должно было произойти: если план сработает, то Кик могла забеременеть уже к февралю. Расчет времени был очень важен, потому что, если я хотел выиграть «Тур де Франс», нам надо было согласовать время рождения ребенка с моим графиком соревнований.
Два дня спустя Кик отправилась на рентген. Медсестры пристегнули ее к скользящему столу и с помощью какого-то пыточного инструмента ввели контрастную жидкость. Рентгеноскопия должна была показать, выяснить, нет ли у Кик закупорки маточных труб или каких-то иных проблем. Процедуру пришлось повторить дважды, пока не получилось как надо, и Кик все это довело до слез. Правда, надо признать, что у нее вообще глаза на мокром месте.
Следующий вечер — канун Нового года — стал последним, когда Кик позволила себе выпить. С Нового года она твердо решила воздерживаться от алкоголя и кофеина. Наутро она мучилась похмельем и ей ужасно хотелось кофе, но она осталась верна своей клятве. Мы не хотели навредить будущему ребенку.
Неделю спустя мы прибыли в больницу, чтобы, как мы думали, просто встретиться и поговорить с медсестрой, ответственной за процедуру ЭКО. Как мы ошибались! Когда мы вошли в указанный кабинет, нам сразу стало не по себе от царившей там тягостной атмосферы. За двумя длинными столами, поставленными друг напротив друга, сжимая руки, сидели напряженные пары. Шустрая — даже, как нам показалось, чересчур — медсестра сказала, что ей нужны наши фотографии для архива, и мы через силу улыбнулись в камеру. Потом мы два часа слушали лекцию на тему полового воспитания, закончившуюся старым фильмом про то, как сперматозоиды плывут по трубам. Все это мы уже видели в средней школе, и второй раз смотреть не хотелось. Затем нам вручили пакеты с информационными материалами и стали объяснять их содержание страница за страницей. Я ерзал на стуле и развлекал Кик картинками и скабрезными шутками, чувствуя себя как на собрании «Анонимных алкоголиков»: «Здравствуйте, меня зовут Лэнс, и у меня нет спермы».
Я то и дело брал Кик за локоть, чтобы уйти оттуда, но никак не наступал удобный момент. И мы продолжали сидеть, умирая от скуки, не находя достаточно вежливого повода удалиться. Наконец дошло до того, что терпеть стало невмоготу. Кик собрала брошюры, встала и быстрым шагом направилась к двери. Я за ней. Мы, будто школьники на перемену, выскочили из кабинета и, давясь смехом и вслух рассуждая, не слишком ли мы легкомысленны, чтобы быть родителями, побежали к машине.
