Тревожная молодость дочери короля 41 страница

В ноябре военачальник Филиппа, герцог Альба, заключил с папой перемирие на сорок дней, что спасло Рим от бесчестья осады. Но срок перемирия истек в начале года, и вновь начались враждебные маневры. Павел IV под страхом смерти повелел всем испанцам покинуть Святой город и сформировал комитет по привлечению к суду Карла V вместе с сыном как мятежников против власти святейшего престола. Тем временем Генрих II, который поклялся, что придет на помощь папе, даже если это будет стоить ему короны, послал в Италию армию под командованием герцога де Гиза. Когда Филипп держал путь к Ла-Маншу, в Риме встретились французские и папские стратеги, чтобы разработать план совместных действий.

Было очевидно, что столкновение произойдет в Италии, и потому наиболее важные контратаки Филипп должен был предпринять на севере. Если сосредоточить испанские части Филиппа на французско-фламандской границе — в самом уязвимом для Франции месте, — то французам придется воевать па два фронта, и тогда инициатива окажется в руках империи. Теперь Филиппу нужна была большая армия и полная казна, на средства из которой эту армию можно было бы содержать. А это означало новые займы, в то время как он еще не расплатился за старые. В январе король послал приказы в казначейство Севильи не оплачивать ни единого подписанного им платежного поручения, нарушая тем самым все обязательства, которые он и его министры дали в последние месяцы. Единственной надеждой Филиппа, не считая чудесного появления на горизонте корабля с сокровищами из Нового Света, была послушная жена.

В начале февраля он послал в Англию Руя Гомеса, чтобы подготовить свое прибытие. Гомес должен был передать Марии долгожданную радостную весть о возвращении супруга, но одновременно и дать ясно понять, что за это возвращение Филиппа придется заплатить: Англия должна была объявить Франции войну. Мария это восприняла спокойно, заверив Руя Гомеса, что сделает все возможное, чтобы подвигнуть Совет на такое решение. Перед отъездом Гомес уговорил Марию расстаться еще со ста тысячами фунтов и заручился обещанием королевы об участии Англии в войне. 21 февраля она написала Филиппу, что беседовать с советниками на эту тему желательно в его присутствии.

Вечером 18 марта корабль Филиппа причалил в Дувре, а на следующий день сам супруг предстал перед Марией в Гринвиче. Его возвращение было отмечено торжественным колокольным звоном и пальбой из всех пушек Тауэра, а 23 марта король и королева проследовали через Лондон в сопровождении всех знатных вельмож, лорд-мэра и глав гильдий. Внешне Филипп, казалось, исполнял свою прежнюю роль почтительного супруга Марии, по в действительности оба они изменились. Мария очень быстро оценила всю глубину перемен, произошедших с ее супругом во Фландрии. Филипп же, в свою очередь, нашел, что она весьма изнурена гнетущими сомнениями и беспокойствами, а ее изможденное лицо покрыли глубокие морщины.

Вот как венецианский посол Мишель описывал королеву в своих сообщениях дожу и сенату через два месяца после прибытия Филиппа в Англию: «Во внешности Мария была очень печальна, сдержанна и серьезна, однако вид ее по-прежнему ласкал взор. Королева, даже в своем теперешнем возрасте, не была отталкивающе некрасива. Начав говорить, она неизменно привлекала внимание. Ее резкий голос звучал так, что королеву можно было слышать далеко вокруг, но самым притягательным в ее внешности были глаза. Они были пронизывающими и внушали не только уважение, но и страх». Мишель также добавлял, что Мария стала такой близорукой, что держала бумаги очень близко к лицу. Лицо Марии, с правильными чертами, было испещрено морщинами, «вызванными больше тревогами, чем возрастом», но почти все иностранные дипломаты отмечали подвижность и гибкость ума, а также быстроту, с которой она все схватывала почти на лету. Казалось, для нее не существует никаких сложностей и она может постигнуть буквально все. Высоко был оценен также и ее талант к языкам. Посол Суриано отмечал, что «всех удивляли ответы, какие давала королева па латыни, и весьма,, умные замечания, сделанные ею на этом языке».

Однако, по мнению Мишеля, главным было то, что Мария являлась личностью героической. «Королева смела и от-, важна, — писал он, — не в пример большинству женщин, неуверенных в себе и пугливых. В минуты опасности она всегда действовала с великой решительностью и мужеством, ни разу не обнаружив ни трусости, ни малодушия». При всех обстоятельствах она сохраняла «чудесное благородство и достоинство» и знала не хуже любого другого государственного деятеля, состоящего у нее на службе, как поддержать «достоинство монархии». Теперь, спустя почти четыре года после коронации, Мария все еще напоминала окружающим пламя свечи, продолжающее гореть среди урагана. «Как удачно выразился про нее кардинал Поул, — продолжал Мишель, — в потемках лабиринта (имеется в виду английское королевство) она похожа на слабый огонек, который стремится погасить свирепый ветер. Но огонек, несмотря ни на что, продолжает гореть».

Мишель считал, что свирепый ветер невзгод не способен загасить свет Марии, однако это было не совсем точно. Слабое здоровье и личные страдания постепенно делали свое черное дело. Хронические недуги теперь почти не отпускали ее, вызывая депрессию и бессонницу. В последнее время она стала подолгу плакать. Чтобы облегчить состояние королевы, лекари периодически пускали ей кровь «либо из ноги, либо" откуда-нибудь еще», и потому она всегда была бледна и истощена. В довершение ко всему она имела весьма скверные зубы. Несмотря на все это, королева продолжала работать и не позволяла себе обнаруживать страдания на людях. Правда, удавалось это далеко не всегда. На портретах королевы, написанных в конце ее правления, мы видим изможденную женщину среднего возраста в напряженной позе. На парчовых рукавах ее платья вышиты испанские гранаты, на шее видно любимое украшение — большой бриллиант со вделанной в него жемчужиной. Лицо все еще привлекательное, но линия губ и впалые щеки говорят о несгибаемой решительности. Она смотрит на нас тем самым пронизывающим взглядом, который так восхищал Мишеля, однако выражение ее глаз нам кажется сейчас каким-то загнанным, и через внешнюю суровость этого взгляда проступает добросердечие. Разумеется, позируя для портретов, Мария старалась (причем, как всегда, невероятным усилием воли) не выдать иссушающие ее печали.

Мишель считал, что главным среди этих печалей являлось ее бесплодие. Трудно измерить отчаяние, в которое ее повергла ложная беременность, это несчастье опустошило ее душу, лишив надежд на будущее. Что толку прилагать какие-то усилия в управлении государством, когда нет наследника! Даже если бы она преуспела в восстановлении церквей и мопастырей и даже если бы ее религиозная политика очистила и возродила истинную веру — все равно всему этому после ее смерти не суждено продолжиться, поскольку после себя она не оставила наследника-католика. Теперь уже ни один человек из окружения Марии не пытался внушить ей фальшивые надежды. «Никто не верит в возможность королевы иметь потомство, — писал Мишель, — так что день за днем ее власть и то уважение, которое внушает эта власть, постепенно ослабевают». Для печали у Марии было много и других оснований. То и дело раскрывались заговоры против нее и ее правительства, и народ «больше чем когда-либо обнаруживал великую готовность к переменам». Любовь и энтузиазм, с какими в начале правления ее приветствовали подданные, очень быстро разъела ржавчина бытовых неурядиц и непродуманной религиозной политики. Королевские долги были несметны, а попытки погасить их с помощью увеличения па-логов лишь приводили к большим волнениям и беспорядкам. Положение Марии сейчас было едва ли не такое же сложное, как и во время попытки Дадли посадить на английский престол Джейн Грей.

Мишель полагал, что хуже всех этих напастей Марию терзало тяжкое осознание своего одиночества. Она уже поняла»: что остаток жизни ей суждено провести без любимого мужчины. По словам посла, чувства Марии к супругу были из тех, что называются «неистовой, отчаянной любовью». «О королеве можно было бы сказать, что она и дня не может? провести без кручины» по Филиппу. Больше всего ее тревожило, что супруг может серьезно увлечься какой-нибудь другой женщиной. Разумеется, она знала, что он ей изменяет, но считала его фламандские любовные приключения не более чем временными развлечениями. «В целомудренность короля она, конечно, не верит, — писал Мишель, — но постоянно убеждает себя, что он не испытывает любви к другой женщине». По крайней мере это было для нее некоторым утешением. Однако чем дольше длилась разлука с Филиппом, тем вероятнее становилась возможность его серьезной связи, и это делало ее «по-настоящему несчастной».

Трагедия замужества Марии теперь была совершенно очевидной. Она поклялась в вечной верности и любви к человеку, полностью к ней равнодушному, с которым к тому же ей суждено было жить в постоянной разлуке и бездетной. А в это весьма скорбное для Марии время «сердца нации» все больше завоевывала дочь Анны Болейн.

Двадцатитрехлетняя Елизавета была высокой девушкой приятной наружности. Оливковая кожа принцессы оттеняла живые глазки. Подобно Марии в молодости, она прилагала все усилия, чтобы выжить среди дворцовых интриг и подстерегавших ее смертельных опасностей. Посещала католические молебны, убеждая в своей искренности, хотя Мария этому не верила. А если бы даже и верила, все равно слишком много между ними было непримиримых противоречий. Мария никогда не считала Елизавету дочерью Генриха VIII. То, что Елизавета, по всей вероятности, взойдет после нее на престол, ей казалось чудовищной несправедливостью. Это было все равно как если бы из могилы поднялась Анна Болейн и одержала над ней окончательную победу. По словам Мишеля, королеве было невыразимо отвратительно «видеть своей преемницей дочь преступницы, которую та прижила от лю-бовиика-музыканта. Мать Елизаветы казнили как публичную девку, а она теперь считается такой же законной наследницей престола, что и сама Мария, в жилах которой течет голубая кровь потомственных королей».

Прибытие Филиппа временно отодвинуло в сторону эти мрачные размышления королевы, хотя и принесло мало утешения. «Второй медовый месяц, похожий на разогретый на плите вчерашний ужин», как охарактеризовал его один дипломат, начался неважно. Мария была сильно простужена, к тому же у нее ужасно разболелись зубы, а Филипп, который тоже перенес болезнь перед отъездом из Брюсселя, в первые дни своего пребывания в Англии еще только поправлялся. Для супруга и его свиты Мария повелела организовать серию увеселений: пиршества, танцы и «великое представление, в котором участвовали паломники и ирландцы в легких доспехах», поставленное в Уайтхолле на День святого Марка. Но празднества были испорчены соперничеством между женщинами и напряженной атмосферой при дворе. Для всех была очевидна подлинная причина приезда Филиппа, и ее не нужно было даже маскировать. Большинству англичан, за редкими исключениями, не нравилось то, что супруг королевы пытается вовлечь страну в войну. Некоторые испанцы делали слабые попытки рассеять их недоверие, утверждая, что Филипп приехал в Англию, чтобы восстановить добрые отпошения с Марией и успокоить ее, в особенности в том, что касается его любовных дел, но этому никто не верил. Напротив, через несколько дней после прибытия Филиппа по столице распространились измышления, порочащие брак королевы. Выплыло на свет старое утверждение, что брак Филиппа и Марии — незаконный по причине того, что испанец еще раньше подписал брачный контракт с португальской принцессой. В каждой лондонской таверне в деталях обсуждали его любовные похождения. Пошли также слухи, что на английском побережье скоро высадятся испанские войска, и когда появилось распоряжение об ограничении длины рапиры, которую разрешалось носить в Лондоне, подданные королевы лишь посмеялись над ним и в ответ начали вооружаться до зубов.

Любовные связи Филиппа действительно были болезненной темой в отношениях между монаршими супругами, однако, вместо того чтобы успокоить Марию, Филипп привез в Англию свою теперешнюю пассию, кузину, герцогиню Лота-рингскую. Ни для кого не было секретом, что она его любовница. Мария, размещая свиту Филиппа, после долгих раздумий повелела поместить герцогиню на первом этаже в Вестминстере, в апартаментах, выходящих окнами в сад. Английские источники молчат по поводу напряженности в отношениях королевы и герцогини. Однако при французском дворе веселились, рассказывая истории о том, как Мария ревновала супруга во время танцев и других увеселений и как после двух месяцев мучений все же заставила кузину короля уложить свои вещи в сундуки и уехать. Эти рассказы, в которых английская королева представала в весьма жалком виде, восхищали Генриха II.

Мария тем не менее продолжала заниматься делами, которые привели Филиппа в Англию. Она была абсолютной правительницей, то есть могла единолично решать вопросы войны и мира. Мнения советников в любом случае имели совещательный характер, однако часто она нуждалась в их одобрении, иначе било невозможно эффективно вести военные действия. К тому же у королевы, как слышал Ноайль, был важный стимул стремиться уговорить советников дать согласие на объявление войны Франции. Филипп якобы ее предупредил, что, если она не сдержит своего обещания и не достигнет успеха в Совете, он никогда больше к ней не вернется.

Мария начала с того, что собрала в своих апартаментах главных советников. Здесь в присутствии Филиппа она обратилась к ним с речью, как всегда, приведя вначале цитаты из Библии, в которых жене предписывалось подчиняться воле мужа, а затем перешла к обсуждению европейской политики. Французы уже почти вытеснили армию Филиппа из Италии. Если их сейчас не сдержать, они рано или поздно двинутся в сторону Англии, и тогда будет еще хуже. Поэтому королю нужно помочь деньгами и войском, а также подкрепить эту помощь объявлением войны. Присутствующий при этом французский осведомитель рассказал Ноайлю о впечатлении, которое произвела на советников речь Марии. Они оценили ее красноречие и убедительные аргументы, однако в своей решимости противостоять войне остались непреклонны. Мей-сон, к примеру, заявил, что скорее умрет, чем позволит Англии объявить о вступлении в войну. Остальные же высказали коллективное мнение, что «их долг состоит в том, чтобы служить на благо королевства, а не просто во всем соглашаться с королем и королевой».

В середине апреля Филипп написал Грэнвиллу, что Мария встретила сопротивление, «которого не ожидала». Однако ее решимость была сильнее противодействия советников. Как заметил Ноайль, она была способна заставить подчиниться своей воле не только членов Совета, но и саму стихию. После получения официального отрицательного решения Совета, написанного по-латыни, чтобы его смог прочесть Филипп, Мария сердито повелела советникам собраться еще раз и принять другое решение, «которое бы удовлетворило обоих супругов». Шли недели, а советники по-прежнему стояли на своем. В качестве компромисса они предлагали дать Филиппу еще денег и людей, лишь бы не объявлять войну.

В конце концов Марии пришлось прибегнуть к тактике, не раз использованной ее отцом. Она начала говорить, что намеревается сократить состав Совета, оставив в нем лишь немногих, а затем, убедившись, что достаточно вывела советников из равновесия, стала вызывать их к себе по одному на беседу, угрожая «некоторым смертью, а иным потерей имущества и владений, если они не подчинятся воле ее супруга». И даже после этого советники еще долго сопротивлялись и сдались только тогда, когда пришло сообщение с севера, где некий Томас Стаффорд и сорок его последователей при активной поддержке французов пытались поднять восстание против «дьяволицы Марии, недостойной быть королевой Англии». 7 июня была опубликована декларация об объявлении войны.

Следующие четыре недели оказались последними счастливыми неделями, которые суждено было пережить Марии. Довольный ею, Филипп радостно предвкушал предстоящие сражения. Герцогиня Лотарингская отбыла, и внимание мужа теперь целиком было обращено на Марию, не считая, конечно, военных приготовлений, которые занимали у обоих монархов по многу часов в день. Филипп планировал развертывание своих десяти тысяч пеших воинов и десяти тысяч единиц кавалерии, а также размещение шестидесяти тяжелых пушек и полевой артиллерии. Мария писала приказы об укреплении границы с Шотландией, осуществляла надзор за снаряжением и оснащением флота и добывала Филиппу дополнительные деньги, продав за наличные тысячу акров принадлежащей ей земли. Она выручила восемьсот тысяч крон, причем па оплату имущества английских воинов пошла лишь часть из этой суммы. Дни летели быстро. Несколько часов в день они посвящали государственным делам, а остальное время дня — гончей или соколиной охоте. Длинными летними вечерами они еще работали до самой вечерни. Нам известно, насколько тщательно соблюдали Мария и Филипп католические ритуалы, особенно в канонические часы. Марию радовало, что эти несколько недель они совершали это вместе.

Филипп оставался в Англии, разумеется, не из-за Марии. Ои ждал возвращения Руя Гомеса из Испании с людьми и деньгами. 20 июня пришла весть, что испанский флот появился в Ла-Манше. Десять дней спустя Филипп был готов отправиться в путь. Мария проделала вместе с ним четырехдневное путешествие из Лондона к побережью и спала рядом с ним в покоях, подготовленных для них в Ситтингборне, графство Кентербери, и в Дувре. Наконец в три часа дня 6 июля они попрощались, и Филипп поднялся на борт корабля, который должен был доставить его в Кале. Больше Марии его не суждено было увидеть.

 

* * *

 

За несколько дней до опубликования в Англии декларации об объявлении войны на побережье Ла-Манша в Булони появился одинокий всадник, который быстро поскакал на восток по направлению к дворцу короля Франции. Всадником был Уильям Флауэр, герольдмейстер Норрой. Оп прибыл с поручением от королевы Марии объявить Генриху II, что Англия и Франция отныне находятся в состоянии войны. На груди у герольда был прикреплен щит с изображением английского герба, но полы длинного черного плаща скрывали его, и поэтому окрестным крестьянам казалось, что из Булони в Реймс скачет простой путешественник. Король находился тогда в Реймсе, расположившись в аббатстве Сент-Реми. Услышав о прибытии английского герольда, он повелел позвать дофина, а также кардиналов, герцогов и других вельмож. Английского герольдмейстера в тронный зал препроводили капитан гвардии и два французских герольда. Он преклонил перед Генрихом колени, держа в одной руке щит с гербом.

«Кто тебя послал и зачем?» — громогласно спросил французский король.

«Королева меня послала, моя госпожа», — ответил Флауэр, а затем огласил декларацию.

После того, как он закончил, вновь заговорил Генрих:

«Герольд, я понял так, что ты прибыл объявить мне войну от имени королевы Англии. Я принимаю этот вызов, но хочу, чтобы все знали: я всегда относился к ней с доверием и дружелюбием и считал, что это взаимно. Но теперь она решила затеять со мной неправедную ссору. Надеюсь, Господь соизволит даровать мне свою милость, и потому она достигнет не большего, чем ее предшественники и союзники, которые в прошлом, и даже не столь отдаленном, нападали на меня».

Генрих желал подчеркнуть, кто является истинным вдохновителем войны между Англией и Францией.

«Я доверяюсь Господней воле в надежде, что он справедливо накажет того, кто затевает эти военные бедствия», — добавил Генрих, ясно давая понять, что великодушный прием, который оп оказывает английскому герольду, является признанием подчиненной роли Марии в конфликте с Габсбургами.

«Я говорю так, потому что королева женщина, — продолжил он раздраженно, — поскольку, если бы не это, я бы использовал сейчас другие выражения. Ты же, герольд, должен сейчас отбыть и как можно быстрее покинуть мое королевство».

Герольд поскакал в обратный путь, и на шее у него болталась золотая цепь стоимостью двести крои — подарок французского короля. Ему было велено по возвращении в Англию «засвидетельствовать добродетель короля и его щедрость», но он привез также сведения о военных приготовлениях противника. «Французы, — доложил Уильям Флауэр королеве Марии и королю Филиппу, — совершенно не готовы к серьезным сражениям». Из того, что он смог увидеть, когда скакал через поля, было ясно, что урожай во Франции скудный, особенно по соседству с Кале, где были сосредоточены войска. Герольд также заметил, что у короля и королевы подавляющее преимущество в численности войск. Эти добрые вести подняли настроение английских военачальников. Радуясь, что все идет так, как было задумано, Филипп отбыл во Фландрию в «великой надежде на победу».

 

ГЛАВА 48

 

Кто может страданья мои описать?

Нет в мире скорби такой!

Недолго уж жизни осталось терзать

Меня безнадежной тоской.

 

 

Однако сразу же на сражение Филипп не отправился. После выхода на берег в Кале он поехал в Брюссель, где получил данные о военном положении в Италии и на французской границе. Ему доложили, что в Гуалтеро группу императорских воинов, которые «подвергли насилию нескольких женщин», порубили на куски взбешенные горожане Боршело, но южнее Рима герцог Альба одержал победу при Ла-Пиларио над силами папы и итальянская кампания герцога де Гиза закончилась поражением. На севере тоже были успехи, поскольку герцогу Савойскому удалось осадить Сент-Квентин. В конце июля Филипп покинул Брюссель и вместе с Пембруком и английскими частями отправился к французской границе. К тому времени, когда король и его союзники достигли Сент-Квентина, военные действия там уже почти закончились. Герцог Савойский взял замок 10 августа, выиграв решающее сражение с армией, прибывшей на помощь осажденным, которую возглавлял верховный главнокомандующий Франции Монморанси. Были взяты в плен тысячи пехотинцев и десятки видных французских вельмож, включая главнокомандующего. Через две недели был взят и сам город. Филипп одержал важную победу.

Мария назвала взятие Сент-Квентииа «чудесным» и, говорят, была особенно довольна тем, что осада не сопровождалась большими человеческими потерями. (Ей не сообщили, что после завершения официальных переговоров о сдаче города швейцарские наемники, служившие в императорской армии, сожгли его до основания. При этом погибло много мирных жителей.) Этот первоначальный успех был закреплен захватом городов Ам и Кателе, а в Италии герцог Альба и папа в конце сентября пришли к соглашению. Филипп понял, что война закончена, по крайней мере на данный момент, и приказал большую часть войск распустить.

Однако Генрих II рассудил по-другому. Пользуясь тем, что Франция и Англия все еще находились в состоянии войны, он решил преподнести радующимся победе англичанам сюрприз — напасть на Кале. Отвоевать Кале всегда было тайным желанием французского короля. Вместе со своими внешними крепостями Гиен и Ам Кале являлся последним владением империи Плантагенетов на континенте. Он находился в руках англичан уже в течение нескольких столетий и всегда считался неприступной крепостью, которую окружали высокие двойные зубчатые стены, каждая толщиной в несколько метров. Осадные орудия средневековой военной техники пробить их не могли, даже если осаждающая армия занимала удобную позицию. Это было невозможно еще и потому, что большая часть города с окружающими его стенами была обращена к морю. Стены возвышались на обрывистых скалах, а другая часть крепости выходила на болота, которые могли быть быстро затоплены с помощью шлюзов, входящих в систему оборонительных укреплений. Французы понимали, что нападать с суши не имеет смысла, и надеялись взять крепость, с моря. Вход в бухту охранял небольшой форт Рисбанк, раз-, местившийся на маленьком клочке земли. Если бы французам удалось взять Рисбанк, то их корабли могли подойти практически к самым стенам Кале и с помощью артиллерии, проверить их на прочность.

Обороноспособность Кале уже в течение нескольких месяцев была предметом обсуждения на лондонском Совете. В мае разработали интенсивную строительную программу реконструкции крепости, согласно которой предполагалось возвести новые стены, включая поперечные, «стоящие в воде», а также три дополнительных бастионных вала и новые ворота.

Должны были провести и два новых водовода и вокруг новых степ прокопать рвы. Ближе к концу лета, после отъезда Филиппа, Мария предложила коменданту и казначею Кале послать ей сообщение о численности гарнизона и обсудила с командующим, графом Пембруком, действия на случай военного нападения. Пембрук и его правая рука Вентворт убеждали Марию прислать в крепость еще пятьсот человек. Однако ничего из планируемого пока сделано не было, вероятно, по причине отсутствия денег. Так что воинов туда никаких не послали, не начали и работ по укреплению фортификационных сооружений.

Вот в такой обстановке в декабре 1557 года французы приготовились к нападению. Кале и окружающие его крепости не были должным образом снабжены вооружением, и там не хватало людей. В самом Кале его древние крепостные валы охранял гарнизон численностью только в половину от требуемой, а Рисбанк вообще не имел надежной охраны. К тому же там оставалось мало продовольствия. В общем, как сообщали, противник был в состоянии «войти туда за одну ночь». На стороне атакующих выступила также и зимняя погода, поскольку болота урочища Пале замерзли, что облегчило продвижение армии герцога де Гиза, который в первый день нового года взял внешние укрепления Кале.

На следующий день люди де Гиза начали артиллерийский обстрел Рисбанка. Крепость пала почти сразу же, комендант «пролез в проделанную французами брешь и сдался на милость врага». После этого Вентворту, который теперь был командующим, поскольку Пембрук сопровождал Филиппа, следовало бы решительно потребовать подкрепления из ближайшего к крепости места от остававшейся там, пусть и в уменьшенных размерах, армии Филиппа. Однако в силу различных причин он должной настойчивости не проявил, ограничившись лишь направлением в лагерь Филиппа депеши с просьбой прислать на подкрепление нескольких сотен человек. Говорят, что Вентворт доверился какому-то шарлатану механику, который утверждал, что изобрел «искусственный огонь», имеющий «великую силу», так что не нужно будет никакого подкрепления. Он полагался также на крестьян, которые, спасаясь от французов, устремились в город, но оказалось, что зря, потому что все мужчины «тут же попрятались по домам». Правда, женщины проявили себя неплохо и старательно работали, копая рвы и укрепляя стены. По всей вероятности, Веитворт доверял Филиппу не больше, чем французам, потому что в письмах Марии просил у нее помощи и описывал отчаянную ситуацию, сложившуюся в городе.

Мария отозвалась довольно быстро, разослав десятки писем землевладельцам юго-восточных графств, приказывая им вооружить своих слуг и арендаторов и срочно отправить в Дувр. Адмиралу было предписано подготовить для Кале самые быстрые корабли, а смотритель Пяти портов должен был обеспечить экипажи. Мария наделяла его полномочиями по необходимости вскрывать любое письмо, адресованное ей, которое прибыло из осажденного города или военной зоны («кроме писем короля»), и действовать в соответствии с их содержанием. Совет тоже энергично взялся за дело и разработал тактику обороны Кале. В частности, они придумали оригинальный способ связи с осажденным гарнизоном: переправлять им письма через стены, привязывая их к стрелам, выпускаемым из арбалетов. Причем письма следует готовить в двойном количестве на случай, если «некоторые из них залетят па крыши домов или в другие места, откуда их нельзя будет достать».

В Англии пытались принять какие-то меры, а корабли де Гиза уже начали свои первые атаки непосредственно на крепость Кале. Развернув артиллерийский обстрел, французские военачальники вскоре поняли, что начали атаку неудачно. Во время прилива стоявшие в бухте французские корабли находились почти вровень с внешними стенами, а атака началась во время отлива, так что пушечные ядра падали на полтора —» два метра ниже стены и не причиняли ей никакого вреда, а люди Вентворта имели возможность стрелять по палубам французских кораблей. Таким образом, вскоре атака французов захлебнулась. Ее возобновили спустя два дня, на этот раз во время прилива. За несколько часов французские пушки пробили в крепостной стене широкую брешь. Последней линией обороны англичан был «искусственный огонь», но его так и не удалось зажечь. Механик утверждал, что французские солдаты, войдя в город, своей мокрой одеждой увлажнили порох. Вскоре после потери Кале последовал захват французами Гиена и Ама, которые были разрушены. С их падением Англия потеряла свои последние владения на континенте.

«Мы ощущаем великую боль и тревогу по поводу падения Кале, — писал Филипп в лондонский Совет десять дней спустя после того, как весть о сдаче крепости достигла его двора, — такую великую, что не можем даже выразить словами». Филипп слегка приободрился, узнав от Поула, что Мария удвоила усилия по сбору людей и снаряжения для контратаки. В потере крепости она обвиняла несчастного Веит-ворта, поставив под сомнение его преданность (он был официально обвинен в продаже Кале французам), чьи неразумные действия, когда он пытался в критический момент осады открыть шлюзы и затопить болота, позволили нападавшим быстро и без усилий достичь города. Она обвиняла Вентворта в «трусости и отсутствии решительности», в том, что он так легко сдался, находясь за стенами столь неприступной крепости. Она упрекала его в том, что «он боялся своей собственной тени». Впрочем, защитниками Гиена королева осталась довольна. Особенно стойкостью лорда Грея. Он написал ей из тюремной камеры, где французы держали его как пленника на самом верху высокой башни замка Сюзан, запертым на четыре запора и охраняемым день и ночь четырьмя лучниками. Королева ответила ему очень длинным письмом. В нем говорилось, что Грей являет собой полную противоположность Веитворту и что она высоко ценит его службу и «призывает не терять присутствия духа». Получилось так, что ободряющие слова Марии повредили Грею, потому что, как только его тюремщики услышали содержание письма королевы, прочитанного герольдом, они сразу же подняли цену выкупа на десять тысяч крон.