Чем мельче шрифт — тем важней инфа, блять! 7 страница

 

На восьмой день слёзы уже не текут. Мне бы и хотелось поплакать, да нечем. Он оставил денег. Сколько тут? На полгода. Главное, чтобы не захотеть наркотиков. Мы делали это с ним вместе. Если я буду принимать одна, то это... наверное, это будет плохо по отношению к нему. Он теперь далеко от меня. Интересно, он забыл меня уже? Или только сегодня вспомнил. Тело начинает трястись от мыслей о нём. Что это? Судорога? Бля, её мне ещё не хватало! «С таким лексиконом тебе бы быть шлюхой!» — как-то однажды он мне сказал. Я помолчала, думала, что может быть, что-то смогу ответить, но мне стало обидно. После того раза, в 13-ть лет, меня ни разу ещё не называли шлюхой. А сейчас мне 25. Всего три месяца я пожила с этим парнем. Он даже ни разу не соблазнил меня. Больше того, он, похоже, стал мне чуть ли не братом. В 14 я уже работала. Я пыталась помочь маме. Она почти не выходила из дома. Я бежала после работы домой и делала всё, что от меня требовалось: уборку, готовку, стирку. Пыталась её развлекать, но в 16 лет... Короче, когда мне исполнилось 16, она слегла и через несколько месяцев умерла. У меня была сильная депрессия. Я год с чем-то жила на отложенные за пару лет деньги. Я снова стала одеваться как нищенка и жутко похудела. Тогда я решилась позвонить брату и узнать у него, где я могу себя зарекомендовать.

— Шлюхой? Ты хочешь стать шлюхой?

— А что мне ещё делать?

— Но ты же...

— Вот именно! Могу продать свою девственность!

— Боже... Не думай об этом. Давай, я через три недели приеду, и мы всё обговорим?

Он приехал. Он приехал со своей невестой. Я послала их ко всем чертям! Иногда я думаю, что полюбила его. Раз так поступила. Он оставил мне денег. Ещё на год. Я хотела их выбросить, но не смогла. А потом я снова нашла работу.

 

«Он даже ни разу не сказал, сколько ему лет...» — думает мой мозг. «Его забрали в армию... А что теперь мне делать?»

Он не сказал, какая по счёту я была у него девушкой. Но он был моим первым парнем. Я могла лишиться девственности в 13 лет, а лишилась в 24. И для чего всё это?..

 

 

— Рашель? Ты скоро, сучка?

— Сейчас. Прости, что заставила тебя ждать, о мой милый.

— Просто меня всегда бесит, когда ты так долго.

— Я уже здесь.

Рашель. Славное имя, если бы я была парижанкой. Это некий сценический образ. Помнится, у Ван Гога была проститутка по имени Рашель. Он подарил ей ухо. Какой ужас. Надеюсь, для меня не найдётся такого же подарка. Мой парень ко мне не вернулся когда-то. Да мне и плевать на него! Честно. Ебётся он, скажу прямо, хуже, чем те, что трахают меня сейчас. Денег от них я получаю гораздо больше! Зубы у меня на месте — никто меня не бьёт. Всё славно и даже бывает сладко. Сложно сказать, осталась ли я красивой, но мою внешность хвалят. Особенно мою задницу. Говорят, что она на вес золота.

Появился один момент: ко мне стал часто приходить один художник. Видно, что я ему понравилась. У него нет денег, но он пообещал заплатить картинами. Сказал, что нарисует меня. Не знаю, чего он ждёт, но приходит он довольно-таки часто. Честно говоря, я его побаиваюсь. Он постоянно ругается. Приходит на минут десять ко мне и несёт всякую чушь. Я особенного ничего не понимаю в его беседе. Он постоянно будто под какой-то наркотой. В последний раз он долго разглядывал моё платье, а потом схватился за руку и долго смотрел на мою ладонь. Он сказал, что она должна остаться навсегда в его памяти. Такое чувство, что он в меня влюблён! И этого нужно определённо опасаться! Он слишком похож на шизофреника... Боже. Меня одно это слово пугает.

Сегодня я крайне плохо сплю. Меня обокрал один идиот. Я согласилась подняться в его коморку, а он ударил меня по щеке и начал кулаками долбить в плечо, потом ниже, попал несколько раз по животу и жадно вырвал сумочку у меня из-под рук. Единственное, на что я была способна — закричать и заплакать! Шлюхам так непросто в этом ущербном уёбищном мире!

— Открой, Рашель! — кричит кто-то в дверь. И голос. Этот зловещий голос. Кажется, это этот шизофреник. Ещё мне его не хватало! Иду медленно к двери, а он стучится: «Открывай, говорит, а не то сломаю дверь!» Я открыла, а он мне конверт только и отдал. Сам убежал. И куда?

Боже... А что в этом конверте?

 

 

VII

2017 год

Я проснулся одиноким. Я будто поражён. Кто воевал сегодня? Неужели я был на войне? Осмотрелся и увидел столик, на котором бутербродом лежали вещи: какие-то солонки в самом низу, повыше краски, а сверху — самое сочное — кисти, которыми я почти никогда не пользуюсь. Слева где-то пахнет чем-то приятным... Кажется, это подсолнухи. Боже... Они прекрасны. Жаль, что они имеют свойство вять, вянуть ли. Суки! Боже... Какая боль в мочке. А где она?.. Рука не верит. Отводит в сторону и на свете — кровь.

Что случилось? Бах!.. Одно. Другое. Был у неё... Беатриче. Как её... Рашель. Губы намокли... Слюни пошли. Что за беда? Подтираюсь тряпкой. Она тут, недалеко лежала. А теперь в руках. Теперь на губах. Губы чистые. Щас опять закрутится. Боже... Я поглащён. Этот подарок. Было восхищение? На её глазах что-то пропало? Да. Кажется, это было восхищение!

Ветки. А они тут причём? Почему именно с них всё началось у меня? «Винсент, это ты? Ты меня беспокоишь!» Это ты, Винсент?.. «Винсент, это ты?» Винсент, это ты? «Винсент, ты ли это?» Ты это, Винсент, или нет? «Ты это, Винсент?» Я ли это? Винсент, это я? «Это ты, Винсент?» Винсент, я что ли? Я, Винсент? «Ты — это? ИЛИ НЕТ? ЧЁРТОВ БЕЗУМЕЦ!!!»

Я — Винсент?

— Вы, Винсент?

— Что?.. Кто это?

— Вы сами сказали, что вы Винсент!

— Я? Разве?.. А какой... Господи... Да. Кажется... Ухо. Оно у неё?

— Ухо? Мочка? Да... Где она?

— Она у неё... Кажется... Винсент. Я?

— Вы? Да, вы так сказали. Но вы... Простите, вы в России.

— Я?.. Какого чёрта?.. Я же... Я ли? Кажется...

— А вы ли?

— Вы? Это я?..

— Это вы. Вы?

— Я? Кажется... Винсент.

Беру руку и кладу указательный в рот, облизываю: «Винсент, я?»

— Вы продолжаете говорить вслух! Вы знаете об этом?

— Винсент... Тео. Боже.

— Тео? А... Вы Ван Гог, стало быть?

— Стало быть... Он женился.

— Так я и думал.

— Думали. О чём вы думали?..

— Просто вырвалось. А о чём вы думаете сейчас?

— Понравился ли ей подарок.

Ветви. Ужасно, но, кажется, тогда всё и началось. Я впервые почувствовал это. «Что ты почувствовал, Винсент?» Что я художник. «Какой именно?» Что значит, какой именно? Такой. Какой я есть сейчас! «Разве ты не запутался, Винсент?» Нет. Я, кажется, плыву. «Стал русалкой?» Не неси чепухи. Просто всё плавает. «Под водой?» Под чем? Под водой. Нет. Совсем нет. Всё в эфире. «А что это, Винсент?»

 

1888 год

Куда я могу пойти? Где хуже, чем там, где я уже был? У меня всё ещё есть постоянные ощущения... Что хорошего в том, чтобы поправиться? Как бы то ни было: невыносимы, невыносимы галлюцинации... Прекратились!..

 

2017 год

— ВИНСЕНТ!!! ЧЁРТОВ ПОЛУДУРОК! ПРОСНИСЬ ЖЕ!!!

 

1888 год

Невыносимы галлюцинации... Прекратились!.. Уменьшившись до простых кошмаров. Физически я в порядке. Рана хорошо затягивается. И огромная кровопотеря восполняется...

 

2017 год

Да, подсолнухи прекрасны. Они истинно то, что я чувствую сейчас. Такие жёлтые. Такие сказочные. Тео ушёл... Бросил меня... Ради... Своей. Такие жёлтые. Такие сказочные. Такие жёлтые. Это они слева. Справа окошко. Там тоже что-то жёлтое. Солнце?.. И улыбка растекается по всему лицу. И потолок. Такой белый. Что он хочет мне открыть? Свои шрамы, свою болезнь... Свою сырость. Эти стены погрязли в темноте. Только свиньи могут жить в таком месте...

СТУК!!! Кто-то стучит... В дверь. Стучит кто-то. «Открывайте!» — кричат. Страшная тень на двери. И оттуда стук исходит. Мне становится не по себе. И стучат же так громко. «Открывайте!»

 

1888 год

Сеятель. Как же он прекрасен! О, боже. На меня столько наваливается, когда я думаю об этой картине. Она почти меня спасает. Почти спасает... Чего же мне постоянно не хватает? Формы? Придатков качества? Системы? Техники? Мнения? Отношений?.. Беатриче. Подарить ей ухо — странный способ доказать, что я её по-настоящему люблю. Даже рот не может это выговорить. Что-то не так... Может быть, я её люблю совсем не так, как нужно любить? Или люблю в ней не то, что нужно любить так, как любят настоящие люди. Я же не трафарет? Всего лишь один из тысячи, из миллионов их, выражающих свои чувство так, как им угодно. Выражение, которое обоснованно валяется на полу, на нём ходят... По нему ходят. Прыгают. На нём. По нему. По нему ездят. Давят его. По нему... Ходят. Как по тротуару. Всего лишь одно мнение. Из миллиардов. Сколько нас сейчас проживает на этой Земле? Миллиарды. Я один из них. Это же смешно, Винсент. Что ты можешь принести людям?.. Что ты можешь хоть кому-то вообще принести? Привнести в их жизнёнки. В их нелепое существование. Этих коварных особей, которые гоняются друг за другом, словно бахвальными танцами пытаются соблазнить всех и каждого, прыгают и тянутся как по канатам, брызжут в этом мире огнём и вознёй.

«Винсент, и ты сам такой же!»

И слюна исходит изо рта! Что это за ужас мне привиделся? Он приелся мне! Брызжущие слюной индивидуумы. Пхх!!!

«Псих, ты думаешь кого-то удивить этим?»

Удивить чем?

«Своими мыслями... Винсент. 900 писем, Винсент. 900 писем... Кому?»

Разным людям.

«Кому, Винсент?»

Брату. А началось всё с мыслей о сеятеле. А что это за фигура? Это же человек, который даёт людям надежду, что они что-то съедят, после того, как он посадит это что-то в землю.

«Винсент, ты всегда начинаешь издалека и получается какая-то глупость!»

Разве я могу быть виновен в том, что мозг посылает мне одну или другую мысль? Да и кто может быть виновным в этом? А если окружающие найдут способ контролировать течение моих мыслей, что из меня получится?

«Не считаешь ли ты это слишком прогрессивными мыслями для человека, который живёт в деревне?»

Это целый город.

«Просто большая деревня!»

Да и начерта я всё это делаю? Всё это превращается в огромную иллюзию. Эти подсолнухи даже не настоящие! Этот сеятель. Он ничерта не посеет. Он мёртв! Просто сдохший кусок пергамента. Музыканты однажды подохнут и некому будет бренчать эти бесполезные для ушей мотивы. Поэты? Да их книги порвут и сожгут все нахрен! Разве хоть одна моя картина уцелеет через лет сто? А наброски так и останутся набросками. Их никто не дорисует за меня. Или кто-нибудь осмелится? Мои пальцы говорят не то, что хочется сказать словами. Вряд ли это что-то обратное тому, что я пишу, но и не та мысль, которая должна присутствовать сейчас на бумаге.

«С самого начала этой любви я ощущал, что если не брошусь в неё с головой, отдаваясь ей всем сердцем полностью и навсегда, у меня не будет абсолютно никакого шанса. Но какая разница, будет этот шанс маленьким или большим? Я хочу сказать, должен ли я, могу ли я принимать это во внимание, когда люблю? Нет. Никаких мыслей о победе. Ты любишь потому, что любишь.

Я приехал в Амстердам. Где мне сказали, ваша настойчивость отвратительна. Я сунул пальцы в огонь лампы и сказал: «Позвольте мне повидать её, пока я держу руку в пламени!» Но лампу задули, а мне сказали, что я её не увижу. Любить... Что за занятие?»

VIII

Гаага, 1882 год

Давно не видел снега. Зима такая мрачная в этом году. Я иду по улице и никого не вижу. Пурга замела все следы эти существ... Люди. Я стал более странным, чем обычно. Я привёл домой проститутку. Она была беременна. Родители отвернулись от меня. Почему я всегда ищу не их заботы, а их гнева? Болезнь — это единственное, что может убить во мне все черты бытия, принадлежности, безумие, которое... «Винсент!» Тебе просто нужно быть спокойней. Спокойней переваривать эти вещи. Относиться к ним, как не к чему-то особенному, а обыденному. Со всеми может случиться подобное. Но что со мной случается, оно случается с каждым? «Винсент, не будь упрямцем... Ты же понимаешь, что просто так ты отсюда не выйдешь?» Откуда? «Из своей обычной жизни...» Она не совсем обычна. Я зову её Син.

Я рисую её. Я сделал её своей натурщицей. Так я проработал с нею всю зиму. С каждым днём она учится позировать всё лучше, что для меня крайне важно. Она старше меня. Но разве это важно, когда мне кажется... Она была белошвейкой, пополнявшей свой доход проституцией. Я не мог платить ей то, что полагается натурщице. Но всё-таки я платил ей какие-то деньги и до сего момента, слава богу, был способен уберечь её и её ребёнка от голода и холода, деля с ней свой собственный хлеб. Когда я встретил эту женщину, она привлекла моё внимание своим болезненным видом. Для меня она прекрасна! И я нашёл в ней то, что мне было нужно. Жизнь принесла ей много ударов и скорби. Скорбь и несчастья оставили свои следы.

Она позировала для моей лучшего рисунка: «Скорбь». Я хочу создавать рисунки, которые бы волновали людей. Скорбь — это маленькое начало; по меньшей мере, она содержит в себе что-то из моих собственных чувств. Я не мог бы нарисовать скорбь, если бы не чувствовал её сам.

Другой рисунок — корни; это древесные корни в песчаной земле. Я старался одушевить этот пейзаж тем же чувством, что и фигуру. Во всей природе, например, в деревьях я вижу выразительность и душу.

Возможно, это потому что я страстно любил Кею Фосс, принимая во внимание, что она гораздо обаятельней, чем Син. Конечно, это не значит, что любовь к Син не была искренней...

 

«Старина,

это были тревожные две недели. Когда я писал тебе, в середине мая, всё, что у меня было это три, три с половиной гульдена после того, как я заплатил булочнику. Первого июня нужно платить за жильё, а у меня ничего нет. Совсем ничего. Я надеюсь, ты сможешь что-нибудь прислать».

 

Эта... женщина. Она... только начались проблемы с деньгами. Она только родила. И опять... Она взялась за своё! Проституткой?! Какого... Тео. Почему со мной всегда так? Неужели я и правда выбираю не тех женщин?

 

Чёртов сеятель. Ведь всё началось именно с него. Дающий жизнь питанию.

 

 

3 октября 1883 года

«На этот раз пишу тебе из самого дальнего уголка Дренте. Не вижу никакой возможности как следует описать тебе эту местность... У меня не хватает слов. Думаю, что лучшая жизнь — это жизнь, состоящая из долгих лет с соприкосновением с природой на свежем воздухе. Здесь есть пара вечерних эффектов. Я всё ещё работаю над крестьянином, сжигающим траву, в котором мне лучше, чем в предыдущем этюде удалось поймать то, насколько настроение тревожно; так, что он в большей степени передаёт необозримость равнины и сгущающиеся сумерки.

Одним пасмурным вечером после дождя я обнаружил маленькую хижину. Она была так прекрасна в своём естественном окружении...

Когда я говорю, что я крестьянский художник, это и в самом деле так! и тебе в будущем станет это яснее...»

Однако здесь очень скучно. Я погибну, если буду один... Спастись можно, если я буду с другим! Любовь и дом — самое лучшее и эффективное лекарство.

 

15 декабря 1883 год

Они так же не хотят впустить меня в дом, как если бы речь была о большой мохнатой собаке. «Он наследит в комнатах мокрыми лапами! И к тому же он такой взъерошенный!.. Он у всех будет вертеться под ногами! И он так громко лает. Короче говоря, это скверное животное!..» Согласен... Но у этого животного — человеческая жизнь. И хотя он всего лишь пёс, человеческая душа, да ещё настолько восприимчивая, он способен чувствовать, что говорят о нём люди. Этого не может обычная собака!

И я, признавая отчасти, что я и есть этот пёс... принимаю их такими, какие они есть.

 

Каждый день я делал наброски ткачей. Думается мне, ткацкие станки со своими довольно сложными механизмами, в середине которых сидит фигурка ткача, подходит и для рисунка пером. Я должен быть уверен, что я передам их так, что цвет и тон будут всё же соответствовать остальной голландской живописи.

 

«Тео,

когда я слышу, как ты называешь новые имена, я не всегда понимаю, потому что я ничего не видел. Из того, что ты рассказал об импрессионизме, мне не совсем ясно, что под этим понимается! Что для меня, то я нахожу столько многое в Израелисе, что не слишком интересуюсь и жажду чего-то другого или нового!»

Цвет.

Когда ткачи ткут эти ткани они пытаются, как всем известно, добиться того, чтобы самые яркие цвета уравновешивали друг друга в красочных тартановых тканях, так что, несмотря на пестроту ткани общие впечатления гармоничны с расстояния. Эжен де Лакруа... Его наброски обладают такими же гармоничными отношениями с глазом обывателя, как и ткани, которые вынашиваются станками. Красный, пурпурный и оттенки лимонно-жёлтого. Кажется, он сам говорит на символическом языке цвета!

«У меня есть несколько голов, которые я тебе обещал. Это наброски, в полном смысле этого слова! Я нарисовал уже тридцать или около того...

В то же время я снова работаю над этими крестьянами, блюдо с картофелем. Я надеюсь, что рисование этих едоков картофеля пойдёт немного быстрее...

Понимаешь, я действительно хотел написать картину так, чтобы все поняли, что эти люди, поедающие свой картофель при свете лампы на столе, возделывали землю теми же руками, что они протягивают к блюду. Так что всё говорит о физическом труде и, таким образом, о том, что они честно заработали свою еду.

Я хотел передать идею жизненного пути, который полностью отличается от нашего. Я определённо не хочу, чтобы все восхищались ей или одобряли её, не понимая почему...»

 

— Мой дорогой друг, ты можешь писать картины лучше, чем эта! — его корпус был направлен ко мне, хотя руки хватились за талию. — К счастью!

Скривился и закрыл корпус правой рукой, левой пытается манипулировать: «Это кокетливая ручка женщины на заднем плане... Как неправдоподобно!» Резко наклонился; что-то снова ему не понравилось в моей картине; сижу бездыханно, слушаю:

— Какая связь между кофейником, столом и рукой, лежащей на ручке? Если уж на то пошло: что там вообще делает этот кофейник? Он не стоит, его не держат... но зачем тогда?

И почему у этого мужчины слева может не быть коленей? Или живота? Или лёгких? Или они у него на спине? И почему его рука должна быть слишком короткой? И почему ему не достаёт половины носа? С такой манерой работы ты смеешь ссылаться на Милле? Перестань: мне кажется, живопись слишком важна, чтобы так бесцеремонно с ней обходиться!

— Винсент, известие о смерти твоего отца пришло так неожиданно... Я очень хочу дальнейших событий, которых, однако, нет. Ты думаешь, я так мало интересовался твоим отцом, что вежливой формулировке, чтобы известить о чём-то таком волнующем достаточно для такого интереса?

 

«Мой дорогой Тео,

я всё ещё под сильным впечатлением от того, что произошло... Я просто продолжал рисовать эти два воскресенья. Я нарисовал библию отца.

И я шлю тебе натюрморт с этой открытой и оттого серовато-белой библией в кожаном переплёте на чёрном фоне. Я написал её за день. Это чтобы показать тебе, что всё-таки не зря вкалываю! Это я и имею в виду...»

 

Белый. Очень много белого... Бля, он прознает меня. Больно... ЧТО ПРОИСХОДИТ?.. Руки. Что... где мои отпечатки? Линии. Я их запомнил. Я их нарисую! Откуда это? Ударяю себе по щеке и промахиваюсь. Молчи, Винсент. Только не слова.

«Соскучился?»

— ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!

«Ты видел эти фотографии?»

— ЗАТКНИСЬ!

«Ты видел фон?.. Ты заметил?»

— КОГО ЭТО ЕБЁТ?

Упал на пол и брыкаюсь. Разбиваю вазу. Она падает со стола на пол. Главное не порезаться. Смешной мозг. До сих пор думает, что я могу...

Меня возбуждают шлюхи. Сегодня я шёл и видел, как одна из них тянула свою ногу тому... У него был огромный кошелёк. Пара монет и она уже больше не смотрит ни в одну из этих сторон, которые не принадлежат его дороге. Посмотри не туда и останешься без денег. «Рискованно, не правда ли?»

— Просит меня кричать?..

«За что ты хотел извиниться?»

— Может быть, я был изрядно груб?

«Ты снова говоришь с одной из своих шлюх?

— Конечно. Зачем я кричал?

«Хотел её...»

— Да. Думал, она отвяжется. Теперь я связал эти два события и думаю, что...

«Расскажи-ка мне, о чём ты думаешь?»

— Беа.

«ЗАТКНИСЬ!»

— Беа...

«ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ!»

— Беа!..

«ОПЯТЬ ТЫ С НЕЙ?!! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! Умоляю тебя... АХАХАХАХА».

— Фрэнк?

«Она ничтожность Фрэнка. Бедная девочка совсем не может подняться куда-то выше без тебя... Такая жалкая. Такая деревенщина!»

— Издеваешься?.. Чистое дитя!

«АХАХАХАХА».

— Нет.

«Ты заметил, что всё стремится к треугольнику?»

— Рори это ключ?

«Ты заметил, что всё стремится к треугольнику?»

— Вечерняя тоска разрывает мне глотку. Иначе я так бы не кричал! ОТСТАНЬ!

«Эта богиня сожрёт тебя и выплюнет. А потом снова сожрёт и снова выплюнет...»

— Фрэнк?..

«Ничтожество!»

— Вариант развития всего один или их тысячи?

«Тысячи или один... Тебе не плевать, если тобой управляют все эти люди?»

— Всё равно подохну. Даже мою последнюю мысль не узнают...

«Тщеславное ты дерьмо! Хорошо, что предки не узнают, насколько был отвратителен человек, которого звали Винсент Ван Гог».

Ухо. Засвербело. Ухо.

— Син. Знаешь, когда мы встретились, я думал, что мы принадлежим друг другу. Мы одинаковы. Жаль, что когда я выше находился, она летала так низко, а когда я пытался добраться до неё, она сильно взмывала вверх. Наверно, мы и созданы для того, чтобы видеться раз в пару лет и просто смотреть друг на друга не тратя лишних слов. Приятно смотреть, но связываться с ней противно. Я не хотел бы, чтобы мои дети были похожими на неё... Она просто ушла. Бах, и её нет. Я не позволял ей уходить! Какого чёрта? Какого чёрта? Это было необходимо. Да?

«Думаю, тебе необходима каждая мысль, которая рождается в твоей голове...»

— А как играть со скверными мыслями?

«Ты называешь анальный секс скверной мыслью?»

 

Париж, 1886 год

Что я думаю о своей работе? Это то, что «Едоки картофеля» — всё же моя лучшая вещь. Чего я надеюсь достичь? Так это написать хороший портрет во что бы то ни стало!

Ребрант писал своих ангелов так:

Сначала писал самого себя стариком: морщинистым, беззубым, в белом колпаке; по отражению в зеркале. Затем он мечтает, воображает... И вот его кисть снова начинает создавать его портрет! но уже по памяти. И выражение становится всё более грустным... и удручающим. Но какое это имеет значение? У меня грязная и тяжёлая работа! — живопись...

Я начал рисовать своё лицо в тёмно-коричневых тонах, к которым я очень привязался. Моё восприятие цвета со временем начало меняться... Я видел работы очень многих художников, которые меня сражали; будто они сражались за моё внимание — такое было чувство; каждый из них жадно боролся друг с другом в моём воображении; работы одного автора приходили на ум чаще работ другого; особенно цвета поражали... всё ярче и ярче. Я заимел привычку рисовать всё более ярким; жёлтый.

Моё стремление показать, что множество очень разных портретов может написано быть одним и тем же человеком! Художник будущего — это такой колорист, которых никогда прежде не было...

 

Картин я не продавал. Почему? Сложно сказать. Я, конечно, обменивался с другими художниками и торговцами картин, но почему-то не считал нужным отдавать свои работы за деньги. Такой обмен, возможно, несколько коробил меня...

Странно, но мне начали присылать цветы. Что делать с ними мёртвыми? Только рисовать; прежде, чем их краски потухнут и отравят реальность своей небрежной гримасой: поникшие уродцы; «смеющийся человек» Виктора Гюго.

Я сделал серию этюдов маслом, рисуя просто цветы; добиваясь контраста голубого с оранжевым, красного и зелёного, жёлтого и фиолетового...; жёлтый...

стремился к тому, чтобы смешанные и нейтральные тона соответствовали этим резким противоположностям.

 

«Он сейчас гораздо жизнерадостней, чем раньше; и он хорошо ладит с людьми здесь! Приведу пример: не проходит и дня, чтобы его не пригласили посетить студию известных художников или чтобы люди не пришли к нему».

Тео

 

Знаете, я любил ходить в этот магазинчик; там продавались материалы для художников. Всего в нескольких минутах ходьбы от РюЛепик... недалеко там находился бар с ветряной мельницей. Чёрт, я любил его рисовать!.. Ха, магазинчик папаши Танги! — кажется, так он назывался.

 

— Вы уверены? — говорят его губы. «И думаете, это для нас важно...» — бормочет мысль его.

Лежу на кушетке. Руки снова связаны. «Сальвадор ещё не родился? Никчёмный ублюдок!»

— Так что же там дальше? Ну... вы говорили о магазинчике некоего Танги.

— Да... Знаете...

 

Это место стало центром сообщества всех художников, которые собирались, чтобы посплетничать, и обменять свои картины на материалы папаши Танги: легендарным отцом авангарда! Поль Сезанн, Эдгар Дега, Тулуз Лотрек, Жорж Сюран — все они приходили сюда. Кажется невероятным, что это крошечное помещение было основным местом сбора для тех, кто, вероятно, является самой знаменитой группой художников в истории.

Мне было очень неловко в обществе. Знаете, эти ублюдки такого высокого мнения о себе и своих творениях. И я среди них... такой же ублюдок. Мне было радостно где-то внутри, но я очень болел этим чувством, что мне нихрена здесь не место! Они глядели друг на друга и искали поражения других в их глазах — смотрели на всё вокруг, словно это дерьмище какое-то; их картины — божество, а что не их картины — сраная жалкая пародия на существование! Блин, я знал, что мои картины сложно назвать совершенством... Рука человека дрожит. Глаза дрожат. Дыхание дрожит. Сердце сбивает тебя с толку, когда ты пытаешься совершить идеальный мазок, а он теряется и становится жалким и уёбищным. Неужели мои жалкие и уёбищные творения будут ценны когда-то для этого мира? Сильно в этом сомневаюсь. Мне точно не место в таком мире. Меня не понимают сейчас. Меня никогда не поймут!

 

Гоген. Японские эстампы. Наша страсть к этим рисункам питалась восхищением, что выплёскивало сознание в виде эмоций на лице.

Японская гравюра, безусловно, наиболее целесообразный способ добиться понимания того, в каком направлении развивается в настоящий момент живопись. Красочный и яркий! У нас с Тео их сотни...

Поначалу я просто копировал эстампы! Постепенно я начал экспериментировать с собственными работами, обрезая объекты по краям и используя строгие диагонали. Начал рисовать эстампы на заднем фоне некоторых портретов! конечно же, на портрете папаши Танги эстамп присутствовал.

Абсент. Я поглощал это снадобье в огромных количествах. Это несказанно, когда ты находишься в блеклого вида реальности, а потом выпиваешь рюмку за рюмкой и цвета становятся ярче, сочнее... у меня даже член вставал на это.

Тео был против. Не знаю, против чего он был: против употребления абсента или моего стоячего хуя. Он наблюдал во мне две личности: один, говорил он, изумительно одарённый, чувствительный и нежный, а другой — самовлюблённый и бессердечный:

«Я очень любил Винсента, и он был моим лучшим другом! но не сейчас!.. Кажется, с его стороны всё выглядит ещё хуже, потому что он не упускает возможности показать мне, как он меня презирает, и что я вызываю у него отвращение; это делает почти невыносимым моё пребывание дома. Никто больше не хочет заходить, потому что это всегда приводит к скандалу!...И он так грязен и неряшлив, что дом выглядит как угодно, только не гостеприимно!»

— Мне надоело это, Тео! Мы постоянно ссоримся! Я не так посмотрю на тебя, и ты уже бежишь в другую комнату... Неужели ты обижаешься? Что-то не так с моим лицом? Что ты видишь в нём? Или что-то не так в моём поведении? Что не так, Тео? Или я не так живу? Что неправильно я делаю по-твоему?

— По-моему? Да никто здесь не понимает, что ты творишь! НИКТО.

 

Светло-оранжевые закаты, делающие поля почти синими. Ослепительно-жёлтое Солнце!

Теперь, — когда я стал чуть лучше ориентироваться, — я начинаю видеть здешние преимущества; что до меня — я здесь чувствую себя лучше, чем на севере! работаю даже в полдень на самом солнцепёке на пшеничных полях без намёка на тень... и подумать только, наслаждаюсь этим как цикады. Почему я не знал это край, когда мне было 25, а приехал сюда только в 35?...но в то время я увлекался серым или, верней, отсутствием цвета! Но здесь... здесь мне нужны японские гравюры, потому что я и сам себе всё время говорю, что я и так в Японии. Я бы хотел создавать рисунки в японской манере; я ничего не могу делать, кроме как ковать железо пока горячо; я надеюсь сделать успехи в этом году — мне это просто необходимо!

 

5 июля 1888 год

Столько дней проходит, когда я ни с кем не перемолвлюсь и словом, исключая заказ ужина или кофе...;так было с самого начала! С моей стороны меня мучает то, что я провожу столько времени один — сам с собой!

У меня были идеи по основанию общины художников; я выбрал студию на юге: здесь, художники могли бы работать в товарищеской обстановке, в отличие от более возбудимого парижского мира искусства, который я покинул.