Кравцова Наталья Федоровна От заката до рассвета

 

Идем на войну

Мы идем пустынными улицами Москвы к Казанскому вокзалу. Серое октябрьское утро. Бьет в лицо колючий снежок. Легкий мороз сковал осенние лужи на мостовой. Зима 1941-го наступила рано.

Шагаем колонной. Стучат по булыжнику железные подковки сапог. Стараемся идти в ногу. Нас много, девушек в больших, не по росту, шинелях и огромных кирзовых сапогах. В такт шагу позвякивают котелки, привязанные к рюкзакам. Сбоку на ремне у каждой — пустая кобура для пистолета, фляга и еще какие-то ненужные вещи, которые почему-то непременно должны входить в комплект «снаряжения».

Скользко. В сапогах непривычно: то и дело кто-нибудь из девушек плюхается на землю под сдержанный смешок соседок.

Москва военная провожает нас. Из скверов торчат стволы зениток. Настороженно, словно прислушиваясь к далекому гулу войны, стоят дома с разрисованными стенами. На стенах — зеленые деревья и серые дороги... Окна оклеены полосками бумаги крест-накрест. И дома — как слепые.

Война уже близко. Совсем близко от Москвы. Мы это знаем. Безжизненно стоят трамваи, брошенные, никому не нужные. Метро не работает. На станциях и в тоннелях люди прячутся от бомбежки. Трудные, тревожные дни, когда известий ждут со страхом.

Но мы не унываем. Потому что мы уже солдаты: на нас новенькая военная форма со скрипучим кожаным ремнем. Теперь не нужно толкаться в военкомате и просить, чтобы отправили на фронт. Все позади: и отборочная комиссия в ЦК комсомола, и медицинская комиссия, и две шумные недели в академии Жуковского, где находился сборный пункт. Сюда съезжались из разных городов девушки — пилоты и техники, здесь мы постигали азы военной дисциплины, вникая в сущность субординации...

Все это позади. Мы идем на войну.

Правда, на войну мы попадем не сразу. Впереди учеба в летной школе. Там, в городе Энгельсе, на Волге, нам предстоит провести шесть месяцев. Когда Марина Раскова, наш командир, сообщила об этом, многие ахнули: целых шесть месяцев! Но, конечно, все обрадовались: значит, решение о том, что мы будем воевать, окончательно и бесповоротно. И только одно огорчало: мы покидаем Москву в самый тяжелый для нее час, уезжаем в тыл, на восток.

...Подковки сапог стучат по булыжнику. Мы идем по утреннему городу, поем песни. Наверно, смешно смотреть со стороны на нас, нескладно одетых девчонок в длиннющих шинелях. Но нет улыбок на лицах редких прихожих. Пожилые женщины подходят к самому краю тротуара, молча стоят и долго провожают колонну грустным взглядом.

На вокзале грузим в теплушки матрацы, мешки, продовольствие. Только к вечеру эшелон трогается. Мы едем в Энгельс. Едем медленно. В потемневшем небе первые вспышки разрывов. В городе воздушная тревога. Гудят паровозы, заводы. Грохочут зенитки.

Двери в теплушках раздвинуты. Тихо звучит песня:

Прощай, прощай, Москва моя родная.
На бой с врагами уезжаю я...

Мы смотрим в московское небо. Многие — в последний раз.

Нужны ли солдату косы?

...Еще раз звонко щелкнули ножницы и застыли в воздухе.

— Ну вот и готово, — с гордым видом произнес пожилой парикмахер и отступил от зеркала, чтобы полюбоваться своим искусством. — Первый класс!

С любопытством уставилась я на коротковолосого мальчишку, который смотрел прямо на меня. Неужели это я? Ну да, это мой вздернутый нос, мои глаза, брови... И все же — нет, не я. Кто-то совсем другой, ухватившись за ручки кресла, испуганно и удивленно таращил на меня глаза.

У мальчишки на самой макушке смешно торчал хохолок. Я попробовала пригладить прямые, как иголки, волосы, но они не поддавались. Растерянно оглянулась я на мастера, и он сразу же, будто заранее приготовил ответ, скороговоркой сказал:

— Ничего-ничего. Это с непривычки. Потом улягутся.

Я хотела было высказать ему свои сомнения, но передумала. Рядом с креслом уже стояла следующая девушка. Я встала, уступив ей место.

Женя Руднева спокойно улыбнулась мне и села. Тонкая шея в широком вырезе гимнастерки. Строгий взгляд серо-голубых глаз. Тугая светлая коса.

Слегка нагнув голову и глядя на себя искоса в зеркало, Женя стала неторопливо расплетать толстую косу. Она делала это с таким серьезным выражением лица и так сосредоточенно, будто от того, насколько тщательно расплетет она косу, зависело все ее будущее. Наконец она тряхнула головой, и по плечам ее рассыпались золотистые волосы.

Неужели они упадут сейчас на пол, эти чудесные волосы?

Мастер, поглядывая на Женю, молча выдвигал и задвигал ящики, долго и с шумом ворошил там что-то, перекладывал с места на место гребенки, щетки. Потом выпрямился и вздохнул.

— Стричь? — спросил он негромко, словно надеялся, что Женя сейчас встанет и скажет: — Нет-нет, что вы! Ни в коем случае!

Но Женя только удивленно подняла глаза и утвердительно кивнула. Он сразу нахмурился и сердито проворчал:

— Тут и так тесно, а вы столпились. Работать мешаете!

Я отступила на шаг, и вместе со мной отошли к стене другие девушки, ожидавшее своей очереди.

И снова защелкали ножницы, неумолимо, решительно. Даже слишком решительно...

Нет, я не могла смотреть. Повернувшись, я направилась к выходу. Справа и слева от меня неслышно, как снег, падали кольца и пряди, темные и светлые. Весь пол был покрыт ими. И мягко ступали сапоги по этому ковру из девичьих волос.

Кто-то втихомолку плакал за дверью. Не всем хотелось расставаться с косами, но приказ есть приказ. Да и зачем солдату косы?

Чрезвычайное происшествие

— Подъем!

Дежурный включает свет. Я открываю один глаз, второй, потом зажмуриваю оба и поворачиваюсь к стенке. Можно поспать еще минутку.

Рано — половина шестого. Вставать не хочется. Но распорядок дня у нас жесткий, впереди двенадцать часов занятий.

— Подъем!

Почему это человек, обыкновенный, нормальный человек меняется, стоит ему только стать дежурным? Вот придет моя очередь... Придет моя очередь — и я тоже с отрешенным видом буду выкрикивать металлическим голосом: «Подъем!», «На зарядку!». Нет, видимо, тут ничего не изменить.

Девушки уже встали.

Я быстро вскакиваю, натягиваю брюки, сапоги и вместе с другими выбегаю на улицу.

Только начинает светать. Поскрипывает сухой снег под сапогами.

— Станови-ись! — командует Надя, наш физорг.

Делаем пробежку, чтобы согреться. Все без гимнастерок, в нижних мужских рубахах.

Надя впереди. Она пружинисто бежит, потряхивая светлыми, почти белыми волосами. Потом останавливается, выходит вперед и, не давая никому отдышаться, сразу приступает к упражнениям.

Зарядка здорово освежает. Любители обтираться снегом трут докрасна лицо, руки. Бодрые, мы вбегаем в помещение.

Есть у нас и другого рода зарядка — навигационная. Это у штурманов. Каждое утро, вынув навигационные линейки, в течение десяти минут мы решаем задачи. Соревнуемся, кто быстрее.

Почти всегда первой оказывается Катя Рябова, студентка МГУ. Она быстро передвигает движок линейки. Кате нравится такая зарядка, и она от души радуется, когда выходит победительницей. Никто не успевает за ней угнаться, разве только Надя Комогорцева, наш физорг. Она тоже с мехмата.

Сидят они, поджав ноги, рядышком на втором этаже железных коек. Темная, смуглая Катя и светлая, голубоглазая Надя. Решают наперегонки, спешат, смеются. Но когда они, случается, замешкаются, их соседка Руфа Гашева как бы невзначай, спокойно сообщает:

— А я решила...

Тогда Надя удивленно вскидывает белые брови.

— Когда же ты успела?

У Нади удивительно веселые глаза. Они смеются всегда, даже когда она сердится.

От общежития до столовой идти довольно далеко. Идем строем, с песней. В столовой всегда полно народу — весь авиагородок питается здесь: и те, кто длительно базируется на аэродроме, и экипажи, прилетающие на короткое время. Тут можно познакомиться, неожиданно встретить старых друзей, узнать новости и просто поболтать, ожидая очереди.

До столовой и обратно нас неизменно сопровождает Дружок, славный пятнистый пес, дворняга. Он носится сбоку вдоль строя; то роет снег носом, то ложится на снег животом и тут же вскакивает, с визгом бросаясь вперед. К Наде Дружок особенно расположен. Когда мы строимся в колонну, Надя становится так, чтобы оказаться крайней, тогда можно незаметно поиграть с Дружком, дать ему кусочек сахару или корку хлеба. Пес бежит рядом с Надей, время от времени поглядывая на нее и стараясь ткнуться мордой в ее руку.

Утром перед завтраком голод чувствуется особенно остро. И мы стараемся петь как можно громче:

Там, где пехота не пройдет,
где бронепоезд не промчится,
угрюмый танк не проползет,
там пролетит стальная птица...

Возле кухни мы дружно задираем носы, с шумом втягиваем воздух: пахнет вкусно. Дружок усиленно виляет хвостом и тоже принюхивается. Потом останавливается и лает: пришли.

Каждый раз запах из кухни кажется особенным и многообещающим. Но, как всегда, нас ждет разочарование — все та же пшенная каша.

Поход в столовую и обратно мы совершаем три раза в день. Орем песни, стучим сапогами, И обычно ничего интересного в пути не случается.

Но однажды произошло ЧП. Когда мы возвращались после ужина, было темно. Может быть, никто ничего и не заметил бы, если б не Дружок. Обнаружив, что Нади в общем строю нет, он заволновался и стал ее искать, а как только увидел, сразу громко залаял, выражая радость и в то же время удивление. Потому что никогда еще Надя не ходила отдельно от строя. А теперь шло она по тротуару, где было совсем темно. Шла вместе с Руфой и какими-то двумя мужчинами. Может быть, Дружок и встречал где-нибудь в городке этих летчиков, тем не менее он решил залаять еще громче и ожесточеннее. Так, на всякий случай. То ли он хотел выразить свое неудовольствие и одновременно попугать «чужих», то ли хотел показать Наде, что он тут, рядом, и она может на него всегда рассчитывать...

Лай его привлек всеобщее внимание, потому что Дружок старался изо всех сил. Если бы он мог знать, какие это имело последствия! Когда их заметили. Надя и Руфа не стали в строй, а продолжали идти вместе с летчиками до самого общежития.

Потом их «прорабатывали». Свои же университетские подруги. Надя и Руфа сидели молча, смущенные, растерянно слушая, как их обвиняют в недисциплинированности и легкомыслии.

— Просто неудобно было отказаться, — робко пыталась оправдаться Руфа. — Ребята хорошие... Из университета.

— А один — мой земляк, — поддержала ее Надя.

На ее раскрасневшемся лице прыгали белые полоски бровей, то в недоумении взлетая кверху, то сдвигаясь к переносице.

Подруги наседали, и сопротивляться не было никакой возможности. Чем больше слушала их Надя, тем больше соглашалась с ними. Она чувствовала себя виноватой, очень виноватой. Да, конечно... Идет война, и там, на фронте, гибнут люди. И в такое время нельзя думать о прогулках с мальчиками. Это правильно. Но все-таки... все-таки... У того молоденького лейтенанта, ее земляка, такая славная улыбка...

Она собралась с духом и вдруг горячо сказала:

— Ну и что ж!.. И мы тоже будем воевать. Уже скоро на фронт... А вы...

Она замолчала... И все остальные притихли.

Надя так и не попала на фронт. Не успела.

Катастрофа произошла темной беззвездной ночью в районе полигона. «ПО-2» летали на учебное бомбометание. Погода внезапно ухудшилась, пошел снег. Во время разворота на небольшой высоте самолет вошел в глубокую спираль и врезался в землю...

«Морзянка»

Облепленные снегом, в шинелях и шапках-ушанках, мы вваливаемся с улицы в коридор. Отряхиваемся, весело бьем Друг друга по плечам, спинам. Потом, потолкавшись у вешалки и оставив на полу мокрые следы, идем в класс.

«Морзянка» — один из предметов, которые мы любим. Каждый день утром в течение часа мы передаем и принимаем радиограммы. Работая ключом, отстукиваем буквы, цифры, добиваясь быстроты передачи. Упражняемся всюду, где только можно. Даже в столовой. В ожидании обеда выстукиваем ложками: та-та-ти-ти ти-та-та...

Занятия ведет молоденький лейтенант. Зовут его Петя. Он всегда приходит раньше и ждет нас, сидя за столом. И всегда делает вид, что очень занят: пишет что-то, или чертит, или регулирует телеграфный ключ. Но мы-то знаем: просто ему нужно время, чтобы набраться храбрости, потому что нас, девчонок, он стесняется.

Лейтенант Петя немногословен. Он старается больше молчать, но когда ему все же приходится говорить с нами, он краснеет и даже заикается. И от этого смущается еще больше.

Сегодня в классе мрачновачо. За окном падает снег. Крупными хлопьями. Густой — густой. Кружась, летят, летят вниз мотыльки. Их так много, что в комнате полутемно.

Ти-ти-ти-та-та. «Я-на-гор-ку-шла...»

Монотонно жужжит зуммер. Точки, тире. Тире, точки...

Мы сидим за длинными черными столами, склонив головы, слушая негромкий разговор отрывистых звуков «морзянки». В наушниках тоненько попискивают, перебивая друг друга, короткие точки и не очень короткие тире.

А в светлых проемах окон безмолвно несутся вниз мотыльки. Тысячи мотыльков. И мне на минуту кажется, что там, за окнами, совсем другой мир. Он не имеет к нам никакого отношения. Мы — отдельно.

Далеко-далеко идет война. А снег такой тихий и мягкий. И негромкая музыка «морзянки»... Может быть, война — это неправда? На самом деле ничего нет? Но зачем тогда «морзянка»? И мокрая шинель с воротником, который больно трет мне шею?

Меня клонит в сон. Я куда-то проваливаюсь... Но тут же спохватываюсь и начинаю старательно записывать слова, которые получаются, если тире и точки превратить в буквы.

Рядом со мной Галя Джунковская. Ей очень идут наушники. Похоже, что она в шапочке, которая плотно облегает голову.

Галя быстро пишет карандашом, и кончик ее носа слегка шевелится. На мгновение она поднимает темные глаза и встречается взглядом с Петей. Он моментально заливается краской. Краснеет даже шея над аккуратным белым подворотничком.

Опустив голову гак, что стала видна светлая макушка, он продолжает отстукивать ключом.

По лицу Гали пробегает улыбка. Но тут же она хмурится, делает вид, что увлечена приемом. Только кончик носа дрожит часто-часто.

Ясно, она что-то задумала. Я вопросительно поглядываю на нее, и она кивает мне в ответ.

Обычно в конце урока Петя задает нам быстрый темп. Отстукивая ключом, он все ускоряет передачу до тех пор, пока мы уже не в состоянии принять ее. Тогда мы бросаем прием, а он еще некоторое время продолжает выстукивать, посматривая на нас исподлобья. Вид у него при этом явно торжествующий. Мы сидим молча, побежденные.

И так каждый раз. Нет, дальше терпеть нельзя! Что же он передает?

Мы хитрые. Галя предлагает: «Давайте принимать конец передачи по очереди. Тогда успеем».

В последние минуты, когда Петя, разгоняя скорость, в бешеном темпе работает ключом, мы не бросаем прием, а лихорадочно ловим звуки, складывая их в слова.

Наконец победа остается за нами. Мы читаем: «Занятия прошли на высоком уровне. Кончаю передачу. Все девочки работали хорошо, молодцы. За это я вас целую. С горячим приветом. Петя».

В этот день лейтенант Петя уходил домой с пылающими ушами, надев шапку задом наперед.

Первые вылеты

Совершив на своих новеньких «ПО-2» большой перелет из Энгельса в Донбасс, мы прибыли на Южный фронт.

Нелегки были первые дни на фронте. Трудности встретились как раз там, где их не ожидали. Мы готовы были ко всему: спать в сырых землянках, слышать непрерывный грохот канонады, голодать и мерзнуть — словом, переносить все лишения, какие только могло нарисовать наше воображение.

Но мы никак не могли предположить, что на фронте нас встретят с недоверием. Вероятно, по молодости и неопытности.

А произошло именно так. В дивизии и армии к нашему полку отнеслись с явным недоверием. Даже растерялись: как быть? Случай из ряда вон выходящий! Полк из девчонок! И хотят воевать! Да ведь они испугаются и заплачут! И вообще, умеют ли они?!

Прошла неделя, и десять дней, и больше, а боевого задания полк все еще не получал. Мы приуныли. Бершанская, командир полка, все время куда-то ездит, то и дело ее вызывают к начальству. А командир нашей эскадрильи Люба Ольховская, шумная, неугомонная Люба, ходит мрачнее тучи.

В полк приезжают инспектора, комиссии. Проверяют, изучают, присматриваются. Заставляют нас тренироваться и делать то, что мы уже давно умеем. Словом, первого боевого вылета мы ждем около трех недель. Возможно, это не такой уж большой срок, но кажется, что время тянется бесконечно долго.

Люба пытается успокоить нетерпеливых.

— Не спешите, девчата, все еще впереди, — говорит она, стараясь держаться спокойно.

А мы чувствуем — внутри у нее все кипит.

— Ничего, подождем, — продолжает она, силясь улыбнуться. Но улыбка не выходит: не умеет Люба притворяться.

— Подождем, пока им надоест к нам ездить! Инспекции! Проверки! Сколько же еще ждать, черт бы их побрал!

Люба негодует. В глазах ее золотистые прожилки, и кажется, что это огонь пробивается наружу.

— Мы тут сидим, а «фрицы» тем временем бомбят! — Она уже не может остановиться, не высказавшись до конца. — Ну, зато мы им покажем, когда начнем летать! Ух, покажем!

И она грозит кулаком неизвестно кому: не то «фрицам», не то начальству, которое задерживает боевые вылеты.

Любу, которая до войны работала инструктором в летной школе, назначили командиром эскадрильи еще в Энгельсе.

Зимой на Волге дули сухие морозные ветры. Мы ходили с обветренными, бронзовыми лицами и шершавыми руками. Однако полетов не прекращали, тренируясь даже в самые сильные морозы: готовились к фронту.

Высокая темноволосая девушка с быстрым взглядом из-под длинных, прямых ресниц сразу понравилась нам. В ней было столько энергии и темперамента, что их хватило бы на всю эскадрилью.

В ту зиму мы хорошо узнали Любу — жизнерадостную, неутомимую. Узнали — и полюбили.

...Однажды под утро поднялся сильный буран. Порывистый ветер грозил сорвать самолеты со стопоров. Нас подняли по тревоге. Быстро одевшись, мы отправились на аэродром. Самолеты стояли на дальнем конце летного поля, и добираться к ним пришлось по компасу. В двух-трех шагах мы уже не видели друг друга: кругом была снежная стена.

С трудом продвигаясь вперед, мы отчаянно боролись за каждый метр пути. Снег больно бил по лицу. Встречный ветер толкал назад, забивал рот воздухом, выдувал из глаз слезы. Слезы замерзали на ресницах, склеивали веки.

Шли спотыкаясь, падая. Одна из девушек провалилась в сугроб, другая потеряла валенок. Кто-то заплакал — не от боли, а от чувства беспомощности... Временами казалось — нет больше сил. И тогда из снежной пелены вырастала Люба.

— А ну, веселее, девчата! — кричала она навстречу ветру, подталкивая отстающих, поднимая упавших. — Еще немножко осталось! Не отставать!

Ей нипочем был ураган. Она смеялась, радуясь тому, что может помериться силами со стихией.

— Вперед! — звала нас Люба, словно в атаку.

Она привела нас точно к стоянкам. Онемевшими от мороза руками мы принялись закреплять самолеты. Тросы натягивались, как струны, самолеты гудели, содрогаясь. Казалось, вот-вот они сорвутся и, кувыркаясь, понесутся по полю.

Вьюга бушевала до вечера. Мы дежурили у самолетов. И Люба без устали подбадривала нас.

— Вот это командир! — говорили потом девушки.

И вдруг мы узнали, что Люба несколько раз обращалась к начальству с просьбой перевести ее в другой полк. В истребительный. Пусть самым рядовым летчиком, но только в истребительный!

Мы понимали ее: Любино родное село на Украине фашисты сожгли дотла. И она хотела не просто воевать, а мстить! Жестоко мстить. Стать летчиком-истребителем, драться с врагом один на один! К этому она стремилась.

Но не пришлось Любе летать на истребителе. Вместо истребителя — тихоходный фанерный «ПО-2»! Трудно, очень трудно было ей согласиться с этим. Однако время шло, наш полк готовился вылететь на фронт раньше других, и она как будто успокоилась: можно и на «ПО-2» воевать, нужно только умение. А уж она-то сумеет!

Наступил день, когда мы наконец получили боевую задачу. В первую очередь на задание должны были лететь командир полка и командиры эскадрилий. Потом — остальные.

В этот день Люба не давала покоя своему штурману, заставляя ее еще и еще раз проверять маршрут полета, точность расчетов. Невозмутимая Вера Тарасова, полная и медлительная, на этот раз делала все быстро, с подъемом, так что Любе не приходилось подшучивать над ней, как обычно.

— Чтоб полет наш был высший класс!? — смеялась Люба, поблескивая зубами.

Мы всей эскадрильей провожали нашего командира в полет.

Когда стемнело, раздалась команда запускать моторы. Один за другим, через небольшие промежутки времени, поднялись в воздух самолеты.

Первый боевой вылет не произвел на нас большого впечатления. Над целью было спокойно. Никакого обстрела. Только из одного пункта по маршруту изредка лениво постреливал зенитный пулемет. Так, для острастки.

Мы возвращались разочарованные: все происходило так, как в обычном учебном полете на бомбометание. Конечно, никто из девушек не подозревал тогда, что для первых нескольких вылетов командование воздушной армии специально давало нам слабо укрепленные цели. Это делалось с намерением ввести полк в боевую обстановку постепенно.

В следующую ночь весь полк снова вылетел на боевое задание.

Вернулись все, кроме Любы.

Мы ждали до рассвета. Потом начали искать. Облетели весь район вдоль маршрута, но Любы нигде не нашли.

Она не вернулась ни на следующий день, ни потом.

Летчики соседнего полка, которые в ту ночь бомбили цель немного севернее нашей, рассказывали, что видели самолет «ПО-2» в лучах прожекторов. По самолету стреляли зенитки. Он шел к земле.

Это была Люба. Но почему самолет был обстрелян над железнодорожным узлом? Неужели они отклонились к северу случайно? Нет, это не могло произойти. Значит...

Люба, конечно, знала, что севернее — железнодорожный узел. Эшелоны на путях. И сама выбрала себе цель... Настоящую!

Трудными дорогами

Лето 1942 года было в разгаре. Наши войска отступали. Шли на юг по пустынным Сальским степям, выжженным солнцем, по местности настолько голой и ровной, что негде было укрепиться, не за что зацепиться. Казалось, подуй ветерок, стронь с места перекати-поле — и покатится оно без остановки от самого Дона до Ставрополя.

Эти степные просторы облегчали действия немецких танков. Они быстро двигались по дорогам, настигая нашу пехоту, отрезая ей пути отступления.

Не раз наш полк выходил из-под танкового удара стремительно наступающего противника. По тревоге самолеты взлетали и брали курс в том направлении, куда двигались наши войска...

История, о которой пойдет речь, стала нам известна во всех подробностях уже потом, когда отступление кончилось и враг был остановлен в горных районах Северного Кавказа.

...Приказ срочно перебазироваться на новую точку был получен только к вечеру. Полк быстро снялся с места. Сначала уехал наземный эшелон — машины с техническим составом и штабом, потом улетели самолеты, перегруженные до отказа, увозя в задней кабине по два человека.

На аэродроме осталось два самолета. Один из них с неисправным мотором. С другим задержались две летчицы и штурман, которые ждали, когда будет устранена неисправность, чтобы улететь, захватив с собой оставшихся.

Мотором занимались инженер полка Соня Озеркова и техник Глаша Каширина. Быстро темнело. При свете карманных фонариков они пытались что-то исправить. Глаша поглядывала на дорогу — не едет ли машина с запчастями, специально вызванная из мастерских.

Дорога, проходившая через хутор, уже несколько часов была заполнена войсками. По тому, как они спешили, как в панике метались на небольшом мостике люди, повозки, лошади, ясно было, что немцы где-то недалеко.

Наконец прибыла полуторка, которой пришлось ехать окольными дорогами. С ней — техник из ремонтных мастерских. Снова осмотрели мотор, попробовали что-то сменить. Обнаружилась новая неисправность, которую нельзя было ликвидировать на месте. Требовался основательный ремонт в мастерских, а мастерские находились где-то в пути. Они снялись с последней стоянки, не успев развернуться.

Потеряв надежду исправить мотор, стали думать, что делать с самолетом. Нужно было спешить. Соня, инженер полка, была здесь старшей, и на нее ложилась вся ответственность. Она искала выход, но не находила. С кем посоветоваться? Все уехали, улетели... Сейчас улетит последний самолет: летчицам здесь больше делать нечего.

Она позвала девушек.

— Можете улетать. Мотор починить нельзя.

— А как же вы? Места нет...

— Мы с Кашириной поедем на машине. Вот с ними. — Соня кивнула на шофера и техника.

Через минуту самолет взлетел.

Соня напряженно думала. Бросить самолет нельзя: он достанется немцам. Значит, сжечь? На это страшно было решиться. Но больше она ничего не могла придумать. Она почувствовала, что руки вспотели и в голове стоит туман, путаются мысли.

Все стояли и ждали, что она скажет. Наконец Соня спросила сиплым, чужим голосом:

— Сарьян, спички есть?

Глаша испуганно посмотрела на нее.

— Есть, — ответил техник.

— Давай... поджигай...

— Ясно! — сказал тот как ни в чем не бывало и нырнул под самолет.

Соня отошла. Отвернулась и стала смотреть на дорогу. Правильно ли она поступила? А вдруг можно было придумать что-нибудь другое...

Она смотрела на дорогу. Смотрела, но ничего не видела. Не слышала ни криков ездовых, расчищавших затор у въезда на мостик, ни ржания лошадей, ни гудков машин.

Сзади вспыхнуло пламя. Соня обернулась: огонь быстро охватил самолет. Стало нестерпимо жарко. Отошли подальше.

Самолет жалобно потрескивал. Трудно было оторвать глаза от этого торжествующего огня, которому дали полную волю — гуляй!

Глаша стояла ближе всех, смотрела, как огонь пожирает самолет. Это ее самолет. Она ухаживала за ним, как за ребенком. Мыла, чистила, берегла. Встречала и провожала. Следила за тем, чтобы мотор был исправен, здоров. Кормила бензином и маслом...

Облизнув сухие губы, Глаша пошевелила загрубевшими от работы пальцами, потрогала ими шершавые ладони. Он погибал, ее самолет, и она не могла спасти его...

Подождав, когда на земле остался только небольшой костер, все четверо сели в машину.

Ехали медленно. Подолгу стояли у перекрестков, мостов из-за скопления машин. Проселочная дорога, забитая войсками, вскоре вывела на основную магистраль. Здесь ехать было еще трудней. Шофер попытался двинуться в объезд, по грунтовым дорогам, через канавы. В свете фар стояла густая пыль.

Внезапно в стороне от главной дороги машина остановилась. Волков, шофер, полез в мотор, потом под машину. И обнаружил поломку: сломался промежуточный валик. В запчастях замены не оказалось. С рассветом Волков пошел в ближайшую МТС, но вернулся с пустыми руками.

К утру дорога была свободна: основная масса отступавших прошла на восток. Только изредка проезжали последние повозки, проходили люди. Оставаться у машины не было никакого смысла. Решили идти пешком.

— Что делать с машиной?

— Давай ее в стог, — предложил Сарьян.

Рядом стоял большой стог сена. Полуторку подтолкнули, и она по уклону скатилась прямо к нему. Волков вынул из мотора какие-то части, забросил их подальше, а машину завалили сеном и подожгли.

Дальше двинулись пешком. Иногда останавливались передохнуть. Жгло солнце. Страшно хотелось пить. В небольших селениях, попадавшихся на пути, с жадностью набрасывались на воду. После одного привала встретили людей, которые говорили, что впереди есть хутора, куда уже вошли немцы. Другие утверждали, что немцев еще нет.

— Как бы там ни было, а нужна осторожность, — сказала Соня. — Прежде чем входить в деревню, будем узнавать у местных жителей, есть ли там немцы.

Так и решили.

По дорогам уже давно не проезжала ни одна машина. Не видно было людей. И это угнетало. Стояла тишина, которая давила, заставляла напряженно ждать, что вот-вот с минуты на минуту случится то, чего они так боялись...

Шли молча. И вдруг среди гнетущей тишины Сарьян, бесшабашный на вид парень с иссиня-черной шевелюрой и глазами навыкате, запел:

— Э-эх, расскажи-расскажи, бродяга...

Пел он неприятным, громким голосом. Глаша попросила:

— Перестань, не надо.

Но он продолжал, запрокинув голову:

— Ч-чей ты ро-о-одом, а-атку-да ты!..

— Слушай, тебя просят — замолчи!

Но он, захлебываясь, скорее кричал, чем пел:

— Э-эх, да я не по-о-омню...

— Сарьян, прекрати орать.

Соня сказала это спокойно, не повышая голоса.

Он замолчал. Потом опустил голову и медленно, раскачиваясь как пьяный и болтая руками как плетьми, поплелся к обочине дороги. Сел на траву, уткнувшись головой в колени. И неожиданно для всех расхохотался. Смеялся он, закатываясь, сотрясаясь всем телом. А круглые глаза его чуть не выскакивали из орбит.

— Что это он? Что с ним? — испугалась Глаша.

Волков подошел к нему, положил руку на плечо:

— Слушай, парень, ты брось эти свои истерики! Надо держать себя в руках. Чего раскис? Жара, что ли, на тебя действует?

Он говорил негромко, даже ласково, как бы уговаривая Сарьяна. И тот постепенно успокоился.

Вечером, когда на небе выступили звезды, свернули на восток. Проселочная дорога пересекала поле и дальше терялась в кустарнике. В ближайшей деревне собирались заночевать.

Где-то вдалеке послышался ровный, однообразный гул. Он становился громче, и скоро все услышали впереди шум моторов и лязг гусениц. Остановились, тревожно прислушиваясь.

— Танки... — прошептала Глаша.

— А может, это наши?.. — неуверенно произнес Сарьян.

— Надо узнать, — сказала Соня. — Я пойду на разведку. Вы ждите меня здесь. Может быть, еще кто-нибудь пойдет со мной?..

Она помедлила некоторое время, ожидая. Но никто не вызвался: у Глаши были стерты ноги, она с трудом двигалась; Волкову, видно, не хотелось идти — он сразу же лег на траву и занялся свертыванием самокрутки, вероятно, нисколько не сомневаясь, что это немецкие танки; Сарьян же не хотел идти, так как побаивался Сони. Строгая, неумолимая, она часто одергивала разболтанного парня, а большей частью вообще не замечала его.

И Соня пошла одна. В темноте, еще не очень густой, она подошла к дороге, присела и раздвинула кусты. По шоссе один за другим грохотали танки. Они были совсем рядом, в нескольких шагах. На танках чернели кресты. Недалеко, на развилке дороги, стоял регулировщик. Он размахивал фонариком и время от времени выкрикивал что-то по-немецки.

Соня понимала, что это немецкие танки, что они двигаются на восток, что, значит, теперь придется идти по территории, занятой немцами. Но почему-то это никак не укладывалось в голове, не доходило до ее сознания. На все происходящее она смотрела как будто со стороны, как будто ее это не касалось. Так бывает, когда смотришь фильм: на экране страдают люди, происходят волнующие события, но ты знаешь, что это все-таки где-то там, что это ненастоящее. А ты — отдельно...

Она вернулась к своим и рассказала о том, что видела. В деревню решили не заходить. Переждав, когда танки проехали, отошли от перекрестка подальше и поодиночке перебежали дорогу. Потом, пройдя еще немного в сторону от шоссе, остановились в поле. Спали прямо в стогах.

Утром Соня открыла глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд. У стога стояла женщина, разглядывая спящих.

— Вы, бабоньки, военные? И чего ж вы не скинете ту форму? Разве ж можно так?..

Женщина сказала, что в хуторе немцев нет, они проехали дальше, так что бояться нечего. Повела их к себе, накормила, дала простую деревенскую одежду.

— Если станут спрашивать, говорите, что с окопов идете, — наставляла она их. — Копали, значит, окопы. Так и отвечайте: с окопов домой, на хутор.

Два селения, которые они прошли, были пусты. В третьем, довольно большом, неожиданно наткнулись на немцев.

Войдя в станицу, сразу за поворотом, у школы, увидели группу людей в военной форме. Поворачивать назад было поздно: это могло вызвать подозрения. И они продолжали идти вперед. У всех было оружие, у Сони и Глаши — в узелках с едой, которые сунула им на дорогу женщина.

Стараясь держаться спокойно, они не спеша прошли мимо немцев. Те посмотрели на них, разговаривая между собой. А они шли, делая вид, что местные. Никто их не остановил. У Глаши дрожали руки, а Соня шла как каменная. Им казалось, немцы непременно догадаются, что одежда на них чужая и что настоящая их одежда — это военная форма...

День за днем они продвигались все дальше на восток. Ночевали в селениях у хозяек. Соня и Глаша в одном доме, а мужчины в другом, где-нибудь неподалеку. Чтобы не слишком беспокоить хозяев. Потом встречались в условленном месте и отправлялись вместе в путь.

Однажды Соня и Глаша не дождались своих попутчиков. Они почему-то не явились. А где их искать, девушки не знали. Долго ждали, но ходить по домам и спрашивать не решились.

Идти приходилось по жаре, под палящими лучами солнца. Мучила жажда. Вода считалась роскошью в этом степном краю, ее можно было найти только в селениях. А селения, большей частью хутора, где стояли немногочисленные постройки, находились на значительном отдалении друг от друга.

Глаша сильно уставала. Болели ноги, кружилась голова. Иногда она готова была сесть посреди дороги и заплакать. Соня не давала ей отдыхать, все тянула и тянула за собой. Она шла впереди, изредка оглядываясь, не отстала ли Глаша. Глашина фигурка маячила сзади на некотором расстоянии.

Соня чувствовала себя более выносливой. Занятия спортом еще до войны, в военной школе, где она работала преподавателем, закалили ее. Но этот бесконечный путь босиком по горячей, пыльной дороге трудно было вынести даже ей. Ноги казались деревянными колодами, она переставляла их механически. Обернуться, сделать лишнее движение стоило большого труда. Казалось, остановишься — свалишься и не хватит сил, чтобы подняться... Так они шли — обе в платочках, в длинных черных юбках, босиком. Невысокая, крепкая Соня — впереди. За ней немного подальше тоненькая Глаша.

Однажды у железнодорожного полотна их окликнул часовой. В это время они переходили полотно. Обе продолжали идти, будто их это не касалось. Часовой еще раз крикнул и вскинул автомат. К счастью, к переезду приближались подводы, крестьяне вели лошадей. Соня и Глаша затесались между ними и, сбежав со склона, скрылись среди деревьев.

В другой раз на дороге они встретили двух немцев-мотоциклистов. Один сидел на корточках, чинил мотоцикл, а другой ждал его. Увидев девушек, немец пошел им навстречу. Стал что-то говорить, показывая на узелки: вероятно, был голоден и хотел поесть. Он тыкал пальцем в узелок и смотрел на Глашу. Она растерялась: в узелке, кроме хлеба, лежал пистолет, завернутый в тряпку. Немец настойчиво тыкал в узелок — и она медленно стала развязывать концы платка.

Кроме двух мотоциклистов, на дороге не видно было никого, причем один из них был целиком занят своим мотоциклом и не смотрел в их сторону. Соня чуть подвинулась — так, чтобы оказаться за спиной немца, вынула пистолет и, пока Глаша развязывала узел, выстрелила ему прямо в спину. Потом подбежала ко второму, который ничего еще не успел сообразить, и сделала два выстрела в упор.

— Глаша, сюда, в кусты! — крикнула она.

Они бросились в сторону с дороги и побежали по кустарнику. Бежали долго, пока хватило сил..

Потом остановились. Тяжело дыша, Глаша молча уставилась на Соню, которая все еще держала пистолет в руке. Она так и бежала с ним и теперь растерянно смотрела на него, не зная, что с ним делать. Ей казалось, что она все еще слышит короткий хрип осевшего на землю немца — того, что возился с мотоциклом, и видит большие черные точки в его круглых испуганных глазах...

Как-то раз к вечеру девушки, как всегда, попросились на ночлег. Хозяйка вышла на крыльцо, посмотрела на них и уже собралась было отказать, но почему-то передумала.

— Погодите, — сказала она и вошла в хату. Вскоре возвратилась и впустила их в комнату

Неожиданно они увидели за столом человека, одетого в форму советского командира, с тремя кубиками в петлицах. Старший лейтенант. Свой!

Они обрадовались. Разговорились. Но осторожность все же заставила их быть не до конца откровенными Соня сказала, что они медицинские сестры, отстали от своей части и пробираются к фронту. Ее удивляло, что в обстановке, когда кругом немцы, старший лейтенант не снял военной формы...

Однако он был проницательным, этот энергичный человек с прямым взглядом темных колючих глаз. Он почувствовал, что Соня не полностью доверяет ему. Тогда он вынул и показал свой партийный билет. Соня и Глаша показали свои.

Оказалось, что он не один. С ним было еще десять бойцов с оружием и гранатами. В сарае стояли две повозки с пулеметами, запряженные лошадьми. Бойцы продвигались к линии фронта по ночам, в темноте, иногда прорываясь вперед с боем.

Старший лейтенант вел себя так, будто он был хозяином положения и не он должен был бояться немцев, а они его. Казалось, он знал все: что нужно делать, куда ехать. Ни он, ни бойцы не сняли военной формы — об этом не могло быть и речи, и если бы пришлось, они бы наверняка, не задумываясь, вступили в бой с целой дивизией немцев...

Глаша и Соня присоединились к ним. После трех недель скитаний они уже не шли пешком, а ехали на повозках, ночью. В темноте на дороге встречались вражеские мотоциклисты, машины, патрули. Оружие всегда было наготове на тот случай, если им не удастся проскочить.

Однажды, когда повозки уже въехали в деревню, навстречу вышли немцы. Их было довольно много. Немецкие солдаты что-то закричали, забегали. Послышался треск автоматов. Но ездовые, повернув назад лошадей, уже неслись прочь. С последней повозки строчил пулемет...

На следующий день в станице под Моздоком увидели красноармейцев. Здесь стояла наша стрелковая часть. В самом Моздоке царила неразбериха. Город эвакуировался. Время от времени прилетали немецкие самолеты и бомбили отходившие войска. Здесь Соня и Глаша расстались со старшим лейтенантом.

Еще в дороге заболела Глаша. Оказалось — тиф. Соня нашла коменданта города и сдала ее, совсем больную, в госпиталь. Коменданту ничего не было известно о местонахождении женского полка, и он направил Соню к представителю ВВС, который приблизительно знал, где базируется полк.

В тот же день на попутной машине она ехала по дороге, которая вела на юг. Смеркалось. Слева тянулись поросшие кустарником холмы, впереди высился горный кряж. Машина подпрыгивала на ухабах. Соня, стоявшая в кузове, смотрела по сторонам, надеясь увидеть где-нибудь самолеты.

И вдруг увидела. В стороне от дороги, на ровном поле, мелькали огоньки. На площадку садились самолеты. Очевидно, это был, вспомогательный аэродром, откуда самолеты летали на боевое задание.

Соня не верила своим глазам: все было как в сказке. Сердце бешено заколотилось, и она что было сил забарабанила по кабине кулаками, крича:

— Стойте! Остановите машину! Это они! Они!

Выдержка и спокойствие изменили ей. Здесь был ее полк, ее работа, ее дом— Она нашла его, нашла... Она побежала напрямик к самолетам. Спотыкаясь и падая, бежала Соня по полю, словно могла не успеть, опоздать, и огоньки — зеленые, белые, красные — расплывались пятнами в ее глазах...

Горит всю ночь

Отступая, мы дошли до предгорий Кавказа. Полк расположился в зеленой станице Ассиновская. Это в долине, неподалеку от Грозного.

Мы прячем самолеты в большом яблоневом саду, прямо под деревьями. Сад окружен арыком, и нам приходится рулить самолеты по узким деревянным мостикам, перекинутым через арык. Тяжелые ветви, усеянные яблоками, клонятся к земле. Пока дорулишь до стоянки, в кабине полно яблок.

Сразу за станицей шумит быстрая Асса. Видны высокие горы. Близко Казбек. Дарьяльское ущелье. Места, воспетые поэтами. Война пришла и сюда. Линия фронта — по Тереку.

Летаю с Ириной Себровой. Она славная девушка, скромная, искренняя и отличный летчик. Характер у нее мягкий, деликатный. Мы с ней подружились.

...Бомбим вражеские позиции под Малгобеком. Горный район, сразу за хребтом.

Небо в звездах. Погода хорошая.

Над целью я бросаю вниз светящуюся авиабомбу. Она, как фонарь, повисает в воздухе. Становится светло, и я внимательно разглядываю землю. Увидев цистерны, расположенные параллельным рядом, я заволновалась.

— Иринка, вижу склад с горючим!

Ира высовывается из кабины, смотрит вниз.

— Вон, справа! Подверни правее, еще... Довольно.

Я спешу, я так хорошо вижу цистерны! Нажимаю рычаг — и бомбы несутся к земле. Четыре огненных снопа вспыхивают и тут же исчезают, рассыпавшись искрами. Мимо! Я чуть не плачу от досады. Остались четыре дымка на земле, а цистерны светлеют целехонькие...

В следующем вылете я не тороплюсь. Мне очень хочется попасть в цистерны. Изо всех сил я стараюсь прицелиться получше. Ставили же мне пятерки по бомбометанию! У меня даже лоб вспотел.

Ира выдерживает прямую, которая называется «боевой курс».

Я чуть-чуть подправляю курс. Еще раз. Цель отличная. Самолет летит как по ниточке. Нет, я должна попасть во что бы то ни стало!

Снизу застрочил зенитный пулемет. Прошлый раз он молчал. Они там еще спали, наверное. А я промахнулась!.. Огненные трассы приближаются к нам слева Вот-вот они полоснут по самолету. Но сворачивать нельзя.

Пулемет крупнокалиберный, спаренный — пули летят широким пучком. Я вижу, что Ира вертится в кабине, нервничает. Но курс держит. Поглядывая на трассы, я прицеливаюсь. Бросаю бомбы.

Ира сразу пикирует, успевая нырнуть под длинную трассу пуль.

На земле сильные взрывы. И вспыхивает пламя: пожар. Настроение у меня поднимается. Мы летим домой, а я все оглядываюсь: горит!

Черный дым стелется над землей, постепенно заволакивает небо. Склад горит всю ночь.

Юлька

Она пришла к нам в полк неожиданно, девчонка с осиной талией и независимой походкой.

Осень ярким ковром лежала на склонах гор Под ногами шуршали листья. И снежная вершина Эльбруса белой волной светлела на фоне синего неба.

В то время мы уже несколько месяцев воевали. И первые, совсем новенькие ордена сверкали на наших гимнастерках. Мы прочно закрепились у предгорий Кавказа и не сомневались в том, что теперь путь наш лежит только вперед.

Ее звали Юлей. Нет, Юлькой. Потому что все в ней говорило о том, что она — Юлька. Лихой, отчаянный летчик. Орел! И то, что ей только девятнадцать, — пустяк. Дело совсем не в этом.

Ходила она, гордо подняв голову, будто всем своим видом хотела сказать. «Вы меня ждали — вот я и пришла. И теперь мое место здесь!» Возможно, она боялась, что ей не сразу разрешат летать на боевые задания А ей очень хотелось воевать.

Юлька. Черная кожанка, туго затянутая ремнем, аккуратные хромовые сапожки, шлем набекрень. Из-под шлема солнечный ореол светлых волос.

Вначале Юлька больше молчала Присматривалась, поводя темной бровью. Щурила глаза, улыбалась краешком рта, не разжимая губ — не то презрительно, не то удивленно. И непонятно было, нравится ей у нас в полку или нет.

А когда начала летать, сразу все увидели — нравится. Уж очень отчаянно летала Юлька. И ничего не боялась: ни зениток, ни выговора за лихачество Летного опыта у нее явно недоставало. Зато было с излишком бесшабашной смелости.

Мы полюбили Юльку. И уже не могли себе представить, как же мы раньше жили и не знали, что есть на свете веселая девчонка с чуть вздернутым носом, еле заметными веснушками на нежной коже и брызгами радости в глазах.

Без Юльки? Можно ли без нее? Соберутся девушки — Юлька запевает песню. Станут в круг — она уже в центре, отбивает чечетку или плывет, подбоченясь, так легко, словно ноги ее не касаются земли.

В Юльке нам нравилось все. И то, как она по-мальчишески рисовалась под бывалого летчика, и даже то, как относилась к жизни — с нарочитым пренебрежением.

Я помню Юльку всегда жизнерадостной, веселой.

И только однажды я видела ее совсем другой — притихшей, задумчивой.

Это было под вечер, когда мы собирались на полеты. В ту ночь мы должны были бомбить немецкий штаб и боевую технику в одной из кубанских станиц под Краснодаром. Юлька молча натянула на себя комбинезон, надела шлем, перекинула через плечо планшет, села на деревянные нары и безвольно опустила руки. Потом вдруг резко откинулась назад, легла на спину. Так она лежала некоторое время, глядя в потолок. О чем она думала? Мы ждали,

Наконец она с усилием сказала:

— В этой станице я выросла. Там моя мама...

Никто не произнес ни слова. Трудно было что-нибудь сказать.

Юлька решительно поднялась и куда-то ушла.

Через полчаса командир эскадрильи ставила нам боевую задачу. Задание было несколько изменено: нам предстояло бомбить боевую технику на окраине станицы, а Юлька со своим штурманом должна была на рассвете уничтожить штаб в самой станице.

— Я там знаю каждый дом, — объясняла она всем со странной торопливостью.

Мы понимали: она волнуется.

Штаб Юлька действительно разбомбила. Утром прилетела назад довольная, возбужденная. Размахивая шлемом, рассказывала:

— Понимаете, я видела свой дом! Спустилась и низко-низко над ним пролетела!..

Усталые, мы медленно шли по ровному полю аэродрома. Героем дня была Юлька. И все это признавали.

— А немцы не ждали бомбежки, — продолжала она. — Я спланировала совсем неслышно. Они только потом спохватились. Начали стрелять, когда услышали взрывы.

Ветер трепал светлые Юлькины волосы, лицо ее горело. Такой она запомнилась мне на всю жизнь — на фоне ветреного неба, гордая и счастливая.

Вскоре наши войска освободили Юлькину родную станицу. Но ей самой уже не пришлось там побывать. В одну из черных мартовских ночей Юлька была смертельно ранена.

Всего несколько месяцев летала с нами Юля Пашкова. Наша Юлька. А казалось — годы...

А речка маленькая...

Сразу за станицей пруд, поросший камышом. Каждый вечер мы слушаем лягушечьи концерты. Кваканье разносится по всей станице. Даже на аэродроме слышно звонкое пение лягушек, и только шум мотора, работающего на полной мощности, заглушает его.

В стройном хоре без труда различаешь отдельные голоса. Почти ни одна из лягушек не квакает в буквальном смысле слова. Они что-то выкрикивают, каждая свое.

«Пи-ва! Пи-ва!»

«Курро-Сиво! Курро-Сиво!»

«Те-ть! Те-ть! Те-ть!»

Уже стемнело. Скоро одиннадцать. Но кажется, что еще рано, потому что небо светлое. Луна плывет высоко-высоко. На ней отчетливо видны темноватые пятна, похожие на земные материки.

Сегодня я впервые поведу самолет на цель как летчик. И Жека Жигуленко тоже. Мы с ней вместе шли на аэродром, но об этом никто из нас не обмолвился ни словом. Пусть будет все, как всегда... Как раньше.

На старте, как обычно, все заняты своими делами. Получив боевую задачу, летчики расходятся по самолетам.

Я иду к своей «шестерке», и девушки на прощание желают мне удачи — кто улыбкой, кто кивком головы или приветственным взмахом руки.

— Распадается, распадается благородное штурманское сословие, — говорит штурман полка Женя Руднева. Она сегодня «вывозит» меня.

— Ничего. Новые, свежие силы вольются в славную штурманскую семью, — отвечаю я в том же тоне.

Действительно, с прибытием в полк группы летчиц, так называемого «пополнения», стала остро чувствоваться нехватка штурманов. После того как в феврале нам присвоили гвардейское звание, в полку стало четыре эскадрильи вместо двух. И если к нам присылали женщин-летчиц, работавших инструкторами в аэроклубах, и даже техников, то штурманов взять было неоткуда: их просто не было. Тогда Женя Руднева организовала внутриполковой «университет»: девушки из вооруженцев и кое-кто из техников стали изучать штурманское дело. Преподавала сама Женя и лучшие штурманы полка. Девушки, которых обучала Женя, души в ней не чаяли. Занимались с энтузиазмом, ходили за ней по пятам...

Еще некоторое время орут, перебивая друг друга, лягушки. Потом кваканье сменяется фырканьем и рычанием моторов.

Я взлетаю. Мы с Женей летим бомбить немецкую технику в населенном пункте. И Женя, как штурман, говорит мне все то, что я всегда говорила своему летчику. И я слушаю ее так, будто все это мне неизвестно...

Вот и цель впереди. Обыкновенная. Ничего особенного. Я уже бомбила ее раньше, она мне хорошо знакома. И все же сегодня она выглядит по-другому. Населенный пункт разросся, небольшая речушка со светлым песчаным руслом кажется огромной рекой, а лесок за ней вдруг стал больше и темнее.

Я знаю, сейчас зажгутся прожекторы. Их здесь четыре. И пулеметы начнут стрелять. Но мы уже почти над целью, а они молчат. И я начинаю нервничать...

Наконец зажглись. Застрочили пулеметы — все так, как и должно быть. Женя спокойно направляет самолет на цель, бомбит, уводит меня от пулеметных трасс. Мы даже выходим из лучей. Сами.

Я оглядываюсь: нет, все-таки речка совсем маленькая, а лесок такой же, как и был...

— Ну, теперь ты летчик обстрелянный, настоящий летчик, — громко смеется Женя.

...В следующую ночь мы бомбили переправу. Сплошная облачность заставила нас лететь на высоте ниже восьмисот метров. В небе — ни звездочки. Внизу темнела Кубань. Неподалеку от линии фронта горели пожары, и в воздухе стояла дымка. Красноватые отблески лежали на темных клубах туч.

Когда прожекторы поймали самолет, зенитные пулеметы обрушили на него весь свой огонь. Женя спокойным голосом говорила что-то, а мне казалось, что нам уже не выбраться... В самый неподходящий момент мне вдруг страшно захотелось узнать, что будет через пять минут. Будет ли мой «ПО-2» лететь с курсом домой или...

Мы вернулись домой. И еще два раза слетали на цель.

А у гром после боевой ночи я никак не могла уснуть. Тогда я взяла карандаш...

...Не скоро кончится война,
не скоро смолкнет гром зениток.
Над переправой — тишина,
и небо тучами закрыто.
Зовет мотор: вперед, скорей,
лети, врезаясь в темень ночи!
Огонь немецких батарей
как никогда предельно точен.
Еще минута — и тогда
взорвется тьма слепящим светом.
Но, может быть, спустя года
во сне увижу я все это.
Войну и ночь. И свой полет.
Внизу — пожаров свет кровавый.
И одинокий самолет
среди огня над переправой.

Убита над целью

Доложив командиру полка о выполнении задания, я уже хотела уходить, но задержалась на старте. В воздухе вспыхнула и медленно погасла красная ракета. Сигнал бедствия.

На посадку заходил самолет. Не зажигая навигационных огней, без обычного круга над аэродромом.

Бершанская нахмурила брови: что-то случилось.

— Прожектор! — распорядилась она.

И сразу посадочная полоса залилась мягким, рассеянным светом.

Самолет снижался неуверенно. Далеко от посадочных знаков. Слишком далеко. В свете луча был отчетливо виден белый номер на хвосте. «Тройка».?Это вернулась Дуся Носаль», — подумала я.

Командир полка вынула папиросу и стала машинально чиркать зажигалкой, продолжая смотреть на самолет. Папироса в руке смялась, но Бершанская не замечала этого. С тревогой она следила за приземлением самолета.

Почти у самого края аэродрома он тяжело стукнулся колесами о землю, пробежал немного и остановился. Видимо, летчик не собирался рулить к старту.

— «Санитарка»! Быстро! — хрипловатым голосом крикнула Бершанская.

Машина с красным крестом уже ехала через аэродром. Все бросились на посадочную полосу.

Когда я подбежала к самолету, Дусю вынимали из кабины. Ее положили на носилки. Сняли шлем с головы. Неподвижно, неестественно согнувшись, лежала она на носилках, поставленных прямо на землю. Свет прожектора падал на безжизненное лицо. На виске темнело пятно.

«Зачем ее так положили? Ей же очень неудобно... — подумала я. — Зачем ее так положили?» Эта мысль не давала мне покоя. Я не хотела, я отказывалась понимать, что теперь это не имеет значения.

Подошла Бершанская. Штурман Глаша Каширина шагнула ей навстречу.

— Товарищ командир... задание выполнено. — Она глотнула воздух и шепотом добавила: — Летчик... Дуся... убита.

Я смотрела на Дусю. Казалось странным, что она никогда не поднимется, даже не пошевельнется...

Прожектор погас, и только луна освещала голубоватым светом ее лицо. Белела цигейка отвернутого борта комбинезона. Светлели пятнистые унты из собачьего меха. Трехцветные — из рыжих, белых и черных пятен. В полку только у Дуси были такие, и она хвасталась, что поэтому ей всегда везет...

Рядом стоял Дусин самолет. Прозрачный козырек в передней кабине был пробит. Снаряд прошел через плексиглас, оставив в нем круглое отверстие, и разорвался в кабине.

На следующий день Глаша рассказала, как это случилось.

Они уже взяли обратный курс, чтобы лететь домой, когда справа, чуть выше, на фоне луны мелькнула тень. Глаша успела различить двухфюзеляжный немецкий самолет. Он пролетел и тут же исчез. Сказав об этом Дусе, она стала еще внимательней смотреть по сторонам. Дуся тоже вертела головой.

Справа под крылом поблескивала Цемесская бухта. На берегу, раскинувшись большим полукругом, светлел Новороссийск. Время от времени над Малой землей, плавным уступом вдающейся в море, желтоватым светом вспыхивали «фонари» и, оставаясь висеть в воздухе, освещали позиции наших войск. Вражеские самолеты бомбили прямо по траншеям...

И все-таки немецкий летчик увидел их раньше Он атаковал «ПО-2» спереди, спикировав на освещенный луной самолет. На мгновение яркая вспышка ослепила Глашу, и в тот же момент темная громада, закрыв собой небо, с шумом промчалась над ними.

Глаша сразу поняла, что означала эта вспышка Она окликнула Дусю. Раз, второй, третий.

Дуся не отвечала Голова ее была опущена на правый борт, как будто она разглядывала что-то внизу, на земле Но так странно опущена... Лбом она упиралась в борт.

Поднявшись с кресла в своей кабине, Глаша протянула руку вперед, к Дусе, тронула ее за плечо, затормошила, затрясла. Дусина голова беспомощно закачалась и ткнулась в приборную доску.

Глаша почувствовала, как от ужаса холодеет сердце. Неужели— неужели убита?!

Тем временем самолет, опустив нос, разворачивался, набирая скорость. Когда Глаша взялась за ручку управления, оказалось, что двигать ею почти невозможно: тело Дуси осело вниз, надавив на ручку.

Глаша встала во весь рост, перегнулась через козырек кабины подальше вперед и, захватив руками меховой воротник Дусиного комбинезона, с силой потянула его кверху, приподняв отяжелевшее тело. Руки стали липкими... Совершенно спокойно она вытерла их о свой комбинезон. С этого момента чувства ее притупились Она знала, что нужно делать и как поступать Все же остальное ее как будто не касалось...

Перед самой войной Глаша училась летать в аэроклубе. Теперь это ей пригодилось.

Она с трудом вела самолет. Тело Дуси сползало вниз, и время от времени Глаша вставала и подтягивала его кверху, чтобы высвободить управление Она летела, как во сне. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то другим.

Точно такое же чувство она испытывала, когда вместе с Соней Озерковой, инженером полка, выбиралась из окружения. В то время она была механиком самолета. Прошло восемь месяцев, и многое изменилось: Глаша стала штурманом. С Дусей она полетела на задание впервые. И вот теперь возвращалась с ней, с мертвой.

Дусю убили... Неужели убили?! Дуся— Лучший летчик в полку. Своенравная и резкая, веселая, остроумная, жизнерадостная. Таких или любят, или нет, но равнодушными к таким не остаются.

Время тянулось медленно. Рядом с самолетом бежала луна. Та самая луна, которая провожала их до самой цели и потом так предательски осветила самолет. Но теперь она немного отставала и держалась на некотором расстоянии, поглядывая на самолет издали, как будто боялась к нему приблизиться.

Увидев знакомые огоньки аэродрома, Глаша словно очнулась от сна. Волнуясь, дрожащими руками она зарядила ракетницу. Ракету— Красную ракету— Предстояло самое трудное — посадить самолет. Сможет ли она?.. Двинуть ручку управления на себя было невозможно-

Убрав газ, Глаша планировала на посадочную полосу, освещенную прожектором...

Утром после трагической ночи, когда кончились полеты, Бершанская сказала Ире:

— Себрова, перегоните самолет Носаль на основную точку.

Ирин самолет требовал небольшого ремонта, и его решили оставить здесь, на аэродроме «подскока», куда мы прилетали ежедневно для боевой работы.

— Есть! — ответила Ира, и мы пошли туда, где отдельно от других стоял Дусин самолет.

Провожая Иру, я задержалась на крыле, и мне бросилась в глаза забрызганная кровью фотография на приборной доске. На меня смотрел чубатый парень с орлиным носом и решительным ртом. В форме летчика, с петлицами. Это был Грыцько, Дусин муж.

И я вспомнила, как попала сюда эта фотография. После того как однажды в полете из отверстия на приборной доске вылез мышонок и страшно напугал Дусю, она решила заклеить отверстие. Потом ей пришла в голову мысль закрыть его фотографией.

Прикрепляя фото своего Грыця, она в шутливом тоне приговаривала:

— Вот. Пусть! Пусть попробует, что такое война. А то сидит себе там, в тылу. А жена должна воевать.

Грыць был инструктором в летной школе на Урале. Он готовил летчиков-истребителей, и его не пускали на фронт. Дуся часто вспоминала его. Они собирались воевать вместе. У них было горе. Большое общее горе.

Только один раз Дуся рассказала нам об этом. Слишком тяжело было вспоминать.

За несколько дней до начала войны у нее родился сын. В то время они с Грыцем жили в пограничном городе в Белоруссии. Дуся еще лежала в роддоме, когда рано утром началась бомбежка. Рухнули стены, развалилось здание. Дуся чудом осталась жива. Но она не могла уйти с того места, где еще недавно стоял большой, светлый дом. Там, под обломками, лежал ее сын... Ее оттаскивали силой, а она скребла ногтями землю, цеплялась за камни...

Дуся старалась забыть все это. Она летала, летала и каждую ночь успевала сделать больше боевых вылетов, чем другие. Никто не мог угнаться за ней. Она всегда была первой.

...Через день мы хоронили ее. Она лежала в гробу строгая, с перебинтованной головой. Трудно было сказать, что белее — ее лицо или бинт...

Прозвучал салют. Три залпа из винтовок. Низко-низко пролетели парой краснозвездные истребители. Они покачали крыльями, посылая прощальный привет.

Свежий холмик вырос на окраине станицы. С деревянного памятника смотрела Дуся: темные крылья бровей, внимательный взгляд, упрямый подбородок.

Через несколько дней мы узнали из газет, что Дусе присвоено звание Героя Советского Союза. И кто-то нацарапал на свежей краске памятника: «Евдокия Носаль — летчик-герой».

Гвардейское знамя

Солнечный летний день. С утра весь полк взбудоражен. Большое событие — нам вручают гвардейское знамя. Уже четыре месяца, как мы гвардейцы, — и наконец торжественная церемония вручения. В штабе мне объявили, что приказом меня назначили знаменосцем полка. Значит, я должна буду нести гвардейское знамя. Как я справлюсь?

Наглаживаемся и причесываемся самым тщательным образом. И, конечно, надеваем юбки. Хочется хоть на один денек снова приобрести свой естественный вид. Правда, на ногах — сапоги. Туфель ни у кого нет, но не беда!

К нам на праздник приехали девушки из «сестринского» полка. Они летают днем на пикирующих бомбардировщиках. Здесь же, на Кубани. Теперь их полк носит имя Марины Расковой. Все мы радуемся вместе и, конечно, вспоминаем ее, Раскову. Вспоминаем, как ей хотелось видеть нас гвардейцами...

Церемония вручения знамени происходит на большой поляне возле пруда. Весь личный состав полка стоит в строю, по эскадрильям. Наступает торжественный момент. Командующий 4-й Воздушной армией Вершинин читает Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Хором мы повторяем клятву гвардейцев.

— Клянемся! — разносится далеко за пределы поляны.

И где-то в овраге гулко отдается эхо: «...немся!»

Наш командир Бершанская принимает знамя. Она становится на колено и целует край знамени, опушенный золотой бахромой. Затем она передает гвардейское знамя мне, знаменосцу. Вместе со мной два ассистента: штурман Глаша Каширина и техник Катя Титова.

Знамя большое, ветер колышет тяжелое полотнище, и меня качает вместе со знаменем. Я еще не знаю, как с ним обращаться, но крепко держу древко. Это знамя мне теперь нести до конца войны.

Играет духовой оркестр. Радостное волнение охватывает меня, и я поглядываю на девчат: у всех настроение приподнятое, они чувствуют то же, что и я.

Проносим знамя вдоль строя. Впереди широким шагом идет Бершанская, за ней еле успеваем мы. Я чуть наклоняю древко вперед. Алый шелк с портретом Ленина развевается на ветру...

Талисман

Сквозь плотно занавешенные окна прорвался узкий солнечный луч. Как живой, заиграл тысячами светлых пылинок. Медленно пополз по одеялу. Это Галина койка.

А Галя не вернулась...

Слышно было, как ворочались на соломенных матрацах девушки. Никто не спал. Полеты были тяжелые.

Солнечный луч двигался дальше. Осветив кусочек стенки, он стал подкрадываться к кукле. Кукла — Галин талисман. Подарок знакомого летчика, который летал на «бостонах».

У куклы было семьдесят три боевых вылета. Она сидела, прислонясь к подушке, растерянно глядя в пространство. Вдруг неподвижное лицо ее оживилось, засветилось, как будто она вспомнила что-то хорошее. Но луч скользнул дальше — и оно погасло.

Я закрыла глаза. Спать, спать... Вечером снова на полеты.

Ты мой белый, шелковистый,
Не скучай, друг, без меня...

До войны Галя увлекалась прыжками. Это ее стихи о парашюте. Белый, шелковистый...

А Галя сгорела. У нее не было парашюта. Вместо парашютов мы брали дополнительный груз бомб.

Хорошо бы уснуть.

Это случилось вчера. Был обыкновенный вечер, такой, как другие. Поднимая пыль, рулили к центру поля самолет. Приземистые, похожие на стрекоз «ПО-2» раскачивались на ухабах. Ровный рокочущий гул стоял над аэродромом.

Но вот последний самолет пристроился сбоку к остальным. Мотор фыркнул и умолк. И сразу наступила тишина, Такая густая и липкая, что стало больно ушам и захотелось крикнуть: «А-аа-а!» Казалось, голос твой растает в тишине.

Я громко позвала:

— Галя!

— Чего, Нат?

Галя сидела сзади, в штурманской кабине. Зашелестела бумага.

— Мне показалось, что я оглохла. Но теперь слышу: квакают лягушки, ругаются механики...

— Машина развозит бомбы, кричит дежурный по полетам, — продолжила Галя.

— Ты пишешь? Письмо?

— Нет. Так просто. Пришло кое-что в голову.

— А-аа. Ну, пиши, — сказала я и подумала: «Стихи, наверное».

Она опять зашуршала бумагой — спрятала в планшет.

Я уселась в кабине поудобнее. Запрокинула голову — теперь я видела только небо и кусочек крыла. Можно было отдохнуть, даже вздремнуть: самолет, улетевший в дивизию за боевой задачей, еще не вернулся.

На землю спускались теплые летние сумерки. Очертания самолетов стали нечеткими, расплывчатыми. На небе выступили первые звездочки. Словно испугавшись, что появились слишком рано, они слабо мерцали в вышине. Их трудно было увидеть сразу. Но если выбрать небольшой участок неба и долго всматриваться в него, то обязательно найдешь две, три и даже пять неярких серебряных точек.

— На-ат, — сказала Галя, — почему-то мне все еще не верится, что мы полетим вместе. Странно...

Сердце у меня сжалось, словно кто-то сда