В. Лапицкий так говорил Лиотар

Evreji

Жан-Франсуа Лиотар

Хайдеггер и “евреи”

 

Хайдеггер и "евреи" / Пер. с франц., послесл. и прим. В. Е. Лапицкого. —

СПб.: Аксиома, 2001. — 187 с. (XX век. Критическая библиотека)

Жан-Франсуа Лиотар (1924-1998) — один из наи­более значительных представителей новейшей фило­софии. В предлагаемой читателю работе европейский антисемитизм с его кульминацией — холокостом, от­ношение европейской культуры к этому "событию", пресловутое "непокаяние" Хайдеггера, степень вовле­ченности великого мыслителя — и его мысли — в сти­хию нацизма, — весь этот комплекс тем подвергается у Лиотара радикальной разработке, парадоксальным образом основанной на анализе предельно классиче­ских и, казалось бы, не связанных с предметом по­строений: некоторых фрейдовских концепций и катего­рии возвышенного в "Критике способности суждения" Канта.

Книга вызвала серьезный резонанс как во Франции, так и за ее пределами. На русском языке публикуется впервые.

 

СОДЕРЖАНИЕ

Ж.-Ф. ЛИОТАР ХАЙДЕГГЕР И "ЕВРЕИ"

 

"ЕВРЕИ"

 

ХАЙДЕГГЕР

 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ ГЛОССАРИЙ

 

В. ЛАПИЦКИЙ ТАК ГОВОРИЛ ЛИОТАР

 

"ЕВРЕИ"

Я пишу "евреи" не из осмотрительности и не за неимением лучшего. Со строчной буквы, чтобы показать, что думаю не о нации. Во множествен­ном числе, чтобы уведомить: под этим именем я ссылаюсь не на фигуру или предмет полити­ки (сионизм), религии (иудаизм) или филосо­фии (еврейская мысль). В кавычках, чтобы из­бежать смешения этих "евреев" с евреями реальными. Реальнее же всего в реальных евреях то, что Европа, как минимум, не знает, что с ними, делать: христианская требует их обращения, монархическая их изгоняет, республиканская ин­тегрирует, нацистская уничтожает. За неумест­ностью "евреи" не подпадают процессу, по которому евреи, в частности, реально проходят.

Они — та популяция душ, которой тексты Кафки, например, примерным образом, предо-

 

ставляют прибежище лишь для того, чтобы пол­нее препоручить их уделу заложников. Забывчи­вые, как и все, души, которым, однако, 3абытое не перестает снова и снова напоминать о долге перед ним. Напоминать не о том, чем оно бы­ло и чем является, ибо оно ничем не было и не является, а напоминать о себе как о том_, что не перестает забываться. И это то — и не поня­тие, и не представление, а некий "факт", Factum (KPV,3l)*: дело в том, что ты обязан, задолжал Закону, в долгу. Аффектация этого "факта" и преследуема (за) неуместностью.

О мотиве забвения мне напомнило приглашение принять участие в коллективной публика­ции, посвященной "Политике забвения"**. Ока­залось, что в разработке сценария о Мемориа­ле, памятнике как проблеме, я забывал о забве­нии менее, нежели то принято. "Политика забве­ния" как раз и состоит, подумалось мне, в воз­ведении мемориала. Затем к этому добавилось, в частности — из-за досье Фариаса и реакции прессы, "дело Хайдеггера", дело о его полити­ке (farias). И до всякой полемики присутство­вала еще и философская проблема этой полити­ки, которую на протяжении ряда лет со всей бес-

^{--------------------------------------------}

* Названия текстов, упомянутых в сокращенном виде в скобках, можно найти в библиографиче­ском глоссарии, помещенном в конце книги.

** Николем Лоро и Морисом Олендером для "Рода человеческого".

 

пристрастностью и пунктуальностью ставил Фи­липп Лаку-Лабарт. "Заключая", что преступле­ние этой политики состояло не столько в привер­женности фрайбургского ректора к национал-социализму, сколько в молчании по поводу уни­чтожения евреев, до самого конца хранимом мы­слителем из Тодтнауберга.

Предлагаемый Филиппом Лаку-Лабартом мотив этого молчания, мотив, говоря наспех и за­ведомо неточно, «эстетический», соприкасает­ся с озабоченностью, которую вызвали у ме­ня кантовская аналитика возвышенного и по­следние тексты Адорно, посвященные критике "культуры", скажем, "сенсационного". В обоих случаях, как мне кажется, причем совсем по-разному, чтобы не сказать: противоположным образом, 'Чувство", айстесис (в качестве наде­ленной формой материи), каковое делает воз­можным художественный вкус и эстетическое удовольствие, — в обоих случаях айстесис за­бывается, становится невозможным, уклоняет­ся от своего представления (изображения по­средством искусства). Но эта увертка бессильна против кое-чего другого: против противоречиво­го чувства некоего "присутствия", которое, ко­нечно же, не присутствует, а как раз и должно быть забыто, чтобы оказаться представленным, хотя оно и должно быть представлено. Ну а этот мотив, каковой служит мотивом не только для пресловутых художественных "авангардов",

 

но точно так же и для евреев", явно не лишен сродства с хайдеггеровским мотивом "прикры­вающего раскрытия" и тревоги. Пусть эти слу­чаи и предельно противоположны, всякий раз они подступают вплотную к одному и тому же мотиву «анесхезии»

Отсюда и парадокс — и даже скандал: как эта мысль (мысль Хайдеггера), всецело связанная с напоминанием, что в каждой мысли, во всяком искусстве, всяком "представлении" мира присутствует забвение (бытия), смогла пройти мимо мысли "евреев", каковая в каком-то смы­сле только это и мыслит, только это и пытается осмыслить, — смогла забыть ее и проигнориро­вать до такой степени, что молчала до конца, что навсегда отторгла — ужасающая (и тщет­ная) попытка истребить, заставить забыть — то, что с самого начала напоминает в Европе: "есть" и Забытое.

Это что касается "политики". Но само собой выходит, что тот же самый парадокс, если не тот же самый скандал того же самого забве­ния, наблюдается иве виду совсем иной обла­сти, в области эстетики. Ибо и здесь тоже, как наглядно показал Филипп Лаку-Лабарт, нужно было, чтобы Хайдеггер (вслед за Гегелем) пол­ностью упустил в своих размышлениях об искус­стве проблематику возвышенного— по крайней мере, как таковую.

Дело Хайдеггера — "французское" дело. Мо­жно с неприязнью относиться к этой формули-

 

ровке, и я испытываю к ней неприязнь, посколь­ку в ней содержится, из нее распространяется этакая геофилософия, которая, среди прочего, приходит к нам, возвращается к нам — через Хайдеггера — из нынешнего (и, без сомнения, непоправимого) затмения универсализма эпохи Просвещения. Факт, однако, остается фактом: если "французы" во всем этом чувствительнее других, так потому, что уже очень давно они в лице Рембо, Малларме, Флобера, Пруста, Батая, Aprtf, Беккета — через то, что они назы­вают "письмом" — свидетельствуют: литература. Еесли говорить только о ней) основной своей целью всегда имела единственно вскрыть, пред­ставить словами то, что ускользает от всякого представления, то, что забывается. Это "при­сутствие", какое бы имя оно ни носило у того или иного, упорствует не столько на границах, сколько в самом сердце представления. Это — безымянное в тайне имен. Нечто забытое, ка­ковое не вытекает из забвения реальности, по­скольку ничто никогда и не запоминалось, и ка­ковое можно вспомнить лишь как забытое "до" памяти и забвения и лишь его повторяя.

Его-то за попыткой вписаться в тексты Хайдеггера и уловили "философы" во Фран­ции — как, конечно же, и за ее пределами. Именно так экзистенциализм, феноменология и марксизм и уступили место экзистенпиально-онтологической мысли, "номадической", по­скольку она не имеет места, деконструктивной,

 

поскольку парадоксальной. Я не пытаюсь здесь "объяснить", почему именно на Францию легла ответственность за мысль о внепамятном. Пред­положить, что "объяснение" допустимо и воз­можно, — все равно что заранее предполагать, будто оно связано с некоей "политической" исто­рией (что более, нежели просто история), отме­ченной обезглавливанием короля.

Чтобы без спешки разъяснить разницу ме­жду представительным, поправимым забвени­ем и забвением, которое расстраивает любое представление, не мешало бы совместно перечи­тать — скрупулезно сохраняя огромные расхо­ждения, разделяющую их несоизмеримость — текст кантовской эстетики и текст фрейдов­ской метапсихологии. Что, в общем и целом, начал Жак Лакан. Точнее, дерзнуть на утвер­ждение, что вторичное вытеснение так же от­носится к первичному, как прекрасное к возвы­шенному. Причем в том, что касается материи или качества кантовской данности или фрей­довского возбуждения, что касается способности к синтезу у Канта и к ассоциации у Фрейда, что касается пространственно-временной фор­мы у одного или "образования" бессознательное-предсознательное у другого и, в частности, что касается того, каким образом кантовское возвы­шенное или фрейдовское Nachtraglichkeit не под­даются записи в "память", будь то даже и бес­сознательную.

 

Что касается политик забвения, очевидно, не мешало бы подойти к делу, так сказать, сверху, я хочу сказать, с рассмотрения работы историка. В этой работе задействовано немало воспомина­ний. Начать хотя бы со старинной историко-политической мемориальной работы (в эпидиктической речи, надгробном слове) (n.loraux I). Не только разоблачая "идеологию", но и подчер­кивая, насколько этот мемориал необходим для установления и постоянства сообщества, упра­вляемого этим, тогда столь новым, не имею­щим прецедента законом политического равенства. Ибо полис должен в явном виде отказаться от использования мифа для того, чтобы узако­нить и свое основание, и свое увековечивание. Для этой цели у него есть только слово, обме­ниваемое "в среде", здесь и теперь, между рав­ными.

Но что касается забвения, эта память, мемория о мемориале весьма и весьма избиратель­на, она требует забвения того, что может заста­вить усомниться в сообществе и его законности. Дело не в том, что она не говорит об этом ни слова, как раз наоборот. Она представляет, мо­жет и должна представлять тиранию, разногла­сия, гражданскую войну, взаимное бесчестие, ис­полненные ярости и ненависти конфликты. Она

 

может и должна представлять войну и стасис (N. loraux II) в дискурсе (в широком смысле сло­ва; это может быть монумент), каковой одним только представлением, которое он о них производит, их "превозмогает". Что касается природы этого представления, с необходимостью "рито­рического" в широком смысле слова, при слу­чае даже "поэтического" (по своей сути трагедия тоже есть представление анти-общности, катастрофы), она может быть различной, напри­мер, по "жанру", но также и по топосам, тро­пам, тону, как представление, репрезентация, она обязательно является снятием, возвышени­ем, которое захватывает в двух смыслах этого слова. Скажем на современном жаргоне: кото­рое в двух смыслах привлекает. Любая поли­тизация подразумевает эту вовлеченность, кото­рая оказывается также задержанием, это повы­шение, которое является снятием.

Вслед за Фрейдом нужно даже сказать об этом и чуть больше: если есть место увлеченности, то потому, что есть что увлекать, что дает материю для задержания. Поднимаешь, потому что нуж­но снять. Муки стыда и сомнения порождают построение достойного, достоверного, благород­ного и справедливого.

В экономических фрейдистских терминах рас­стройство, причиненное возбуждением, стиму­лирует защитные механизмы и запускает их в ход. Прошлый (близкий, далекий) шок дает

 

повод для некоего "образования". Каковое са­мо может быть повторимым, а неконтролируемое желание Единого (Себя, вторичный нарцис­сизм?) — энергично здесь действовать, отвергая это прошлое (его вытесняя), чтобы его преобра­зовать, придать ему форму и довести "физиче­ский аппарат" до оптимального режима. То есть дозволяя минимальную трату. "Образование", сам симптом является в этом отношении лекар­ством. Но в конечном счете все равно, чтобы па­рировать возбуждение, нужно тратить энергию. Что подразумеваемая мемориальной истори­ей темпорализация сама является противовозбуждением (как в одном слове упоминает об этом в jenseits Фрейд), кажется очевидным. Это его, забвения, "политическая" функция. Рас­трачиваешься и тратишь, чтобы минимизиро­вать и контролировать абсолютную трату, угро­зу разжижения (потопа), развязывание социаль­ных связей. В этом желании вспомнить себя, вернуться к себе снизу, обитает другое: вер­нуться к себе сверху. Оно политично, посколь­ку подчиняет то, что прошло и ушло, прише­ствию и послежитию; оно примиряет, собирает вышеозначенное прошлое на службе у будуще­го, оно разворачивает темпоральность, конечно же, растянутую между экстатическими инстан­циями, прошедшим-настоящим-будущим, но, од­нако же, однородную благодаря своей метаинстанционированности на Эго. И тем самым эта

 

политика забывает разнородное, каковое разно­родно не только Эго, но и разнородно в себе, чу­ждо этому типу темпоральности. Которое в нее не вошло и о котором не вспоминают и не могут вспомнить посредством этого броского, привле­кательного жеста.

 

Нет ничего плохого в том, что предоставленный этой мемориально-забывчивой истории историк берется за свои книги, копается в архивах, со­бирает документы, пропускает их через фильтр своей внутренней и внешней критики и воссозда­ет, как простодушно говорят, то, что произошло в действительности. В связи с этим единствен­ным "реалистическим" требованием он выбира­ет бросить в лицо сообществу то, что ему угро­жает, забытое в мемориальности, разногласия, а не служить политическому проекту узаконивания и увековечивания. История-как-наука мо­жет сопротивляться забвению, населяющему на­зидательную историю, может помешать ей "рас­сказывать истории", противопоставить большой политике своего рода политику малых истин, критиковать неизбежную иллюзию, жертвой ко­торой становится "сознание" (вообще бессознательное-предсознательное), когда оно, якобы, овладевает прошлым (парирует его единствен­но тем фактом, что оно есть со-знание) (vidal naquet).

 

По поводу этого критического жеста истори­ка — два классических наблюдения. Прежде всего, “вот как обстояли дела" возможно толь­ко тогда, когда отсылочная доверчивость сосед­ствует с глупостью, по меньшей мере в той же степени, как и "вот как обстоят дела", ссужа­емое научному познанию и составляющее факт единственно сциентизма. Вопрос здесь стоит о референте. Он не является "реальностью", он есть ставка одного, нескольких вопросов, кото­рые включаются в аргументацию. Ссылка на ре­ферент происходит при этом через игру пока­за, именования и означивания как доказатель­ство, направляемое в поддержку некоего тези­са (в данном случае антимемориалистского). Но это аргументационное "доказательство", кото­рое, в свою очередь, нужно доказывать, служит поводом к научной аргументации, цель которой познавательна: правда ли, что все так и было? Так что его пробирующая ценность подчинена другим апробациям, новым аргументациям — и так до бесконечности.

В этом смысле будет справедливо сказать не, конечно же, что реальность — всего лишь вклю­ченная в дискурс референциальность (это глу­пым и опасным образом воспретило бы разгра­ничивать историю и роман, или миф, или мемо-

риал; отделить тот жанр дискурса, целью кото­рого служит высказать о том или ином объекте истину, от того, который подчинен совершен­но другим целям — политическим, религиоз­ным, литературным), нет, справедливо сказать, что реальность референта, всегда отложенная, не перестает устанавливаться в избыточности, в подчистке и лучшем приближении своих доказательств. В этом смысле история-как-наука и политика малых истин не могут составлять политику, если только не забывать о том статусе познавательного референта, который ни в коей степени не годен, чтобы оказать противление, годен не на противостояние, а только на сдержанность, каковую подлежащее познанию, само исследование должно противопоставить "всем известному", общему достоянию и патриотиче­скому достоинству. Бороться с забвением в этом контексте — это бороться за то, чтобы помнить: мы забываем, стоит нам поверить, стоит заклю­чить и счесть решенным. Бороться с забвени­ем шаткости установленного, восстановленного прошлого. Бороться за болезнь, выздоровление от которой притворно.

Вся сеть воздействий, контекстов, условий, причинных связей согласно их соответствующим и взаимным иерархиям, которую может сплести историк, конечно же, не оказывается из-за этого обеззаконенной. Она держит прошлое в подве­шенном состоянии. Сама по себе она существует

 

лишь в ожидании своих дополнений, приложе­ний, исправлений, добавлений, вкладов в себя. "Дело" никогда не будет решено — или не пе­рестанет подлежать разрешению. Это отнюдь не политическое дело.

Во-вторых, в ожидании, в спешке по оконча­нию этого бесконечного анализа, познания счи­тающегося присутствующим объекта (скажем, материи в физическом смысле) вполне может оказаться — в его шатком положении — доста­точно, чтобы породить подобия (аппараты, экс­периментальные монтажи, все те объекты, ко­торыми окружает себя техно-наука), как раз и позволяющие продолжать исследования и упра­влять доказательствами, потребность в кото­рых испытывают научные споры. Но посколь­ку речь идет о человеческом прошлом, общем предмете историка, здесь возникает специфиче­ская, банальная трудность. Его "материальное", в удостоверяемом присутствии, содержание мо­жет оказаться нулевым; если не нулевым, то по­чти неопределимым, истощенным. И тем не ме­нее, оно здесь, это прошлое.

 

Здесь я вторгаюсь в то, что нас и в самом де­ле занимает — и историков, и всех остальных.

«Прошлого», которое не прошло, которое не пре­следует настоящее, в том смысле, что оно в нем отсутствует, настоящему бы недоставало, оно прямо в настоящий момент сигнализировало бы о себе как о призраке, об отсутствии, которое не пребывает в нем также и в качестве добротной реальности, которое не является объектом вос­поминания в качестве чего-то, что было забыто и должно быть припомнено (ради "счастливо­го конца", добротного знания). Которое не вы­ступает здесь даже в роли пробела, отсутствия, terra incognita, но которое тем не менее здесь. Эти коннотации противоречивы лишь в филосо­фии сознания — феноменологической, эпистемологической, политологической. Они переста­ют быть таковыми в рамках гипотезы о глубин­ном, подсознательном,. Я хочу сказать: без пред­ставлений, пусть даже очень и очень травестийных, непрямых, переработанных, исправленных наподобие тех, которые вторичное вытеснение доставляет в забытое прошлое, в претерпева­ние, тогда как "психический аппарат" в состо­янии им сопротивляться, ими удовлетвориться и к ним приноровиться.

Гипотеза о бессознательном без "представи­тельных образований", выдвинутая Фрейдом, когда он пытался осмыслить бессознательный аффект и Urverdrangung, требует отрыва от философии сознания, даже если сам термин "бессо­знательное" все еще к ней отсылает. Она может

 

быть развернута только в том, что Фрейд назы­вает метапсихологней, то есть в топике, дина­мике и экономике, которые относятся соответ­ственно к инстанциям, к силам и конфликтам сил (притяжениям и отталкиваниям) и, наконец, к количественно оцениваемым результирующим (последствиям) (metapsychologie).

Не метафоры ли это? Это элементы некото­рой метафизики, той метафизики, что включена в любую современную физику и которую Фрейд под именем метапсихологии направляет на определение состояний самой души, отныне рассма­триваемой как система сил. Это другая метафи­зика; я имею в виду, что она уже не цепляется за субъект как за фокус любого очевидного виде­ния. Другая, та, что в Прибавлении к "Этике I" опровергает автономию этого зрения и его точки, та, что, напротив, старается посредством по­нятия или идеи достичь неуловимого в видении. Этой метафизике абсолютно необходима некото­рая общая механика. В каком-то смысле Делез только и сделал, что прощупал и развернул ее возможности. И не случайно, что он выявляет в "В поисках утраченного времени" как раз тот тип прошлого, который нас и интересует, кото­рый находится по эту сторону забытого, намного ближе к современности, нежели любое прошлое, и в то же время не способен быть вызван волимым или сознательным воспоминанием. О кото­ром, об этом прошлом, он говорит, что оно не прошло, а все еще тут (deleuze).

 

Что бы о том ни думал Делез, у Фрейда, в соответствии с его подходом и тоном, имеет­ся возможность выговорить этот парадокс вне-памятного. Приняв физическую гипотезу о ра­зуме, достаточно представить себе, что какое-то "возбуждение", то есть потрясение устано­вленной психическим аппаратом системы сил (со своими внутренними напряжениями и контр­напряжениями, со своими фильтрами информа­ции на центростремительных каналах, фиксаци­ей в словесных и вещных представлениях, отво­дом не поддающегося подобной фиксации через центростремительные каналы системы), — до­статочно представить себе, что некоторое возбуждение затрагивает систему, когда у той нет ни­чего, чтобы с ним обходиться: на входе, внутри и на выходе. Ни даже противо-возбуждения ба­нальной темпоральности. Возбуждение, которое не "введено" — в том смысле, что оно воздей­ствует, но не вступает, в том смысле также, что оно не было "представлено" (introduced) и остается непредставленным (refoulement, 71). Это тем самым шок, поскольку оно "аффективно за­трагивает" систему, но в котором шокированный не отдает себе отчета, в котором аппарат (разум) в соответствии со своей внутренней физиологи­ей и в ее рамках не может отдать отчета. Кото­рым он не затронут. Этот шок, это возбуждение не должны будут "забыться", вытесниться в со­ответствии с представленческой процедурой или

 

же посредством acting out. Его "слишком" (ко­личества, насыщенности) превосходит то слиш­ком, которое доставляет материю (наличие, ме­сто и время) бессознательному и предсознательному. Его "больше, чем нужно" — как для жиз­ни рыбы больше, чем нужно, воздуха и земли.

Но его "эффект", тем не менее, остается. Фрейд называет его "бессознательным аффек­том". Фрейд первым сказал себе: чистое бессмы­слие, аффект, который для сознания не аффект, который его не затрагивает. Как же мы можем сказать, что он затрагивает? Что такое чувство, которого никто не чувствует? И что это за "ни­кто" — или "некто"? И даже как, задается во­просом Фрейд (ics, 113-114), могу я продвигаться по пути этой безумной гипотезы, если тому нет никакого свидетеля? Не является ли задетый аффектом его единственным свидетелем? Про­блема в некотором смысле еще более неразре­шимая, чем проблема витгенштейновского идио­лекта (private). Ибо тишина, которой окружа­ет себя "бессознательный аффект", касается не прагматики (переноса смысла воспринимающе­му лицу), она касается физики говорящего. Де­ло не в том, что последний не может заставить себя услышать, дело в том, что он сам ничего не слышит. Речь идет о тишине, которая не позво­ляет услышать себя как тишину.

И тем не менее, что-то заставляет-таки себя услышать — "позже". То, что не будет введено,

 

будет — или, скорее, в конечном счете окажет­ся — "проделано", "задействовано", "enacted", разыграно. То есть представлено. Но без того, чтобы субъект его узнал. Представлено как что-то, что никогда не было предъявлено. Новый аб­сурд. Например, как симптом, фобия (бельевая лавка). Оно заставит услышать себя как чув­ство, страх, тревогу, чувство какой-то угрожа­ющей чрезмерности, основания которому, оче­видно, в действительном контексте нет. Чувство, кажется, не рожденное ничем, что было бы удо­стоверяемо в "настоящей" — то есть ощутимой, поддающейся проверке или фальсификации — ситуации, и которое тем самым непременно от­сылает прочь, которое нужно будет разыски­вать вне этой ситуации, вне настоящей контек­стуальной ситуации, вменить другому, отлично­му от настоящего, ситуационному местоположе­нию. И как его локализовать, не проходя че­рез "воспоминание", не ссылаясь на запас, где удерживалось это местоположение — без того, чтобы о том было уведомлено сознание, нелокализованным и нелокализуемым образом? Это внезапно родившееся чувство способно засвиде­тельствовать своей беспокоящей необычностью, что "нечто со стороны" укрывается, затаившись, в запаснике внутри и может при случае оттуда выйти, чтобы вернуться извне и осадить разум, словно оно произошло не из него, а из случайной ситуации.

 

Nachtraglichkeit подразумевает, таким образом: 1) двойной и в своей основе асимметричный тол­чок; 2) темпоральность, не имеющую ничего об­щего с темпоральностью, которую может тематизировать феноменология сознания (даже вос­ходящая к Августину).

1) Двойной толчок предполагает первый тол­чок, первое возбуждение, который потрясает ап­парат настолько "слишком", что уже не реги­стрируется. Свисток неслышной для человече­ского уха частоты (но собака его слышит), ин­фракрасный, ультрафиолетовый цвет. В терми­нах общей механики сила возбуждения не "связуема", не составима, не нейтрализуема, не за­крепляема сообразно другим силам "внутри" аппарата и как таковая не оставляет места ин­сценировке. Эта сила не начинает работать в машине разума. Она туда откладывается. Я во­ображаю шоковый эффект, бессознательный аф­фект как облако частиц энергии, которые не подчиняются закону серийности, которые не ор­ганизуются в осмысляемые в образах или словах совокупности, которые не испытывают никако­го притяжения. Как раз это в физических тер­минах и означает Urverdrangung. Это не вполне более глубокий, более низкий уровень в ярус­ном устроении топосов аппарата, каким (в два

 

приема) его пытается схематизировать топика. Что имеется изначально вытесненное, говорит Фрейд, означает, что оно непредставимо. И если оно непредставимо, то потому, что, в динамиче­ских терминах, передаваемое этим шоком коли­чество энергии не преобразуется в "объекты", пусть даже и низшие, в объекты, обитающие в подполье, в аду души, а остается потенциаль­ным, неподдающимся использованию и, следо­вательно, игнорируемым аппаратом. Энергией, конечно, но в бесполезной, точнее, в непреобра­зуемой форме. Это отсутствие формы и преобра­зования существенно для бессознательного аф­фекта (ics, 113-115). Вклад, оставленный "чрез­мерным", внесценическим и обеденным возбу­ждением, не является чем-то локализуемым в топологии души, этот вклад рассеян, разбросан, как термическое состояние системы, которая, не будучи детерминированной, не работоспособна. Первый толчок бьет, таким образом, по ап­парату без заметного внутреннего эффекта, его аффективно не затрагивая. Шок без аффекта. При втором толчке имеет место аффект без шо­ка: я покупаю в магазине белье, меня обуревает тревога, я спасаюсь бегством, однако ничего не произошло. Рассеянная в аффективное облако энергия сосредоточивается, организуется, вле­чет за собой действие, вызывает бегство без "ре­ального" мотива. И это-то бегство, чувство, ко­торое его сопровождает, и учит сознание, что

 

тут что-то имеется, хотя оно и не может знать, что оке это такое. Уведомляя о quod, но не о quid. Сущность события в том, что имеется тут "прежде" того, что имеется (naissance, 129).

2) "Прежде" этого quod является также и "по­сле" этого quid. Ибо то, что имеется в настоящем, в бельевой лавке, страх и бегство, не проис­ходит, оно вновь исходит от первого толчка, от шока, от "начальной" чрезмерности, оставшей­ся вне сцены, даже бессознательной, отложен­ной вне представления. Такова, по крайней ме­ре, фрейдовская (и прустовская) гипотеза. Ины­ми словами, это — хронологизация, полученная благодаря квалификации, локализации первого толчка, благодаря анамнезу, это — диахронизация того, что имеет место во времени, которое диахроническим не является, поскольку пред­шествующее попадает сюда позднее (в анализе, в письме) и поскольку позднейшее в симптоме (второй толчок) имеет место "до" предшеству­ющего (первый толчок). Об этой хронологиза­ции времени, которое не хронично, об этом обре­тении времени (первый толчок), которое утра­чено, поскольку оно не имело места и момен­та в психическом аппарате, не было там за­мечено, — надо сказать, что оно выполняет в точности ту предполагаемую "противовозбудительную" функцию, которую приписывает ей в "По ту сторону" Фрейд (jENSEiTS,70). Повество­вательная организация определяюща для диа-

 

хронического времени, и эффектом времени, ко­торое она определяет, по сути, будет "нейтра­лизовать" "изначальное" насилие, представить присутствие без представления, вывести обыден­ное на сцену, разъединить прошлое и настоящее и заладить припоминание, каковое должно быть переосвоением неосваемого, ахронического аф­фекта. Я хочу сказать: тут имеется "реалистиче­ское" решение, решение упорядочить первый и второй толчки сообразно исчисленному в так на­зываемом реальном времени ряду, само истори­ческое решение. Это решение немедленно затем­няет то, что его мотивирует, и для этого-то оно и делается. Мотивирует его расхождение време­ни 1 и времени 2, а состоит оно в том, чтобы вписать их в линию одной и той же истории.

Теперь будет надо, теперь, когда принято ре­шение протянуть непрерывную линию от перво­го толчка ко второму, а их общую принадлеж­ность квалифицировали или попытались квалифицировать порядково, нужно будет "объяс­нить" это расхождение. Время без диахронии, в котором настоящее есть прошедшее, а про­шедшее всегда присутствует, — но эти терми­ны, очевидно, здесь не подходят, — время бес­сознательного аффекта, с точки зрения при­нятого решения оно кажется несколько чрез­мерным, бесформенным, беспорядочным, пора­зительным. Непринимаемое сознанием, оно ему угрожает. Угрожает ему постоянно. Так назы­вается то, что происходит, на языке сознания

 

времени. По правде говоря, это даже не посто­янство. В нем нет переезда, прохода, оно, похоже, постоянствует только в Durchlaufen вре­мени сознания; оно только и делает, что manere sistere: это угроза, стояние. Решение анализиро­вать, писать, историзировать принимается, ко­нечно, исходя из разных целей, но в любом слу­чае принимается против этой бесформенной мас­сы, чтобы придать ей форму, место в простран­стве, момент во временной последовательности, качество в качественном спектре, представление на сцене воображаемого и фраз.

Нужно "объяснить", что в доме (был) спосо­бен обитать этот чужак. Найти "причину" его скрытного прихода и незамеченного прожива­ния. Фрейд искал ее с самых разных сторон, тут и сцена надолго сохраняемого соблазнения ребенка в строе онтогенетическом, и несколь­ко версий филогенетического события (включая последние обледенения...). Я пренебрегу здесь их обсуждением. Для меня неоспоримо, что об­щая для этих (всегда фантастических) гипотез движущая сила — не что иное, как неподготовленность психического аппарата к "первому шоку". Недозрелость или недоразвитость, как, говорят, делая вид, будто знают, что такое зре­лость. Стало быть, «детство», которое было бы не эпохой жизни, а неспособностью представить и завязать что-либо. Или наоборот: что-то превращало бы психический аппарат в аппарат,

 

конститутивно неподготовленный его вобрать, вводилось бы в него, не будучи введенным, пре­вышало бы его возможности, его вложенную в защитные инстанции и механизмы энергию. Оно, только и могло бы, что вырезать, не надрезая. Оно держало бы его и удерживало в детстве. Именно из-за этого и не может быть устранен принцип первоначального, я бы сказал онтологического, "соблазнения" (laplanche). «Соблазнения» к внутреннему для чего-то (для энергии), остающегося снаружи от него. По Лакану, бутылка Клейна.

Следовало бы, бросив вызов этимологии, по­нять под превзойти, exceder, сразу три латин­ских глагола: ex-cedere, превзойти, выйти за; ех-cidere (от cadere), выпасть из, лишиться чего-то; ex-cidere (от caedere), отделить отрезав, выре­зать. Душа впадает в исступление: обделенная, превзойденная, отрезанная — этим чем-то и без него. Основополагающая немощь души, ее дет­ство или ее нищета.

 

 

Это что-то Фрейд и называет деловым различием. Можно, нужно (невозможно не) наделить

его множеством имен: "сексуальное", кастрация матери, запрет на инцест, убийство отца, отец как имя, долг, закон, оцепенение, соблазнение и, возможно, самое красивое: экзогамия, если слегка сместить ее смысл в сторону неоспори­мого и непарного спаривания между мужчиной и женщиной, но в первую очередь между ребен­ком и взрослым. Какою бы ни была призывае­мая в ночи времен сцена, индивидуальная или родовая, та сцена, которая не имела места, не имела театра, которой даже не (шло, посколь­ку она не представима, но которая есть, и есть экс-, и таковою и останется, какими бы ни бы­ли представления, определения, которые можно о ней составить, которыми можно ее снабдить, это событие эк-зистирует, вы-стаивает внутри, в настойчивости, как то, что превосходит любой фантазмийный, концептуальный, рациональный синтез (naissance, 129, 366-369).

Вот почему она не принадлежит даже к са­мым "элементарным" синтезам, которые анализирует Кант (KRV, 107-146), синтезам схватыва­ния и воспроизведения, не говоря уже о синтезе узнавания. Простейший из них, синтез схваты­вания, требует, чтобы многообразное было взято в совокупности сообразно, по меньшей мере, сле­дованию друг за другом мгновений, чтобы оно было включено в поток, кинематографировано, сразу же и оставаясь как то, что не проходит, и проходя как то, что не остается, — и то, и другое необходимо для установления обычного хронического времени. Минимум, требуемый от

 

многообразного для его восприятия. Априорное условие любого повествования, любого разъяс­нения как развертывания. Разъяснить бессозна­тельный аффект — все равно что развернуть его на этом экране, в этом кадре, заставить его пройти, засечь его прежде и потом, первый и второй толчки, записать его интригу на ленте жизни.

Но если эту "работу" надо выполнить, то по­тому, что она не была выполнена, а этот аф­фект окажется на месте "прежде" всякой ра­боты, праздным и бездельным. Как загадка по­лов и возрастов всегда окажется на месте "пре­жде" всякого сознания, всяких анализа и исто­рии, исключенной или отторгнутой и всегда им угрожающей. Причем саму жизнь и, стало быть, смерть надо тоже поместить на счет этой загад­ки (jenseits).

Под половым различием я понимаю здесь не анатомически-физиологическое различие между мужчиной и женщиной и не разницу в ро­лях, которые приписываются им, соответствен­но, внутри сообщества и его культурного насле­дия. Ибо и наука о живом организме, и нау­ка об обществе прекрасным образом могут уста­навливать, анализировать, характеризовать эти различия, в которых нет ничего таинственного. Я понимаю под этим — вслед, как мне кажет­ся, за Фрейдом — случай превышения, изна­чального переполнения, я понимаю имя смешан-

 

ных воедино ярости, удовольствия и мук, вклю­чающего разъединения или объединяющего ис­ключения, вышеназванную экзогамию, о кото­рой психический аппарат не имеет ни малейшей идеи, которую он не может установить, синте­зировать, в которой разыгрываются его жизнь и его смерть — вне него, хотя и в нем. Имя то­го, что его обездолевает, обрезает и превосходит. Лишает его речи и тем самым делает его in-fans просто тем, что "язык" завладевает им, прежде чем он к этому подготовится. Это то жуткое, яростное молчание, которое пребывает в нем как облако тщетной и запретной материи, эта голова Медузы в нем. Чаще всего Фрейд характеризу­ет этот "бессознательный аффект" как тревогу.

Именно с этим страхом и будет иметь дело решение анализировать или писать, в то время как оно только и может, что его упустить, — уже потому, что оно решило. Ибо решение само по себе является забвением обрезания, забвением того забытого, каковым является аффект, того жалкого сиротства, генеалогию которого якобы восстанавливает решение.

Отсюда следует, что психоанализ, поиски утраченного времени, может, как и литерату­ра, быть только бесконечным. И как настоя­щая история, та, которая является не историцизмом, а анамнезом. Которая не забывает, что забвение — отнюдь не сбой памяти, а внепа-

 

мятное: всегда настоящее, никогда не здесь-теперь, всегда разделенное во времени — хроническом — сознания между слишком рано и слишком поздно. Слишком рано первого толч­ка, нанесенного аппарату, которого тот не чув­ствует, и слишком поздно второго толчка, когда что-то почувствовано — и непереносимо. Увле­ченная без подталкиваний душа.

 

Напомнив об этом, я, при поддержке этой (воз­можно, не слишком ортодоксальной...) идеи об изначальном вытеснении, хотел бы продолжить, что нечто вроде понятого так, как я о том сказал (nacht), полового различия играет в мысли (в психическом аппарате) Запада (европейско­го) ту роль имманентного, но не идентифици­руемого в качестве такового, непредставимого страха, бессознательного аффекта и неподдаю­щейся никакому излечению нищеты. И как раз это нечто, эту вещь и попытался осмыслить в "Человеке Моисее" Фрейд (moise). Обет и завет, каковые не являются договором и соглашени­ем, обет, данный народу, который его не хотел и не имеет в нем никакой нужды, завет, кото­рый не был обсужден, который идет против его, интересов, которого он знает, что недостоин. И

 

тем самым этот народ, древний общинный аппа­рат, уже, согласно гипотезе, снабженный защит­ными механизмами, динамическими, экономиче­скими, языковыми регулировками, без которых он не был бы народом, этот самый обычный на­род, взятый в заложники голосом, который ему ничего не сказал, кроме того, что он есть, и что любое его представление и наименование запре­щены, и что ему, этому народу, только и нужно, что слушать, по крайней мере, его тон, выказы­вать послушание его тембру.

Этот народ единственно фактом сего "откро­вения", смутного, сомнительного разоблачения подобной неименуемой Вещи немедленно при­зван разладиться в своем былом языческом качестве, защищенном механизмом своих идолов. Он принужден к отказу, он вписывает эту нищету в собственную традицию, он превращает это забытое в воспоминание и возводит в доброде­тель оказанное ему внимание, Achtung, кантовское "уважение" (KPV,75sq.). Он удерживает­ся от представления, от инсценировки изначаль­ного различия, как то, впрочем, свойственно всем религиям, включая христианство, уверт­кой жертвоприношения, первой представитель­ской экономикой. Фрейд называет это отказом от согласия на убийство отца, убийство, которое он полагает основополагающим для любого со­общества (moise). Тотемическая трапеза сыно­вей "интериоризирует" Вещь, ее представляет,

 

от нее очищается и ее "забывает". Но этот "на­род" не будет объединен. Он принужден на непримиримость. Из-за этого факта, факта этого "отказа", изгнан вовне и преследуем, лишен обу­стройства в земельном владении, на сцене. Изгнан вперед, в интерпретацию голоса, изначального различия. И это "вперед" состоит в беско­нечном анамнезе некоего "назад", это слишком поздно — в расшифровке некоего слишком ра­но сообразно непомерному закону вслушивания в неслышимое.

Взятие этого сообщества в заложники Другим превращает его в "его" народ, народ другого, в другой "народ", чем все народы. Этот народ не будет иметь своего бога, как имеют своих богов другие, или своей территории и традиции (сво­его пространства и своего времени), как другие. Это взятие в заложники, как мне представля­ется, по своим "эффектам" подобно принуждению, которому подвергается и которое уважает пациент, принуждению вслушиваться в неопределенный аффект, направляющий и сбивающий с пути в настоящее время его представления, включая и те, что формируются с "голоса". Закон вслушивания, который не может избавить его от отчаяния, что никогда не слышно, что он говорит. Короче, мне, извиняюсь, кажется, что "евреи" внутри "разума", "духа" Запада, заня­того самообоснованием, являются тем, что это­му духу сопротивляется; в его воле, воле к волению, — тем, что ставит воле препоны; в его

 

свершении, проекте и прогрессе — тем, что не перестает заново вскрывать рану незавершенного. Что они непростительны в своем движении прощения и прощания. Что они неприручаемы в рамках одержимости владычеством, влечения к властному влиянию, имперской страсти к вла­сти, постоянно возвращающейся со времен эл­линистической Греции и христианского Рима; "евреи" никогда не у себя дома там, где они на­ходятся, неинтегрируемые, необращаемые, неиз­гоняемые. А также и всегда вне себя, когда у се­бя, в считающейся их собственной традиции, по­скольку оная предполагает в качестве своего на­чала исход, отрезанность, непригодность и уважение к забытому. Скорее востребованные, не­жели ведомые облаком свободной энергии, которое они отчаялись понять, даже увидеть, клубя­щееся в Синайской пустыне. Они не могут асси­милироваться, говорила Ханна Арендт (young-bruehl, 117), не ассимилировав к тому же и ан­тисемитизм.

Эта мысль игнорирует диалектику и диалог. Игнорирует даже тот расклад, в итоге, то возме­щение, которое все-таки, кажется, заходит даль­ше всего, подходит ближе всего к еврейскому благоговению перед внепамятным, я имею в ви­ду хайдеггеровскую мысль об онтологическом различии (geschlecht). Будет не так уж затруд­нительно и не слишком парадоксально прямо сейчас показать, насколько навеянные этим раз­личием темы, да и сам жест нового открытия

 

его претерпевания и оживления его требований, подобны, хотя и вплетены в греческую ткань и перекроены "по-гречески", подобны неподатли­вой "аффектации", каковой являются "евреи". Так или иначе, бог Гёльдерлина-Хайдеггера — лишь языческо-христианский бог, бог хлеба, ви­на, почвы и крови, это не бог нечитаемой кни­ги, который требует единственно почтения и не позволяет освободиться от уважения и неуваже­ния (от добра и зла) посредством жертвоприно­шения, старого нерва диалектики. Этому богу нечего дать взамен. Сами муки, он не хочет их в качестве возмещения, они были должными. Он и есть эти муки.

Скажу, что мысль Хайдеггера под внешним видом величайшего разлада является некоторым налаживанием. Еще одним способом при­дать значение "изначальному" событию. Доказательством тому — что она позволяет пе­ресмотреть его в современном духе, что она уполномочила, по крайней мере дозволила, не­кую политику. Каковая была возможна и ока­залась востребована потому, что так слажен­ная в мысль о бытии мысль о Другом имела своей целью восстановить должное вслушива­ние, совершить должный переворот в отноше­нии к бытию. "Еврейская" же аффектация не дает для переворота, революции никакого мате­риала, прежде всего потому, что у нее ничуть не больше места и подходящего времени, неже­ли у бессознательного аффекта (она находится

 

вне пространства-времени, даже "историческо­го"), но главным образом потому, что нет должного способа быть заложником, а ничем другим быть нам не дано. Невозможно избавиться от этой напасти. Все спасители, даже мертвые, все­го лишь самозванцы. Можно лишь ждать и торопить (что?) добродетелью — бесконечной, не­спешной — вслушивания.

Антисемитизм Запада — это не просто его ксенофобия, он составляет одно из имеющихся у аппарата его культуры средств связать и пред­ставить, насколько он может, — парировать — изначальный страх, активно его забыть. Он со­ставляет защитную сторону его механизмов нападения, каковыми являются греческая наука, римское право и политика, христианская духовность, Просвещение. Его грань, повернутую про­тив "тылов" знания, владения, воли и надежды. В средние века евреев обращают, они сопротив­ляются умственными ограничениями. В класси­ческую эпоху их изгоняют, они возвращаются. В новое время их интегрируют, они упорствуют в своем отличии. В XX веке их уничтожают.

Но эта бойня старается обойтись без воспоми­наний, без следа, и тем самым она еще раз свиде­тельствует о том, что она истребляет: что име­ется немыслимое, всегда присутствующее утраченное время, некое откровение, которое нико­гда не открывается, но остается здесь, нищета. И что это несчастье, эта душа, есть сам мо-

 

тив мысли, исследования, анамнеза — культу­ры духа, как говорил Фрейд: Fortschritt in der Geistlichkeit. Мотив, утраченный в самом прин­ципе прогресса, душа, утраченная в духе.

 

Как она об этом свидетельствует? Не близки ли мы тут к тому, чтобы впасть в диалектику или софистику типа: если Шоа, то в точности из­бранность? Недостаточно, говорит Фрейд, опять же обсуждая отцеубийство, совершить убийство, надо устранить его следы.

СС сделало все возможное, чтобы изгладить следы массового уничтожения. Было предписа­но, чтобы ничто не записывалось. Организовы­вались эшелоны, продолжали работать газовые камеры и крематории, когда фронт находился в каких-то десяти километрах от концлагеря, ко­гда армия нуждалась во всех оставшихся люд­ских и материальных ресурсах. Выход из по­ложения должен был быть окончательным: по­следний ответ на "еврейский" вопрос, его нужно было довести до конца, положить конец беско­нечному. И тем самым положить конец самому концу. Это должно было быть совершенное пре­ступление, за отсутствием доказательств мож­но было бы утверждать о своей невиновности. Это «политика» абсолютного, забытого забвения. Абсурдная, поскольку ее рвение, сама ее

 

настойчивость заставляет отметить ее внеполитичность. Очевидно, "политика" массового уничтожения выходит за рамки политики. Она не обсуждается на сцене. Упорствование в уничто­жении до победного конца, поскольку оно поли­тически невразумительно, уже подает знак, что речь идет о чем-то другом, что речь идет о Дру­гом. Эта аполитическая политика продолжается и после "Освенцима", и следовало бы разобрать­ся в ее средствах. Каковых имеется, по меньшей мере, два вида: одни действуют изглаживанием, другие — представлением. Изглаживание: преступники переряжаются в справных мелких тор­говцев или глав государств, или их немедлен­но "денацифицируют", или начинают процесс по пересмотру самого преступления (так, "де­таль"), ищут отсутствия состава преступления. Все классические "отмазки".

Но еще удобнее забыть преступление, его представив, если верно, что в случае "евреев" речь и в самом деле идет о чем-то вроде бессо­знательного аффекта, о котором Запад не хочет ничего знать. Он не может быть представлен, не будучи упущен, снова забыт, потому что он не подвластен образам и словам. Представить "Ос­венцим" в образах, в словах — это способ заста­вить о нем забыть. Я думаю не только о пло­хих фильмах и сериалах в массовом прокате, о плохих романах или "свидетельствах". Я думаю, как раз о том, что может или могло бы лучше

 

всего заставить не забывать — точностью, стро­гостью. Даже и это представляет то, что должно остаться непредставимым, чтобы не оказаться забытым как само забытое. Фильм Клода Ланцмана "Шоа" составляет исключение, быть мо­жет, единственное. Не только потому, что он отказывается от представления в образах и музы­ке, но и потому, что почти не предлагает свидетельств, в которых, пусть и всего на миг, не давало бы о себе знать непредставимое,— перепадом в тембре голоса, комком в горле, всхли­пыванием, слезами, попыткой свидетеля уйти из поля зрения камеры, сбоем в тоне повествова­ния, непроизвольным жестом. Так что знаешь: наверняка лгут, "играют", скрывают бесстраст­ные свидетели, кем бы они ни были.

Представляя, записываешь в память, и это может показаться хорошей защитой от забве­ния. Думаю, что как раз наоборот. Забыться в обиходном смысле может только то, что смогло записаться, поскольку оно сможет и стереться. Но то, что не записано за отсутствием способ­ной нести надпись поверхности, за отсутствием длительности и места, в которых располагается надпись, — то, что не имеет места в простран­стве и времени господства, в географии и диа­хронии сильного в себе духа, поскольку оно не поддается синтезированию, — скажем: то, что не является материей для опыта, потому что формы или формации, образования опыта, да-

 

же бессознательного, производящегося вторич­ным вытеснением, к нему непригодны и неспо­собны, то не может забыться, не сулит забве­нию никаких трофеев, — оно остается присут­ствующим "только" как аффектация, которую не удается даже и квалифицировать, словно со­стояние смерти в жизни духа. Нужно, конечно же, нужно записывать, словами, образами. Не может быть и речи о том, чтобы избежать необ­ходимости представлять. Верить в собственную непогрешимость, невредимость было бы попро­сту греховно. Но одно дело — поступать так ра­ди сбережения воспоминания, а другое — пы­таться сохранить в письме остаток, незабывае­мое забытое.

Следует опасаться, что представление-слово (книги, беседы) и представление-предмет (филь­мы, фотографии) уничтожения евреев и "евре­ев" нацистами приведут как раз к тому, про­тив чего они так упорствуют в сфере вторично­го вытеснения, вместо того чтобы предоставить ему забываться вне всякого статуса, "внутри". Что оно, представляясь, станет обычным "вы­тесненным". Это же, говорят, грандиозная бой­ня, что за ужас! Конечно, были и другие, "да­же" в современной Европе (преступления Ста­лина). Взывают, наконец, к правам человека, кричат: "Это не повторится!" — ну и вот, все упорядочилось.

Гуманизм подходит этому урегулированию, поскольку он относится к строю вторичного вы-

 

теснения. Составить идею о человеке как ценно­сти можно, только если проецируешь вовне свою нищету как обусловленную условиями, впрячь­ся в преобразование которых будет достаточно. "Евреи", по моей гипотезе, удостоверяют, что нищета духа, его раболепие перед тем, что не завершено, для него основополагающа. Они из­лучают единственно ту тревогу, что "ничего тут не поделаешь". Что мысль таит в себе нехватку, про которую даже нельзя сказать, что ее не хва­тает. И если можно надеяться на прогресс в от­ношении свободы, то, конечно же, вопреки этому чувству, но благодаря ему, погрузившись в него. Окончательный же выход состоит в том, чтобы искоренить, уничтожить это чувство и тем са­мым секрет мысли, даже западной. Ее тылы. Он разрушает тылы мысли. Тылы, которые нигде, которые не более позади, нежели внизу, об этом уже говорилось. Рассеянное по всему телу (ап­парату) Европы чувство, которое нужно притом отконвоировать туда, где оно рассеется дымом. Представляя уничтожение, нужно предста­вить и то, что уничтожается. Представляют мужчин, женщин, детей, уподобляемых "соба­кам", "свиньям", "крысам", "подонкам", под­вергаемых унижениям, принуждаемых к низо­стям, доведенных до отчаяния, выброшенных как отбросы в печь крематория. Но этого ещенедостаточно, кое о чем это представление все еще забывает. Ведь их уничтожают не как муж-

 

чин, женщин и детей, а как имя того, что про­клято, "евреев", которое Запад дал бессозна­тельной тревоге. Сравните Антельма и Визеля, "Род человеческий" и "Ночь". Два пред­ставления, конечно же. Но Антельм сопротив­ляется, это сопротивленец (espece, 95 sq., 131 sq. и т. д.). Любое сопротивление, как показывает само его название, двусмысленно. Сопротивле­ние политическое, но также и сопротивление во фрейдистском смысле. Образование компромис­са. Научиться переговорам с нацистским терро­ром, научиться, пусть и в какой-то малости, им управлять. Попытаться его понять, чтобы рас­строить его планы. Поставить ради этого на кон свою жизнь. Коснуться для этого пределов, пре­делов самого человеческого рода. Это война. Де­портация составляет часть войны. Антельм со­храняет честь.

Маленький мальчик из Сигета пишет: "Нем­цы были уже в городе, фашисты были уже у власти, приговор был уже вынесен, а сигетские евреи все еще улыбались" (nuit, 25). Говорят: необъяснимое отсутствие политической созна­тельности, преступная невинность, пассивность и т. д. Уничтожение обрушилось на них как снег на голову без того, чтобы они его себе пред­ставили. Недоверчивым, им нужно было узнать от других, что их уничтожают. Что они пред­ставились в качестве врага в нацистском бреде. Не врагами на политической, трагической, дра­матической сцене. А чумой на внесценической,

 

смутной, запретной "сцене", на которой европей­ский Запад безмолвно, стыдливо признает и от­рицает свою несостоятельность. Им нечего ра­зыгрывать на этой сцене, даже свою жизнь. У них нет никаких средств сделать представимыми для самих себя гнусность и уничтожение, жертвами которых они являются. Можно пред­ставить нацистский бред, его превращают в то, чем он тоже является: в эффект "вторичного" вытеснения, в симптом, идеологию и т. п. В спо­соб переписать тревогу, страх по отношению к неопределенному (хорошо известный Германии, особенно тогда) в воле, в политической нена­висти, оркестрованной, управляемой, обращен­ной против бессознательного аффекта. Предель­ный способ повторить традиционное "урегулирование", посредством которого Европа со вре­мен христианства полагала, что помещает вне себя эту невыразимую аффектацию, называя ее "евреями" и подвергая гонениям. Но со стороны "евреев" отсутствие представимости, отсутствие опыта, отсутствие накопления опыта (однако же исчисляемого тысячелетиями), внутренняя, ласковая и жесткая, даже вызывающая невин­ность, которая пренебрегает миром за исклю­чением его боли, — таковы черты традиции, в которой забытое помнит, что оно себя забыло, "знает" о своей незабываемости, не нуждается в своей записи, в попечении о себе, традиции, в которой душа озабочена только безначальным

 

страхом, в коем она безнадежно, юмористически пытается обрести начало, о себе рассказывая

Против евреев СС войны не ведет. Об этом говорят Яну Карски глашатаи варшавского гетто (shoah, 183 sq.). Война лишь производит шум который необходим, чтобы покрыть безмолвное преступление. Позади, внутри, втайне именно здесь Европа, Запад пытается покончить с все­гда забытым незабываемым, уже давно всегда забытым. Не зная, что она делает. В надежде забыть то, что она сделает. Второй страх ско­рее ужас, выпавший на невольного свидетеля "первого" страха, даже не испытанный, при­строенный, но который рассеян и сохранем как бесконечно откладываемый долг Пред­ставляя второй страх, невозможно его не уве­ковечить. Сам по себе он и есть не более чем представление. Но тогда нужно вывести на сце­ну также и «первый» страх. Другое, и тем са­мым повторяешь если не его уничтожение то по крайней мере, его исключение из игры как раз потому, что его в игру вводишь. Его искупа­ют только для того, чтобы запомнить. Не ува­жают то, что Фрейд называет отказом от убий­ства отца. (Я полагаю, что сам Фрейд является в таком случае жертвой представления под эгидой Эдипа — непредставимого различия по­лов, того жалкого претерпевания, которое дела­ет из каждого индивидуального, общественного тела-души ребенка. Что он приманен греческой

 

трагической моделью. Я к этому еще вернусь. Тревога, бессознательный аффект, не оставля­ет места трагедии. "Евреи" не трагичны. Это не герои. Не случайно "свидетельство" Визеля принадлежит ребенку.) Предают нищету, дет­ство, их представляя. Всякое воспоминание (в обычном смысле представления), поскольку оно является решением, содержит и распространя­ет забвение того безначального страха, который его мотивирует. Точно также и в психоанали­зе ненавидят, что он пытается не соглашаться с тем, что себя предлагает и представляет; что он пытается ограничиться вслушиванием в "изна­чально" бессознательный аффект, высвободить заглушенное в нем неслышимое эхо.

Итак, в чем же бойня, как я ее уже называл, свидетельствует о том, что она убивает? Дело в том, что она не может убить это на сцене поли­тики и войны, а лишь за отвратительными кулисами. С трибуны в равной степени поносят большевиков, демократов, декадентов, капиталистов, евреев, негров. С трибуны им объявля­ют войну. Но в "реальности" евреям объявить войну невозможно, их заставляют исчезнуть, их уничтожают. Они не являются врагами в обыч­ном смысле. О них не заявлено. У них нет прав на противостояние под сценическими прожек­торами. "Политика" массового уничтожения не может быть представлена на политической сце­не. Она должна быть забыта. Нужно, чтобы ко­нец, положенный бесконечному, сам был забыт,

 

уничтожен. Чтобы никто больше не вспоминал о нем, как о конце, положенном кошмару. Ибо кошмар продолжался бы и в самом воспомина­нии о своем конце. Ведь уже то, что устранение забытого, чтобы быть завершено, должно быть забыто, свидетельствует, что забытое всегда тут. Ибо оно всегда было тут лишь в качестве забы­того, и забыто и его забвение. Vernichtung, нацистское название для уничтожения, не совсем отлично от отторжения, Verleugnung. Вся разница заключается в одной детали: в миллионах проведенных убийств.

Итак, если здесь, в соответствии с неотврати­мым стилем западного мышления, присутствует "диалектика", то диалектика эта негативна; не только потому, что ее движение не разрешает­ся Resultat, свершением, но и потому, что оно не затрагивает моменты, "образования", сущности, которые окажутся здесь и теперь и могут в этом совершенном будущем собраться в Erinnerung, интериоризирующее воспоминание. Это движе­ние затрагивает то, что не может быть интериоризировано, представлено и запомнено. Оно за­трагивает своим эффектом аффектацию, кото­рая этим не затронута, которая остается в этом движении незыблемой и повторяется даже и в том, что ее якобы превосходит, упраздняет, сме­няет. У нее нет верха, потому что она не внизу, не будучи вообще нигде. Так я понимаю "нега­тивную диалектику" Адорно.

 

Возвышенное, каким его анализирует в "Крити­ке способности суждения" Кант, в рамках иной проблематики предлагает черты, подобные чер­там бессознательного аффекта и последействия во фрейдовской мысли. Оно служит введением в то, что у читающего Бодлера Беньямина и у позднего Адорно станет эстетикой шока, анестетикой. Шока, который в кантовском Gemiit, во фрейдовском аппарате бросает вызов все же, согласно Канту, определяющей способности ра­зума, способности синтезировать многообразное, его элементарной памяти. Воображение, требу­емое, чтобы чувственно предъявить некоторый предмет, который представлял бы Абсолют, не только в этом не преуспевает, оно "рушится в пропасть" (KUK, 84, 114). Самыми же элементар­ными синтезами, за которые оно ответственно, являются те, я уже говорил об этом, которые определяющи для времени (и даже для прост­ранства-времени) в банальном смысле диахро­нии. Для того, чтобы "схватить" чувственную "материю" и даже чтобы "произвести" свобод­ные воображаемые формы, необходимо объеди­нить эту материю, удержать ее поток в одном и том же мгновении, пусть даже и бесконеч­но малом. Но почему говорится, что есть не­кий поток, откуда об этом известно, если время устанавливается его удержанием? Дело в том, что удержание или сдерживание устанавлива­ет также и сам поток. Каковой проходит, ухо­дит и приходит лишь потому, что воображение сдерживает и удерживает на месте "приходить" и "уходить" вместе, тогда как оно никогда не сдерживает теперь то, что приходит и уходит. Итак, своего рода рамка, край или кромка, обрамление, наложенное на многообразное, придаю­щее ему последовательность, разворачивающее его, не дозволяя себе (краю) непосредственно за ним следовать. Именно за этот край и выходит возвышенное, заставляет его трещать по всем швам, раздирает и превосходит или обрезает. Этот край отмечает минимум отношений (отно­шение "прежде" с "после"), требуемых для того, чтобы представление "материи", дань данных была возможна. Но если представлено и, сле­довательно, дано должно быть что-то абсолют­ное, то тогда возможности представлять, то есть связывать и относить, относительной, достаточ­но быть не может. И если эта возможность не способна осуществить синтез абсолютного, про­ект столь же противоречивый в своих терминах, сколь безотносительное недоступно относитель­ному, то в возвышенном чувстве она перестает устанавливать время как поток, и этому чув­ству нет в оном потоке места, нет момента. Как впредь вспомнит о себе дух? Когда возвышен­ное "вот" (где?), духа тут нет. Как только он есть, нет возвышенного. Чувство, несовместимое со временем, как и смерть.

 

Однако имеется чувство возвышенного, и Кант даже определяет его как сочетание удовольствия и страдания, как потрясение ("на ме­сте", мгновенно) одновременно притягательно­го и отталкивающего позыва, как своего ро­да спазм. Сообразно некоей динамике, кото­рая одновременно сдерживает и возбуждает. Это чувство свидетельствует, что духа "коснулось" определенное "слишком", слишком для того, что он может с этим поделать. Вот почему возвышенному нет никакого дела до формы, оно "бесформенно". Ибо форма — то, что дает данные, даже воображаемые. В изначальном вытес­нении аппарат не может ничего сделать, чтобы связать, блокировать, задержать и представить страх (называемый изначальным, но без начала, и который он не сумел бы расположить), и имен­но поэтому этот страх остается "в" аппарате как ему наружное, влитый и по нему разлитый, в ка­честве "бессознательного аффекта". В чувстве возвышенного воображение точно так же никоим образом не может собрать абсолют (по величине, по силе), чтобы его представить, и это означает, что возвышенное нелокализуемо во времени. Но по крайней мере что-то там остается, неведомое воображению, проявляющееся в духе как одно­временно удовольствие и страдание, называемое Берком как раз страхом, страхом некоего "ниче­го нет", который угрожает, оставаясь безызвест­ным, который не реализуется.

 

 

Самое место напомнить, хотя бы в общих чертах, это ядро кантовского тезиса, поскольку имен­но из него произрастает современное, состояние чувствительности, которое предвосхищается в так называемом новом искусстве, в том, что в терминах истории искусств называют «авангар­дом» и на что куда уместнее указать как на вне­запное проявление письма в проблематике как минимум литературы и визуальных искусств. Письмо есть эта "работа", питаемая чем-то внутренне исключенным, омываемая своей представительной нищетой, но которая продвигается к его (этого чего-то) представлению в словах, в красках. В нем всегда присутствует и опреде­ленное значение исправления зла, причиненно­го душе ее неподготовленностью и оставляю­щего ее детской. Письмо исправляет постольку, поскольку оно использует представления-слова или представления-предметы.

Но оно также стремится — самыми разно­образными тщаниями (от Флобера до Беккета, от Сезанна до Поллока) — отметить на самом себе "присутствие" того, что отметин не остави­ло. Оно развивается в последействии, но пытается не быть сим