Часть вторая. Случай на втором курсе 10 страница

тридцатилетних ребятишек, рыжебородый, с вином в руке

говорил тост:

-... Уда-аача? Удача - дело звериное. Но где и в чем

живет настоящая удача?

Ему сразу подбросили слово: удача в наши дни не в чем,

а в ком - в умных и смелых людях!

- А что дальше? - крикнул высоколобый Толя, хотя

отлично понимал, куда подкручивают тост.

- А то, что умного и смелого человека мы, господа,

нашли. Он - наш босс. И он сидит с нами рядом. И мы

должны выпить за то, что он есть - раз; и за то, что его

нашли - два!

- Ура, - согласился высоколобый Толя.

Все слегка скосились на Дулова. Мол, пьяная лесть,

босс. Сойдет?.. Тот кивнул - валяйте.

- Ур-ра-а! - вскричали.

Бокалы вновь наполнились, на огромном блюде затрещал

костями уже доедаемый жареный судак.

Дулов выговорил еще несколько своих слов. Простецкий,

жесткий говорок:

- Ладно. Ла-аадно, господа. Л-аадно, люди. Завтра

посмотрим.

Все тотчас вновь взликовали. Завтра - это как новое

начало. Схватились за бокалы. (Я так и не понимал, о чем

речь.)

- За завтра! - кричали.

А Дулов щурил глаза. Люди, мил друг, - этот сдержанный

молодой человек лепил из себя волжского купчика былых

времен. Но при этом у Дулова, как я слышал, был

современнейший компьютерный бизнес (с американцами). Да

вот и сейчас господин Дулов присматривался не к баржам

астраханским, а к комплексу московского бассейна

"ЧайкаС, где можно будет не только плавать с резиновой

шапочкой на голове (на головке - ассоциативный юморок,

высоколобый Толя шутит!), но заодно устраивать райские

встречи состоятельных господ с нашими глазастыми и

неутомимыми девицами. Эту плавательную идею, проект,

высоколобый Толя как раз Дулову и подсовывал. Они

обговаривали покупку комплекса в целом, затраты. Дулов

кивал: мол, верно... мол, понимаю... Потом я расслышал

его решительные слова, Дулов заокал: "ДелО как делО. Да

вот Опять же кОманда нужна...С А я подумал о себе:

человек команды Дулова.

Дулов настораживал (я в этом отношении ревнив): с какой

подозрительной скоростью он состоялся, с какой легкостью

обрел свое "яС - как упавшие с неба пять копеек.

Мальчишка, окающий дундук, табуретка, а вот ведь обрел

себя вопиюще быстро. (А я, лишь начав седеть. И всю

жизнь бившись о лед башкой.) Разумеется, Дулов

неизбежен. Появление Дулова - как дожди осенью. Купцу

сделали искусственное дыхание, и вот он легко и сразу

заокал, после того как 70 лет провалялся на дне глубокой

воды. Которую утюжили в разных направлениях крейсер

"АврораС и броненосец "ПотемкинС. (Это вам не с

резиновой шапочкой в бассейне плавать!) Конечно, от

долгого лежания на дне Финского залива у новых купчиков

легкие забиты водой, голос хрипл, в волосах водоросли, а

на теле следы мелких раков, безбоязненно щипавших там и

тут мясца помаленьку...

Словно поймав мою ревнивую мысль, бизнесмен сказал

Анатолию (они были на "тыС) - сказал и картинно

раздвинул рот в улыбке, какие белые зубы!

-... Да не я, не я это сделал, дуре-еоох. Не хвали.

Не захваливай, за что не надо, - смеялся Дулов (эта его

простоватая речь): - Не я сделал, а они.

Высоколобый Толя бегло (и пьяновато напористо)

уточнил:

- Они - это Горбачев и Ельцин?

Дулов и вовсе захохотал. Он не ответил. Он умело

придержал слова, чтобы сказать их в точку.

Наклонившись к уху Толи, Дулов чуть хмыкнул:

- Они - это рубль и доллар.

Толя замедленным движением наливал себе и боссу (боссу

и себе).

Спросил:

- Может, пора закругляться? - Спросил он с

очевидностью о пьянке: о всех нас, не изгнать ли лишних,

босс? не отдохнуть ли от шума-гама?

Но бизнесмен, кажется, не хотел отдыхать - он не устал

и не сник. (Несколько утомленный прищур; не более того.)

Он сидел, прикрыв ладонью глаза. Он не хотел больше

водки, он не хотел вина. Он даже курить не хотел. Слегка

усталый молодой бизнесмен с неограниченными

возможностями, вот он весь. Человек с деньгами. Он был

как на холме, на вершине. Вероятно, ни с чем не

сравнимо. (Разве что с другой какой вершиной.)

И, возможно, поэтому господин Дулов вдруг

поинтересовался:

- А что у нас теперь на повестке? (на повестке дня?) -

И сам ответил, отняв ладонь от лица и глаз. - А теперь

она. Молодая. Красивая.

То есть женщина. От вершины - к вершине.

Дулов произнес медленно, в разрядку. Вероятно, тема

уже сколько-то обсуждалась и прежде (до того, как меня

привел сюда Анатолий).

Высоколобый Толя и тут нашелся с тостом:

- Господа!.. Истинная мысль - это прежде всего мысль

современная, читай - своевременная!.. Вот и сидящий с

нами писатель (кивок в мою сторону) подтвердит: Алексей

Максимович Горький - хоть вы, нынешние писаки, его и не

любите - сказал однажды замечательную вещь во время

прогулки. Шли вместе лесом. Говорили об искусстве.

Горький извинился. Горький остановился у куста. "Это и

есть тот карандаш, которым мы все пишемС, - сказал и

вынул. Знаете, что он вынул?

Все знали. Засмеялись.

- За это и выпьем!

Бизнесмен Дулов заблестел наконец глазами. И впрямь:

что за вершина, если на ней нет женщины?.. Женщина была

обязана прийти к господину Дулову, если господин Дулов

почему-то не шел к ней сам. Прийти к нему как вершина к

вершине. Прийти, крутануться на каблуках, взметнув

юбчонкой... Слава временам, они позволяли. То есть ей

прийти. Если 35-летний мужик (молодой, при деньгах)

хотел в наши дни вынуть не зря свой карандаш, ему это

запросто - ему только и дел заглянуть под настроение в

газету, в газетенку и тут же - напрямую - позвонить.

Анатолий подсказал телохранителю - мол, поди в

спальню, принеси. Телохран с готовностью (телом и душой)

тотчас подался в сторону двери:

- Какую? - спросил он (и я было подумал, что о

женщине, мол, сейчас принесет). - Какую? - переспросил,

чтобы выбрать ту или иную газету.

- Там увидишь. С картинкой на первой странице.

Поджарый телохран, туда-обратно, быстро смотался в

спальню Дулова, принес газетку. Ее развернули - пошла по

рукам.

Все посмеивались - как просто, как доступно. Только

позвонить!..

- Господа! Завезли нарзан!.. - Появилась чахлая

гостиничная кастелянша (этого этажа), лет полста от

роду. Унюхавшая, она безошибочно заскочила сюда в

поисках случайной стопки (одну, больше ни-ни, на

работе!). Она и научила, что чай-кофе, пока нашу кнопку

вызова не оживят, можно заказать в буфете, а водку и

нарзан двумя этажами ниже, есть лифт. В буфете и бутылки

красивше! Есть и крабы... Все оживились, я вдруг тоже

захотел быть чем-то полезным, сослужить и принести, а

Толя меня придерживал, мол, есть кто помоложе.

Но я все же пошел - за нарзаном или за вином? - шел,

качался. По-видимому я, слегка пьян, с некоей минуты

забылся и был уверен, что я в родной общаге. Отсюда и

тревожившие меня неожиданности, вроде стен коридора и

красоты ковровой дорожки под ногами: я удивился! Эти

изящно и так ровно пронумерованные двери. Этот ровный в

нитку ковер. Я шел и втягивал ноздрями воздух

безжизненных (за дверьми) кв метров. Шел, покачиваясь, с

четырьми бутылками вина на груди.

Явление женщины тем временем, кажется, откладывалось

(или подготавливалось?). Мы продолжали восседать за

столом, а бизнесмену стало жарко, он извинился, пошел

принять душ, и теперь тощий телохранитель у нас на

глазах делал ему классный массаж. Дулов лежал на животе.

Мы видели на теле два шрама, оба пулевые.

Телохран - скуластый волгарь; жлоб, с мелкими

проницательными глазками. С ним (неброским, но

несомненно свирепым) у меня полчаса как произошла

маленькая стычка. Вдвоем мы спустились за ящиком нарзана

- телохранитель на кривоватых ногах шагал, как

пьяненький, почему я и посоветовал ему (шутка)

переключиться с крепкого на нарзан, шефу дешевле.

Телохран промолчал. Хмыкнул. Я думаю, он опять

взревновал. На обратном пути, как только вошли в лифт, а

лифт медлителен, и кроме нас, двоих, никого -

телохранитель вынул из кармана пистолет, маленький и

тоже неброский с виду, чем-то похожий на него самого. И

ткнул им чувствительно мне в живот. В сплетение.

- Могу заставить лизать яйца. И будешь лизать. Как

миленький, понял?..

Я замер. Но ведь не взорвался. Я вовсе не горяч и не

вспыльчив.

Онемев в первую секунду, я сумел смолчать и во вторую.

Пропустил мимо. А причина в том, что мое "яС не было им

задето (дурачок мог точно так же угрожать

любому-всякому, не различая). Вот именно: пистолетом в

живот он тыкал не меня, а просто-напросто того, кто

рядом. Безымянно. Я и не обиделся.

Я и отыгрался столь же безымянно. Когда (на этаже)

выходили из лифта, я поднял ящик с позвенькивающими

бутылками и дал ему держать, руки его заняты. С силой (в

ответ) я ткнул большим пальцем ему тоже в сплетение. Все

равно, что ткнуть в стиральную доску. А все-таки он,

профи, екнул, несмотря на бугры мышц. Все-таки издал

болезненный звук. Но какова реакция!.. Он успел и ящик

поставить на пол лифта (не разбив бутылки, даже не

громыхнув ими), и ухватить меня за рукав. Держал меня,

когда двери лифта закрывались. Я уже не мешкал -

выскользнул. Выскочил. Лишь правой рукой, пониже локтя,

я задел до крови о дверную закраину лифта. Но это уже

все. Точка. И телохран счеты сводить за мной не

поспешил; он даже не дернулся вслед. Возможно, счел, что

мы поквитались. На людях (на виду всех) он опять был тих

и профессионален. Он поднял ящик с нарзаном и поволок в

номер. Мы шли рядом.

Переодевшийся в свежую белую рубашку послемассажный

Дулов (он завершил туалет, сменив и брюки, для чего

скрылся на минуту в ванную) повеселел - теперь и он

захотел выкурить хорошую сигарету. Медлительный окающий

купчик. Уже все было узнаваемо. Щурил глаза.

Портрет, думал я. С прищуром. Портрет в раме... Я

видел его вблизи, до самых мелких черточек лица, - видел

его также поодаль - я осматривал бизнесмена Дулова, как

изображенного в рост. Как в зале, где искусство.

Исподтишка (снисходительный интеллектуал) я вглядывался,

пытаясь проникнуть в его духовную начинку: в его столь

стремительное развитие в тип. (Старый типаж нового кроя.

Мы все будем от него зависеть, неужели?..)

А портрет ожил: портрет пошевелил рукой. Господин

Дулов, как стало понятно, хотел курить, но сначала ему

хотелось выйти на балкон. Он потому и стоял в рост -

стоял в раме балкона. Махнув мне рукой, вдруг улыбнулся.

Портрет меня звал.

С сигаретой в руке (курим на воздухе) Дулов вышел на

балкон, я за ним. Воздух был свеж. Облокотясь на перила,

господин Дулов смотрел вниз - там шумела Тверская.

Троллейбусы. Машины. Люди.

Стряхнув столбик пепла вниз, Дулов негромко произнес:

- Вряд ли вы нам подойдете. Вы уже староваты.

Его речь - когда один на один - не рядилась в

простецки купеческую. Речь оказалась вполне

интеллигентной:

-... Нет, нет. Я ведь не сказал - старик. Но

староваты. Извините.

Вполне-вполне интеллигентной оказалась его речь.

(После оканья. После столь долгого молчания с умным

прищуром.)

- Говорю вам прямо. Как думаю.

- Понимаю, - сказал я. Я улыбался.

Он продолжал, легко поведя рукой в сторону (в сторону

улицы и толпы):

- Честность - это немало. Но сумеете ли вы защитить?..

Владеете ли вы каратэ? занимались боксом?

Я покачал головой: нет.

- Стрелять, скажем?.. Я мог бы дать оружие.

Я опять покачал головой: нет. Ничего кроме, только

честность.

- Так я и думал, - заключил он.

Мы вернулись в номер - к столу. Если поразмыслить, я и

точно не сумел бы защитить от набегов его дачу или там

гараж с дорогими машинами. Общага как раз по мне и мое -

это как хижина; я не смогу охранять небоскребы.

Протянув в мою сторону стопку с водкой, Дулов

предложил чокнуться и на этом покончить о серьезном.

- Да-а, - сказал я с улыбкой. - Мое место в общежитии.

Мой верх.

- Если бы знать верх! - произнес он задумчиво и опять

же мягко, интеллигентно.

Мы еще раз чокнулись, выпили. Водка вкусна, водка была

великолепная и хорошо охлажденная. И рыбу тоже заново

поднесли. Разве я мог быть обижен?

Высоколобый Толя все слышал, хотя он и оставался за

столом (за рыбой) на протяжении нашего с Дуловым

разговора на балконе. Если не слышал - значит, он

отлично угадывал, что угадывать ему было должно.

Минутой позже Толя подсел сбоку и сказал мне вполне

дружелюбно.

- Не спеши. Поешь. Выпей как следует. И иди на... -

лады?

Матерное слово не обожгло. Оно было на месте. Оно было

по делу. Я кивнул.

Наше вымирающее поколение (литературное, как скажет

после Ловянников) было и, вероятно, уже останется

патриотами именно что романтической измены,

романтического, если угодно, разврата, где как у

мужчины, так и у женщины сначала и прежде всего остро

возникшее взаимное желание. А уж после - встреча в

какой-то удачный час на скромной квартире приятеля.

(Ключи как удача. Ключи выпрашиваются и бережно, золотой

инструмент Буратино, хранятся в кармане. Или в сумочке.)

Но так получилось, что наш милый и уже едва-едва не

старинный жанр стал для нас почему-то вял, прозаичен,

сколько-то уже и скучноват (как скучновата при повторах

квартира приятеля), в то время как куда более старинная,

древнейшая любовь за деньги, за хруст купюр для нас

сделалась необычна и нова - парадокс?

Оплаченная и к тому же заказная (к конкретному часу)

любовь то ли нас сердит и злит, то ли слишком тревожит

воображение - вот она-то и удивительна нам как запрет и

как соблазн, а для иных как табу и как тайна. И ведь не

на экране и не из-под полы, а в обычной газетенке,

сегодня и сейчас, бери не хочу!.. Газетенка как бы

взлетала, вся легкая, вспархивала над столом - шла из

рук в руки. Двумя страницами, два крыла, целым своим

разворотом газета состояла из калейдоскопа подобных

объявлений. Из предложений, пестрых и сорных, но с

ароматом (с горьким дымком) этой древней дешевенькой

тайны. Среди них обведенное наугад синим карандашом:

элегантная женщина проведет вечер с состоятельным

мужчиной, номер телефона, без имени, позвони, дорогой.

Мы только похихикивали, а рыжебородый мальчишка

тридцати лет, один из нас, спеша для Дулова, уже снял

трубку и ковырялся в мелких цифрах. Все для него: мы

пили питье босса, мы радовались радостью босса, мы уже

жили его жизнь. Набран подсиненный номер - мы

посмеивались, - а рыжебородый с пьяноватыми запинками

уже начал так:

- Привет! Это я, дорогая...

Она хотела 100 долларов, Дулов кивнул - нет проблем,

он готов.

Однако рыжебородый, скоро и несколько нагло торгуясь

(и улыбаясь в нашу сторону), сбивал до 50. Да, она

приедет. Она приедет с мужчиной, которому тут же у входа

в гостиницу дорогой отдаст 50 долларов, деньги вперед,

можно в крупных рублевых купюрах по курсу, мой человек,

он абсолютно надежен, да, дорогой... Теперь уже сам

Дулов взял трубку (засмеялся - не впервые, мол, но ведь

тоже с новизной в ощущениях заказывает себе покупную

радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет - и в

тон, шутливо заключил разговор:

-... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С

булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой.

(Телохранитель кивнул, все верно - у входа и должен быть

он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета,

где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко

мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая...

Красотка приехала, высокая, длинноногая, молодая, но

одета не вызывающе, не привлекать внимание (иначе давать

мзду у входа в гостиницу). Телохранитель встретил,

провел ее к Дулову, после чего мы все из деликатности

тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем.

Опять же выявилась степень уважения (одно дело наше

загульное траханье, совсем другое за деньги) -

парадоксальная и опять же очень-очень советская черта. В

мятых купюрах, заплаченных вперед женщине, - в деньгах -

таилось вовсе не низменное, а, напротив, нечто строго

обусловленное, четкое и для нас надежное. (Как редкий

поезд, ставший вдруг приходить в Москву минута в

минуту.) И несомненно, что мы, только-только гурьбой из

сытого гостиничного застолья, как раз и уважали эту

надежную и нагую договоренность. Деликатные, как

крестьяне, мы скоренько разошлись кто куда. В основном

перешли из номера Дулова в бар, что этажом ниже. Даже и

в коридоре никто не остался слоняться, не дай бог,

подумают, что подслушиваешь и ловишь ее оплаченные

стоны.

Когда часом позже телохран провожал длиннногую

красотку по коридору, он, вероятно, расслабился - он

попытался затолкнуть ее в комнатку кастелянши (комнатка

заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окая и

подталкивая железной кистью руки, он сообщил ей, что

волгарь и что был афганцем, и почему бы ей после

бизнесмена не побыть с ним просто один раз, ну, ровно

один,- настаивал он. Красотка ответила, что ей глупить

некогда и что ей плевать, что он волгарь и афганец. Он

уже втолкнул ее в комнату, когда она ударила, лягнула

его коленкой в сплетение (я вспомнил стиральную доску

мышц) - телохран после нам объяснил: "Я ей не врезал в

ответ только потому, что она за деньги...С - Было вроде

бы непонятно, но мы и тут, с некоторой заминкой, поняли

его. (Его сыновнее уважение к всеобщему мировому

эквиваленту.)

Свирепый мужик сделался робок и мальчишески нежен при

мысли, что ее груди и ноги твердо оценены, валюта, -

железные кисти его рук обмякли. Кастелянша, беззубая

баба, прибежав на шум, вмешалась. А телохран еще и еще

повторял размахивающей руками красотке, что у него вся

душа горит и неужели ей жалко? - повторял страдальческим

шепотом усталого боевика (честного, не позволяющего себе

лишнего). Тогда кастелянша, карга, не слишком мудрствуя

и исключительно из доброты (а также, чтобы замять шум)

предложила строгим голосом ей уйти, а ему взять ее,

кастеляншу, если у него и впрямь так горит... Кастелянша

(в своей комнатке) даже решилась снимать ботики, когда

телохран стал ее избивать "одной левойС. Он наставил ей

два фингала, оба на правой половине лица; длинноногая

тем временем вырвалась и сбежала. Слышали стук ее

каблучков.

В коридоре никто сегодня так звонко и цокающе не

спешил - так нам казалось.

Окал, простоватил речь, таил интеллигентность и лишь

на секунду приоткрылся, проговорился: "Ах, если бы знать

верх!С (каждому знать свой достижимый верх) - и тогда

же, вольтова дуга, как при вспышке, я Дулова увидел,

углядел, успел. Как на мосту...

Я налегал на водку и, уже пьянея, с ревностью

вглядывался в новоявленную его жизнь. Как качели. Меня

слишком заносило в его скоросостоявшуюся судьбу - я был

Дуловым, молодел, резвел, проносясь вспять, через

возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет.

Затем (со сладкой болью) меня оттуда выбрасывало в мое

нынешнее "яС. Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не

давалось промежуточное состояние - переход из судьбы в

судьбу - мост - на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым

и моим "яС стояло (как силуэт) некое Время, которое,

оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не

прожить.

Я мог бы уже сегодня подсказать кое-что господину

Дулову о его будущем, мог бы и скорректировать, но

зачем? Зачем Дулову откровение или даже знание впрок,

если оно для него знание сторожа, постаревший этажный

сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его

дерьмо, скопившееся за годы. (Пророчество - как высокая

степень ворчания.) Я смолчал. Нам не предстояло

обменяться опытом. Каждому свое. Наши судьбы бесшумно

отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени

уже не было) - было плавное отбытие через реку, Дон,

Донец, похоже, что отчалили на пароме, ни голоса над

водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы уже на том

берегу. Дулов - маленький, как кузнечик.

Я еще видел судьбу Дулова, но уже отделенную большой

водой. (Оптика опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг

обрушилась: мы в люксе - в гостиничном номере, мы пьяны

и все мы уже поем в несколько нестройных, но крепких

глоток, сыты, пьяны, как не петь...

Голоса слаживались с трудом, это один из

тридцатилетних ребятишек (рыжебородый) все повышал

некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает, а этот на

всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий,

право!..

Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально

к окну с красивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул

на вход с улицы.) Потом, как бы праздно огибая стол,

приблизился сзади к рыжебородому и, окая, негромко

попросил: "Не пой. Пожалуйста. Помолчи...С - И тихо же

отступил в сторону, сделавший дело.

Подлил себе в бокал минеральной, выпил, крякнул и

подключился к песне, тоже неумеющий, но ведь негромкий.

Зинаида в коридоре остановила меня (подстерегла, я

думаю):

-... Неялов к тебе приходил. Старичок.

- Что ему надо?

Она не знала.

Старичок Неялов жил на восьмом, высоко, я помнил его

чистенькие кв метры - запах ранних яблок и запах чистых

подоконников, а с ними вместе легкий водочный дух.

Неялов ежедневно вытирал с подоконников пыль

тряпочкой, тоже аккуратной, сделанной из покупного

белого бинта (а не из старых трусов). Старый алкаш был

чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если я

входил к нему днем, старичок - держа свою тряпочку (для

сбора пыли) на отлете, на миг замерев и даже просветлев

от собственной строгости - спрашивал:

- Ноги вытерли?

Невыспавшиеся (я вижу) торопятся на работу женщины,

спешат, размахивая сумочками - качают шаг в шаг

головами, словно тянущие тягло общажные трудяги-лошади.

(Смотрю вниз из окна.) Но женщины хотя бы подкрашены и

припудрены, а мужики, что с ними рядом, серые,

нечесаные, припухшие и без желания жизни. Мелкие,

угрюмые люди, не способные сейчас шевельнуть ни рукой,

ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят

к остановке и бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус,

после чего медленно, со вздохами и тусклым матом

втискиваются в его трескающиеся от тесноты двери. Думаю:

неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные,

неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?..

Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо.

В сомнении я высовываюсь уже по пояс, выглядывая из окна

вниз - туда, где троллейбусная остановка и где скучились

общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные

ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и

курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно

бы они пытаются вспомнить (как и я) и вяло недоумевают

(как и я), как это их предкам удалось добраться до

Берингова пролива, до золотой Аляски, включая ее саму,

если сегодня потомкам так трудно войти, две ступеньки, в

троллейбус.

Их попробовали (на свой манер) заставить работать

коммуняки, теперь попробуют Дулычов и другие. Бог в

помощь. Когда (с картой или хоть на память) пытаешься

представить громадные просторы, эти немыслимые и

непроходимые пространства, невольно думаешь, что размах,

широта, упрямая удаль, да и сама немереная география

земель были добыты не историческим открытием их в себе,

а взяты напрямую из тех самых людей, которые шли и шли,

неостановимые, по этим землям - из них взяли, из крови,

из тел, из их душ, взяли, сколько смогли, а больше там

уже ничего нет: бледный остаток. В них уже нет русского.

Пространства высосали их для себя, для своего размаха -

для своей шири. А люди, как оболочки, пусты и

продуваемы, и чтобы хоть сколько-то помнить себя

(помнить свое прошлое), они должны беспрерывно и молча

курить, курить, курить, держась, как за последнее, за

сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) Втискиваться

в троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно; жить

трудно; курить трудно... Смотрю вниз. Часть втиснулась,

другая - ждет следующий троллейбус, сколько покорности,

сколько щемящей жалкости в некрасивом уставшем народце.

Отец мне в детстве пел - несжатая полоса, так она

называлась, мучительная, протяжная, слегка воющая,

царапавшая нежную мякоть детских сердчишек.

 

...Знал для чего-оо и пахал

он и сеял,

Да не по си-ииилам работу

затеял,

 

- тянул и вынимал душу из меня и из брата (и из мамы,

я думаю, тоже) голос отца. Мы с братом сидели рядом,

присмирев под гнетом песни - прижавшись и невольно

слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о

них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру

сесть в переполненный троллейбус. Червь сосет их больное

сердце. Червь-пространство - это уж я после сообразил;

пространство, которого никому из них (никому из всех

нас) не досталось ни пяди. Уже с детства я знал этого

червя - хотя еще ничего не знал. У прадедов ни пяди,

даже если помещики, могли отнять, в любой день, хоть

завтра, сломав над головой сословную шпагу. У дедов ни

пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители

пространств. Червь выжрал и у меня. Сделал меня бледным

и общинным, как моль; я других не лучше. И только к

пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок) я избавился:

лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро

червя, я сожну свою полосу. На жалость меня больше не

подцепить - на бессмысленную, слезящую там и тут

жалость. Меня не втиснуть в тот утренний троллейбус. И

уже не вызвать сострадательного желания раствориться

навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса

и курящих одну за одной - в тех, кто лезет в

потрескивающие троллейбусные двери и никак, с натугой,

не может влезть.

Вот и последствия трудоустройства, то бишь попойки у

господина Дулова. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день

ем сухарики, жиденький рис.

Как-то я пожаловался врачу, он, бедный, тоже стоял,

томился, мучительно долго курил и курил на троллейбусной

остановке - оказалось, врач! Разговорились. Мне по

случаю многое было интересно спросить (по врачам давно

не хожу), но я только пожаловался на желудок. Он

засмеялся:

- Вам есть полста?.. Так чего вы хотите!

Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки.

Он смеялся.

Вспомнил о жене, о первой, конечно, - забытая и потому

сохраненная от времени, она (ее лицо) все еще удерживала

в себе сколько-то моих чувств. Наверное, она сдала: тоже

за пятьдесят.

Да и чувства пережиты - лучше сказать, прожиты;

отработанный пар.

Пытался представить ее полуседой (как и я) - никак не

удавалось. Лицо ее (для меня) уже без перемен. Молодые

губы и глаза слишком врезаны в память. Выбита в камне.

Узнаю ли я ее, скажем, на улице?.. Я тоже потрепан

времечком, но держусь. У меня нет живота. Жив и

импульсивен. У меня - руки. У меня твердый шаг и хороший

свитер; несколько чистых рубашек. (Если б еще

ботинки!..)

Сведения (слухи) о приватизации приносил в основном