Утро оказалось не слишком добрым. Накануне весь вечер готовились к выходу – паковали рюкзаки, проверяли веревки, карабины… Но, пробудившись, увидели сырые, унылые окна. Шел дождь, способный вызывать юмор разве что у людей, которым все равно сидеть дома. Мы красноречиво посмотрели на нашу альпинистскую совесть – Виталия Михайловича, – и суровый, несгибаемый Абалаков ответил:
– Куда же, к черту, в такую погоду?! Сидите уж. Может, к обеду пройдет… Протеста это, понятно, не вызвало хотя бы уж потому, что выпал случай поспать лишних пару часов. Однако… В дверь постучали. Вошел местный гид, знакомивший нас с достопримечательностями района. Сейчас он прибыл, чтобы доставить нас на исходную точку маршрута.
– Одевайтесь, пошли! – сказал он.
– Куда?!
– На маршрут.
– Но дождь?!
Губы его искривились в усмешку:
– У вас нет снаряжения на случай дождя?! По-моему, вы просто плохие альпинисты. Непонятно, за.что вас хвалят? – сказал он не моргнув глазом.
Фигурального смысла в его ответе не содержалось, доброй иронии тоже. «Плохие альпинисты» значит плохие альпинисты. По лицу его было видно, что он и навсегда сделал вывод о нашей квалификации.
Настроение было испорчено. И дело не в грубости гида. Это, как говорят, факт его биографии – ему и расстраиваться. Но он и впрямь попал в болевую точку. У меня нет здесь возможности подробно рассматривать положение с альпинистским инвентарем. Повторю лишь то, о чем неоднократно говорилось в нашей спортивной периодике: проблема эта далека от решения. Сейчас нас заставили краснеть, ибо мы и в самом деле не имели горной одежды от дождя.
У подножия стены нас ожидал Роберт Уоллес – двадцатишестилетний профессионал, совершивший с клиентами не один десяток подъемов на эту гору. Роберт занимается некоторыми восходительскими исследованиями. Его волнуют проблемы питания и досуга в горах. У него приветливое лицо и вместе с тем цепкий, пристальный взгляд.
Когда сопровождающий оставил нас одних, Уоллес сказал:
– Я, по правде говоря, не думал, что вы пойдете в такую погоду.
– Мы бы не пошли, – ответил Непомнящий, – но нам сказали… – Толя повторил «глубокомыслие» нашего гида и добавил: –Честно говоря, нас это несколько удивило.
– Удивило? Почему? Вы что, решили, что по нашу сторону земли нет дураков?! По-моему, это племя населяет планету весьма равномерно.
Маршруты к самой вершине Гранд-Тетон несложны – не выше 3Б категории трудности. Отдельные участки, правда, могли бы потянуть на 56, но их немного. Ничего достойного описания на подъеме к высшей точке не случилось. Читателя мог бы заинтересовать лишь небольшой, но важный для этого повествования разговор, который вышел у меня на биваке. Но стоит ли давать из-за него малоинтересные подробности?! Мы покорили здесь еще несколько вершин, но с большинством из них не связано сколько-нибудь значительных воспоминаний – лишь отдельные, правда важные, штрихи. Вот почему я решил отступить немного от фактологической правды и собрать их воедино, начинить ими какой-то, один маршрут. Мне придется для этого составить группу из людей, которые ходили со мной здесь же, в Тетонском районе, но в разное время. Надеюсь, читатель простит мне это маленькое литературное ухищрение поскольку я прибегаю к нему ради его же (читателя) пользы – чтобы не нарушить цельность рассказа.
Итак, идет дождь. Кажется, будто начался он вдень первого пришествия и кончится разве что со вторым. В такую погоду забываешь как выглядит солнце. Холодный, всепроникающий ветер пробивает тепловую защиту, пронизывает душу и вызывает в ней печаль по самой себе. Она почему-то зрится синей и сморщенной, как ощипанный заморыш цыпленок.
Мы несем на себе пуд воды. Карабкаемся по мокрым скользким камням. Дождь пожирает трение. От него и впрямь – лишь мокрое место. Если оно, трение, где и усилилось, так это между лямками рюкзака и плечами. Господи, до чего ж прекрасен высотный мороз! Зимняя Ушба мне кажется раем. Этот нижний кусок маршрута – до перевала – считается легким, по бумагам – не более «тройки». Но мне припомнился американский анекдот, в котором гангстер утверждает, что ватой можно убить если в нее завернуть утюг. Природа плевала на нашу восходительскую арифметику и завернула сегодня в легкую вату тяжелый утюг. Американцам все-таки легче – дождевые анараки спасают наших хозяев. Их пятеро: Роберт Уоллес, наш знакомый по лагерю «Памир-74» Питер Лев знаменитый первопроходец по западному ребру Эвереста (1963 г.) Вилли Ансоелд с дочерью и сыном.
Идем двойками. Я в связке с Граковичем. Впереди Онищенко с Бершовым. На Славе Онищенко лежит еще одна нагрузка: он сдерживает молодость Сережи Бершова. Чемпион Союза по скалолазанию торопится – и потому, что умеет торопиться, и потому, что в эту гнусную погоду душа его тянется к биваку, который ждет note 2 нас на перевале, и потому, что при всей осторожности большого мастера все-таки молод и увлекается, забывая порою об опасности, о нехватке трения. Но заматеревший в горах Онищенко тоже чемпион того же ранга – только по альпинизму. И если скалолазание – искусство прохождения стен, то альпинизм к тому еще (а может, прежде всего) искусство человеческого поведения. Слава умеет разговаривать с людьми! Ему без труда удается сдержать Сережино рвение.
Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь – ей море по колено. Этот бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно.
Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно ставить палатки.
Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха – вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом… Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь:
-Интересно, как она выглядит, эта стерва?
— Какая?
— Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! – шипит он.
Я – да и вся компания – разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих – резко, внезапно, будто вышел весь воздух, – на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце.
Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.
– Ты слишком легкомысленна, Дэви, – говорит он, – за такое легкомыслие в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и… обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности.
— Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, – шутливо отвечает ей Вилли. – Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: – 63-й год, Эверест!
Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу.
– О! – удивился Ансоелд. – Значит, и ты из клана беспалых?! Где?
– Пик Коммунизма, 72-й год.
– Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!
– Вполне. Шутить не приходится.
– Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?
– С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.
– Знаете, – говорит Вилли – почему ее зовут Нанда-Дэви?
– Догадываемся, – глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин.
– Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!
– О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие… Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в «мини». И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину…
– Это хорошо сказано! – перебил Гракович. –Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро.
– Точно, – вмешиваюсь я. – Природа создала кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы – чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл.
– Этот скептик, – показывает Ансоелд на меня, – пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии.
– По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.
– Правильно, – вдруг подает свой голос Дэви. – Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.
– Мистики?!
– Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия – близкие понятия. Больше того: альпинизм – это вид поэзии.
Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.
– Если б вы могли заглянуть ко мне в душу… – продолжала Дэви. – Я все время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня с ней – со дня моего рождения.
– Дэви, – попросил отец, – прочти свои стихи.
Уж стаи птиц покинули меня, И облака дрейфующего скрылся лик.
Одна, но рядом башня – Чин-Тинг пик.
Мы вечные друзья, эта гора и я.
Теперь я должен нарушить временную последовательность своего рассказа и забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.
Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась иллюстрированная статья. На верху страницы справа – фото Дэви Ансоелд, слева
– ее стихи. Затем следовало сообщение:
«Дорогие друзья, Дэви умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320 м. – В. Ш.) на Нанда-Дэви, горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.
Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила…»
История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло быть так.
Дэви «разрушила» самое себя. Она много лет готовилась к такому разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых, обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы программа эта сработала.
По меньшей мере у половины из тех, кто поднимается на большую высоту, организм где-нибудь, как-нибудь начинает пошаливать. Большинство жалуется на отклонения в работе желудочно-кишечного тракта.
Опытные восходители такие отклонения иногда вообще не принимают за болезнь, считая, что на высоте у них по-другому и быть не может.
Юную Дэви, лишенную опыта высотных восхождений, могли напугать самые первые признаки заболевания. Ее тут же могла ошарашить мысль: «Так вот в чем тайна – она в моей смерти!» Страх, убежденность в подлинности догадки парализовали силы сопротивления организма, открылась возможность к скоротечному развитию болезни, и… этот страшный исход. Словом, вполне допустимо, что Дэви Ансоелд могла убить себя самогипнозом.
Но вернемся к нашему биваку на перевале, где ничто не предвещает будущей трагедии.
ГЛАВА XII. «АКЦИЯ НА ЭЙГЕР»
…Солнце быстро садится. Сейчас оно застряло меж гор так, словно смотрит сквозь два раздвинутых пальца и уже касается их перепонки. Оно направленно, точно прожектором, высвечивает восточную стену нашей горы – ту самую, по которой нам предстоит подниматься. Я тревожно вглядываюсь в крутые скалы, участки отвесных стен с нависающими каменными карнизами, миновать которые нет никакой возможности; стараюсь унять подло трепещущую душу, когда натыкаюсь глазом на отрицательные углы и многометровые камины.
Рядом со мной полулежит, опершись головой о рюкзак, Валентин. Глаза его тоже устремлены вверх. Временами – я это вижу височным зрением – он косит на меня, коротко, но пристально. От этого мне начинает казаться, что он догадывается о моем состоянии.
– «Пятерка б» тут будет верная, – говорит он. – А то и с лихвой. Кое-где и на «шестерку» потянет. Нужно запасаться крючьями, лесенками.
В двух шагах от нас Питер Лев роется в рюкзаке. У костра, где сушатся наши вещи, сидят семья Ансоелдов, Уоллес и Онищенко с Непомнящим. Свесив с валуна разутые ноги, прикрыв глаза, подставил лицо лучам солнца Сережа Бершов.
– Пит, – обращается по-английски Гракович, – расскажи, что там будет? – Он показал пальцем вверх.
Лев нарочито вгляделся в нутро своего мешка, как-то странно улыбнулся и ответил:
– Ничего особенного. Так, пустяки. Сразу же за кулуаром стенка. Потом… Словом, попадутся навесы, пара каминов, возле вершины маятник – серьезный… Ну, вы же мастера, для вас нет здесь проблем. – Последние слова он говорит, чуть ли не до самой шеи погружая голову в мешок.
– Ну, хорошо. Скажи тогда, сколько брать крючьев? Пит резко вскинул голову и, посмотрев на нас долгим немигающим взглядом, ответил:
– Крючьев? Ни одного. Всюду, где необходимо, крючья вбиты. Можете их смело использовать. Ими пользуются все. Они стационарные.
– На всякий случай парочку, думаю, надо все-таки взять. Вдруг что-нибудь изменилось?
– Ничего не могло измениться. Я был здесь неделю назад. С тех пор сюда никто не ходил. Американцы вообще бывают здесь редко – очень сложные подступы.
И сама вершина находится в стороне, все как-то проходят мимо.
– Что ж, коли так, то совсем хорошо, – по-русски произнес Валентин. Он внимательно посмотрел на меня и добавил: – Володя, я хочу договориться с Онищенко, чтобы мы с тобой пошли первой связкой. Как ты на это смотришь?
Беспощадный вопрос. Ни грамма возможности увернуться от прямого ответа. Взметнулся как плеть над спиной. Я вдруг понял страшный эффект ловушки: она группирует силы организма в плотный, упругий комок, возникает иллюзия собственной сокрушающей мощи, огромная вера в свою способность вырваться и тут же, с первой попыткой спастись, огорошивает полной безысходностью. Я лихорадочно искал путь ухода от прямого ответа, метался от варианта к варианту, убежденный, что такой существует. И сник, когда понял: возможен лишь односложный ответ. Альтернатива: да или нет – множество слов означает «нет». Я сказал Граковичу:
– Договаривайся.
– Извини, Володя, – просительно заговорил он, – Мне хотелось бы пойти в связке первым. Не обижайся, но я нынче… как бы сказать?... вдохновение чувствую, – произнес он с нарочитым пафосом, – силушка взыграла. «Актер чертов, – подумал я, – делает вид, будто ничего не замечает, не понимает». Валентин сделал мне большое послабление. Но я неожиданно для самого себя закрепил свое и без того прочное положение в капкане.
– Не пойдет. Мне ведь тоже на вторых ролях не шибко весело. Я, конечно, не ставлю вопрос, как ты, но, во всяком случае, отдельные участки хотел бы пройти первым.
В глазах Граковича загорелась веселая, радостная искра.
– Пожалуйста, – сказал он. – Я ведь не настаиваю. Просто я думал, если у тебя нет особого желания… …Встали, как на селе, – с коровами. Погода оставалась нам верной, и в шесть утра начали подъем. Скалы здесь прочные, не слишком сыпучие. В кулуаре, однако, камней хватает. Мы проходили его осторожно. Но настроение было хорошее. Я вдруг почувствовал былую уверенность – ту, что нынче стал уже забывать. Шел быстро и точно, не сдернув ни единого камушка. Минут через двадцать кулуар оказался под нами. Здесь группа связалась двойками, и мы с Граковичем вышли первой связкой.
На коротком отрезке стены, выводившем на небольшую уютную площадку, нашлось много зацепок, уступов, каменных ступенек. Он будто специально создан для лазания. Я поймал себя на том, что испытываю нетерпение охотничьего пса, завидевшего подранка. У меня было чувство, будто вернулся домой после долгих лет странствий. Вот она, долгожданная, счастливая встреча с самим собой. Я узнаю себя… Нет, не вчерашнего. Образца десятилетней давности! Вчера я был уже не таким. Вчера я был тяжеловесней, сдержанней, ироничней. Вчера в горах все было будничным, привычным и мало что могло вызвать этот юношеский трепет. Вчера праздничным оставались лишь сами горы.
Я стоял с задранной вверх головой, пытаясь придать лицу приличное моему альпинистскому ранту спокойствие. Руки буквально зудели. Гракович кинул на меня тайный взгляд, и в глазах его вспыхнул все тот же радостный огонек.
– Валяй первым, – сказал он.
Я прошел этот участок, как говорят, на одном дыхании. На площадке, обеспечив страховку, стал ждать Граковича. Он поднялся и, отдуваясь, произнес:
– Ну, ты даешь! За тобой не угонишься. Дальше к вершине нас вел довольно изрезанный скальный рельеф. Путь, однако, просматривался хорошо. Он и впрямь весь маркирован крючьями.
Валентин вышел первым. На пути стоял небольшой скальный барьерчик. Гракович стал ко мне на плечи, ухватился за острый гребешок, подтянулся и перекинулся на другую сторону. Там он натянул веревку, и я, отталкиваясь ногами, шагая по стенке, быстро перебрался к нему.
Здесь перед нами открылась многометровая отвесная стена, венчавшаяся широким карнизом. Путь к нему вел прорезавший скалу, удобный для лазания камин. Поднялись по нему без происшествий и очутились на потолке.
Карниз испещрен крючьями. Вбиты разумно, с пониманием дела. Остается лишь вешать лесенки. Все хорошо. Я увлечен своим занятием, ничто не смущает мою душу, ничто не пробуждает сомнения: ни надежность крюка, на котором я болтаюсь в воздухе, упираясь ногами в две веревочные лесенки, ни страшная высота подо мной. Я чувствую себя здесь уверенней, чем в собственной квартире, когда становлюсь на стул, чтобы ввернуть лампочку.
Все было хорошо… пока я не увидел этот перегиб – тот самый, что выводит с потолка снова на стену. Увидел? Все время, что здесь работал, он мелькал у меня перед глазами. Но то были иные глаза – сосредоточение на трудном, опасном деле. Сейчас перегиб смотрелся на фоне другой картины, на фоне другого перегиба. Снежного, неприметного, каких сотни на пике Ленина, но на всю жизнь отмеченного в моей памяти торчащими из-за белого гребешка, взметнувшимися и навеки застывшими руками женщины. В них застыла мольба о спасении. В них – предсмертный крик. Они – самое страшное, что когда-либо видел я в своей жизни.
Он снова навалился на меня, мой страх. Я смотрю, с каким трудом преодолевает Гракович этот острый перелом камня, как трется веревка о рашпильное ребро, и покрываюсь холодным потом. Мышцы становятся дряблыми, и кажется, будто хватит небольшого усилия, что-бы они расползлись, как волокна ваты.
Я завис посреди карниза, беспомощно болтаюсь на лесенке, лихорадочно впившись руками в веревку, и панически ищу выхода. Я хочу назад, я хочу вниз, где есть великая опора, именуемая землей. Но назад так же страшно, как и вперед. Назад и нельзя – не пустит веревка… А главное – там, на стене, Гракович…
Нынче, вспоминая тот трудный момент, я с удовлетворением думаю: в самую острую минуту болезни мне ни разу, ни на мгновение не пришла подлая, предательская мысль отвязать веревку – нить, на которой висела жизнь моего партнера. Под натиском хвори дрогнули мои восходительские навыки, но нравственные остались неколебимыми. И это главный и, возможно, единственный по-настоящему веский аргумент, который дает мне право считать себя до конца состоявшимся альпинистом.
Тянется время. Или оно и вовсе остановилось? Для меня? Кажется, я буду находиться в этом подвешенном состоянии до скончания века, потому что нет у меня сил сделать следующий шаг…
Внезапно что-то скрипнуло надо мной. Я поднял голову и вдруг подумал, что, покачиваясь на лесенках, разбалтываю крюк… Он снова спас меня, этот буйный, разносящий нутро страх. Мне показалось, что крюк вот-вот выскочит, что еще несколько секунд и все, что составляет мое «я», уйдет в пропасть и там, на дне, распадется на мелкие части, раскидается по камням бесформенными ошметками. Мгновенно с неожиданной четкостью я осознал ситуацию, вернулось ощущение времени, и стало понятно: Гракович вряд ли успел обеспечить страховку. Значит, он уйдет вместе со мной… Выход нашелся сразу. Он ошарашил меня своей простотой и легкостью. Господи! До чего же он примитивен! Пустяк, раз плюнуть: повесить на следующий крюк третью лесенку, ступить на нее правой ногой, перевесить сюда же одну из двух, на которых держусь теперь, для опоры левой и полностью перенести сюда свое тело.
А дальше: снимается лесенка, оставшаяся сзади, переносится на следующий крюк… Словом, начинается новый такт. А за ним – пресловутый перегиб.
Я одолел его с легкостью, которой мог позавидовать даже Сережа Бершов. И оказавшись на стене, придя в себя, понял вдруг, что под действием страха изобрел «велосипед». Этим способом такие участки проходят альпинисты. Именно так прошел карниз Валя Гракович. Именно так дошел до середины потолка и я. Здесь меня остановила паника. Зато страх, который я осмелюсь назвать «мужским», выдав мне иллюзию отбытия, заставил двигаться дальше.
Ничего не подозревавший Гракович спокойно ожидал моего появления. Он вышел на полку, набросил веревку петлей на каменную тумбу и на всякий случай крепко держал провисший конец. Мои переживания под дном скалы заняли слишком мало времени, чтобы заподозрить о них человеку со стороны. Информацию эту можно было сделать своим, так сказать, личным достоянием. Но я все-таки решил поделиться: и потому, что он все равно догадывался, и потому, что чувствовал его искреннее дружеское отношение. Устроившись рядом на полке для десятиминутного отдыха, я рассказал ему о случившемся.
Валентин ответил не сразу. Он долго потирал лоб, наконец сказал:
– Володя, я тоже должен тебе признаться в одной вещи… – Помолчав немного, он выпалил: – У меня то же самое! После того как спустили тела, девчонки не выходят из головы. Каждый день снятся. Почему так? тебя понятно
– ты потерял Эльвиру. Но я… В конце концов… мы много раз хоронили товарищей. Это всегда трагично. Но ведь не было же такой реакции. Почему теперь? У меня, правда, это проходит полегче, чем у тебя. Я с собой спокойно справляюсь. Но все равно, почему?
– Не знаю. Боюсь об этом думать.
– А я думал. И придумал. Может, неверно, а может, и верно. Нас пожирает комплекс вины. Мы все, мужики, виноваты перед ними. Я это остро почувствовал там, на поляне Эдельвейсов, когда хоронили. Мы все больше и больше втягивали их в эту игрушку. Мы обязаны были вовремя им сказать: стоп! Дальше вам ходу нет. Играйте здесь – в эту дверь не входите. Далось всем это «чисто женское» восхождение! Ходили бы в розницу – с нами. Хоть на Эверест! Это еще так-сяк. В случае чего за них бы подумали, за них бы решили, их бы спасали. Бездумно мы относились к их делам. Забыли, что на высоте все решает поведение людей. Что главное там – умение разумом подавлять чувства. Сколько раз сами-то мы – «зубры» альпинизма! – выползали оттуда чуть живыми?! Спасались, потому что не раскисали, когда с кем-то что-то случалось… Ты извини, но я думаю, главная причина трагедии в том, что они все голову потеряли, когда умерла Любимцева. Начался разброд, паника. Группа тут же вышла из подчинения – дисциплина, которую они так старались наладить, тут же рассыпалась прахом. Элементарная вещь – в нужный момент надо уметь и по мордам надавать. Способны они на это? А мы что ж, не знали этого?! Мы, Володя, не напрягались. Все шло самотеком. Им захотелось сделать женское восхождение! Мало ли кому что захочется! Мне вон захочется завтра к зверю в клетку войти. Пустят меня туда?! Не потому, что зверь моими косточками может подавиться, а ради меня, дурака. Наша вина, Володя! Она засела где-то в подкорке и гложет нас. А человек не может всю жизнь тащиться с виной в душе. Он должен избавиться от нее, иначе она его доконает. Вот и вышел у нас в мозгах перевертыш: если виновны не мы, то кто-то другой или что-то другое. Что? Альпинизм! И тут с ходу, в одно мгновение врубилась в башку коварная штука – неверие в альпинизм. Точнее: вера в его уязвимость! В души наши закралось нездоровое сопоставление – то, на которое восходитель не имеет ни малейшего права: цены собственной жизни и гор! Нельзя эти вещи сопоставлять, нельзя их класть на весы, ибо такое взвешивание означает конец нашей восходительской жизни. Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что в девяти из десяти случаев происшествий в горах виноваты не горы, а люди. Ты статистику знаешь лучше меня. Там все виновники – черным по белому: беспечность, неподготовленность, переоценка возможностей, петушиная бравада, тактическая слепота, недооценка угрожающей перспективы, которая, кстати, в горах – величина постоянная… О последней иногда забывают даже самые опытные люди. Если б тогда, в 74-м, на пике Ленина не забыли об этом, то согнали б девчонок с вершины самое позднее через два часа после выхода на нее. И никакие траверсы в голову не пошли бы.
Мы усомнились в альпинизме, хотя знаем, что квалификация альпиниста как раз и зависит от того, насколько отягощают его искусство эти виновники. Значит, все дело в квалификации восходителя, а не в самом альпинизме. И нечего в нем сомневаться. В конце концов, есть круг мастеров, которые выходят и всегда выходили победителями в самых острых спорах с горами. Значит, возможно? Между прочим, сдается мне, что мы с тобой находимся внутри этого круга, пусть даже с самого краешка. Это «между прочим» я тебе советую вспомнить.
И другое. Я б к «виновникам» отнес излишнюю готовность нашего начальства санкционировать любую попытку сделать новый шаг в альпинизме. По-моему, сперва надо двадцать раз прокрутить, осмотреть со всех сторон, а потом уже давать добро. Это отчасти и в твой адрес, и в адрес федерации.
– Возможно, ты прав. Но я как-то проще объяснял свое состояние. Раньше я шел в горы, вооруженный принципом: «С нами этого случиться не может». А после смерти Эльвиры ощутил всеми своими клетками, что это может случиться и со мной – в любой момент.
И все-таки от слов Граковича на душе у меня посветлело. Возможно, потому, что хотел ему верить больше, чем себе, и поверил. И оттого еще, что пережил этот психический перепад от сознания близкой гибели к спасению.
…Мы снова в пути. До вершины осталось немного. Работаем слаженно, пожалуй что, весело и, главное, быстро. Маршрут сложный, но из тех, что доставляет умелому восходителю удовольствие. Горный рельеф здесь настолько четкий, логичный, что кажется, будто кто-то его искусственно составлял, заглядывая при этом в альпинистский учебник. Словом, маршрут, который смело можно назвать классикой скалолазания.
Сейчас, перед самой вершиной, мы подошли к «маятнику». Пройти этот участок можно только одним способом – сделав перелет на веревке по траектории маятника.
Гракович впереди. Он работает легко, точно, ритмично, без единой паузы в движениях. Мне приятно смотреть на его действия.
И вдруг… Что случилось с моим партнером? Почему у него опустились руки? Он растерянно оглядывает стену, ощупывает, словно слепец, шершавый камень и, стоя на выступе, где помещаются лишь две ноги, рискованно тянется рукой в сторону.
– Что у тебя? – спрашиваю я.
– Крюка нет.
– Не может быть. Плохо ищешь. Везде были, даже с лихвой. Здесь тем более – без него тут пройти невозможно. Должен быть. Ищи. Без него тут пройти невозможно. Без него на вершину можно только смотреть, без него она так же недосягаема, как на небе звезда.
Валентин впивается глазами в скальную породу и ощупывает каждый сантиметр участка, где по логике должен сидеть крюк.
– Нашел, – саркастично цедит он.
– Есть?!
– Есть… дырка от крюка. Чья-то злобная рука выбила его.
– Но Пит говорил…
– Говорил. От большой любви к ближнему… Я еще тогда об этом подумал, но не поверил себе и устыдился при этом.
