Чем мельче шрифт — тем важней инфа, блять! 10 страница

Весёлые истории пугают старость, а истории печальные радуют храбрость и самоотверженность. «Прожить бы ещё мгновение!..» — страстно шепчет старость уму. «Как же я жажду умереть уже вчера!» — кричит храбрость, молодость и юный умишко, что призван романтикой заброжать одинаковые будни. Так не терпится нам умереть ещё в утробе, чтобы развлечения не застали наше восприятие реальности... Нам нельзя знать, что такое развлечение!!! Иначе...

 

Рано или поздно мне следовало бы завязать... Мне просто нужно отказаться от этого. Да. Сказать, нет! Но сказать это легко, однако, когда сидишь часами и плюёшь в потолок... Бля, это ужасно. Иногда кажется, что лучше бы я схватил передоз, чем просто сидеть в своей комнате и смотреть в окно, или смотреть телик, или порнуху... Кажется иногда, что лучше бы я валялся и дрыгался в порывах, в схватках родовых, в предосознании вечных мук и скорби моей семьи, чем скучно и тупо смотреть на топор, который уже лет десять воткнут в этот сраный пенёк!

На улице пробежал ребёнок. Мой ребёнок тоже будет бегать... Радость ли это для меня? Бросьте. Вы и сами знаете ответ. Только мы все такие разные, что у каждого для этого имеется свой ответ, да и мне уже тоже придумали кучу ответов, так не похожих друг на друга: да, я рад, что у меня есть дочь; нет, я ненавижу тот день, в который она родилась. Что на уме у меня, в самом деле? Даже я не знаю. Не знает и жена. Дочь тоже никогда не узнает.

Можно трахаться часами, разговаривать ни о чём, а потом очухиваться и понимать, что беседы-то самой и не было; как и траха; ничего не было — ты просто лежал в ванной и на тебя лил тёплый душ, а когда ты проснулся и пробежался по комнатам, то обнаружил, что её нет. И ты в этот самый момент тупо не понимаешь — а была ли она когда-нибудь вообще в твоей жизни?

Можно часами трахаться и не понимать, что на самом деле ты дрочишь. Можно часами курить, а потом понять, что ты сидишь и дрищишь в сортире, и просто смотришь на горячий пар душа, который льётся уже некоторый час на пол сортира, душевой или как её нахрен ещё называют?

Можно трахаться часами, а потом вытащить член — и он в крови; неделями потом он болит, но ты глушишь по-новой и не знаешь о своей боли, либо знаешь о ней, либо просто не думаешь о ней, а думаешь о чём-то другом, либо думаешь только о ней, либо просто как-то тебе не совсем по себе...

 

Рвота — это постоянный приятель, когда ты завязал на месяц или на год. Хахахааа! На год...

Озноб мочит тебя с утра до ночи. Пот и холодно, пот и холодно.

А ещё бывает так: ты встаёшь с постели и случайно задеваешь головку члена. И кончаешь. Бывает, что ты без спермы кончаешь, но чувствуешь оргазм. И так бывает постоянно, когда случайно прикосаешься к головке или ссышь в сортире.

Самое херовое, когда тебе могут подсунуть вместо героина методон, а потом ты пытаешься от него отказаться. Конечно, я не буду говорить, что я употреблял методон, но я слышал об этом разговоры. Мне и без того, хреново, а если бы я принимал методон, что было бы?

Рвота.

 

Я думал, что сегодня мне станет намного лучше. Календарь сообщил мне, что сегодняшний день является пятым апреля.

Честно говоря, я думал, что всё будет по-другому. Я не летел сюда, чтобы поквитаться с целым миром и показать ему, что я могу и вправе сам решать за себя, основываясь на собственной логике вынесения определённого вида поступка за ограду моего поведения. Вот что ещё хорошо: он всё-таки принёс домой патроны. Как иногда бывает хорошо полагаться на людей!

— Как же блять это здорово! — плюю в сторону, смотрю на тесак; прохожу мимо и меня одолевают мысли.

Они развелись когда, я прятался в трейлере бабушки, дедушки. Какого чёрта проку от моей способности играть на барабанах, да на гитаре, если я оказался в разрушенной семье? Где я только не спал, чтобы не находиться дома.

Некоторые думают, что вся проблема сложилась из игральных костей с двумя цифрами: хочу быть рок-звездой и не хочу ею быть. Она упала ребром, я говорю вам! Как это могло быть? Деньги. Только монета может упасть ребром. Нахрен игральные кости! Нахрен всё!

ВСЁ К ЧЁРТУ!

 

Смешно, но всё началось с желудка. Да, он нестерпимо болел. Меня тянуло блевать каждое утро. Никто мне не смог помочь... Как же быть дальше, если зависимость убивала хотя бы эту боль?

Жрать нестерпимо охота, но я ничего не прикупил; а копаться в холодильнике мне не хочется... Невыносимо думать, что ружьё спасёт меня на этот раз. Кортни заблокировала карточку, но есть ещё наличные, поэтому даже время подумать ещё есть...

Кажется даже странным, что я не увижу больше горящей лампочки...

 

Им не нравится, что я употребляю, но я боюсь бросить... Боли, снова эти боли... И жизнь. Снова эта жизнь...

 

Голова нестерпимо болела; я смотрел в окно и пытался угнаться за птицами, но у меня не получалось...

Откуда этот прыщик? Да и плевать! Скоро на него не обратят и внимания...

 

Всё кружится. По сторонам невозможно смотреть. Стоит принять таблетки... Таблетки. Ахах!!! Я их буду называть теперь так. Таблетки.

 

По три строчки до конца жизни. Что ещё я могу сказать этим людям? Что ещё от меня им нужно? По три строчки до конца жизни...

 

Улица украшена лицами прохожих. Им тоже что-то нужно... Им всем что-то надо... Не от меня, это ясно. Но иногда кажется, что они хотят что-то получить от меня, и тогда хочется спрятаться. Когда лишняя строчка появляется, я начинаю бояться, что со мной не всё в порядке. «Знаешь, говорят мысли в моей голове, это сейчас тут больше трёх строчек, а в другой книге, на другом листе строчек может быть гораздо меньше...»

 

 

 

 

II.

 

«Теперь тебя будут называть фамилией Ниб о!.. Так ещё не звали ни одного твоего предка... Фамилия твоя сложилась из начала фамилии твоих отца и матери: соответственно Ничтож е и Бож е».

— Смотри, он такой симпотичный... А какие ручки, Же а! Посмотри: какие ручки, Жеа!

— Сэрр и, как ты можешь смотреть на него столько времени? Я и не знала, что ты можешь быть таким чудесным! — она посмотрела ему прямо в глаза и упала в его объятия.

— Не урони ребёнка, Жеа! Не урони!..

— Да ты теперь постоянно с ним играться будешь?! — нахмурилась она. — Обо мне и помнить перестанешь!

— Помнить мне нужно о вас теперь, Боже! Моя Жеа Боже, — он грустно посмотрел ей в глаза и тяжело вздохнул. — Через сколько преград нужно нам теперь пройти, родная! Через сколько?

— Главное, чтобы мы шли по ним радостно и терпеливо!

— Трепетно! — он запрыгал по комнате и замахал руками. Так радостно ему было в этот момент, однако в глаза врезался постамент напротив окна — первый этаж и всё вокруг видно, как и видно то, что происходит на этом первом этаже... — Когда уж его разрушат? Он портит не только вид, но и репутацию этого места! Это место могло бы быть самым прекрасным на Земле, однако... однако приходится постоянно настораживаться, когда видишь это! И что там написано? «Ре Лиа-Море ту салэ КатрижМэ, ля му а со». Что это вообще значит?

— Погибнуть, но защитить свою страну, отдав жизнь!

— Бессмыслица! Ужасно! И это теперь видеть будет наш сын? А школа? Вспомни эту школу! Там два этажа, она деревянная и на первом этаже я видел пару разбитых стёкол! Это ужасно, роднуля! Это ужасно! Жеа!.. Поди сюда. Смотри... — Сэрри указал на голубя, что сел на мостовую и начал ковырять межкаменное пространство — там семена, а несколько метров влево — видишь небольшой цветок.

— ЖИА! ЭТО УЖАСНО! На тот цветок наступили!

Он выбежал из дома и подбежал к тому месту, где был цветок; упал на колени и ногтём начал ковырять землю, что уже стала изрядно твёрдой, застыв вроде бы навечно между камнями.

«Ура!» — подумал про себя Сэрри: «Я выкопал!» Он понёс в руках полуживой цветочек... Солнце смотрело на него свысока так жадно, что злая туча загородила свет — она завидовала, что столько радости достаётся Солнышку; всё вокруг нахмурилось и потемнело.

— Жена! Доставай, скорей, горшок! Мы посадим его в горшок!.. Что это за сорт, что за порода? Как нам его назвать?..

— Ты ещё скажи, что хочешь назвать его так, как звали твоего дедушку?!

— Еро!.. И правда... Еро... Спасибо, родная, — он целует её твёрдый лоб и ласкает тут же сыночка за ножку, которая от щекотки прячется и играется с воздухом.

— Так смешно, родной! — она смеётся, и слёзы снова вырисовываются на её мешочках, что с рождения создают под глазами определённый уют, а для посторонних людей служат защитой от недостойных глаз. Каждому суждено улыбаться, если напротив него стоит человек. Любой человек.

— Нужна линейка, дорогая!.. Где же её взять?.. Думай, думай! Сэрри — думай!

 

Грегори было уже три. И тут появился Кейси. А через год настал черёд Себастьяна, о котором мы и настроились пока что рассказывать...

 

— Чёрт возьми! Блять! Где же, ёб твою мать, этот сраный пердун, что должен был зайти к нам?

— Г и ро, он идёт!

— А почта? Почта где, старая?

— Старая? Да я ещё нова! А ты меня за бесценок готов сторговать! За бутылку, поди, отдашь, да?

— Отдам ещё и мать твою, если она снова решит зайти к нам в гости!

— Стой, Гиро... Кажется... Слушай... Гиро... — она побледнела и упала на пол: — Кажется, я рожать щас буду!

— Кидай этого недоноска на пол потом... Ща принесу нож, чтобы перерезать пуповину!

Она лежала на грязном полу, где около стены бегало три таракана: один из них, самый большой, пробежал мимо ноги женщины, которой на вид было лет 50 — если не больше...

— Это третий уже за последние десять лет?

— Ужасно! Они вываливаются из меня, словно сигареты из автомата! Как я ненавижу этих сосунков... Когда же они состряпают нам пользу?

— Состряпает твоя бабушка блинов.

— Она подохла, — и баба эта плюнула в сторону тараканов, которые мигом разбежались. Ногой она упёрлась в стол, который начал скрипеть.

Рози и Лин переглянулись. Они сидели вдвоём, запертые в своей комнате и жужжали друг другу что-то на уши:

— Кажется, они детей начинают делать... В прошлый раз такой же звук мне сообщил это, а потом появилась ты!

— Может быть, наконец-то, у нас появится братик?

— Сомневаюсь! Я ждала уже братика, а появилась ты, злючка, — и Рози показала язык Лин.

 

— Тебе 25 лет, а ты разлеглась как потаскуха! — кричит Гиро.

— Мне, — срывается она на визг, — вообще-то уже 27!

— 25 иль 27: эти цифры не дают мне покоя... Нам удалось выпить все эти бутыли с вином или осталось ещё пять?

— Сегодня я выпила ровно четыре литра!.. — улыбнулась она и покосила на него глаза.

— А вчера?

— Все пять!

— Ох, радость моя! Да чтоб ты сдохла! Вчера я выпил только два!.. Сегодня придётся мне тебя перегнать — когда этот недомерок вылупится, ты откинешься на боковую, а я буду мозолить на него глаза: эти ублюдки такие уродливые — хочется смеяться, когда на них смотришь!

— Поспи сейчас тогда... Только дай мне бутылку сюда! Иначе я не смогу выплюнуть его!

— Как его зовут?

— Смеёшься? Бог перестал разговаривать со мной, когда я впервые отсосала член.

— А... в пятом классе. Кто он был?

— Мой классный преподаватель.

— Классные у тебя преподаватели. Я бы тоже отъебал всех своих классных, да только они уродины ёбаные!

— Тем не менее, ты не раз рассказывал, как хотел ущипнуть ту русичку за задницу!

— Ещё бы... Жирная жопа всегда будет в почёте!

— Моя жирная жопа сейчас издаст вопли почище моей пизды!

 

— Лииин! Хватит морщиться, сучка! Мелкая сучка, хватит морщиться!

— Рози, не называй меня так! — она сморщилась ещё сильней.

— Не называй меня тогда Рози!!! ДУРА! — показывает язык.

— А как мне тебя называть тогда, неРози?

— Называй меня... Хм... Роуз или Роза!..

— Фуу! Ужасно, Рози, ужасно!

— Ужасно? Почему это Лин?.. — она пододвинулась ближе к своей сестрёнке, на которой было надето потрёпанное розовое платье. Честно говоря, что оно розовое было видно лишь по двум пятнам, которые находились на боках, ниже подмышек — там ещё не успел стереться цвет. Остальное платье выглядело отвратительно-фиолетовым, а в некоторых местах даже несколько угрюмо-красным. Два хвостика торчали из её светлой головы. Глаза — голубые, а нос — крючком, и концом он упирается в небо. И что видится этими голубыми глазками? Сестра. Она выше ростом, хоть и сидит, но платье на ней не такое грязное и порванное — она сама себе стирает, хоть и ещё не догадывается помогать своей сестре со стиркой. Платье жёлтое и очень яркое, однако, левая манжета уже застирана, поэтому жёлтый переходит в бледноватый какой-то его оттенок. Она радует зрение сестрёнки, блестя зелёными глазами, которые вальяжно заявляют, что она здесь главная! Она так и впивается этими глазами в свою сестру, что та, бывает так и зардеется... Лицо её осыпано веснушками, которые подходят к анфасу её лица... Профиль очень изящный: ровный и идеальный нос, середина угла которого смотрит прямо в очи Рози, а ниже идёт изящный спуск по горке, расположенной над верхней губой... да так, что губа уже выглядит очень аристократичной и несколько изысканной, в сравнении, с резким переходом губ у её сестрёнки, которое она и нескоро, конечно, ещё и заметит. Да и обратит ли она на него внимание?

Конечно, Рози является красивейшим созданием на всей нашей планете. Её сестрица выглядит просто гадким утёнком: если пытаться их поставить рядом, то молодые мальчишки выберут, конечно, Рози; вряд ли кто-то споткнётся и остановит взгляд на Лин. Всегда ли так будет?..

Лин — 8 лет. А Рози уже 10. И Рози, знаете, поглядывает порой на мальчиком, да с подругами обсуждает их, пока те заняты своими «мальчишескими» забавами.

 

— Смотри, Лин, это Грегори!.. — поговаривала иногда своей сестре Рози. — Мне иногда кажется, что я без ума от него! Мне так и хочется его потискать...

— Вряд ли мне стоит обсуждать это с тобой, сестрица...

— Надеюсь, он никогда не узнает, что я уже переспала с двумя мальчишками с другого двора! — она кокетливо поглядела на сестру и посмотрела в небо. — Не хочется, зная, что ты становишься доступной, позволять себе быть более раскованной, ведь обратно уже не прийти... Ты же понимаешь, что я уже не стану снова девочкой?

— Но ты похожа на девочку!..

— Даже несмотря на подводку?

— Ты играешься просто, Рози!..

— Грегори называет меня Зи... Просто и классно!

— Это глупо, Рози. Мне 13, и я уже вижу, что это глупо!..

— Зато мне кажется, что я сгораю в его объятиях...

— Ему же 17?..

— Да, а что, дорогая моя сестрёнка? — она взяла одну из рук сестры и сжала своими худенькими и безволосыми ручками. Крики мальчишек на площадке, где они сидели, будто стихли.

— Он уже делал это с кем-нибудь?

— Он сказал, что его брат будет вечно ждать единственную девушку, с которой он сделает всё, что они оба захотят... Он перенял эту мысль у брата и даже ею гордится! — она наклонила голову быстро то в одну, то в другую сторону так, что головка её похожа стала на качели детские.

— Так это же прекрасно!? — аж воскликнула Лин и улыбнулась так красиво, что Себастьян почувствовал яркое влечение к этой девочке, за которой наблюдал, пока Грегори сообщал о своих планах с «плохой» девчонкой.

— Это прекрасно, конечно же, но я уже давно не... — заглушилось хриплым восклицанием Грегори, который вытаскивал из груди следующие фразы:

— Говорят, что она уже трахалась! Даже в рот брала!.. Я думаю, что, может быть, ну нахер этот уговор, Сёба?

— Уговор?.. Брат, разве я тебе говорил о каком-то там уговоре? Я рассказывал тебе о своих идеалах, о том, что я хочу быть первым у своей девушки, и это будет навсегда! Просто я хочу заняться музыкой... Хочу создавать что-то такое... Необъяснимое, понимаешь?

— Я думал об этом после того, как очередная глава Буковски была прочитана мною... Я выражаюсь, слышишь, порой как автор будущих рассказов!

— Главное, чтобы они не были ужасными или отвратительными! Окружающие не должны, мне кажется, питаться второсортным дерьмом... Кстати, твой Буковски из этой оперы... Я вырвал сознанием середину «Женщин» и меня, честно говоря, стошнило. Он трахал девушку в зад! Это ужасно...

— Я ничего не вижу плохого в анальном сексе... — нахмурился Грегори.

— Это и странно, ведь ты эстет! А это выглядит как-то даже немного отвратительно...

— Если девушка чистая, то можно у неё и отлизать даже, — остановился вдруг он и, проведя пальцами по губам, добавил: — Мне так думается...

— Нет, что ты, брат? Я не говорю о твоих предпочтениях... я говорю, что Генри Чинаски просто засунул свой член в анальное отверстие посторонней женщины. Он даже с ней не посоветовался, а ей было, вроде бы... больно! Он урод. Ещё тот, кстати! А где Кей?

— Си снова сражается с кем-то...

— Опять ему пиздюлей дадут?

— Как и всегда!.. — вырывает сигарету из рук Грега и кидает на асфальт — давит ногой.

— Поможем ему? — задирает по локоть рукава рубахи и мнёт кулаки.

— Не надо, Грегори. Он нам ничего никогда не рассказывает... Пусть научится общаться со своими братьями, а уже потом мы будем учиться ему помогать — пока что мы совсем не знаем, в какого рода именно помощи он нуждается.

— Мне иногда кажется, что мы будем нянчиться с ним всю нашу сраную жизнёнку!..

— Мать так же говорит. Отец для него умер, когда он начал замечать, что тот перестал с ним общаться после смерти Еро...

— Ахах, тот ёбаный цветок?!

— Ёбаный?.. Хм... Грегори, ты перегибаешь палку в общении с этой своей девчоночкой... Столько матов — это не красит человека твоего уровня.

— У меня нет никакого уровня — мы, блять, не в игре в сраной, Себастьян! Мы, блять, ёбаные уроды копошимся в нашей ёбаной жизнёнке!

— Разве невозможно это облачить в более интеллектуальную оболочку, друг?

— Я говорю с братом, а не с врагом, идиотина мой!

— Твой идиотина — та смуглая девочка, что бегает за этими двумя сестричками... Заметил — они белые.

— Да... Мне рассказывала Рози, что её мать-шлюха переспала с каким-то черномазым парнем.

— Араб?

— Или индиец — хуй их пойми, честно!

— Во всяком случае, мы знаем, что он не индеец.

— Балдю-балдю! — и показывает язык Себастьяну.

— А уши? Уши... — Себастьян подвинулся к братцу и потянул его за два уха... — Уши у неё идеальные! Чертовка!..

Грегори резко замер:

— Уши? Идеальные? Чертовка? — его глаза от каждого слова становились всё шире, да так вскоре широко раскрылись, что вид с высокой мачты корабля выглядит не столь широким; особенно его рот стал огромным — он захохотал! — Колись, сукин сын! О ком это ты тут мечтаешь?

— Заткнись, будущий Ферн!

— О-о-о, заткнись... Что это разозлило нашего гения?

— Мне хочется быть музыкантом!

— Ещё бы... Моцарт свою оперу нахуярил в лет пять?

— Вроде бы ему было шесть...

— А тебе уже 13!

— Хочешь сказать, что я ещё ничего не создал?

— Нихуя!

— Отец бы тебя убил...

— Я вообще не понял, почему он так отреагировал на Кейси, когда его цветок тот уронил на пол и растоптал...

— Спроси у отца — думаю, он расскажет!.. Сейчас он более милостив к Си... Наш любимый братец, который хуй пойми чего хочет от жизни...

— Я вообще не пойму: он не читает, не поёт, не рисует, не играет на инструментах — он целыми днями бродит со своим странным другом-матершинником... Как его зовут?

— Ммм... Какая-то сраная обезьяна!

— Холи Барроу?

— Он учит его матам!.. И гулянию по этому острову, на котором они постоянно зависают.

— Добряк Холи Барроу...

— Говорят, они подрались однажды...

— И быстро помирились!

— Главное, что он не начал бухать... И ебать всяких кошёлок!..

— А он влюблён?..

— Нет. Вроде бы нет... Ничего об этом не знаю, во всяком случае. Да и мне похуй, если честно. Мне сейчас хочется отъебать эту красотку!

 

— И знаешь, наконец-то я смогу сменить эту дурацкую фамилию с Ферна на Нибо!..

— Ужасно! Ужасно-ужасно-ужасно! Разве мы не должны гордиться своей фамилией? — прикладывает к щёкам свои ладони и краснеет, сильно так. В этот момент Себастьян снова смотрит в её сторону и тает, хлопая, словно девушка, глазами. Херувим вовремя сосредотачивает своё внимание по привлечению взгляда Лин, и она, краснея, пронзается страстным и наполненным страхом и любовью взглядом Себастьяна, — сама смотрит ему прямо в глаза. Себастьяну прямо в голову прилетает мяч — тот падает — Лин резко вздрагивает и поднимается.

— Зачем ты поднялась? — говорит Рози и глядит по сторонам. — Ах... Лапочка-сестрёнка переживает за всех земных созданий!.. Это же глупый Сёба!.. Он такой маленький для тебя, хоть вы и одногодки.

— Кейси для меня маленький! — показывает язык сестре и неожиданно прикусывает его и закрывает руками глаза и лицо.

— Ох! Да что же ты говоришь?.. Не влюбилась ли ты часом?

— Нет! — кидается на неё и легонько ударяет по локтям.

— Кстати, ты знаешь, что Кейси старше Сёбы на один год?!

— Ого! А выглядит он как дурак полнейший!

— Зря ты так высказываешься о брате своего возлюбленного... — вздыхает Рози. — Я наконец-то нашла любовь!

— Рано ты говоришь о любви...

— Ромео и Джульетта умерли уже — я старуха для этого, а любовь так ещё и не встретила!

— А у меня ещё есть шанс, — и она почему-то посмотрела снова на Себастьяна.

Что шепнул ей херувим в этот момент?

 

— 1965 год — всё началось именно с него!

— Правда?.. — воскликнула радостно Лин. Себастьян обнял её и продолжил:

— Рок начался именно с этого года! Долой старое — здравствуй новое! Когда от блюза негров стало тошнить... На самом деле, просто было скучно!.. Поэтому музыку наполнили адреналином! — щёки его загорелись, а Лин резко оттолкнулась от него и повернулась корпусом к нему, грудью упиралась в его грудь и смотрела прямо в глаза. Он шептал: — Группа Who придала чувства и теплоту в рок-музыку...

— Споёшь мне что-нибудь?.. — таинственно она заглянула в глаза Себастьяна.

— Это к Кейси... — с улыбкой заявляет он. Вроде он начал неплохо в этом преуспевать.

— Но если ты начнёшь сейчас, то тоже преуспеешь! Может быть, ты будешь петь лучше него!..

— Вчера был последний звонок, и сказали, что он лучший голос России. Конечно, это была шутка, но... может быть... Хоть кто-то из нашей семьи... — он разочарованно посмотрел в пол. Лин подняла руки и обхватила Себастьяна, упёршись ладонями в его спину.

— Говори о музыке... Ты так более насыщенный для моих сладких глаз, — говорит она.

— Они были очень опасные... Эта группа. Ху. А потом появились Роллинг Стоун со своей развязностью и сексом.

— Ух... попахивает сексом... — она озабоченно посмотрела в его глаза и поцеловала в губы. Это было сладко.

— Вы такие милые! — вдруг крикнул голос Рози.

— Как ты здесь оказалась? — ошеломлённая Лин посмотрела на неё, а Себастьян отшатнулся и посмотрел в единственное окно, что показывало улицу и несколько магазинчиков, что уже закрылись. Небо украшала Луна.

— Я просто ходила по комнатам — Грегори опять пишет свои рассказы!.. Сёба, ты читал их?

— Да, — коротко говорит он.

— И как тебе, Сёбочка? Я беспокоюсь о нём... Он такой странный стал. Видимо, это всё из-за моих рассказов о нашем детстве.

— Да уж... Не понимаю, почему у вас всё в превратном тоне... Мне Лин рассказывает такие милые вещи... — он смотрит прямо на Лин, которая невинно сжимает плечи, которые тянутся друг к другу увеличивая тем самым грудь, ложбинка которой привлекает внимание Себастьяна — он возбуждается, теряется и прячет взгляд; краснеет.

— Вы ведёте себя как два ебанутых девственника! — сообщает Рози и подбегает к Лин, хватает её за грудь и сжимает её ещё сильнее; кричит: — Смотри, Сёба! Смотри, Сёбочка! Они же твои! Почему ты их не схватишь и не запихаешь между ними свой член?

— Отвянь сестра! Отвянь, а?!! — шипит Лин, и Рози спокойно удаляется.

В комнате полнейшая тишина. Себастьян глядит в пол; лицо его красно, как и лицо его подруги, что сидит напротив... Они оба смотрят в одну точку в поле... Там дыра. Это идеально для них, чтобы понять, что они идеальны друг для друга, однако они не видят своих взглядов, поэтому теряются и ещё немного краснеют.

— Говори, Себастьян! Пожалуйста, говори!

— Боб Дилан поговаривал, что его вдохновляли звуки Роллингов... Он даже одевался так... Намекая, вроде, что обожает эту группу, — Себастьян улыбнулся. Его улыбка передалась Лин, которая поднялась и подошла к нему, сев на колени, как ребёнок.

— Убаюкай меня своим голосом, дорогой...

— Он выглядел как один из их группы. Дилан!.. Однако он добавил року политическую окраску... В это время в мире шла революция. И мы побеждали в этой революции...

— Мы? — очнулась Лин.

— Мы, — твёрдо заявил Себастьян.

Чтобы не показаться глупой, Лин не стала уточнять, что это за «мы» и позволила движением своих пальцев по слегка-волосатой руке Себастьяна продолжить его манерный рассказ. Он вздохнул и открыл рот:

— Эта музыка стала влиять на всё... и всё изменять, — он задумался. Лин не стала отвлекать его, а лишь смотрела своими огромными голубыми глазами в его душу, что открывалась в его небесном, таком же ведь, цвете глаз. Он резко вырвал: — Возьми горящий факел и беги!

Вначале 60-х молодёжная музыка была приличной, сладкой и немного бездушной. Эфир заполонили мелодии, поставляемые на поток такими поп-фабриками песен как «Нью-Йоркская Брилбилдинг» для эстрадных певцов вроде Боби Винтона и Боби Ви. Эти опрятные стриженные белые пареньки пели поп-музыку с примесью бита... Выходили на американскую эстраду и пели под фонограмму. Эта была целая индустрия, думается. Американцы поставляли на английский рынок свои записи, а компании грамм-пластинок их тиражировали, и людям это стало надоедать!

Новое поколение британской молодёжи жаждало музыки свежей, бунтарской. И они нашли то, что искали... в музыке американской чернокожей бедноты — блюзе.

Это была музыка, рождённая в борьбе! И английский рабочий класс полностью отождествил себя с чёрной Америкой.

В блюзе был элемент ярости андеграунда...

Они изобрели своё звукоизвлечение: оно захватывало, шокировало. Фантастика!

Исполнители блюза, такие как Джонли Хукер, Мади Вотерс и Хаулинг Вулф владели потрясающей волшебной мощью!

Помню, когда впервые услышал Хаулинга Вулфа меня пробила дрожь до самых костей! Лин?

Она спала. Он расслабился и его спина захрустела.

— Хочу, чтобы ты говорил всю ночь, Себастьян! Говори, милый... Неважно что, но говори... — она повернулась к нему бочком и начала похрапывать.

— Знаешь, что меня поразило в Вулфе? Он продемонстрировал голосом родство человека и животного... Это захватывало дух! Блюз существовал задолго до того, как получил это название. Это направление в музыке... Это нерв, к которому созвучен весь род людской, хомо сапиенс. Однако для большинства белых американцев блюз был запретным плодом — не то, что для англичан! Для Британии чёрные гетто Америки, чернокожие маргиналы, борьба Юга за интеграцию — вся эта политика была далека. Белым молодым англичанам политика не мешала, — как в Америке: принять музыку чёрных. Молодые парни из Лондона, Нью-Касла и Ливерпуля по своей воле запустили руку в американский мусорный ящик и вытащили оттуда культуру. Для будущих музыкантов был ещё один соблазн: блюз было легко освоить!

Его строй определённый. И очень простой! (Себастьян снова широко улыбнулся.) Как гитарист вы станете играть увереннее, кстати! Потому что почувствуете, что вам покоряется сама природа! Е-е-е, — вскрикнул Себастьян и хлопнул Лин по попе. Случайно. Она проснулась и покраснела. Они упёрлись взглядами друг в друга и очень долго анализировали страх, что просунулся из зрачков, смотря в их души.

— Что это было? — спросила тихо вдруг она.

— Я не сдержался... — быстро сказал Себастьян, но до конца не понял, что хотел выдать своим речевым аппаратом.

— Ты хотел меня хлопнуть по попе?.. — мило посмотрела в глаза ему Лин и похлопала глазками, как бабочка обычно хлопает крыльями.

— Я хотел... — он покраснел. Но не знал, что делать, поэтому сидел и не двигался.

Она подумала и выдала резко: «Хлопни ещё!»

— А?

— Ещё! Хочу ещё хлопочек!

— Что? — ещё не пришёл в себя ошарашенный Себастьян.

— Хлопок, хлопок! — она попкой своей начала тянуться в сторону лица Себастьяна; у того глаза стали огромными, как у филина, который находится в полной готовности к поиску добычи. И он хлопнул. Сколько веселья и радости было в глазках Лин! Она впервые, вероятно, радовалась тому, что её ударяют по попке.

— Я помню, — начала она, прижавшись к своему человечку, — как папа всю ночь не мог уснуть и почему-то считал, что это виноваты я и Рози. Миа в ту ночь он не трогал, — эта смугленькая стерва тогда всю ночь нам не давала спать, конечно, но она стонала тихо и всё время что-то шептала! — Лин потянулась... — Говори, Себастьян... Говори, пожалуйста, моя родной.

— Исполнение блюзовых композиций приобщало к свободе и создавало тягу к самовыражению. Именно блюзовая музыка растопила эмоциональный лёд 50-х годов — послевоенный аскетизм Англии. Благодаря акценту на импровизацию этот стиль развивал творчество молодых музыкантов, оттачивавших на нём ремесло. В 1962 году на западной окраине Лондона возникла группа: гитариста Кита Ричардса и певца Мика Джаггера объединила любовь к блюзу. Группа взяла себе название The Rolling Stones из стихов Мадди Вотерса. Вскоре они играли блюз в таких залах как Кроу Дадди Клаб. Джаггер говорил, что это было здорово, ведь в таких местах многие могли познакомиться; потом их пути порой расходились. Там бывали Брайн, Эрик Лептон, Джинжер Бейкер. Бейкер говорил, что когда там бывал Джаггер, он его жутко доставал, поэтому тот и сейчас его боится. Он описал его женственным мальчиком, который ходил, садился на сцене: посидит, а потом как запоёт! Потом он встретил Брайна Джонса, этот Джаггер, и так родились Роллинги. Блюзы, которые они исполняли вместе с английским твистом, стали хитом среди подростков. Бейкер считал их полупрофессионалами: белые парни играют музыку чёрных и делают это неважно... а тут оказалось, это вызов: всё сыро, они недотягивают, а людям нравится! Это было ни на что не похоже! Потрясающе...