«Леди Мария когда-нибудь обязательно наденет на голову корону», — уверенно заявил однажды Джеффри.
ГЛАВА 20
Длится — то покорно, то мятежно —
Жизнь моя меж страхом и надеждой.
Четвертую жену Генриху VIII начали искать уже через несколько часов после смерти третьей жены. Недостатка в подходящих кандидатурах для занимающихся этим делом дипломатов не было. Например, племян иица императора, датская принцесса Кристина, очаровательная шестнадцатилетняя вдова, или несколько других родственниц Габсбургов, а также две милые дочери герцога Клевского Были на примете и французские невесты. Среди них Маргари та, дочь короля Франциска, Анна Лотарингская и три дочери герцога де Гиза — Мария, Луиза и Реие. Генрих настаивал чтобы их всех привезли в Кале, он бы там с ними поужинал, потанцевал — короче, внимательно рассмотрел, — а потом сделал бы выбор. Генрих и мысли не допускал, чтобы за него кто-то выбирал невесту.
«Ей-богу, — говорил он французским посланникам, — это имеет ко мне слишком близкое касательство, поэтому прежде чем принять решение, нужно хотя бы познакомиться».
Генрих возжаждал романтики. Его первый брак с Екатериной был продиктован государственной необходимостью, правда, в первые годы он, безусловно, ее любил, и они жили очень неплохо. Два последующих брака вообще были по любви и никакого государственного значения не имели. Теперь Генриху было сорок шесть, и он не выражал никакого желания вступать в холодный брак по расчету. Он хотел, чтобы рядом с ним была женщина, с которой ему было бы хорошо, то есть хотел снова влюбиться. Поэтому и предложил развлечься в обществе французских аристократок в Кале. Однако французы нашли предложение оскорбительным и даже неблагородным. «Разве рыцари Круглого Стола так относились к женщинам?» — возмутились посланники. Нет, вначале Генрих через посредников должен выбрать одну, затем в Кале для знакомства привезут только ее, и никого больше.
Вероятно, брачные дела короля слегка утомили, потому что он вдруг ударился в сумасбродства. Например, приказал привезти в графство Суррей несколько сотен мастеровых. Вначале они сровняли с землей целую деревню, освобождая место для строительства самого большого дворца в Англии. За время своего правления Генрих не построил ни одного дворца. Он всегда жил в перестроенных дворцовых помещениях, воздвигнутых предшественниками, но теперь вот на земле графства Суррей решил соорудить свой — он уже дал ему название Несравненный, — который должен был соперничать с великолепнейшими сооружениями французских королей в Шамборе. Английские мастеровые готовили пиломатериалы и воздвигали стены огромного здания, а внутренней отделкой должны были заняться специально привезенные из Италии резчики по камню, штукатуры и скульпторы. На месте снесенной деревни возникла новая. Ее образовали шатры, в которых ремесленникам и мастеровым предстояло жить несколько лет, пока они будут трудиться над Несравненным. Король смог переехать в законченные крылья дворца только в 1541 году, но периодически приезжал, чтобы понаблюдать за работой скульпторов и резчиков по камню. Стены и ворота дворца украшали фрески и барельефы с изображениями мифологических и исторических сюжетов, а в центре внутреннего двора шла работа над огромной статуей Генриха, где он был изваян сидящим в величественной позе на троне.
Несравненный дворец должен был увековечить могущество Генриха для потомков. Он был построен на средства, полученные от продажи монастырских земель. Разорение боль-, ших монастырей завершилось к концу 30-х годов разграблением самой почитаемой в стране святыни — гробницы Томаса Бекета в Кентербери. Этот величественный памятник средневековья был знаменит не только богатством убранства, но и своей способностью исцелять. Саркофаг, в котором покоилось тело Бекета, был укутан золотой парчой, усыпанной драгоценными камнями, которые в течение более трех столетий приносили паломники. В золотой покров саркофага с телом святого были вделаны сапфиры, бриллианты, изумруды, жемчуг, малые и крупные рубины (так называемые бализы), а также монеты и полудрагоценные камни. Говорили, что несколько камней там были размером с гусиное яйцо, но большую часть драгоценностей составляли рубины, величиной «не более ногтя большого пальца человека». Был там один камень, который называли «Король Франции», он светился так сильно и с таким блеском, что даже в облачную погоду, когда в церкви царил полумрак, этот рубин легко можно было различить среди других. Он ослепительно сиял в нише справа от алтаря.
Король уже давно зарился на гробницу в Кентербери. Теперь Генрих, чтобы прикарманить сокровища Бекета, наконец решился помериться силами в неравном поединке с давно усопшим святым. Вначале он объявил, что «Томас Бекет, бывший епископ Кентерберийский, провозглашенный римской властью святым, с этого времени таковым больше не является и его не следует почитать; перед его мощами никто не должен преклонять колени, потому что отныне он не святой», и приказал удалить из церквей все изображения Бекета. Его праздники были отменены, в его честь запрещалось служить молебны, «потому что, как выяснилось, он поднял мятеж против своего правителя и умер как предатель». Бекета действительно убили люди Генриха II, но теперь его вновь собирались судить, как будто бы он был живым. Поскольку на судебное разбирательство мученик не явился, его осудили заочно за мятеж и предательство и приговорили к сожжению. (Кости Бекета были брошены в пламя.) А имущество предателя, как водится, было передано в королевскую казну. Доверенные лица короля методично содрали с гробницы и алтаря в Кентербери все драгоценности. Добыча составила два огромных сундука, причем каждый едва могли тащить восемь крепких мужчин. Замученный в XII веке Бекет одержал тогда над королем победу, но в XVI король взял реванш. Не было силы — ни внутри церкви, ни вне ее, — которая могла бы стать на его пути. Не помог даже обожаемый Святой Томас. Теперь, когда Генрих усаживался на свой трон, на его большом пальце красовался перстень с сияющим камнем. Эту драгоценность, которая носила имя «Король Франции», он отобрал у Бекета.
Вполне возможно, что нелепые условия, которые ставил Генрих при выборе невесты, а также затеянное им грандиозное строительство и наглое ограбление Бекета — все это было обусловлено стремлением скрыть некий пробуждающийся комплекс. И неправда, что при переговорах о браке совсем не учитывались государственные интересы. Больше всего на свете — кроме смерти — Генрих боялся направленного против него союза Франции и «Священной Римской империи» и готов был пойти на все, чтобы откупиться от одного, причем любого, из партнеров в этом ужасном союзе. Когда французские кандидатки по различным причинам отпали, Генриху тут же предложили в четыре, нет, даже в пять раз больше невест из рода Габсбургов. Согласно одному из планов, предполагалось одновременно соединить Генриха и трех его детей с четырьмя достойными родственниками императора, по другой версии это должны были быть он сам, Мария, Елизавета, Мария Говард и его племянница Мария Дуглас. Одновременно Генрих пытался использовать затянувшиеся переговоры с Карлом о браке Марии и дона Луиса Португальского, чтобы отдалить Марию от императора и приблизить к себе.
Весной 1538 года при встречах с Марией Генрих каждый раз заводил разговор о Карле, подвергая сомнению искренность его намерений по поводу ее брака с доном Луисом, говоря, что император предлагает такие унизительные условия, что принять их невозможно. Все лето он не оставлял попыток настроить дочь против кузена императора, пока наконец в конце августа настоятельно не потребовал от нее пожаловаться Шапюи на затянувшиеся переговоры. Кромвель написал письмо, где подробно перечислил претензии, и вручил ей для передачи послу с пожеланием «присовокупить такие нежные слова, какие могут продиктовать ваша собственная мудрость и врожденное благоразумие».
Мария сделала все, что ей велели. Увиделась с Шапюи и, следуя указаниям Кромвеля, пункт за пунктом передала императору, что недовольна его скрытностью, его нежеланием проявить доброту и дружелюбие, которых она ожидала от кузена, а также предложением выделить ей мизерную вдовью часть наследства.
«Даже купцы дают па свадьбу дочерям четверть своего годового дохода, — произнесла она, повторяя слова Кромвеля. — И разумеется, император мог бы предложить больше двадцати тысяч дукатов. Почему же после тех прекрасных слов, какие он всегда расточал в мой адрес, до сих пор ничего не получается с переговорами? Я всего лишь женщина, — закончила Мария, — и должна была высказать все это, не могла сдержаться. И вовсе не потому что горю нетерпением, чтобы все разрешилось по моему желанию, — просто мне следует подчиняться воле отца, которого я почитаю вторым после Бога».
Пересказав все положения Кромвеля, Мария поведала Шапюи о своих истинных чувствах. Да, она понимает, что переговоры не приносят результата вовсе не по причине недобросовестности императора. Она не верит тому, что говорит отец по поводу позиции Карла, и готова принять все, что он предложит относительно ее замужества. Мария заверила Шапюи, что полностью доверяет Карлу, который после Бога является единственной ее надеждой. Она говорила со страстностью поистине удивительной. Император, по ее словам, занимает в ее сердце место «отца и матери», она так нежно к нему привязана, что «трудно даже представить такую любовь к родственнику».
Экспансивность Марии свидетельствовала скорее всего о том, что она опять чего-то боялась Причины, разумеется, были. Угроза войны заставляла Генриха ограничивать Марию в действиях, и он также делал все возможное, чтобы контролировать ее мысли. Только напрасно надеялся, что сможет поколебать преданность дочери человеку, который больше десяти лет был воплощением ее надежд, обвинив его (своего злейшего врага) в недобросовестности. Он постоянно недооценивал сообразительность Марии и одновременно переоценивал свое обаяние и ее легковерие. Конечно, относительно Марии он заблуждался, но все равно ее положение было достаточно уязвимым, и Шапюи это настолько встревожило, что он вновь заговорил о бегстве. Она ответила, что пока предпочтет ждать, надеясь на то, что ситуация выправится и что отец проявит к ней «больше внимания и уважения, чем это было до сих пор».
Лето 1538 года Мария провела беспокойно. Ее тревожила неопределенность позиции отца. Прекрасно понимая, что даже малейший слух или намек о подозрительном поведении может привести в гнев Генриха и Кромвеля (ее «единственную последнюю надежду после короля»), она продолжала писать им обоим подобострастнейшие письма. Можно, например, вспомнить одно из писем Кромвелю, написанных после незначительного инцидента. Оно прекрасно показывает, в каком состоянии тогда была Мария. Однажды, никому не доложив, она приняла в своем доме на короткое время нескольких чужестранцев. Об этом стало известно Тайному совету, который немедленно поставил вопрос о доверии Марии. Кромвель написал ей строгое письмо с предупреждением, приказывая в будущем не делать ничего, что «может заставить заподозрить ее в хитрости». В ответ Мария написала, что благодарит Кромвеля за «нежное и дружелюбное» письмо, и заверила первого министра, что без разрешения никогда больше никого в своей резиденции не приютит. Она умоляла его продолжать быть ее адвокатом перед отцом, добавив, что-скорее готова пойти на физические мучения, чем потерять малейшую частицу королевской милости.
О физических мучениях Мария упомянула не случайно. В это время никто при дворе, да и вообще в стране, не был гарантирован от физической расправы. Генрих становился все более своенравным и, казалось, упивался своей властью решать вопросы жизни и смерти. В конце 30-х — начале 40-х годов, когда существенно возросло народное противостояние королю, соответственно увеличилось и число казней. Повсеместно арестовывали и наказывали авторов баллад, которые перекладывали политические вирши на традиционные мелодии. Один из них обнаглел до такой степени, что исполнял высмеивающую короля балладу, положив ее на мелодию, сочиненную самим Генрихом. В принадлежащем Англии городе-крепости Кале повесили, а затем четвертовали двух священников, которые были обвицены в предательстве. По всему Лондону из уст в уста передавали рассказ о муках, которые им пришлось пережить. Говорилось, что вначале их повесили, но веревки обрезали, когда священники были еще живы. После этого палач снял с них всю одежду, затем, привязав к доске рядом с эшафотом, вспорол каждому живот, вытащил внутренности и поджег. А священники все еще не Умирали, а «продолжали говорить, пока из груди каждого не вырезали сердце».
Участившиеся публичные казни вызвали вспышку насилия на улицах Лондона. Неизвестные злодеи убивали горожан среди бела дня, по пути на мессу или когда те шли по своим делам. Воры становились все наглее. Возросло также число самоубийств. Некая миссис Аллен, жена служащего, «по наущению дьявола» перерезала себе ножом горло. Викарий и соседи попытались ее спасти, но было уже поздно. Говорить она не могла, а только била себя в грудь, поднимая руки в знак искреннего раскаяния, поэтому священник решил ее соборовать и не настаивал, чтобы она, как все самоубийцы, была похоронена на неосвященной земле. Известен случай, когда в Лондоне казнили палача. Да-да, самого палача. Он был знаменит своим «искусством четвертования». С двумя сообщниками этот негодяй ограбил лоток на Варфоломеевской ярмарке[31], был пойман, а затем повешен.
Участились преступления и в королевском дворце. Два лучника из стражи, которых звали Давенпорт и Чапман, прямо рядом с дворцом ограбили купца. Их повесили. Мальчика-слугу одного из членов Тайного совета уличили в краже кошелька с одиннадцатью фунтами в монетах. Он стащил, кажется, еще какое-то королевское украшение. В дальнем конце турнирной арены в Вестминстере была воздвигнута виселица. На шею мальчика надели петлю, палач уже собрался выбить из-под его ног лестницу, как появился герольд с королевским помилованием, и мальчика отпустили. Генриху, видимо, доставляло особое удовлетворение назначить ужасное наказание, заставить жертву страдать в безнадежном ожидании смерти, а затем в самый последний момент освободить. Сэр Эдмунд Невет ударил какого-то придворного, и король приговорил его к отсечению руки. Немедленно притащили плаху, явился и исполнитель, повар, всегда готовый поработать за палача (если, конечно, казнь незамысловатая). Он уже точил свой тесак, а рядом стоял старший в кухонной посудо-мойне с колотушкой. В огонь сунули цепи, чтобы прижечь раны, прежде чем хирург сделает перевязку. Когда все было приготовлено, а несчастный, мокрый от пота Невет промучился несколько часов, король, как всегда неожиданно, даровал помилование.
В это время во дворце начали распространяться самые кошмарные слухи. Впервые после опалы Анны Болейн двор охватил страх перед отравлением. Одна из камеристок рассказала слуге лорда Монтегю, что королевский посланник сэр Томас Уайатт привез из Испании весть о существовании сильнодействующего яда. Если им смазать наконечник стрелы, то самая незначительная царапина вызовет немедленную смерть. Есть, правда, противоядие — айвовый или персиковый сок. Говорили, что когда Уайатт спросил Генриха, следует ли ему привезти немного такого яду, тот ответил, что не нужно. Но в это мало кто поверил. Сознание того, что в распоряжении короля может находиться такое смертоносное вещество, порождало самые мрачные фантазии и не давало покоя любому придворному, который по той или иной причине вызвал недовольство короля.
При дворе мало кто сомневался, что основным создателем этой атмосферы страха являлся Кромвель. Причем не таким уж он был и бессердечным, даже приобрел репутацию защитника женщин. Когда пострадавшая от мужа герцогиня Норфолк обратилась к нему за помощью, она сослалась на то, что «слышала, какой он был поддержкой для леди Марии в ее неприятностях». И Кромвель герцогине действительно помог. Сама Мария никогда не уставала заверять Кромвеля в своей глубочайшей признательности за все, что он для нее сделал. Она боялась всесильного первого министра и одновременно надеялась на его поддержку. Большинство придворных ощущали то же самое смешанное чувство страха перед лордом — хранителем Тайной печати и надежды на его помощь. Доверяясь ему полностью, они трепетали от ужаса и, вероятно, были бы согласны с мнением Шапюи, который писал о Кромвеле, что «слова у него ласковые, да дела плохие, а намерения и того хуже».
Кромвель приобрел влияние в самое тревожное десятилетие правления Генриха VIII, сравнимое, наверное, лишь с периодом войн предшествовавшего века. С целью заманить в ловушку мятежников (туда чаще всего попадали просто случайные люди) он повсюду насадил своих осведомителей и соглядатаев. Кромвель твердо верил, что королевская власть по-настоящему сильна только тогда, когда подданные пребывают в страхе, и очень много сделал для придания королю образа капризного диктатора под девизом «Чем больше трепещут подданные, тем спокойнее в королевстве». Он добился того, что его почти все боялись… и презирали. Особенно знатные аристократы и амбициозные чиновники, жаждавшие лишить его власти. Он же с помощью грязных интриг лишил власти Суффолка и Норфолка, а дворян более низкого ранга удалял от короля, посылая за рубеж с длительными дипломатическими миссиями. Его враги немедленно оказывались в немилости, им было запрещено являться перед королем, а то и того хуже. Накануне нового, 1539 года неожиданно был арестован и брошен в Тауэр Николас Кэрыо, не последний человек при дворе, который имел тесные связи с маркизом Эксетером и Поулами. Люди Кромвеля проникли в его дом и забрали все ценное, включая великолепные бриллианты и жемчужины Джейн Сеймур, которые после ее смерти Генрих подарил жене Кэрыо.
К Реджинальду Поулу, которого он называл «свихнувшийся Поул», Кромвель питал особенную ненависть. Эта ненависть распространялась на всех, кто был связан с кардиналом. (Поул, в свою очередь, назвал Кромвеля «викарием сатаны».) Когда пошли слухи насчет испанского яда, то никто не сомневался, против кого Уайатт и его хозяева намеревались этот яд употребить. Летом 1538 года в воздухе витала угроза войны, а кардинал писал против Генриха разоблачительные памфлеты, которые становились все более резкими. Вот тогда король вместе со своим первым министром и решили раз и навсегда покончить с мятежной семейкой.
Для этого использовали самого слабого из семейства По-улов, который затем заманил в ловушку остальных. Этим человеком был Джеффри, младший сын Маргарет Поул, графини Солсбери, брат Реджинальда Поула и Генри Поула, лорда Монтегю. Его неожиданно арестовали и заточили в Тауэр. Горячего, очень эмоционального и при этом незрелого молодого человека легко можно было запугать. На допросе «с пристрастием», который проводил сам Кромвель, Джеффри быстро пал духом и рассказал все, что знал, о деятельности своих братьев и их друзей. Правда, никаких доказательств предательства с их стороны пока получено не было. Появился лишь повод подозревать лорда Монтегю в ненависти к королю, скрываемой под внешней учтивостью придворного.
Генри Поул, как и Генри Кортни, маркиз Эксетер, знал короля с детства. Мальчики пе любили друг друга. Поул говорил, что Генрих VII тоже не любил своего сына, что «никакой у него не было к нему привязанности, что он ему вообще не нравился». Когда Поул стал лордом Монтегю, а его кузен — Генрихом VIII, они невзлюбили друг друга еще больше. Потом король начал разорять аббатства, назначать антипапских епископов и заполнил зал Тайного совета «подлецами». Это Монтегю очень не нравилось, и он говорил открыто, что характер короля изменился к худшему. Однажды Генрих меланхолически заметил: «А ведь я когда-нибудь от вас уйду… что же будет со всеми вами?» Монтегю, который был в это время рядом, чуть слышно произнес: «Если он будет так обходиться с нами и впредь, то мы будем счастливы избавлению». Эти слова брата Джеффри Поул выдал на допросе. А также и другие. Оказывается, Генри Монтегю однажды сказал, что «в прежние времена находил у короля больше учтивости и добросердечия, чем сейчас», и что «от короля никогда нельзя ждать ничего хорошего, ибо он уничтожает человека — либо немилостью, либо мечом». Но все равно подобные замечания никак нельзя было считать предательскими. Как и злые замечания по поводу ожирения Генриха и его болячек на ноге. Слова Монтегю о том, что «король неповоротлив и набит плотью», а также что «он с такой больной ногой долго не протянет», могли рассердить Генриха, но едва ли это было предательством. Не было никакого тяжкого преступления и в намеках Генри Монтегю, о которых под страхом смерти рассказал своим мучителям Джеффри Поул. Имелось в виду предположение о большом будущем, которое ожидало бы Реджинальда Поула в случае, если он женится на Марии. Однако Кромвель и его господин были этими показаниями удовлетворены и сочли, что у них имеется достаточно доказательств, чтобы обвинить Генри Поула в предательстве. Что же касается союзника Поула, маркиза Эксетера, то король уже очень давно был убежден, что именно маркиз и его жена «подстрекали» (слово Кромвеля) Марию во время правления Анны и вдохновляли ее на сопротивление отцу. Это давнее подозрение плюс письма, найденные при обыске у маркизы, которыми обменивались Эксетер и Реджинальд Поул, а также и другие, от Екатерины и Марии, по мнению короля, убедительно доказывали, что Эксетер, собираясь женить сына на Марии, планировал захват и убийство принца Эдуарда. Участие в заговоре лорда Монтегю было подтверждено посланиями, которые передавал некий «высокий парень в темно-желтом плаще».
Монтегю, Эксетер и еще один «заговорщик», сэр Эдвард Невилл, были посажены в тюрьму, осуждены и казнены в декабре 1538 года. Были также арестованы маркиза, ее сын и молодой наследник Монтегю. Маркизу в конце концов выпустили, а двое детей остались в Тауэре. Сына Эксетера, молодого Эдварда Кортни, придя к власти, освободила Мария, а вот судьба сына лорда Монтегю так и осталась неизвестной.
С династической точки зрения уничтожение кланов По-улов и Кортни, по-видимому, было целесообразным. Все казненные и брошенные в тюрьму, включая и Эдварда Невилла, могли претендовать на престол (правда, кровные связи с королями у них были весьма отдаленные), а Поулы к тому же состояли в близких родственных отношениях с настоящим государственным преступником. Потому в тревожные времена оставлять таких людей на свободе было рискованно. Впрочем, из семьи Поулов двое уцелели. Вне всяких сомнений, трагические фигуры. Это кардинал, чья личная скорбь добавила ему решимости выступить против Генриха с крестовым походом, и его сломленный брат, который из страха и слабости предал тех, кого любил. Джеффри Поул избежал казни, король его помиловал, но этот человек так и не оправился от потрясения до конца жизни. Вначале он пытался покончить с собой, но неудачно. Затем решил эмигрировать на континент, потому что жизнь в Англии казалась ему невозможной. Он приехал к брату Реджинальду, а потом переезжал из города в город, постепенно сходя с ума от горя. Брат выхлопотал ему прощение папы, но простить себя он так и не смог.
Для Марии эти казни послужили тяжелым напоминанием, что мстительность отца не имеет границ. Генрих показал, что не остановится ни перед чем. Он уже погубил многих из тех, кто поддерживал Екатерину и Марию, а теперь, видимо, решил избавиться от всех, кто хотя бы в какой-то степени угрожал праву принца Эдуарда на престол. Многие считали, что у Марии прав больше, чем у Эдуарда, даже несмотря на решение парламента. А что, если королю придет в голову избавиться и от нее?
Вдобавок ко всему пошли слухи, что в поведении короля стали отмечаться странности. Он определенно был опьянен своим могуществом, но некоторые считали, что Генрих потерял рассудок. Среди замечаний лорда Монтегю о короле было и такое: «…когда-нибудь он обязательно сойдет с ума, потому что часто без причины начинает злиться, а затем и драться». И это было верно. Король Генрих незаметно превратился во всеми ненавидимого злобного тирана. У него постоянно менялось настроение, и чаще всего в худшую сторону, он почти всегда был готов к ссоре. Мария еще помнила отца веселым и обаятельным и очень страшилась его теперешнего — вечно злого, раздражительного и непредсказуемого.
Самое трагическое в событиях 1538 года для Марии было то, что вместе со всеми арестовали и ее «вторую мать», Маргарет Поул. Ее безжалостно допросили, весь дом обыскали и, несмотря на возраст и нездоровье, заточили в Тауэр. Среди ее вещей люди короля нашли герб, символизирующий союз Марии и Реджинальда Поула. Художник изобразил два переплетенных цветка: анютины глазки, эмблему Поулов, и но-, готки — Марии, а из центра сплетения росло дерево, символ страстей Христовых. Это была серьезная улика. Графиня осмелилась считать возможным брак Марии с представителем династии Йорков (Белой розы), к тому же предателем, и надеялась на восстановление «старого учения о Христе»!
Графиню схватили в июне 1539-го и почти два года продержали в тюрьме. Затем весной 1541 года под предлогом того, что она каким-то образом может вызвать волнения в Йоркшире, Маргарет Поул привезли в Зеленую башню на казнь. Услышать последние слова шестидесятидевятилетней женщины пришло больше сотни людей. Она просила их молиться за короля, принца и ее любимую «принцессу» Марию. Затем встала па колени и положила голову на плаху. Опытный палач по какой-то причине в данный момент в Тауэре отсутствовал, и топор оказался в руках неумелого парня. Прежде чем умереть, Маргарет Поул изрядно настрадалась, потому что этот негодяй изрубил на куски ее голову и плечи.
ГЛАВА 21
Коль вы хотите покоя в дому,
Коль быть хотите вольны,
Поверьте опыту моему —
В свой дом не берите жены.
К январю 1540-го продолжавшиеся уже два года переговоры о браке короля принесли первые плоды. Рассмотрев десятки предложений, Генрих решил довериться рекомендациям своего посла и объявил, что женится на Анне, дочери недавно скончавшегося герцога Клевского и сестре правящего герцога.
Анну Клевскую представили Генриху как девушку несравненной красоты. К тому же ему очень понравился ее портрет работы Хольбейиа. Нам оказалась доступной копия с этого портрета. На нем изображена девушка с милым, кукольным личиком. Живые глазки, изящный рот и подбородок слегка портил длинноватый нос. Но эта невеста подходила не только из-за приятной внешности. Герцогство Клевское, как и Англия, не было католическим государством, хотя и лютеранским его тоже назвать было нельзя. Женившись па Анне, Генрих, с одной стороны, не рисковал ввязаться в какой-нибудь религиозный конфликт на континенте, а с другой — получал поддержку известного противника императора. Брат Анны давно не ладил с Карлом V и, породнившись с Англией, укреплял таким образом свои позиции. Для Генриха этот союз означал оживление торговли с солидными германскими купцами, а значит, приток в страну товаров, а кроме того, он приобретал союзника под боком у императора.
Надо заметить, что, если бы Генрих хоть раз увидел невесту, все преимущества этого брака вылетели бы у него из головы. Вскоре после того как она сошла па английский берег, ои не утерпел и поскакал в Рочестер. Однако любовь с первого взгляда не вспыхнула. Анна полностью разочаровала короля, потому что была совсем не такой, как на портрете. Между германскими посланниками и Тайным советом создалось неловкое напряжение. Генрих, начавший поспешно изыскивать средства увильнуть от брака, объявил, что «еще толком ничего не решил», и проклинал тот день, когда позволил кому-то выбирать за себя жену. Но увильнуть не удалось, и тогда, чтобы не пропали впустую немалые приготовления, которые к тому времени были уже закончены, и чтобы избежать «смятения в мире», король решил подчиниться обстоятельствам. Он, по его выражению, «сунул шею в хомут» и повел Анну к алтарю, а следом, как водится, и в постель. Там он обнаружил, как потом сказал Кромвелю, что его «натура ее не выносит».
«В первую же ночь я ощупал ей груди и живот и понял, что она не девственница, и потому не стал с нею сближаться», — объявил он. Это открытие «поразило его в самое сердце», не оставив «ни воли, ни смелости проверить все до конца».
Анну, по-видимому, это мало смутило. Она спокойно заняла свое место при дворе, окруженная огромной свитой и наслаждаясь королевской щедростью. По отношению к Анне Генрих почему-то мстительности не проявлял и после нескольких месяцев такого целомудренного сожительства все еще надеялся преодолеть в себе устойчивое нежелание сближения с супругой и сделать попытку стать отцом ребенка. Правда, это ему так и не удалось, несмотря на то что он «делал очень много, чтобы раскрепостить свое сознание и сердце, как это всегда делает мужчина». К весне Генрих начал искать предлоги для развода. Тем временем Анна тоже начала показывать зубы и проявила себя «своенравной». Несколько раз они с Генрихом ссорились из-за Марии, правда, непродолжительно. В любом случае было ясно, что союз с герцогами Клев-скими потерпел фиаско.
«Перед Богом клянусь, — заявлял Генрих, — что настоящей женой моей она не была!» Неудачная женитьба Генриха стала прекрасным поводом для сплетен при дворах европейских монархов. Французская королева говорила кардиналу Фарнезе, который передал ее слова папе, что, кроме того, что Анна «стара и уродлива», она еще не нравилась королю в своих германских одеждах и он заставил ее сменить весь гардероб на французские наряды. Во Фландрии говорили, что, помимо старости (на момент заключения брака ей было тридцать четыре года), у Анны есть еще один крупный недостаток. Она имеет сильную склонность к вину, а также подвержена «другим крайностям». Но у Анны Клевской были и некоторые достоинства, одно из них — сговорчивость, причем необыкновенная. Она согласилась па развод с Генрихом, если ее оставят в Англии и назначат достойную ежегодную ренту. И она ничего не имела против, заметив, что нетерпение мужа покончить с этим браком подогревается его внезапным увлечением девятнадцатилетней камеристкой по имени Екатерина Хауард. И действительно, когда Генрих всего через несколько месяцев сделал Екатерину своей пятой женой, Анна приехала во дворец поздравить новобрачных. Она появилась у ворот Хэмптон-Корта с новогодними подарками для короля — двумя большими жеребцами, убранными в фиолетовый бархат, — и выразила желание увидеть королевскую чету. Екатерина приняла ее тепло, очень смущенная настойчивостью Анны, которая все время порывалась стать перед ней на колени. Наконец появился Генрих. Он кивнул Анне, а затем подумал и чмокнул в щеку. После ужина, когда король отправился спать, Анна и Екатерина еще немного потанцевали и, наверное, обменялись впечатлениями относительно его достоинств как супруга. На следующий день они опять вместе поужинали, а когда Генрих презентовал Екатерине кольцо и двух декоративных собачек, она тут же протянула их Анне.
