Тревожная молодость дочери короля 39 страница

Такое утверждение можно было бы легко оспорить, возразив, что раскрытие этого заговора, прежде чем он смог нанести какой-либо ощутимый вред, как раз подтверждало силу правительства, а не его слабость и что серьезность заговора Дадли была в значительной мере преувеличена. Но Марию такие аргументы утешали мало. После того как начались первые аресты заговорщиков, королева перестала появляться на публике, и Мишель заметил, что последние события ее «сильно обеспокоили». Мария повсюду начала видеть предателей. С главными заговорщиками оказались связаны даже джентльмены из ее свиты! Лорд Брей, ловкий кавалер и щеголь, который так искусно танцевал па ее свадьбе, теперь томился в Тауэре. За соучастие в заговоре был также арестован капитан Уильям Стауитон, который два года назад стойко защищал Марию от мятежников Уайатта. Оказались запятнанными опытнейшие политики из Совета, и вершить правосудие над предателями им нельзя было больше доверить. В комиссию по расследованию заговора были назначены только преданные приближенные Марии: Рочестер, Инглфилд и Уолгрейв вместе с непоколебимыми Джернингемом и Хастингсом. По словам Ноайля, Марию незадолго до того пытался убить один из ее капелланов, и теперь она страшилась даже своих личных слуг.

В последние дни 1555 года Мария написала Филиппу, что «окружена врагами и не может передвигаться без угрозы лишиться короны». Ее опасения стали еще сильнее после раскрытия заговора Дадли, и она с большой неохотой расставалась с теми несколькими приближенными, на чью преданность могла уверенно положиться. Главным среди них был кардинал Поул, его присутствие во дворце помогало Марии пережить эти трудные зимние месяцы. В марте она назначила Поула архиепископом Кентерберийским. При этом ее обуревали смешанные чувства: с одной стороны, ей доставляло огромное удовольствие поставить Поула во главе церкви в Англии, а с другой, это означало, что он должен будет покинуть ее и уехать в Кентербери, чтобы исполнять обязанности архиепископа. Во время подготовки к отъезду она снабдила его многочисленной свитой, облачением епископа и украшениями стоимостью в десять тысяч дукатов, но, страшась одиночества, в конце концов настояла, чтобы он уехал после Пасхи.

Ноайль (он, разумеется, принимал активное участие в заговоре Дадли) со злорадством сообщал в своих письмах о растерянности королевы, рисовал в них весьма мрачные картины мук, которые испытывала Мария в эти месяцы. В письме даме французского двора посол замечал, что Мария «пребывает в глубочайшей меланхолии, что ей, видимо, ничего не остается, кроме как последовать примеру Дидоны». Однако, испугавшись, что его знакомая может распространить во Франции слух о самоубийстве английской королевы, тут же поспешил добавить, что «этого она не сделает». Генриху II Ноайль живописал, как Мария «никому не дает себя видеть, кроме пятерых дам из своих апартаментов, которые постоянно находятся при ней». Он утверждал, что она часами плачет и пишет длинные письма Филиппу, в которых сокру-шаетсч о том, что у нее совсем не осталось верных подданных. «Только зря она проливает слезы, — замечал посол, — потому что сейчас абсолютно каждому ясно: Филипп больше никогда не появится в Англии», он уже забрал отсюда всех своих людей, кроме исповедника, а также имущество. Мария сама признается, что ее разлука с Филиппом станет бесконечной. По словам одного из информаторов Ноайля, королева «говорила своим леди, что сделала все возможное, чтобы склонить супруга к возвращению, но все тщетно… Он ие желает приезжать, и потому она приняла решение сторониться мужчип, насколько это возможно, и начать жить тихо, как она жила большую часть своей жизни до замужества».

Описание Ноайля нельзя даже назвать преувеличенным. Это была настоящая карикатура. Однако не было никакого сомнения в том, что для Марии жизнь в отсутствие Филиппа казалась скучной, нудной и утомительной и что она испытывала большое нервное напряжение. Жена Ноайля, увидев в мае во дворце королеву, едва ее узнала и сказала мужу, что Мария выглядит на десять лет старше по сравнению с тем, какой она была при их последней встрече.

В феврале Марии исполнилось сорок лет, и она чувствовала свой возраст. Филиппу же не было еще и тридцати, и, по многочисленным свидетельствам, он успешно растрачивал остатки своей молодости в пиршественных залах Фландрии. Мария с болью сознавала, насколько она малопривлекательна для супруга, особенно после неудачи с беременностью. Никаких определенных доказательств того, что она не может иметь детей, не существовало, но Филиппа можно было понять. Он просто не хотел рисковать — приезжать и томиться в Англии, а потом окажется, что напрасно.

Накануне своего сорокового дня рождения Мария получила от одного из приближенных символический новогодний подарок — «имперскую (или королевскую) воду» доктора Стивеиса, тонизирующий напиток, гарантирующий существенное продление жизни. Эта «медицинская вода» представляла собой гасконское вино, в котором было растворено больше дюжины различных размолотых пряностей. Поручителями качества этого снадобья выступали двое: сам изобретатель и еще один видный прелат. Оба они утверждали, что чудесный напиток позволяет победить смерть. Доктор Стивене дожил «до столь почтенного возраста, что не мог уже ни ходить, ни ездить верхом», и все же продолжал еще жить и жить, хотя и прикованный к постели. Прелат же от старости уже не мог даже поднести к губам чашку и был вынужден высасывать свою ежедневную пОрцию «королевской воды» «через полую серебряную трубочку». Такие примеры долгожительства были неслыханными. А через несколько недель после дня рождения Марии из Рима пришла весть еще об одном уникальном случае. Некий горожанин заявлял, что живет на свете уже 116 лет, и видевший его венецианский посол подтверждал, что его возраст действительно кажется «весьма великим». Значит, если этот человек родился во время Столетней войны и смог дожить до времен правления королевы Марии, то сама королева тоже наверняка имеет все основания надеяться на то, что впереди у нее осталось немалое количество лет.

У Филиппа тоже был для Марии подарок. Он как раз закончил последнюю церемонию вхождения во владение испанскими землями отца и послал к супруге одного из своих придворных «с пожеланиями всех благ на будущее, чтобы она снискала титул королевы многих и великих держав и чтобы быть ей в этих державах госпожой не меньшей, чем она является в своем собственном английском королевстве». Посланник объяснил, что король должен отправиться в Антверпен на торжества по случаю отречения императора, но как только эти дела закончатся, он немедленно возвратится к Марии.

Празднества в Антверпене затянулись. Там были представления, живые картины, уличные костры, выставленные на улицы бочки с вином и стрельба из пушек. Английские купцы воздвигли живую картину «в виде большого красивого замка античного типа, прекрасно расписанного и украшенного флагами, доспехами и письменами», и Филипп объявил, что их усилиями весьма доволен. Однако торжества омрачило трагическое происшествие. Из-за невнимательности слуг, которым было поручено следить за факелами, возник пожар на другой живой картине. Все сооружение мгновенно охватил огонь, в котором погибли десятки людей, а в довершение рухнувшее сооружение погребло под собой еще и всадника с лошадью.

Вскоре до Марии дошла весть, что Филипп покидает Антверпен и уезжает в Лувэи, где «проведет совсем мало времени» и затем отправится в порт, расположенный на Ла-Манше. Но десять дней спустя он все еще находился в Антверпене, принимая участие в турнирах и тратя направо и налево взятые в долг деньги. Английский посол Мейсон написал Питри, что Филипп тратит по тридцать пять фунтов в неделю и отмахивается от своих кредиторов-банкиров, говоря, что расплатится с ними после возвращения в Англию. Однако проходили недели, а он вроде бы и не собирался возвращаться. Мейсон добавил, что «время летит, а вместе с ним и расходы, но король остается приверженным подобному образу жизни».

В марте Филипп все еще развлекался. В данное время он был занят с Руем Гомесом и остальными подготовкой к большому турниру, который должен был состояться после Пасхи. Его соперник, граф Шварцбург, объявил, что будет сражаться в турнире «в честь всех своих возлюбленных», а Филипп, чтобы не ударить в грязь лицом, решил выступать под девизом «В честь того, что брюссельские женщины красивее мехлипских». Марии же он спокойно разъяснил в письме, что задерживается во Фландрии, потому что ожидает визита короля и королевы Богемии. В ответ она предложила ему привезти королевскую чету с собой в Аиглию, но Филипп больше к этому вопросу не возвращался. Он уже вообще начал открыто поговаривать, что-Англия для него не больше, чем дорогостоящая досадная помеха, и это звучало как если бы его брак был всего лишь проформой. Французский король предсказывал невеселое развитие событий. «У меня такое мнение, — сказал он венецианскому послу в личной беседе, — что недалеко то время, когда английский король начнет добиваться расторжения своего брака с королевой».

 

ГЛАВА 45

 

За что столь жестоко обижен был я?

Забыты деянья мои и слова,

Забыта вся верная служба моя,

Покрыта позором моя голова.

Но я промолчу, как молчал я доселе,

Ведь горе мое для злодеев всесильных —

Лишь повод коварно предаться веселью.

 

 

На Великий четверг, что на пасхальной неделе, большой зал гринвичского дворца был приготовлен для процедуры омовения королевой ног бедным. В одном конце зала находились епископ Илийский, настоятель часовни, капелланы и королевские певчие. В другом — главные дамы и фрейлины Марии, одетые в длинные, доходящие до пола льняные передники и с длинными полотенцами, висящими на шее. В руках они держали наполненные водой серебряные кувшины и букетики апрельских цветов. По обе стороны зала выстроились сорок бедных женщин плюс одна. (Марии в то время шел сорок первый год.) Затем они уселись на скамейки, каждая подняв на табурет босую правую ногу. Началась подготовка к богоугодному действу королевы. При этом правую ногу у каждой бедной женщины вымыли три раза — первый раз слуга, затем Младший раздающий милостыню, а затем еще раз Главный раздающий милостыню, епископ Чичестерский. После того как епископ завершил свое действо, в зал вошла Мария, сопровождаемая кардиналом Поулом и членами Совета. На ней был льняной передник, как и у ее дам. Она преклонила колени перед первой бедной женщиной и кивком головы подозвала одну из своих дам, которая должна была ей помогать. Королева мыла ноги каждой из бедных по очереди, а затем насухо вытирала полотенцем, которое свисало с ее шеи. Закончив вытирать ногу, она крестила ее, а затем целовала, причем «так горячо, что казалось, будто она ласкает что-то очень для себя дорогое». После этого королева передвигалась вдоль по ряду к следующей бедной женщине, оставаясь при этом все время на коленях.

Закончив омовение, Мария обошла зал шесть раз, подавая бедным женщинам тарелки с соленой рыбой и хлебом, чашки вина с пряностями, а также обувь, чулки и материю для новых одежд, кожаные кошельки, в которые был вложен сорок один пенни, и, наконец, передники и полотенца — свои и дам. После этого, внимательно высмотрев самую на вид бедную и старшую по возрасту из всех бедных женщин, она отдала ей одежду, которая была на ней под передником, — платье из красивой дорогой пурпурной ткани, отороченное мехом куницы, с такими длинными рукавами, что они доставали до пола. Присутствовавший на церемонии венецианский посол Мишель был тронут благочестивой серьезностью, с которой Мария совершала эти ритуальные действа. «Мне показалось, что все свои движения и жесты, — писал он, — она совершает не только ради церемонии, но вкладывает в них большое чувство».

Мария имела славу беспощадной гонительницы протестантов, по не меньшую известность она приобрела своей благотворительностью по отношению к бедным и смиренным людям. Ей нравилось входить в дома бедняков одетой как незнатная дворянка и предлагать свою помощь и совет. Когда умер смотритель Энфилдских охотничьих угодий и Мэриле-бонского леса, Мария поехала к его вдове и, подняв ее, обливающуюся слезами, с коленей, «взяла женщину за руку и облегчила ей сердце радостью, сказав, что обеспечит будущее сыновей». Двух старших сыновей смотрителя Мария отправила в школу, заплатив за все время их обучения. Ей очень нравилось также навещать со своими дамами семьи, живущие по соседству с королевскими дворцами или владениями По-ула в Кройдоне. Возчики, фермеры, плотники и их жены редко осознавали, кто она такая. Мария говорила с такой «простотой и приветливостью», что они принимали ее за одну из «служанок королевы, поскольку иного и вообразить себе не могли». Джейн Домер писала, что если Мария видела в доме детей, то всегда давала родителям деньги на их содержание, «советуя жить экономно и в страхе Божьем», а если семья была очень большая, она поворачивалась к Джейн и поручала записать их имена, чтобы затем могла сделать распоряжения насчет учения их детей в Лондоне.

Джейн Дормер теперь стала самой близкой из фрейлин Марии, «пользующейся ее особенным расположением и любезностью». Она не покидала Марию во время ее бессонных ночей, они вместе совершали религиозные обряды, и королева давала Джейн поносить «свои самые любимые драгоценности». Во время трапезы девушка нарезала для нее мясо. Среди многочисленных претендентов на руку Джейн Мария не видела ни одного, который был бы достаточно для нее хорош, и по этой причине не позволяла своей любимой фрейлине выходить замуж.

Во время королевских благотворительных визитов Джейн записывала жалобы па бейлифов королевских земель и местных чиновников. Мария обязательно спрашивала селян, на что они живут и можно ли прожить на их заработки. Она также требовала откровенных рассказов об «отношениях с придворными чиновниками» и спрашивала, забирались ли у них повозки для королевских нужд или зерно, куры и прочее продовольствие. Если королева обнаруживала какое-либо свидетельство дурного обращения или нечестности, то по возвращении во дворец незамедлительно с этим разбиралась. Однажды она вошла в дом угольщика во время ужина. Тот сказал ей, что люди из Лондона забрали у него повозку и ничего не заплатили. Мария спросила, приходил ли он за деньгами, и угольщик заверил ее, что приходил, «но они не дали мне ничего — ни денег, ни доброго ответа». Королева посмотрела угольщику в глаза. «Приятель, — спросила она в последний раз, — это правда — все то, что ты мне рассказал?»

Он поклялся, что правда, и попросил Марию посодействовать перед королевским управляющим за него и других бедных людей, которых обидели точно так же. Мария велела угольщику явиться во дворец утром и спросить то, что ему должны, а затем ушла.

Возвратившись во дворец, королева немедленно вызвала управляющего и «строго выговорила ему за то, что он обижает бедных людей… Ее дамы, слышавшие это, были сильно огорчены». Своим громким низким голосом Мария заявила Рочестеру, что его люди — «определенно воры и наживаются за счет бедных селян и что она требует немедленного прекращения их дурных дел».

«В будущем мы желаем видеть это положение исправленным, — сказала Мария своему управляющему, — поскольку, если это повторится снова, наше неудовольствие будет много большим».

На следующее утро угольщику был возмещен ущерб до последнего пенни. Конечно, Рочестер имел большой опыт общения с королевой, но его сильно озадачило, как это она узнала о мошенничестве его чиновников, и он успокоился только после того, как Джейн и другие фрейлины рассказали ему о разговоре Марии с угольщиком. Впредь он сам лично проверял своевременную уплату всех долгов горожанам.

К 1556 году весть о благотворительности Марии достигла даже сильно нуждающихся бенедиктинских монахинь в итальянском городе Сиена. Город был опустошен войной («Сиена растаяла, как свеча», — так начиналось сообщение одного посла), и монастырь был разрушен почти до основания. Несколько сотен членов религиозного сообщества жили в небольшом ветхом доме и питались подаянием. В отчаянии они обратились к Марии с просьбой прислать денег на восстановление монастыря. В письме говорилось о том, что ее щедрость известна всей Европе.

На Великую пятницу королева явилась для исполнения церемоний, традиционно совершаемых на Пасху английскими монархами: подползание к кресту, благословение колец и излечение наложением рук «королевской болезни» (золотухи). Вначале она на коленях приблизилась к кресту, замерла у него для молитвы, а затем поцеловала, «совершив это действие с таким великим рвением, что преисполнило благочестием всех присутствующих». Потом, пройдя за загородку справа от главного гфестола, она вновь опустилась на колени и начала благословлять кольца. Перед ней стояли две большие плоские чаши с золотыми и серебряными кольцами. В одной находились кольца, которые Мария повелела изготовить для этого случая, а в другой — те, владельцы которых хотели получить благословение королевы. Все они были мечены именами своих владельцев. Тихо бормоча молитвы и псалмы, Мария начала касаться каждого кольца по очереди, перекладывая его из одной руки в другую и произнося: «Благослови, о Господи, эти кольца». Считалось, что после этого освященные кольца приобретают целительные свойства и являются ценными талисманами, ибо их коснулась рука помазанника Божьего, монарха. Кольца Марии вообще были очень большой редкостью, и их стремились приобрести не только в Англии, но и при иностранных дворах.

После освящения колец королева прошла в личную галерею — для благословения золотушных. В данный момент их было четверо, один мужчина и три женщины, все пораженные кожным заболеванием, которое английские монархи в течение нескольких веков лечили наложением рук. Мария преклонила колени перед небольшим алтарем, произнесла слова исповеди, после чего кардинал Поул благословил ее и дал отпущение грехов. Очистившись таким образом духовно и тем самым подготовившись к исцелению, которое она собиралась осуществить, Мария приказала подвести к ней первого страдальца, больную женщину. Под непрерывные повторения священником строчек из Евангелия от Марка: «…и Он наложил руки на нескольких больных людей, и исцелил их» — королева опустилась на колени и прикоснулась к болячкам женщины. Сложив крестообразно руки, она несколько раз прижала их к пораженным местам «с достойным восхищения состраданием и серьезностью», а затем призвала следующего больного. После того как все четверо приняли исцелительиые касания, они приблизились к Марии во второй раз. Теперь она коснулась их болячек четырьмя золотыми монетами и дала им эти монеты, чтобы они носили их на ленточках вокруг шеи, взяв с каждого обещание никогда не расставаться с освященным талисманом, кроме самой крайней нужды.

Наблюдатели отметили, что в течение всех этих утомительных церемоний Мария действовала с глубочайшим благочестием. Они все ощущали в ней качество, весьма трудное для определения, которое можно не очень точно выразить как «великодушие». Испанцы, прибывшие в Англию с Филиппом, тоже заметили в ней это качество, и оно привело их в восхищение. Скупой на лесть Мишель написал в своем сообщении в синьорию: «Я осмеливаюсь утверждать, что до нее в христианском мире еще не было королевы, обладающей столь великой добротой».

Впрочем, на пасхальных церемониях 1556 года и дворцовых приемах Мария демонстрировала также и королевское величие, которое отличало ее отца и более далеких предков от простых смертных. После коронации Мария стала помазанной королевой — первой помазанной королевой в Англии, — священной полубожествениой персоной, по проявляла она это с необыкновенным достоинством. Даже ее хулители признавались, что она умеет вести себя как королева — серьезно, благородно, торжественно и одновременно без напыщенности.

Однако после замужества Мария старалась культивировать в себе противоположный образ. Став женой, она по традиции была обязана подчиняться супругу, что во всем противоречило ее королевскому статусу. В письмах она обращалась к Филиппу со «смирением и раболепием, какие только возможны», объявляя себя «Вашей преданнейшей и послушнейшей женой, которая считает себя обязанной быть такой даже больше, чем другие жены, потому что имеет столь замечательного супруга, как Ваше Величество». Мария твердо верила, что должна почитать Филиппа, как любая женщина своего мужа, и даже больше, поскольку он был монархом в нескольких королевствах и наследником большей части империи Габсбургов. И это несмотря на то, что она сама была королевой!

Дело в том, что в соответствии с брачными доктринами XVI века, каждой жене предписывалось видеть в своем муже земного представителя Христа. Испанский гуманист Вивес, который наставлял Марию в детстве, писал в своем трактате «Обязанности супруга», что «поскольку муж есть глава женщины, читай — отец или Христос, то он должен исполнять дела, какие надлежит исполнять мужчине, и учить женщину, так как Христос — не только спаситель и основатель Его церкви, но также и господин». В таком случае Мария была настолько же ниже Филиппа, насколько все грешные люди были ниже Христа. Ей требовалось каким-то образом разрешить это противоречие, ибо, будучи королевой, она сама обладала освященными качествами, придававшими ей почти божественный статус, и в то же время была обязана, испытывая благоговейный трепет, смотреть на своего супруга как на Христа, назначенного руководить ею.

Кардинал Поул помог выразить это благочестие супруги словами. В молитвах, которые он писал для Марии, Филипп был представлен как «человек, который больше всех остальных в своих действиях и руководстве мною воспроизводит Твой образ, то есть образ Сына Твоего, которого Ты ниспослал в наш мир, чтобы сеять святость и справедливость». Идентификация Филиппа с Христом должна была очень сильно влиять на такую набожную женщину, как Мария. Христос и его церковь занимали в ее жизни центральное место, и потому Филипп теперь должен был раствориться в ее сущности и стать одним из символов веры.

Однако в последнее время для Марии становилось все труднее видеть Христа в человеке, который, судя по всему, ее просто бросил. Филипп к тому времени отсутствовал уже больше семи месяцев, и она чувствовала себя покинутой. Мария писала свекру, «смиреннейше умоляя его» разрешить супругу возвратиться. «Я умоляю Ваше Величество простить мне мою дерзость, — писала она, — и помнить о той невысказанной печали, какую я испытываю из-за отсутствия короля». Она знала, писала Мария, что Филипп занят важными делами, но боялась, что у него просто не представится возможности возвратиться, потому что, «как только заканчиваются одни переговоры, сразу же начинаются другие».

Мария обращалась к императору как покинутая жена, но перед Филиппом все сильнее выступала как оскорбленная королева. В середине марта она послала к нему в Брюссель Мейсона с наказом «умолить короля, ее консорта, чтобы он был так добр искренне сказать, через сколько дней предполагает возвратиться». Мейсоп должен был поведать королю, что его супруга устала от неудобства и терпит большие расходы по содержанию флота, готового сопровождать его обратно в Англию. Корабли покидают места стоянки в доках на Темзе, спускаются вниз по реке к морю и встают на якорь у побережья в ожидании приказа плыть во Фландрию. Через некоторое время питьевая вода начинает тухнуть, продукты заканчиваются, и корабли вынуждены возвращаться в доки, чтобы запастись свежей провизией и ждать повеления королевы снова отправляться к морю. И это повторялось всю осень и зиму, а с приближением весны Мария захотела точно выяснить, когда именно ей следует посылать свой флот.

Мейсон сделал все что мог. Он настоятельно просил Филиппа «успокоить королеву, а также пэров королевства своим присутствием» и напоминал, что «все же нет причин отчаиваться по поводу отсутствия наследника» от Марии. На что Филипп вяло ответил, что будет стараться приехать как можно скорее, хотя фламандские дела отнимают у него очень много времени. Советники Филиппа были более категоричны. Они заявили, что в ближайшие месяцы король должен объехать все нидерландские провинции, и напоминали Мейсопу о плохом обращении с Филиппом в Англии и огромнейших расходах, что он понес во время годичного пребывания у королевы, которая проявила к нему «мало супружеского расположения», а англичане относились к испанцам с постыдным презрением и грубостью. Руй Гомес заявил Мейсону, что по всем этим причинам Филиппу в ближайшее время не будет рекомендовано возвращаться в Англию. К тому же для отсрочки имеется еще один повод. Астролог Филиппа предсказал, что где-то в 1556 году на короля в Англии будет совершено покушение, поэтому неразумно возвращаться, если существует такая угроза.

Неудача миссии Мейсона королеву «безмерно разгневала». Филипп проявил к ней неуважение, граничащее с презрением! С монархами так не поступают. Она преисполнилась решимости узнать об истинных намерениях супруга и использовала для этого более авторитетного посланника, Пэджета. Мария уже вернула ему свою милость, назначив в январе лордом — хранителем печати, и он был идеальным посредником между королевой и Филиппом. Пэджет всегда защищал в Совете интересы императора, а теперь, в своей новой должности, ему, конечно, хотелось сделать королеве приятное. Он был «весьма топким и проницательным» политиком, а кроме того, «дорог королю», так что мог рассчитывать на выяснение истинных причин столь долгого отсутствия Филиппа.

Однако в установлении скрытых мотивов в поведении Филиппа Пэджет приблизился к истине не более Мейсона, но по крайней мере привез из императорского дворца определенную дату возвращения короля. Филипп сказал, что, если он не возвратится к Марии до 30 июня, пусть «она больше не считает его королевское слово достойным доверия».

Пэджет, правда, не сказал Марии, что Филипп, как всегда, действует не только исходя из личных склонностей, но и руководствуясь политической целесообразностью. Мария и Англия обозначались на большой игровой доске Филиппа двумя фишками. С одной стороны, он прекрасно понимал, — о чем регент Милана поделился во время визита Пэджета с венецианским послом, — что ему невыгодно, «чтобы недовольство королевы переросло в ненависть», но он также осознавал, что Марию рано или поздно придется принести в жертву нидерландским интересам, которые сулили Филиппу большие выгоды. Во всяком случае, за время своего отсутствия он ни разу не потерял контакта с королевским Тайным советом Англии. Ему регулярно доставляли протоколы заседаний Совета, и он возвращал их обратно с заметками на полях, сделанными его собственной рукой. Иногда это были просто знаки одобрения, — например, «кажется, это сделано хорошо», — но порой его комментарии были обширнее, чем сами тексты протоколов, и не существовало сомнений, что Филипп был хорошо осведомлен обо всех английских делах и верил, что он в какой-то мере ими управляет. Он писал, например, чтобы «без предварительного обсуждения с Его Величеством парламенту ничего не предлагалось», и продолжал надеяться, что рано или поздно его коронация получит одобрение.

Но даже и этот вопрос в свете последних событий потерял свою актуальность. Когда Филипп женился на Марии в 1554 году, Англия находилась в центре европейской политики. Теперь же, в 1556 году, с дипломатической точки зрения она превратилась в «тихую заводь». Основными противоборствующими силами на континенте по-прежнему выступали Габсбурги и Франция, однако Англия перестала находиться в фокусе их соперничества. Поднималась новая сила, готовая бросить вызов мощи Габсбургов, в лице пламенного неаполитанца — папы Павла IV.

Кардинал Карафа, став в мае 1555 года папой Павлом IV, посвятил свое пребывание у власти двум целям: уничтожению ереси и борьбе с Филиппом II — всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Ему было восемьдесят, но энергию Карафа имел сорокалетнего. «Он весь состоит из нервов, — писал о папе один из дипломатов, — и походка у него такая упругая, что кажется, будто он едва касается ногами земли». Карафа имел незаурядную родословную. Его мать, Виттория Кампонеска, была смелой и удалой наездницей, которая любила скакать быстрым галопом по горным дорогам Южной Италии. Составители житий святых отметили, что незадолго до рождения у нее сына Виттория проскакала во весь опор мимо странника, который остановил ее криком, а затем сказал, чтобы она ехала медленным шагом, поскольку ребенку в ее утробе суждено стать папой. Горячий темперамент Павла IV, его эксцентричность и непредсказуемость сделали его грозной фигурой. Порой он бывал красноречив и деловит, а порой грубил и сквернословил. Он кричал на своих гофмейстеров, чтобы они не смели его беспокоить по церковным делам после захода солнца, «даже если это будет объявление о воскресении из мертвых моего собственного отца», и выгонял прочь кардиналов, которые являлись в неурочное время, сопровождая это потоком оскорблений и потрясая поднятыми кулаками. Ои называл себя «великим правителем» и пиршествовал, как правитель, запивая каждое блюдо черным неаполитанским вином.

За ужином он любил громко обсуждать что-нибудь с кардиналами, которые собирались у него каждый вечер, и в его разговорах неизменно упоминались ненавистные Габсбурги. Папа был молодым человеком, когда Неаполь захватила армия Фердинанда Арагонского, вытеснив оттуда французов. В зрелом возрасте он был свидетелем того, как войска Карла V брали Милан, а затем разграбили Рим. Италия превратилась в «лакомый кусочек», на который постоянно зарились чужестранцы с севера, и теперь настало время изгнать этих варваров. Павел IV горел желанием возглавить кампанию. Кроме того, у него были к Филиппу II и личные претензии. Король имел наглость постараться помешать избранию Карафы на папский престол. Он действовал тайно, но после выборов правда выплыла наружу, и вновь избранный папа стал его лютым врагом. Ненависть Павла IV к Филиппу усилилась из-за слухов, что его избрание как бы не было каноническим, и он знал, что Филипп предложил своим испанским законникам рассмотреть возможность лишить его на этом основании прав на престол. Едва надев папскую тиару, Павел IV тут же начал интриговать против Филиппа в надежде сколотить достаточно сильную коалицию, чтобы изгнать испанцев из Неаполя. Летом 1556 года он пытался укрепить свой союз с Францией, а Филипп в Брюсселе с тревогой следил за кознями этого вздорного, неугомонного старика. Вот в чем состояла еще одна причина, почему он говорил посланникам Марии, что не может покинуть Фландрию. Филипп боялся папы.