Повесть о степане халтурине

Герман Нагаев

КАЗНЕН НЕОПОЗНАННЫМ...

ПОВЕСТЬ О СТЕПАНЕ ХАЛТУРИНЕ

Глава первая

Широко, привольно катит свои воды красавица Вятка!

Высоко вздымается правый крутой берег. Его узкое, каменистое подножие отвесно уходит в темную глубокую воду. А за рекой — желтые солнечные плесы в зарослях ивняка, низкий обрывистый берег с ромашковыми лугами и леса, леса — без конца и края...

Река течет не быстро, и гладь ее ровная, спокойная. Видно, как купаются в ней легкие облака и лежит тяжелая тень высокого берега.

Если в утреннюю рань выбраться на лодке на середину реки и лечь на корму лицом вниз, то можно увидеть чистое песчаное дно и скользящих вниз по течению, свернувшихся кольцами, словно кованых из серебра, стерлядей.

Только на повороте река темнеет и морщится. Правый берег надвигается, нависает красными утесами. Но, минуя крутояр, река течет опять спокойно, размашисто. Высокий берег отдаляется, переходит в зеленые увалы, а то и совсем пропадает за лесом, спускающимся к самой воде.

По гребню тянется старинный Вятский тракт — большая проезжая дорога, изрытая колеями и колдобинами. По обеим сторонам тракта стоят вековые березы с густыми ветвистыми кронами и с корявыми, почерневшими от времени стволами.

С одной стороны тракта раскинулись крестьянские поля, как бы огороженные хвойными лесами, с другой — за сизой гладью реки — разлив тайги. Вдоль тракта, у могучих берез жмутся бедные деревушки с избами, крытыми соломой, с рябинами и черемухой у плетней да с «черными» банями на огородах. Кругом раздолье и тишина! Тишина устоявшаяся, дремучая...

Если ехать из Котельнича в Вятку, то тракт вначале потянется над самой рекой по крутояру, а потом станет отклоняться в сторону, огибая глубокие овраги и пересекая реки.

Хоть и разбит тракт местами, а ехать летом по нему хорошо. Смотришь в дальние дали — и душа радуется. Думаешь, ширь-то какая! Простор! Вот она — богатырская матушка-Русь!..

Но не приведи бог ехать в этих местах в лютые морозы и снежную коловерть. Зимой тут вьются две дороги: одна по старому тракту, по крутояру, а другая внизу, в затишье, по льду реки. Но и та и другая ненадежны, когда несколько суток кряду кружит метель и вокруг не видать ни зги. Старые ямщики предпочитают санный путь по реке. Но едут с оглядкой — метель может налететь нежданно-негаданно. Стараются засветло выбраться на гору и добраться до постоялого двора. На горе, хоть и редко, все же попадаются деревни. А если метель захватит на реке, считай — пропал. На реке — никакого спасения.

Особенно суров в этих краях февраль. Сугробы наметает такие, что избы узнают лишь по дыму.

На дорогах бывают такие рытвины, что лошадь с санями скрывает. В феврале метет чуть ли не каждый день...

Вот в такое-то время в 1869 году из Котельнического острога в Орлов, звеня колокольчиком, выехала санная кибитка с арестантом и двумя жандармами.

Арестант —чернобородый молодой человек в железных очках, тулупе и валенках — был посажен в глубь кибитки. Жандармы, тоже в тулупах поверх шинелей, сели ближе к ямщику и велели трогать. Утро было тихое, морозное. Лошадь бежала рысцой.

Жандармы, устроившись поудобней на сене и опустив рогожи, прикрывавшие кибитку от ветра, сразу же задремали. Арестант жадно смотрел в щель между рогожами на заснеженные поля, недалекий, подернутый синевою лес и думал...

Арестанта звали Евпиногор Ильич Вознесенский. Еще три года назад, в 1866 году, он был схвачен прямо в Петербургском университете и посажен в крепость. Он был товарищем Дмитрия Каракозова, казненного за покушение на Александра П. Вознесенского около трех лет держали в крепости как соучастника покушения, но не найдя достаточных улик, сослали на пять лет в Вятский край.

Этой осенью его вместе с другими осужденными по делу Каракозова привезли в Нижний Новгород и там, дожидая другую партию ссыльных, около месяца держали в пересыльной тюрьме. Затем обе партии пароходом отправили в Вятку.

Двигались по. Волге, потом по Каме и наконец по Вятке-реке. Перед Котельничем ударил мороз. По реке поплыла снежная шуга. Пароход еле пробился к берегу и был скован льдом верстах в семи от города. Конвойные велели ссыльным выходить и погнали их пешком в городской острог, под секущим ветром.

Евпиногор, одетый по-осеннему, схватил воспаление легких. Его положили в больницу, где он и пролежал больше двух месяцев. И вот сейчас, последним из ссыльных, отбывал он к месту назначения, в уездный городок Орлов.

Погода стояла хорошая. В сумерках кибитка подкатила к большому торговому селу, что находилось на полпути. Заночевали на постоялом и утром, чуть свет, выехали в Орлов.

Поначалу было тихо, а в полдень, когда кормили лошадь и обедали, подул ветерок, потянулась поземка.

— Не заночевать ли здесь, господин унтер? — спросил возница.— Как бы метель не разыгралась.

— Да уж недалече, авось доедем.

— Дело ваше,— хмуро сказал возница и стал подтягивать чересседельник.

Пока ехали деревней и лесом, лошадь бежала ходко. Но выехав в поле, она пошла шагом, наклонив голову. Снег был глубок, и навстречу дул резкий ледяной ветер, хлестал снежной крупой.

— Не воротиться ли, господин унтер? Вроде усиливается метель.

Жандарм, закутанный по самый нос в тулуп, выглянул из кибитки.

— Да вон уж купола виднеются — гони! Возница взмахнул хлыстом, гикнул на лошадь.

Она потрусила мерной рысью, но скоро опять перешла на шаг.

Снег повалил гуще, ветер завыл, засвистел еще сильней. Быстро стемнело. Огоньки, мелькнувшие было впереди, скрылись в снежной мгле. Лошадь б брела медленно, понуро и скоро совсем стала.

Ямщик спрыгнул в рыхлый снег, обошел кругом возка и застучал в кибитку:

— Господин унтер, беда! Ох беда! Сбились мы с дороги...

Деревня Верхние Журавли спала под завывание метели. Только у Халтуриных, в высоком пятистенке над ручьем, теплился слабый огонек.

В просторной кухне с большой русской печью и полатями, освещенной дрожащим светом лучины, было тепло, пахло овчинами, просыхающими валенками и пареной репой.

Хозяин, Николай Никифорович, степенный бородатый мужик, подшивал у стола старые кукарские расписные пимы. Сын Иван, рослый, широкоплечий парень, постриженный под горшок, сидел рядом на табуретке — следил за лучиной. Дородная, не утратившая былой красоты Ксения Афанасьевна возилась у печки с чугунками и корчагами. Остальные домочадцы (а их был полон дом) сидели на широких лавках да лежали на полатях, слушая неторопливый рассказ худенького старичка странника.

В завывании метели послышался отдаленный свист.

— Никак, леший свистит,— вздохнул старичок и перекрестился.— Ну и погодушка нынче, помилуй бог! Самый лютый зверь из норы носа не высунет. А ведь мне, любезные мои, доводилось в этакую непогодь ночевать в перелеске. Пробирался я тогда с одним разорившимся купцом на богомолье в Соловецкий монастырь. Одежонка у нас была самая нищенская. Оба в лаптях да в стареньких полушубках — беда... А метель нас прихватила на поле. Кутет, метет — не видать ни зги. Куда податься?

— Да как же вы живы-то остались? — со вздохом спросила хозяйка.

— И не спрашивай, голубушка, сами не знаем. Бредем наугад по снегу, согнувшись в три погибели, творим молитвы и вроде бы видим сквозь метель небольшой ельник. Мы туда. Смотрим — елки занесены снегом по самые вершины, а внизу — лаз, должно, звери прятались. Мы туда. Забились в снег по нос и вроде бы тепло. Ну, думаем, господь нас укрыл... Только бы, думаем, не уснуть, а то замерзнем. И, прижавшись друг к другу, стали мы вслух молитвы читать. Так, с молитвой и просидели до утра. А утром обоз поблизости шел — и довезли нас до деревни.

— Погодь, дед. Кричит кто-то,— остановил хозяин, прислушиваясь.

Иван встал, приоткрыл дверь.

— Ну что?

— Не слыхать...

— Это ветер завывает на все голоса,— сказала хозяйка.

Странник забил ноздри нюхательным табаком, крякнул:

— Вот так и уцелели мы, и до Соловецкого дошли пешком...

С полатей слез младший из сыновей — лохматый подросток Степка. Сунув ноги в чьи-то большие валенки, он накинул шубейку, нахлобучил треух и боком толкнул дверь.

— Ты бы фонарь засветил, Степка.

— Не, я так...

— Ишь какой! — сказал странник и, достав кисет, стал свертывать цигарку, потом протянул кисет хозяину.

Дверь скрипнула, вошел Степка.

— Тять, а тять, там, в логу кто-то зовет и колокольчик раза два звякнул.

— Что мелешь? Должно, померещилось тебе,— прикрикнула мать.

— Нет, я явственно слышал. Кричат в овраге.

— Иван, выдь послушай! — приказал отец. Сняв с гвоздя тулуп и шапку, Иван вышел во двор.

Его ждали молча, прислушиваясь к вою метели. Хозяин не вытерпел, отворил двери.

— Ну что, Иван?

— Вроде кричат,— послышалось в ответ.

— Тогда собирайся, пойдем, должно, почта сбилась с дороги.

Хозяин засветил фонарь, взял веревку и вместе с Иваном отправился в овраг...

Ждали долго... Никто не спал. Целый пучок лучины сжег Степка, прежде чем за окном залаяла собака, зазвенел колокольчик и заскрипели ворота.

— Лошадь распряги, Ванюшка, насыпь овса и укрой теплой попоной,— послышался голос отца,— да посвети вначале приезжим.

На крыльце затопали обледеневшие валенки, и, широко распахнув дверь, в клубах морозного пара вошли двое в тулупах, пропуская вперед невысокого, в запотевших очках, с заиндевелой бородой человека.

Тулуп его был распахнут и волочился по полу. Он ступал одеревенело, ничего не видя, вытягивая вперед белые руки.

— Здравствуйте,— глухо сказал он, снял очки и стал неуклюже протирать их онемевшими пальцами.

— Здравия желаем! — рявкнули оба жандарма, и Степка, увидев под тулупами шинели с медными пуговицами, попятился.

— Батюшки! — всплеснула руками Ксения Афанасьевна.— Да вы же обморозились все!

— Слава богу, до смерти не замерзли.

Вошел хозяин, поставил на лавку ведро со снегом.

— Девки, марш отсюда, будем обмороженных растирать.

Дочери, бабка и тетка-приживалка юркнули в горницу.

— Ну раздевайтесь, гости, да сказывайте — кто и откуда.

— Вот ссыльного везем в Орлов,— кивком головы указал унтер на бородатого.

— Понятно... О господи, да у вас, барин, и щеки обморожены. Давайте-ка я вам разотру. Так... А руки сами трите — вот снег.

Степка залез на полати и, свесив лохматую голову, смотрел, как отец растирал обмороженные лицо и руки ссыльному, как жандармы и ямщик грелись у печки, как мать ставила самовар.

— Вроде бы отходят щеки-то,— сказал отец.— Глядите -«- порозовели... А руки трите сильней, дайте-ка я сам. Вот так... Больно?

— Ничего, терпимо...

— Видите, и руки отходят. Хорошо. Ну как, мать, с самоваром?

— Подогреваю. Сейчас закипит.

— Вот и хорошо. Закусочку нам спроворь да водку достань из подпола. Водка для обмороженных — самое первейшее лекарство.

Сердобольная хозяйка старалась: ей хотелось обласкать арестованного и получше накормить. Уж больно худ он был: щеки ввалились, скулы обтянулись. Лицо казалось зеленоватым. По затрепанной шинели догадалась она, что студент.

Многих ссыльных и арестантов прогоняли через деревню, некоторых даже в кандалах. Знала она, что все это были «политические», страдавшие за то, что хотели сделать облегчение простому народу. Сколько раз плакала, глядя в окно на несчастных! Сколько раз выбегала, чтобы передать горшок молока да краюшку хлеба! А тут бог послал студента в дом. Как не пожалеть его? Как не похлопотать?..

Скоро приезжие, хозяин и старичок странник сидели за самоваром. Хватив по лафитнику и выпив горячего чаю, гости пришли в себя, разговорились.

— Спасибо вам, Николай Никифорович, если бы не вы — мы бы замерзли,— сказал молодой арестант.

— Вон Степку благодарите. Это он ходил до ветру и услышал, как вы кричали.

Арестант встал и, подойдя к полатям, пожал Степке руку.

— Спасибо тебе, Степа. Спасибо! А это возьми от меня на память.— Он достал из кармана маленькую книжечку в кожаном переплете и передал Степану.

— Ой, что же это?

— Басни Крылова. Ты читать умеешь?

— Умею. Еще у дьячка выучился.

— Вот почитай. И другим дай. Это хорошая книга.

— Спасибо!

— Басни, вы говорите? — спросил отец.— Это что же, вроде сказок?

— Да, но более правдивые.

— Ну-ка почитай, голубчик... Не знаю, как звать, величать-то вас.

— Меня зовут Евпиногор Ильич Вознесенский.

— Замысловато. Этак мы и не выговорим. Вы уж позвольте нам попросту, по-деревенски Егором Ильичом вас называть.

— Сделайте одолжение, я не обижусь.

— Так уважьте нас, Егор Ильич, прочитайте хоть одну басню.

— Пожалуйста.

Ссыльный взял у Степана книжку и открыл наугад.

— Слушайте:

— У сильного всегда бессильный виноват:

Тому в Истории мы тьму примеров слышим,

Но мы Истории не пишем;

А вот о том, как в Баснях говорят.

Все притихли, сосредоточились. Ксения Афанасьевна, сидевшая поодаль, поднялась:

— Погодите, я девок позову.

— Не надо! Им пора спать,— сказал отец.— Читайте дальше, Егор Ильич.

Ссыльный поправил очки и продолжал негромко, выразительно:

— Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;

И надобно ж беде случиться,

Что около тех мест голодный рыскал Волк...

«Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питье мое

С песком и с илом?!!...»

— Ишь ты,— усмехнулся хозяин.

Когда светлейший Волк позволит...— продолжал ссыльный и, прочтя несколько строк, перешел на бас:

— Молчи! устал я слушать.

Досуг мне разбирать вины твои, щенок!

Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать.

Сказал, и в темный лес ягненка поволок.

— Ай да басня! — воскликнул хозяин.— Значит, поволок... Съест, и потом ищи виноватого. Так и бывает.

Унтер закашлялся:

— Это что же, может быть, выходит, что мы, жандармы, тоже вроде волков?

— Вы — нет! — отозвался ссыльный.— Вы люди подневольные. Вы сами никого не смеете съесть. Вам, что прикажут...

— Вижу, разговор пошел не в ту сторону,— вмешался хозяин,— да и поздно... давайте-ка спать, господа.

— А далеко еще до Орлова?

— Всего три версты. Утром ребятишки вас проводят — им как раз в училище.

— Пусть ссыльный и ямщик стелются на лавках. А мы ляжем на тулупах у двери,— сказал унтер,— такой порядок.

— Это уж как вам угодно.

Ссыльный подал книжечку Степке и, расстелив на лавке тулуп, лег.

Степка, зажав книжечку в ладонях, подсунул их под щеку и сразу уснул...

Утром, еще затемно, ямщик растолкал храпевших жандармов. Те поднялись, гремя шашками, разбудили ссыльного. Перекусив и попив чаю, стали собираться в дорогу.

Метель прекратилась, под окнами, скрипя полозьями, прошли два обоза в Орлов. Ямщик запряг лошадь и, поблагодарив хозяев, выехал за ворота.

Ссыльный достал из мешочка жестяную коробочку чая, подошел к хозяйке.

— Это вам индийский, Ксения Афанасьевна, за гостеприимство. Простите, больше нечем отблагодарить.

— Что вы, что вы, голубчик! Зачем же? — смутилась хозяйка.

- Возьмите, я очень прошу вас. Не обижайте. У меня еще есть. Ведь ваш муж и сыновья спасли нам жизнь...

— Пошли! — грубо окрикнул старший жандарм и кивнул на дверь.

Ссыльный вздрогнул, молча пожал руки хозяину и старшему сыну, взглянул в полные слез глаза Степки и быстро вышел.

Жандармы затопали на крыльце. Степка и Пашка с холщовыми сумками выскочили вслед за ними.

Когда ссыльный и жандармы уселись, Степка попытался забраться в передок саней к кучеру.

— Куда лезешь? — закричал старший жандарм, топорща усы.— Нельзя! Видишь — арестованного везем... Пошел!

Лошадь побежала рысью. Степка и Пашка, догнав сани, вскочили сзади на полозья и, уцепившись за кибитку, замерли.

Николай Никифорович с Иваном собирались в извоз. Проводив нежданных гостей, они стали снаряжать сани, просматривать упряжь, готовить на дорогу еду. Второй сын, Александр, сел подшивать валенки; девки в горнице ткали холст. Ксения Афанасьевна давно подоила коров и теперь хлопотала на кухне. Тут же, ведя разговор со странником, сидела за прялкой бабка. Третий сын, шестнадцатилетний Василий, разгребал за воротами снег.

В обед, когда вернулись из училища Пашка и Степка, семья расселась за тесовым столом. Хлебали деревянными ложками из большой миски густые, наваристые щи. Отъезжающих в извоз надо было накормить сытно — так повелось исстари.

Когда миска опустела, Никифорович положил ложку на стол.

— Ну что, Пашка, куда жандармы дели арестанта?

— Повезли прямо к исправнику. Мы слышали, как спрашивали дорогу.

— За что же его, сердечного, к нам? — спросила хозяйка.

— За товарища наказание несет,— пояснил странник,— я с ямщиком разговаривал.

— Ну и как ямщик сказывал? — спросил хозяин.

— Будто бы товарищ-то его, Евпиногора, в царя стрелял.

— В царя?!

— Да, в царя, и был повешен. А нашего-то и других прочих, что были с ним заодно,— в Вятскую ссылку.

— Не похоже, чтобы такой тихий, душевный человек на царя покусился.

— Погоди, мать,— остановил Николай Никифорович.— А за что же они царя-то хотели порешить?

— Вроде бы за то, что народ прижимает. Народу послабление думали сделать.

— Бона какие дела... То-то он давеча нам про ягненка читал. Видать, не прост человек. Как там, Степка, в книжке-то сказано?

— «У сильного всегда бессильный виноват»,— выкрикнул Степка.

— Конечно, народу не сладко живется. У нас хоть не было крепостного права, а прижимали так, что вздохнуть мужику не давали. Вроде бы государственные крестьяне мы, а тому неси, этому волоки, энтому отдай! А от чего отдавать-то? Земли мало, да и та совсем не родит. Силы в ней нет — один песок! Только сено, грибы да ягоды выручают. Но и они не каждый год растут... Если б мужики не подавались в отхожие — давно бы перемерли. Мы еще, слава богу, лошадями перебиваемся. И то из-за этих волков двуногих иной раз туго приходится... Да, верно он про ягненка... Верно! Ты эту книжечку, Степка, в училище не таскай. За такие слова небось начальство по головке не погладит.

— Нет, я ее дома буду читать.

— Гляди Егор-то Ильич каков! А? Самого царя-батюшки не побоялся.

— Он хотя и тихий, но страсть какой отчаянный, жандармов совсем не боится,— сказал Степка.

— А ты почем знаешь?

— Мы с Пашкой слышали, как он на них кричал.

— Ну ладно, будя об этом! — прикрикнул отец.— Подавай, мать, кашу, надо успеть управиться засветло.

Семья Халтуриных жила дружно, работяще. Сам Николай Никифорович был мужик грамотный, смекалистый и не любил сидеть без дела.

Земля вокруг скудная: суглинок да супесь, а в дому — десять ртов — не шутка! Может быть, из-за скудных земель и не было в здешних местах помещиков, а крестьяне считались государственными: платили налоги и жили кто как умел.

С незапамятной поры вятский мужик должен был изобретать разные приработки, чтоб не умереть с голоду. Благо — вокруг леса, да такие, что медведь заблудится. А лесная сторона, известно, не только волка, но и мужика досыта накормит. Издавна научились крестьяне кто липу драть, а кто деготь гнать. У Халтуриных было заведено, чтоб работали все — от мала до велика. Жать не можешь — колосья собирай. Косить не под силу — по грибы ступай. Летом вставали с петухами: кто коров пасти, кто лапти плести.

Когда был в силе дед Никифор, Николай со старшими сыновьями хаживал с ним в отхожие — плотничать и столярить. Все Халтурины были плотниками и столярами первой руки. Дом ли срубить и украсить его причудливой резьбой, мебель ли смастерить или какую отделку в богатых хоромах — лучше Халтуриных мастеров не сыскать. Хаживал дед Никифор со своею артелью, составленной из братьев, сыновей и внуков, до самого Петербурга. Работал в Казани, в Нижнем, в Москве. Реками да по бездорожью добирался до Перми, до Екатеринбурга и дальше.

Когда он одряхлел, артельным стал старший брат Николая Никифоровича — Василий.

Сам Николай Никифорович как-то ходил с односельчанами на богомолье в Палестину. Много разных земель прошел, много понасмотрелся. Потянуло его к вольной жизни. Купил он пару хороших лошадей и занялся извозом. Дело оказалось доходным. Понемножку Николай Никифорович приторговывал: то холсты в Нижний свезет, то домотканое сукно для онуч, то звериные шкуры, то полушубки, то пимы. Оттуда тоже ехал не пустой. Так сколачивалась копейка. А как весна — он завсегда дома, и первый хозяин на деревне! С посевами, с сенокосом, со скотиной управлялся своей семьей. Зато уж сидеть никому не давал. Даже маленькие Степка и Пашка за лето заготовляли несколько пудов сушеных грибов и ягод. Белые, подосиновики, маслята, грузди для дома засаливали бочками; рыжики мариновали в четвертных бутылях, подбирали гриб к грибу, не больше наперстка, чтоб пролезал в горлышко.

Как подрастали парнишка или девка, сейчас же учили их рукомеслу. Парней — столярить да плотничать, девок — прясть, ткать, вязать.

А уж лапти да корзинки плести каждый умел сызмальства.

Грамотой пренебрегали: проживут-де и так. Старшие сыновья и дочери были неграмотные. А когда Николай Никифорович посмотрел свет, сразу же младших сыновей отдал в приходское училище. Будучи скуповат, Николай Никифорович зорко следил, чтобы «малыши» не били баклуши.

Вставая из-за стола, он строго взглянул на Пашку и Стенку:

— Чего сидите? Пора за уроки сесть. Глядите у меня — вечером сам проверю.

Пашка со Степкой сняли с гвоздей холщовые сумки, с которыми ходили в училище, и поспешили в горницу: отцу перечить — отведаешь вожжей.

Отец с Иваном отправились во двор снаряжать еще двое саней, которые вместе с лошадьми взяли у дяди Василия.

Второй сын, Александр, разложил в кухне на столе охотничьи припасы. Хотел, чтоб отец видел его приготовления к завтрашнему походу за белками. В этом году Никифорович не пустил Александра в отхожие, так как собирался его женить, но дал урок: за зиму добыть двести белок. Александр обрадовался такому обороту дела и всячески хотел показать отцу, что старается. А сам только и думал о том, как бы побыстрее уехал батюшка — не терпелось увидеться с зазнобой...

Со снаряжением четырех саней было немало хлопот — с ужином припозднились; за стол сели лишь в девять часов. Зато и отец, и Иван,, и странник, ехавший с ними до Вятки, были в хорошем настроении. Перед отъездом, как исстари повелось, хозяйка налила по лафитничку, подвинула плошку с груздями, поставила ядреные огурчики, соленые со смородиновым листом.

Взбодрившись от водочки, странник снова принялся рассказывать о «хождениях», но Никифорович остановил его:

— Погоди, дед, мы с тобой ужо наговоримся дорогой. Пусть лучше Степка нам прочитает из той книжки, что ссыльный оставил.

— Это я могу,,— сказал Степка и вытащил книжку из-за голенища.

— Никак в училище таскал? — строго спросил отец.

— Нет, только дома.

— Гляди! Потеряешь — вожжами отхожу. Ну-ка, про что там?

— «Стрекоза и муравей», «Лев и лисица»...

— А про лошадей нету?

— Про собак есть. Вот послушайте.

Степка, взъерошив волосы, поднес книжечку поближе к огню:

— Ну что, Жужутка, как живешь,

С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли?

Ведь помнишь: на дворе мы часто голодали...

«Живу в довольстве и добре,

И ем и пью на серебре;

Резвлюся с барином; а ежели устану,

Валяюсь по коврам и мягкому дивану.

Ты как живешь?»

Степка передохнул, потом заговорил жалобно:

— «Я» отвечал Барбос,

Хвост плетью спустя и свой повеся нос:

«Живу по-прежнему: терплю и холод

И голод,

...И, сберегаючи хозяйский дом,

Здесь под забором сплю и мокну под дождем;

А если невпопад залаю,

То и побои принимаю.

— Ишь ты, как пишет. Ах жалко бедного Барбоса... Ну-ка, вали дальше.

Степка продолжал:

«Да чем же ты, Жужу, в случай попал,

Бессилен бывши так и мал...

Меж тем как я из кожи рвусь напрасно?

Чем служишь ты?»

— «Чем служишь! Вот прекрасно!»

С насмешкой отвечал Жужу:

«На задних лапках я хожу».

— Ну, лихо! — закричал Никифорович.— А ведь есть и такие люди... Сам видал... А вот Егор Ильич — им не чета! Этот на задних лапках ходить не будет. Нет... И мы — Халтурины — тоже. В нашем роду никто перед барином спину не гнул. Вы, ребятишки, на всю жизнь запомните мои слова: лучше бурлацкую лямку. тянуть, лучше, как Барбос, мерзнуть и голодать, чем на задних лапках ходить...

Глава вторая

В семье Халтуриных «самого» любили и уважали. Уважали и побаивались. Был он справедлив, но нравом крут: иногда слово скажет, а иногда залепит такую затрещину, что в глазах помутится. Правда, это случалось не часто, а все же бывало...

Зато и жилось за «батюшкой» хорошо, спокойно. В доме порядок. В посты — постились, в мясоед — отводили душу. На рождество и сами принимали, и в гости ездили. Зимой, как придет воскресенье,— иди в церковь или на гулянку — запрета нет! Но в будний день и думать не смей, чтоб улизнуть из дома.

Хорошо жилось при батюшке, а все же, когда он уехал, все вздохнули с облегчением. В дом Ксении Афанасьевны стали наведываться соседки, девки выволокли из клети и затащили в комнату сундук с нарядами — стали готовиться к посиделкам. Александр, вернувшись с охоты, сразу же ушел к зазнобе в чужую деревню,

Пашка и Степка стали задерживаться в городе, все хотели встретить ссыльного, узнать про его житье-бытье. Степка даже носил в сумке горшочек меда, который просила передать «несчастному» Ксения Афанасьевна.

Только после масляной, когда почернели дороги и на березах городского сада закричали 'первые грачи, ребята изумленно ахнули, столкнувшись лицом к лицу со старым знакомым.

— Егор Ильич! Ваше благородие! — растерянно вскричал Пашка, увидев медные пуговицы на темной студенческой шинели.

— Я, я, здравствуйте, друзья! Не забыли, значит? Очень рад.

— Да как же забыть, Егор Ильич? Мы вашу книжку почти наизусть выучили.

— Это хорошо, Степа. Молодцы! Как дома?

— Все здоровы. Мама послала вам меду. Я целый месяц носил его в сумке. А как вы?

— Спасибо! -Понемножку служу. Однако на нас могут обратить внимание: за мной следят. Идите домой и не пытайтесь меня искать. Я сам вас найду... если будет нужно. Передайте сердечный привет родителям. Идите не оглядываясь. Если кто спросит про меня, скажите, мол, спрашивал, где баня. Прощайте!

Ссыльный вскинул голову и зашагал в противоположную сторону.

Пришло лето — свежее, зеленое, ласковое. Пашка и Степка шли из училища не по тракту, как зимой, а тропинкой, через лес, где заливались малиновки.

— Ну, Степка, кончилось ученье. Что будем делать теперь?

— Хорошо бы на реку сбегать, покупаться.

— Тятька не пустит — дело какое ни то, найдет.

— А мы скажем — рыбачить.

— Днем какая рыбалка? Разве что к вечеру!

— К вечеру и пойдем. Поедим, и давай ловить жух. У меня в прошлом году на муху ельцы и подъязки брали.

С разговорами братья не заметили, как кончился лес — вышли в поскотину. А тут гумна и огороды — до дому двести шагов.

— Смотри, Степка, ворота распахнуты и телега вывезена в огород — должно, отец куда-то собирается. Гляди, на плетне палатка проветривается... уж не на покос ли?

— Вроде никто еще не едет...

— Мало ли что. Видишь, трава-то какая! И погода — на что лучше!

Подходя к воротам, оба услышали шипящий монотонный звук ручного точила:

— Слышь, Степка, косы точат. Выходит, отудились?

— С собой возьмем удочки,— ободряюще сказал брат,— в озере караси с ладонь.

— Ну что, грамотеи, как дела? Кончились ваши занятия? — спросил отец, пробуя пальцем лезвие косы.

— Кончились... Перевели обоих.

— Вот и ладно. Завтра едем на покос. Глядите, какие косы вам изладили. Ну-ка, достань, Иван.

Иван достал с широкой полки две маленькие косы-горбуши с красными изогнутыми круче топорища ручками.

— Нате, да не порежьтесь, они наточены.

Степка любовно погладил изогнутое, как шея лебедя, отшлифованное держало косы, кончиком большого пальца тронул лезвие:

— Огонь!

- То-то. Скажи спасибо Ивану. — И моя хороша! — довольно ухмыльнулся Пашка

— Идите, мать покормит и поедете купать лошадей.

— Правда? Тогда я на Саврасом! — радостно закричал Степка и бегом кинулся в дом.

К сенокосу в Верхних Журавлях относились серьезно, вдумчиво, готовились к нему исподволь. Сено.было основным подспорьем в хозяйстве. Посевы, бывало, то град побьет, то жара иссушит, то сорняки задушат. А сену — все нипочем. Под защитой лесов, на том берегу Вятки, травы росли из года в год. И какие травы!

По весне Вятка разливалась здесь верст на пятнадцать, а местами — и больше. Затопляла и луга, и тайгу, и озера. И травы вымахивали такие, что лошадь скрывали.

В приречных деревнях испокон веков сено считалось «кормильцем». Относились к нему с заботой и почтением. Следили, чтоб не перестояло. Заботились, чтоб посуху скосить и сметать. На сенокос ехали семьями и жили там, на лугах недели по две, а то и по три. Брали с собой не только лошадей, но и коров, и собак. У каждого крестьянина была оборудована на лугах землянка или шалаш, с загонами для скота и с навесами на случай непогоды. Мужики, что поисправней, ставили рубленые сторожки, чтобы и зимой, когда возили сено, было где обогреться.

Весть, что Никифорович в четверг собирается на покос, облетела деревню, и другие мужики тоже стали готовиться. «Раз Никифорович едет, стало быть, он уже побывал в лугах, посмотрел травы. Опоздаешь — не наверстаешь...»

В четверг утро выдалось тихое, лучезарное. Никифорович вышел в огород, оглядел небо с редкими розоватыми облаками, потрогал росу на кустах и довольно крякнул: «Кажется, мы не промахнемся— погодка куда лучше!»,— и пошел будить домочадцев...

Пока девки доили коров, а старшие парни укладывали в телеги разный домашний скарб и припасы, Пашка и Степка сбегали в поскотину за лошадями.

Еще не было шести, а уж из дома Халтуриных выехали две подводы с привязанными к ним коровами. На первой сидел сам Николай Никифорович, на второй — Ксения Афанасьевна. Первая подвода была прикрыта брезентовой палаткой, во второй, поверх поклажи, лежали обложенные сеном и обвернутые мешковиной косы, громоздились грабли, торчали, как рогатины, вилы.

Впереди подвод бежала крупная лохматая собака — Тобик, а сзади, мыча и ничего не понимая, лениво брели две телки.

По тропинке до реки всего версты три, а по дороге, в объезд оврага, по спуску к перевозу — около пяти. Поэтому сыновья и дочери Никифоровича пошли пешком, надеясь загодя захватить паром.

Степка, шагая последним, нес удочки, а под рубахой, в потайном кармане,— драгоценный подарок ссыльного.

Переправившись через Вятку на пароме, подводы въехали в тенистый лес и двинулись в луга, до которых было верст шесть-семь.

Пашка и Степка, оба в лаптях, в посконных штанах и холщовых рубахах, как и старшие братья, шли за подводами пешком.

В лесу было прохладно, пахло свежей листвой и молодыми медовыми травами. Птичьи трели доносились сверху и снизу.

— Благодать-то какая! — вздохнула Ксения Афанасьевна.— Дух-то какой от цветов — словно в рай попали...

— У меня даже голова закружилась, маманя,— сказала младшая из дочерей — Дарья.

— Залезай на воз, посиди, пройдет...

Скоро дорога вывела на лысый бугор и слева за луговиной открылась река.

— Тять, глянь-ка, сколько народу едет за нами,— сказал шагавший рядом с телегой Иван.

— Верно,— усмехнулся отец,— на пароме две подводы переправляются, да на берегу никак до восьми столпилось. Значит, еще вчера пронюхали, что выезжаем... Ну пусть — веселее будет...

Опять поехали лесом.

Часа через полтора густой дремучий лес оборвался и перед глазами распахнулась широкая луговина с зарослями ивняка и ясеня у небольших заводей, уходящая под уклон к далекой, подернутой дымкой дубраве.

- Ну вот и приехали! — крикнул Никифорович и поворотил лошадь к старому раскидистому дубу, под которым уютно расположилась почерневшая от времени избенка в два окошка. К ней примыкал маленький сарайчик и загоны для скота. У сарая стояло десятка полтора шестов.

— Давай, ребята, распрягайте лошадей, разбирайте поклажу да стройте шалаш,— спрыгнув с воза, приказал отец, а сам пошел в избушку.

Мать, велев Пашке и Степке привязать к колышкам коров, стала распоряжаться: куда что сносить.

Не прошло и часа, как был построен просторный шалаш, сколочен большой стол со скамейками, выкопан в низине новый колодец; и Ксения Афанасьевна принялась готовить у костра завтрак.

Отец и старшие сыновья стали лопатить косы, потом, сняв пояса, построились в шеренгу. Отец сбро-сжл картуз, перекрестился, поплевал на руки и, сказав: «С богом!» — стал размашисто вкашиваться в высокую траву.

— Дзень, дзень, даешь...— запела коса.

Следом за отцом, согнув спину, пошел Иван, за ним другие братья.

— Дзень, дзень, дзень!—пели косы, ж эта однообразная, но сочная и звонкая песня радовала душу.

Пашка и Степка, сняв рубахи, тоже врубились в травостой и проворно орудовали своими маленькими острыми косами. Девки с граблями шли следом, разравнивали сено, чтоб оно легче просыхало.

Ошалевший от радости Тобка носился по лесу, вспугивал рябчиков и отчаянно лаял.

Пройдя по укосу, косари останавливались, лопатили косы, пили холодный квас из берестяного бурака и снова принимались за косьбу.

Лишь перед завтраком на бугре заскрипели колеса и показались из леса первые подводы односельчан.

— Бог на помощь, Николай Никифорович!

— Помогай бог!

— Спасибо! Милости прошу к нашему шалашу! Подводы все подъезжали и подъезжали. Косари табором располагались у леса.

Перед вечером уже по всей луговине, от края до края, пестрели белые и красные рубахи, цветные косынки. Слышался шипящий посвист кос, приглушенная трещотка лопатников и негромкое пение девушек, ворошивших сено,— началась сенокосная страда.

Погода держалась больше недели, и вдруг за одну ночь все переменилось: подул свежий ветер, нагнал тучи, начались дожди.

Дожди, правда, были теплые, небольшие, но такие частые, что трава не успевала просохнуть.

Никифорович сердился, ходил со старшими сыновьями ловить бреднем рыбу, а дочерей и Пашку со Степкой гонял по грибы.

Грибов, особенно белых, в этом году было на редкость много. Их сушили в печке на противне и просто, подвешивая на суровых нитках у дымохода.

Как-то в лесу Степка отстал от своих и вышел к лысому бугру, откуда виднелась река. Сообразив, в какую сторону надо идти, Степка вошел в лес и вдруг услышал крик:

- Ay! Ay!

Крик этот показался Степке тревожным, словно кто-то звал на помощь. Он позвал увязавшегося за ним Тобку и пошел вправо, на крик. Скоро опять послышалось «ау», уже более явственно, и голос показался Степке знакомым.

— Иду! — закричал он в ответ и зашагал навстречу.

— Ау! — прозвучало совсем близко.

Степка, продираясь сквозь мокрую чащу, вышел на полянку и увидел сидящего на пеньке ссыльного.

— Егор Ильич, это вы?

— Степа! — удивленно воскликнул ссыльный и, встав, протянул руку.— Здравствуй, дружок. Здравствуй! А ведь я заблудился. Заблудился, продрог и совсем отчаялся выбраться из лесу. Ты-то знаешь дорогу?

— А как же? Мы здесь на сенокосе. Это недалеко. Пойдемте, у нас обсушитесь и переночуете.

— А не забредем еще дальше?

— Нет, я знаю дорогу.

Где-то рядом гулко залаяла собака. Ссыльный вздрогнул.

— Это наш Тобка, не бойтесь. Наверное, белку или куницу нашел.

Ссыльный поднял корзинку, почти заполненную грибами.

— Это вы с утра столько набрали?

— Да... Поначалу собирал, а уж как заблудился, мне стало не до грибов.

На полянку выскочил Тобка, обдал обоих водяной пылью, обнюхал ссыльного и приветливо замахал хвостом.

— Ну, Тобка, веди нас домой. Пошли! — крикнул Степка.

Тобка запрыгал, радостно завизжал и побежал влево. Стенка и ссыльный пошли за ним.

— Мать, Ксюша, гляди, кто к нам пожаловал! — встал с лавки Николай Никифорович и протянул намокшему гостю руку.— Милости просим, Егор Ильич.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — засуетилась Ксения Афанасьевна, вытирая фартуком руку и подходя к гостю.— Батюшки, да вы мокрехоньки...

— Дай, мать, переодеться гостю, да выдь отсель на минутку...

— Сейчас, сейчас,— заторопилась хозяйка. Скоро ссыльный, в холщовой Ивановой рубахе, в посконных штанах и в шерстяных носках, сидел за столом и хлебал грибовницу. Его платье и сапоги сушились у печки.

Степка сидел рядом и, слушая рассказ ссыльного, с жадностью ел.

— Я, Николай Никифорович, переправился через реку у города. И старался далеко не забредать. Раза два слышал, как гудели пароходы: это меня успокаивало. А потом зашел в трясину и еле выбрался. Полз на животе...

— Значит, вы в Оленье болото попали. Да-а... Счастливо отделались, Егор Ильич. Много лежит на дне его и нашего брата, и коров, и лошадей. Это Оленье болото в народе зовут «гиблым местом». Редко кто оттуда выбирается. Ох, редко!

Хозяйка перекрестилась:

— Господи помилуй, да как же вы выползли-то?

— Два шеста лежали на зыби, вот я по ним и полз.

— Должно, с прошлого года остались шесты-то, когда у Пахомыча телку спасали,— сказал Степка.

— Если б не шесты, утонул бы я,— осиплым голосом заключил ссыльный.

-— Беспеременно бы засосала проклятая топь,— согласился хозяин.

— А когда я выполз, то с испугу пошел в сторону от болота и заблудился. Плутал часа три, потом стал кричать. Никто не откликнулся. Страшно стало. Думаю, медведь услышит мой голос, бросится и задерет.

— Нет, медведь от крика убежит,— усмехнулся Никифорович,— он боится человека. Ежели бы столкнулись с ним — тогда другое дело.

— Шел я молча в одном направлении. Все лес да лес. Опять кричать начал. И вдруг слышу: «Иду!». Это Степа отозвался. Второй раз спас меня от смерти. Если б не медведь, то волки бы наверняка заели.

— Вот блинков горяченьких покушайте,— предложила хозяйка.— Со сметанкой они больно хороши.

— Благодарствую, Ксения Афанасьевна. Прямо закормили вы меня.

— Кушайте на здоровье! Вам надо сейчас согреться.

— Водочки бы хорошо,— сказал Никифорович,— но на покос не берем. Это еще от дедов завещано.

— Спасибо, я не любитель. А почему не берете?

— Мой дед сказывал, будто однажды на покосе мужики перепились, устроили драку и косами до смерти порубили друг друга. С той поры как отрезали: ни одна семья не берет на покос хмельного. Вот кончится страда, вернемся домой — тогда и гульнуть можно... А что, Егор Ильич, как вы устроились? Вроде бы теперь вольно живете?

— Ничего, спасибо. Служу у нотариуса. Снимаю комнату и столуюсь у акцизного чиновника. Хожу отмечаться к исправнику. Живу тихо.

— Не притесняют вас?

— Нет, ничего, но, видимо, следят. Выезжать никуда не разрешают. Даже в Вятку не пускают. А там есть друзья. Проходили по одному делу.

— А все-таки, за что же вам такое наказание? Правда, что вы против царя пошли?

Ссыльный отодвинул оловянную тарелку и, несколько подумав, решительно сказал:

— Правда!

— Господи помилуй! — вздохнула хозяйка и стала истово креститься.

— Ты, мать, пошла бы к девкам на поветь,— прикрикнул сам,— не бабье дело слушать такие речи.

— Сейчас, сейчас, Никифорович, только чайку гостю налью.

— Чайку мы. и сами нальем. Ступай!

— Зачем же, Николай Никифорович? — запротестовал ссыльный.— Нехорошо так...

— Пусть с девками посидит. Ей там лучше.. Хозяйка ушла. Никифорович кивнул Степке:

— Накинь крючок, да гляди — что услышишь, чтоб умерло в тебе.

— Не маленький,— обиделся Степка.

— Ну-ну, ладно... Слыхал я, Егор Ильич, что стреляли в царя, но бог будто бы отвел пулю. Верно ли это?

— Не бог отвел пулю, а один подлец, какой-то мастеровой Комиссаров. Под руку толкнул Каракозова в момент выстрела. Бедного Митю повесили, а этого подлеца наградили, сделали героем, спасителем.

:— Ну а за что, к примеру, стреляли в царя?

— Как за что? За то, что довел народ до голода и обнищания. За то, что лучших людей России, боровшихся за свободу, посадил в крепость, казнил, сослал на каторгу... Крестьянам дали вольную, а на самом деле обрекли их на голод и рабство. За землю потребовали огромный выкуп. Крестьяне снова должны были идти в кабалу к помещику. Вы, государственные крестьяне не чувствовали такого гнета.

— Ох, Егор Ильич, да разве нам, «государственным», сладко живется? Много ли нас таких-то, что выбились кое-как из нужды? Да и с нас три шкуры дерут. Помимо подушных податей, и везем, и несем, и живность, и продукты — конца нету. Мы тоже в кабале.

— Значит, и вам должно быть понятно, почему стреляли в царя..

— Как не понять? Однако за это жизнью расплачиваться приходится.

— Мы считаем счастьем отдать свою жизнь за свободу народа.

— Это так. Это справедливо... А много ли вас таких смельчаков?

— Пока не очень. Но будет все больше и больше. Борьба только начинается. Наши силы вырастут.

— Вон как... вон как... Да... Однако, кажется, проветрило. И ваша одежа, кажись, просохла. Вы тут переодевайтесь, Егор Ильич, а я схожу взгляну, что на дворе.

Степка, слушавший разговор отца с ссыльным, сидел словно застывший. Но как только отец вышел, он вскочил и бросился к ссыльному.

— Егор Ильич, я готов для вас все сделать. Хотите, я сейчас запрягу лошадь и отвезу вас домой?

— Спасибо, Степа. Это не главное...

— А что же главное?

— Главное, Степа, быть человеком! Быть настоящим человеком, который может постоять за себя и за других.

— Дмитрий, который стрелял в царя, был таким?

— Да, Степа, он был настоящим человеком! Степка хотел что-то сказать, но дверь скрипнула — вошел отец.

— Проветривает, но еще сыровато — косить нельзя. А вы уж оделись?

— Спасибо! Все высохло. Я, пожалуй, пойду.

— А я велел лошадь запрячь. Ивана посылаю бабку проведать. Ведь она там одна с овцами, курами да цыплятами. Он вас и довезет до города.

— Да ведь в объезд придется?

— Ну, семь верст — не околица.

— Тять, и я поеду,— попросился Степка..

— Это зачем? Вон девки и мать по грибы собираются. Вы с Пашкой с ними пойдете. Иди-ка лучше под навес да насыпь Егору Ильичу кузовок белых.

— Что вы? Зачем?

— Неловко из лесу-то пустому идти. Засмеют ребятишки.

Степка бросился под навес и скоро с полной корзинкой боровиков вернулся к телеге, где сидели ссыльный и Иван.

— Ну, с богом, Егор Ильич! Заглядывайте к нам, будем рады.

— Спасибо! Сердечное спасибо вам! — крикнул ссыльный.

Лошадь круто поворотила, и телега, громыхая, скрылась в лесу.

Наступила зима. О ссыльном ничего не было слышно. Ребята его не встречали, сам он тоже не подавал вестей.

- Должно быть, сослали в другое место, куда-нибудь подальше, может, в Сибирь,— сказал как-то Николай Никифорович.— А жалко, человек-то хороший.

— Мне чай подарил,— отерев кончиком платка слезу, сказала Ксения Афанасьевна.— До сих пор коробочка-то почти полна, только по большим праздникам завариваю.

— А может, и помер человек,— прошамкала бабка беззубым ртом.:— Долго ли на чужбине-то? Чай, тосковал, сердечный...

— Да, жалко беднягу,— согласился Николай Никифорович,— по душе он мне пришелся. Смелый был человек и башковитый. Мне, говорит, за народ жизню отдать не жалко. Вот каков человек...

О ссыльном поговорили и стали его забывать...

Прошел еще год. За это время Николай Никифорович женил двоих сыновей. Хлопот и забот прибавилось. О ссыльном совсем забыли, только Степка иногда показывал товарищам заветную книжечку и с гордостью говорил:

— Это мне подарил студент Евпиногор.

Подошла весна 1871 года. Степа Халтурин заканчивал третий класс и через месяц с небольшим должен был расстаться с уездным поселянским училищем. Ему шел пятнадцатый год. Рослый, живой и смышленый, он давно постиг все крестьянские работы и теперь вынашивал мечту поехать куда-нибудь учиться дальше. Учительница Клавдия Васильевна очень любила Степу и обещала ему похвальный лист.

И вот когда уже до конца классных занятий оставалось меньше месяца, Клавдия Васильевна тяжело заболела. Два дня ученики сидели одни, читали вслух по очереди, а потом пришла заведующая и отпустила их до понедельника.

В понедельник заведующая, учившая второклассников, вошла в класс с худощавым человеком, с темной окладистой бородкой, в железных очках:

— Вот, дети, ваш новый учитель. Он будет временно замещать Клавдию Васильевну. Его зовут Евпиногор Ильич.

Степка, копавшийся в парте, услышав это имя, вдруг вскочил и впился глазами в нового учителя. «Неужели? Неужели это он?»

Здравствуйте, ребята! — глуховато, но очень задушевно сказал учитель.— Ну что же, начнем занятия. Для начала я сам почитаю вам, а потом спрошу, что вы прошли.

Заведующая, видя, что ученики сидят смирно, тихонько вышла.

Учитель раскрыл принесенную с собой книгу.

— Читали ли вы сочинения поэта Некрасова?

— Только про Мазая и зайцев,— сказал веснушчатый мальчик на третьей парте.

— Это хорошо. Но есть и другие стихи. Слышали вы что-нибудь про железные дороги, про поезда, которые ходят по рельсам?

— Слыхали, да мало.

— А я сам ездил на поезде по железной дороге.

— Страшно, наверное? — спросили с задней парты.

— Только вначале. А потом хорошо! Сидишь, как в комнате, на кожаной скамейке и смотришь в окно. Немножко трясет, но скоро это перестаешь замечать. А паровоз шипит, свистит, пускает дым, сыплет искрами и летит так, что дух захватывает. Важно!

— И далеко можно ехать?

— Я ехал из Петербурга в Москву — около семисот верст... А теперь послушайте о тех, кто строил железную дорогу.

Учитель откашлялся и начал неторопливо и тихо, как бы шепотом. Ребята, вытянув шеи, придвинулись, чтоб лучше слышать.

Голос учителя все крепчал и крепчал:

— В мире есть царь: этот царь беспощаден,

Голод названье ему..

Ребята открыли рты: им никто никогда не читал такого.

— Мы надрывались под зноем, под холодом,

С вечно согнутой спиной,

Жили, в землянках, боролися с голодом,

Мерзли и мокли, болели цингой.

Учитель остановился и шепотом спросил:

— Не устали?

— Нет! Нет! Нет! — послышались взволнованные голоса.

— Хорошо. Тогда слушайте дальше. Почувствовав, что ребята увлечены, захвачены,

учитель повысил голос, который стал слегка вибрировать, и закончил страстно, взволнованно:

— Да не робей за отчизну любезную...

Вынес достаточно русский народ,

Вынес и эту дорогу железную

— Вынесет все, что господь ни пошлет!

Вынесет все — и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе.

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Учитель приподнял голову и увидел, что ребята замерли. Они впервые услышали такие правдивые и режущие своей прямотой слова о жизни народа. Никто долго не решался нарушить молчание. Учитель захлопнул книгу и встал.

— Ну а теперь давайте поговорим о том, что вы прошли.

В этот миг училищный сторож зазвонил у самой двери.

Ребята соскочили со своих мест и тесным кольцом окружили учителя. Их сердца были покорены.

Когда Евпиногор Ильич вышел из училища, с лежавших у ворот бревен поднялась целая толпа ребятишек: тут были и второклассники, и совсем малыши.

Степка уже успел шепнуть самым верным товарищам, что учитель этот сослан в Орлов за покушение на царя.

Евпиногор Ильич остановился, сквозь очки строго посмотрел на учеников и, взглянув на Степку, пальцем поманил его к себе.

— Степа, скажи ребятам, что меня провожать не надо. Предупреди, чтоб и ко мне никто не заходил ни днем, ни вечером. Понял?

Степка понимающе кивнул, бросился к ребятам, решительным взмахом руки указал им на бревна... И ближе узнав своих питомцев, Евпиногор Ильич продолжал держаться с ними на расстоянии, встретив кого-нибудь на улице, никогда не останавливался — чтоб не дать повода к лишним подозрениям.

Зато в классе охотно оставался после уроков и читал ученикам стихи и рассказы, от которых они и плакали, и смеялись, и начинали понимать, в чем зло и в чем добро.

Запрет провожать и навещать нового учителя создал вокруг его имени ореол таинственности. Сердца подростков тянулись к нему, и не раз после уроков ребята просили Евпиногора Ильича рассказать о Петербурге, о себе, о своих друзьях.

Евпиногору Ильичу и самому хотелось многое поведать ученикам, но он боялся, что об этом будет,знать весь город и дело может обернуться плохо.

Ему казалось более безопасным читать детям книжки, дозволенные цензурой, но сопровождать чтение своими пояснениями.

В его чтении совершенно по-другому прозвучал рассказ Тургенева «Муму». Этот рассказ читала

Клавдия Ивановна во втором классе. Тогда его прослушали с интересом. Сейчас, слушая Тургенева, ученики смахивали рукавами слезы, от души жалели и немого Герасима и бедную Муму.

Перед самыми экзаменами Евпиногор Ильич принес в класс газету и положил ее на столе, чтобы видели все. Когда прозвучал последний звонок, он многозначительно поднял руку:

— Сегодня я решил вам кое-что почитать. Кто не желает оставаться — может идти домой.

Ребята еще во время перемены украдкой взглядывали на газету, но ничего не могли понять. Теперь они догадались, зачем газета появилась в классе.

— Читайте, господин учитель! — закричал дежурный по классу.— Никто домой не пойдет.

Евпиногор Ильич подошел к карте Европы, висевшей на стене, и неторопливо обвел указкой кусочек суши между двумя морями:

— Знаете ли вы, как называется эта страна? — Франция! — крикнул Степка.

— Правильно, Халтурин. В этой стране живут французы, которые в 1812 году пытались завоевать Россию, потому что тогда Францией правил властолюбивый и алчный император Наполеон. Как вы, очевидно, знаете, Наполеон был разбит Кутузовым и изгнан из России. Русские солдаты вошли в Париж. Наполеон был сослан на остров Святой Елены и там умер. Францией правили короли, потом богатые торговцы, опять император и затем буржуа. А совсем недавно во Франции была революция — к власти пришел народ. Была создана Парижская коммуна. Вот послушайте,— учитель развернул газету и вдохновенно прочитал маленькое сообщение, где говорилось, что власть в Париже захватили вооруженные рабочие и ремесленники.

Ученики сидели, навострив уши, не зная, как себя вести.

— А что, Евпиногор Ильич, это хорошо, что во Франции революция и коммуна? — спросил Степка.

— Это замечательно! Это значит, что народ прогнал богачей и сам будет управлять страной. Теперь там простые люди, как вы, обретут свободу, будут жить хорошо и никто не посмеет их обидеть.

— А у нас? — послышался чей-то голос из угла.

— Что у нас? — смутился учитель.— У нас... есть смелые люди, которые мечтают о революции, но пока их ссылают и вешают. Правда, они не сдаются, продолжают борьбу. И революция рано или поздно, но, безусловно, будет у нас совершена. Может быть, это суждено сделать не им, а вам — юному поколению, стоящему на пороге жизни.

— А что для этого надо?

— Надо учиться, друзья мои. Это самое главное, что от вас требуется. Учиться и верить! Верить в будущее. Сегодня победили французы, завтра победим мы!

 

Степка вернулся домой возбужденный. За обедом рассказывал отцу и братьям об учителе, о том, как тот читал газету о революции во Франции.

Отец долго жевал ус, думая об услышанном.

— Не должно быть, чтобы короли да буржуи допустили к власти рабочих и ремесленников. У них же войска! А своих не хватит — в других странах наймут. Наш царь поможет. Нет, удушат они народ, удушат...

Степка всю ночь метался, думал о революции во Франции, видел страшные сны. Ему пригрезилось, будто он сам шагал с красным флагом по Парижу. Утром, раньше обычного он убежал в город.

Училищный сторож, бывший николаевский солдат с бравыми прокопченными усами, сидел на крылечке, курил.

— Сегодня занятиев не будет,— объявил он.

— Почему так?

— Учителя арестовали жандармы.

— Евпиногора Ильича?

— Его.

— За что же? — дрогнувшим голосом спросил Степка.

— Не знаю, не при мне арестовывали,

— Да может, неправда?

— Сам видел, как его в Вятку повезли...

 

Глава третья

Раны телесные у подростков заживают быстро, словно их и не было; раны души оставляют след на всю жизнь. Ошарашенный вестью об аресте учителя, Степка несколько часов бродил по городу: стоял у дома исправника, у тюрьмы. Он не верил, что Евпиногора Ильича увезли в Вятку, надеялся его увидеть, В его голове рождались фантастические планы спасения любимого учителя. «Если бы его повели от исправника в тюрьму, мы бы налетели всем классом, сбили городовых и — в лес... Ночью бы пробрались к реке, к нашей лодке, и я бы перевез его на тот берег и спрятал в сторожке, в лесу».

— Эй, Степка, ты куда идешь? — остановил его Вани Кудасов, белобрысый подросток, товарищ по училищу.

— Да ходил к тюрьме, думал, увижу Евпиногора Ильича.

— Его увезли в Вятку — мой тятенька видел, он около управы забор ставит... Мимо провезли.

— Эх, жалко! Мы бы могли его спасти...

— Что ты, жандармы везли!

— Кто же донес на него? Ты рассказывал кому-нибудь, что он сослан за убийство царя? Я только тебе да Федьке говорил.

— Ишь ты! Да об этом весь город знал...

— Нет, нет, это я его погубил. Так бы никому и в голову не пришло проверять, что он читает нам... Наверное, за газету его?

— Не знаю.

Степка горестно махнул рукой и быстро пошел к своей деревне...

Придя домой, он повесил на гвоздь сумку с книжками, ушел во двор, забрался на поветь.

Еще на пасхе, играя с ребятами в прятки, они с Пашкой прорыли в сене лаз к стене, где лежали старые сани, рассохшийся стол и разная утварь. В стене было маленькое оконце и через него проникал сюда дневной свет.

В этот тайник Степан любил забираться с закадычными дружками и читать им басни, подаренные Евпиногором. Сейчас он тоже залез в тайник и достал любимую книжку, полистал ее, опять спрятал. Евпиногор Ильич неотступно стоял перед глазами.

«Я, я виноват, что его арестовали! Только я. Если бы ребята не знали, что он покушался на царя, кто бы стал рассказывать, что он читал и говорил, про революцию? Я, я погубил его... Кто-то из учеников проболтался дома, а родители донесли...»

— Степка! — послышался голос матери.— Степка! Иди обедать.

«Не пойду. Никуда не пойду. Нечего меня, дурака, кормить обедами»,— он лег на сено и закрыл глаза... Минут через десять послышался зычный голос брата Ивана:

— Степка, иди есть! Отец сказал, если не придешь — выходит тебя вожжами. Слышишь?

«Они же ничего не знают... Если бы знали — не стали бы орать»,— подумал Степан и слез с повети.

— Ну, чего прячешься? — прикрикнул на него отец, когда Степан переступил порог.— Признавайся, чего натворил в училище?

— Я — ничего, жандармы — натворили.

— Жандармы! Ну-кась, рассказывай!

— Жандармы схватили Евпиногора Ильича и увезли в Вятку.

— Вот те раз... за что?

— Никто не знает... Может, за то, что нас учил.

— Сумнительно... а что же в училище?

— Ничего. Отпустили домой.

— Экое несчастье! — вздохнула Ксения Афанасьевна.— Опять его, беднягу, должно, в острог посадят.

— Не иначе как в острог...— согласился отец.— Однако нечего киснуть! Садись ешь, Степка, да пойдешь с Иваном на мельницу. Некогда горе-то горевать.

Степан не переставал думать об арестованном учителе. Жалко ему было Евпиногора Ильича. Он ходил, покусывая губы, сжимая кулаки. «Эх, кабы было мне лет восемнадцать. Собрал бы парней. С кольями пошли на жандармов, отбили бы учителя...»

С детских лет жили в сердце Степана любовь к обиженным и ненависть к тем, кто давил и угнетал бедного человека. Много он наслушался рассказов от отца и дяди Васи, со столярным топориком за поясом исколесившего всю Россию. Много слыхивал от бабки сказок и песен про удалых русских богатырей.

Доходили до него передававшиеся потихоньку из уст в уста рассказы о смелых крестьянских бунтах в Вятском крае.

Государственные крестьяне, не испытавшие рабской кабалы крепостничества, трудней повиновались властям: в них сильнее был дух свободолюбия. В Вятском крае из-за недородов и грабительских поборов нередко вспыхивали бунты. Поднимались деревни, а подчас и целые волости.

Этот дух бунтарства проникал в сердце маленького Степана и с годами укрепился, сказался на его характере. Не выходила из головы -до боли жгущая фраза: «У сильного всегда бессильный виноват».

На экзаменах Степан отвечал хуже, чем мог бы, и получил не «похвальный лист», а обыкновенное свидетельство об окончании Орловского уездного поселянского училища.

Отец просмотрел свидетельство, свернул его в трубочку и засунул за божницу:

— Поучился, и будет пока. Надо готовиться к сенокосу — через четыре дня выезжаем. Садись, мать тебя покормит — и ступай во двор, там Иван грабли ремонтирует, будешь зубья обстругивать...

Степан и сам рвался к работе, чтоб забыться. Все лето и осень он трудился вместе с отцом и братьями и лишь после молотьбы, когда дел по хозяйству стало немного, он занялся чтением. Книги приносил из города, из библиотеки, настойчиво искал в них правды, объяснения тому, что же происходит вокруг.

Подошла зима. Однажды отец со старшими сыновьями уехал на мельницу, Степан сидел в горнице и читал. Вдруг с улицы донесся истошный крик и женский вопль. Степан выскочил в кухню.

— Что это? Где кричат?

— Солдатка Дарья голосит,— сказала мать,— податщики наехали, последнюю корову со двора уводят. А у нее пятеро ребятишек. Мужик-то недавно умер, был ранен под Севастополем.

Степан схватил шапку и выскочил из дома.

Ворота Дарьиной избы были распахнуты. Незнакомый мужик держал за веревку корову, а Дарья, окруженная ребятишками, валялась в ногах у рассвирепевшего урядника, который отталкивал ее сапогом и кричал:

— Веди, веди корову-то, чего стал?

В стороне стояли судебный пристав, писарь из волости и еще какие-то люди.

— Христом богом прошу: погодите до зимы! Брат поедет на заработки — денег пришлет.

— Иди, иди, сколько: раз упреждали,— зло крикнул урядник.

Степка, не помня себя от ярости, вдруг налетел на него.

— Подлец, мерзавец, кого грабишь?! — он так ударил урядника кулаком под скулу, что тот рухнул наземь.

И тут же опешил и, видя, что на него надвигаются волостные, махнул через прясло во двор. Домой он не побежал, а влез на поветь, забился к себе в закутой, зарылся в сене.

Он слышал, как стучали в ворота и громко кричали какие-то люди. Слышал, как задыхался на цепи от лая и хрипел Тобка, не пуская чужих. Слышал, как кто-то громко выкрикивал его имя, называя разбойником и варнаком, обещал сгноить в тюрьме. Но отца не было дома, и голоса скоро утихли.

Потом опять заголосила солдатка Дарья, замычала корова, залаяли собаки, дробно застучали колеса по мерзлой земле, и все стихло...

Когда стемнело, Степка слышал, как отец и старшие братья приехали с мельницы. Слышал, как распрягали лошадь, как, покряхтывая, носили мешки с мукой в житницу, как, лязгая железом, запирали двери большим замком.

Позже выходила на крыльцо мать и звала его. Степка молчал. Выходил Иван, ругался и грозил, но Степка не отозвался. И уже ночью, когда все уснули, к нему прилез Пашка — притащил старый полушубок, валенки и краюшку хлеба.

— Степка, не вылезай, а то отец убьет, страсть как рассердился.

— Может, мне бежать?

: — Куда ты побежишь, дурачина? Отец будто бы собирается завтра ехать к уряднику. Может, умаслит, его.

— Не надо, я лучше убегу.

— Ладно, спи, а завтра будет видно. Мать говорит, искали тебя по всей деревне. И быть бы тебе в остроге, если бы не поветь.

— Паш, ты смотри не проговорись.

— Учи! Чай, я старшой!..

Пашка уполз, а Степка, сменив лапти на валенки и надев полушубок, завалился в сено.

«Ладно, сегодня пересилю в сене, а завтра попрошу у Пашки на дорогу харчей и, как стемнеет, уйду лесами в Вятку...»

Начало смеркаться, а отец еще не возвратился. Домочадцы не садились обедать, слонялись из угла в угол, работать никто не мог.

— О-хо-хо,— вздыхала Ксения Афанасьевна.— Вдруг отцу не удастся уломать урядника? Что тогда? Ведь засудят Степку-то?

— Бог милостив, Ксюша. Не до смерти же он зашиб этого борова. Небось очухался, коли искал парня по всей деревне,— успокаивала бабка.— Опять же и отец не с пустым карманом к нему поехал. Столкуются.

— Дай-то бог, дай-то бог, чтобы столковались. Сердце у меня изболелось. Всю ноченьку глаз не сомкнула...

За окнами послышался скрип полозьев и ржание лошади. Радостно залаял Тобка.

— Кажется, батюшка! — вскрикнула сидевшая у окна старшая дочь Мария.

— Пашка, скорей открывай ворота! — приказала мать.

Пашка, схватив шапку и шубейку, бросился во двор.

— Господи, помилуй! — перекрестилась старуха. Дверь распахнулась широко, и отец, грузно ступая, вошел в избу, бросил на лавку тулуп.

— Ну, мать, молись богу да зови этого буяна. Кажется, пронесло.

- Слава те, господи,— закрестилась старуха,— услышал мою молитву Николай-угодник.

— Ой, батюшка, Николай Никифорович, прямо ноги у меня подкашиваются! — запричитала мать.— Неужто правда?

— Уломал, умаслил антихриста. Зовите Степку.

— Он, должно, у кого-нибудь из дружков прячется.

— На повети спасается,— усмехнулся отец.— Пашка, покличь его, скажи — бить не буду.

Пашка оделся, неторопливо вышел.

— Девки, чего же вы сидите? — спохватилась хозяйка.— Быстрей собирайте на стол; чай, батюшка с дороги.

Девки засуетились, довольные, что дело оборачивалось счастливо.

Дверь скрипнула, вошел Пашка, а за ним весь в сене Степан.

— Явился, Аника-воин? — сурово глянул на него отец.

— Я, батюшка, за дело его ударил. Ведь последнюю корову у Дарьи отбирал.

— За дело? Да ведь тебя в острог закатать могли, дурья башка.

; — Я за правду стоял.

.-. — Молчи! Мал еще рассуждать... Вздуть бы тебя, надо, как Сидорову козу, да уж ладно... за вдову, да за малых ребятишек вступился... Садись обедать, а потом собирай струмент, утром, затемно, Иван уверяет тебя в Вятку. Будешь работать в артели, у дяди Васи. И пока этот случай не забудется — глаз не моги казать. Даже на рождество не являйся. Иначе схватит тебя этот варнак — и поминай как звали... Мать! Дай-ка мне квасу скорей, ох, уморился я — сил нету...

Брат Николая Никифоровича — дядя Вася, суровый, бородат