Действие первое следовательно и картина первая

ВИКТОР ПОНИЗОВ

 

ТРИ УДИВИТЕЛЬНЫХ САМОУБИЙСТВА

 

(траги-коми-монолог в трёх действиях и четырёх картинах)

 

НИКОЛАЕВ 2012

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ следовательно и КАРТИНА ПЕРВАЯ

 

Обыкновенная комната, обыкновенной обстановки. Где-то по центру стоит журнальный столик, изнывая под грудой бытового хлама (газеты, журналы, пепельница, несколько немытых чашек из-под чая и кофе, тарелки с засохшими абрикосовыми косточками и колбасными шкурками, ручки, тетради – в общем, всякая хрень, преследующая холостяка, не особо заморачивающегося на порядке). Входит Персонаж. Ставит на столик банку консервов сомнительного качества, початую бутылку водки. Достаёт из кармана плаща помятый пластиковый стакан. Из другого кармана – консервный ключ. Открывает банку, наливает в стакан водки, копается в хламе журнального столика, находит грязную вилку. Залпом выпивает водку, гребёт месиво из консервной банки. Закусывает. Тут же, лихорадочно находит какой-то исписанный листок, сплёвывает в него несъедобную дрянь. Выходит на авансцену, достаёт из внутреннего кармана плаща смятую пачку сигарет.

ПЕРСОНАЖ. (в зал) Вы ещё не в курсе? – Жизнь – полное дерьмо!

Закуривает, подходит к столику, снова наливает. Выпивает и вновь закусывает дрянью из банки, сплёвывает «пищу» в тот же листок.

ПЕРСОНАЖ. Действительно, - исключительное дерьмо!

Выходит на авансцену, садится в позу «а ля турок», курит, сбрасывает пепел себе в ладонь.

ПЕРСОНАЖ. Вы когда-нибудь покупали акционные кильки в томате? Потрясающе, правда? Устойчивый и неповторимый вкус дерьма, правда? Такое ощущение, что их переварил кто-то до тебя. Что? На фига я их покупаю? Нет, нет… У меня неплохая зарплата. Просто я… (в зал) Секундочку…

Снова идёт к столику, наливает, выпивает, набирает килечного фарша, подносит ко рту. Через паузу снова наливает, глотает консервированное говно и быстро запивает водкой. Гасит окурок в той же консервной банке, снова выходит на авансцену.

ПЕРСОНАЖ. (зрителю) Нет, нет… Я не гастрономический мазохист… Мне ЭТО… (показывает на столик, где гордо громоздится якобы пища) Мне это совершенно не по вкусу… Просто… Просто… понимаете, а вдруг – ботулизм? Случается же такое – купил просроченного и… - в реанимацию. Там, вдруг, врачу похрен и в… - … ну, в общем, вы понимаете. (пауза) Да! Я ищу ту единственную, где живёт это чудное создание! (пауза, почти с благоговением) Бо – ту – лизм! Согласитесь, звучит! БО – ТУ – ЛИЗМ… КОМ – МУ – НИЗМ… О – НА – НИЗМ… (осёкся) Впрочем, не об этом… Так вот. Я где-то читал, что если скушать просроченное…. (пауза) Потом, совсем кушать не надо…. Понимаете? Да?

Снова идёт к столику, набирает вилкой рыбной дряни из консервы, педантично достаёт окурок, утонувший в месиве. Закрывает глаза и съедает ещё одну порцию «деликатеса».

ПЕРСОНАЖ. (после паузы) Я долго ждал этой акции. Я каждый день ходил в супермаркет и высматривал. Я видел много, достойного внимания и восхищения…. Но это… это превзошло все мои ожидания! Дешевле, только спички с жутким приговором «Гомельдрев»… Я хотел этого… Я ждал этого…

Срывается к столику. В порыве нездоровой страсти опустошает всю банку килек. Наливает стакан водки, выходит на авансцену, садится в позу турка. Ставит стаканчик перед собой, снова закуривает. Достаёт из следующего внутреннего кармана огромный круглый будильник. Заводит. Ставит рядом со стаканом.

ПЕРСОНАЖ. (в зал) Пятнадцать минут… Я читал… Три по пять и всё… Я специально обрезал домашний телефон. А мобильный оставил в камере хранения супермаркета… Мне неоткуда позвонить… А кричать бесполезно… В моём подъезде двадцать квартир. В девятнадцати живут беззубые и глухие старушки. Они зашевелятся лишь тогда, когда смрад моего разлагающегося тела перебьёт их кладбищенскую вонь… (в зал) Извините…. Я не хотел столь живописных сравнений. Итак. (смотрит на будильник) Четырнадцать минут… потом всё… Этот безобидный косяк, выловленный в северном море, перемолотый и упакованный грязными руками трудолюбивых узбеков в подвалах нелегальной преисподней, закончит свой и мой земной путь… (стряхивает пепел прямо в стакан с водкой, показывает зрителю сосуд с пеплом) Не переживайте… Это ничего… Табачный пепел – полезная штука. Это от изжоги. (залпом выпивает) Так вот, о ботулизме… Я читал, что не выживают… это хорошо… И звучит ничего: «На сорок втором году жизни его настиг ботулизм…». Неплохо бы эпитафию… Что-нибудь в стиле: «Помним. Скорбим. Будь проклят рыбозавод» или «Как жаль, что ты ушёл от нас. Производитель – педе…». (осёкся) Нет… последнее наверное уж слишком… (смотрит на будильник) Двенадцать минут… Двенадцать шестидесятисекундных шагов к небесным вратам. Говорят, перед смертью, вся жизнь проносится перед твоими глазами… (закрывает глаза руками, долго сидит, потом резко отрывает ладони от лица) Ни хрена!!! (встаёт, начинает бродить взад-вперёд по авансцене) Что ж, попробуем насильно прокрутить киноленту. Итак… Роддом… ясли… манная каша, медузой сползающая по тарелке… первый звонок… учительница семитской наружности… Варька, с косичками, веснушками и в безобразных очках… пьяная биологичка на выпускном… университет… сосиски и жирные мухи в столовой… свадьба… теща – стерва… развод… алименты… исламский фундаментализм, размахивающий ядерной дубиной… мандавошки от повзрослевшей Варьки… ещё раз… Варька… супермаркет… кильки… ВСЁ!!! Жизнь пронеслась! (смотрит на будильник) Как-то быстро пронеслась… (наливает, долго стоит, словно на поминках) Ну, не чокаясь! (выпивает) А по сути – банальная жизнь банального вшивого интеллигента… Бездарно… глупо…. И ни о чём! Я не вынес старушку из горящего дома. Я не посадил сосну в палисаднике. Не построил даже собачьей будки. Впрочем, с сыном удалось! – Осеменить я таки успел! (гордо) Хоть чуть-чуть, но на Земле я наследил! (смотрит на будильник) Десять минут… Время тянется, как творческий отчёт коллектива народных инструментов… Что ещё? Надо вспомнить что-то важное. Очень важное… А что было важное в моей жизни? Да и жизни-то, по большому счёту, не было. Так, существование… вернее – прозябание. Производство углекислого газа и дерьма в течении четырёх десятков лет. Обидно… Кто-то покорял океаны, кто-то взбирался на Джомолунгму, кто-то героически истреблял глистов у несчастных детей Уганды, а я?... Двадцать лет придавал жопе горизонтальное положение в читальном зале библиотеки. Здоровый, сильный мужик, выдающий книжки и застывающий, как муха в янтаре, в пространстве читальни… Какая чисто мужская профессия!

Наливает. Выпивает. Долго молчит.

ПЕРСОНАЖ. Как-то раз, я решил написать скандальный роман. На очень, как мне казалось, животрепещущую тему: «Колхозник-гей, открывший в селе тематический клуб, не выдержав одиночества, бросается под комбайн во время уборочной страды. Европейская комиссия по защите прав человека резко критикует руководство колхоза за половую нетерпимость и председателю ничего не остаётся, как продолжать дело гомомученика». Признаюсь, не все одобрили тему деревенской гей-культуры и, после бурной и не совсем цензурной дискуссии, мой роман повторил судьбу второго тома «Мёртвых душ». Причём сделать мне это пришлось публично, в присутствии жены и тёщи. Вторая лично проконтролировала, чтобы потомкам не осталось ни единой копии. Прозу пришлось забросить и… я занялся поэзией. (после паузы) Это ещё более печальная история… (идёт к столику, резко оборачивается к залу, страстно декламирует) Желтовато-жёлтые листья, Желтизною упали в желтень, Но черняво-чёрная зе^/мля, Желтизну обратила в чернень. Моё новаторство в поэтическом словообразовании, тоже не было оценено должным образом. Сборник с моей поэзией, изданный за мой счёт, стоял на самом видном месте в читальном зале, лежал в самых обитаемых местах моей квартиры. Но… не привлекал ровно ни чьего внимания. Ничего, думал я, поэту нужно время, надо подождать своего звёздного часа и читателя. И вот однажды… Мы всей семьёй поехали на дачу. Утром, по вновь заведённой традиции, я заварил себе кофе, взял тетрадь, ручку и пошёл в сад охотиться на муз и вдохновение. Через полчаса я узрел, как между деревьев, по направлению к отхожему месту, сонно двигалась грузная туша тёщи. В её руках был сборник моих стихов! Моё сердце неистово забилось в предвкушении долгожданного триумфа. Я подскочил к ненавистной старухе, расцеловал её и спросил: «Ну как?!» «Ещё никак…» - ответила та, недопоняв сути моего вопроса. «Я не про утренний моцион - уточнил я. – Я про стихи…» «А! Про это…? – она показала мне мою выстраданную и изданную лирику. – Так… ничего… Средней жёсткости… Только «желтень» на жопе отпечатывается…. А всё потому, что кто-то забыл про туалетную бумагу!» Она гордо и тучно удалялась в известном ей и мне направлении. А вместе с ней, в том же направлении исчезало моё новаторство в мировой поэзии. Я почувствовал себя отцом клозетной лирики… (наливает, выпивает). Ещё один удар ожидал меня через неделю.

Дело в том, что работа в библиотеке связана с довольно нудным времяпрепровождением. Вялотекущие «жопочасы» читального зала требуют наличие некого дополнительного хобби. Так вот, пока я писал стихи, моя напарница тиражировала бюстики классиков из папье-маше. Через несколько дней, когда я возвратился с дачи, после моего первого неудачного опыта встречи с неблагодарным читателем в лице обгадившейся тёщи, я обнаружил отсутствие на стенде современной лирики своего сборника. И снова моё сердце тревожно и радостно забилось в предвкушении чего-то дивного.

«Что? Взяли?!» - еле сдерживая волнение и сбивающееся дыхание, спросил я у напарницы. «Взяли… взяли…» - ответствовала та, меланхолично обклеивая бумагой бюстик Достоевского. «Кто?...» - я окинул взглядом читальный зал, где корпело над талмудами несколько очкариков разного пола. «Я… - ответила помешанная на клонировании гипсовых классиков подруга. – На Фёдора Михайловича материала не хватило».

Это был удар ниже пояса! Плевок в легкоранимую душу творца! Мне, вдруг, так захотелось разбить башку библиотечной крысы пресловутым бюстиком Достоевского, засунуть занудным очкарикам их очки и фолианты в жопу и, раскачав книжный стеллаж, благополучно упокоиться под грудами книг и дерева. Именно тогда, я в первый раз задумался о бессмысленности и ненужности своего существования. (смотрит на часы) Три минуты… Три шага к вечности…

Наливает водки, становится возле журнального столика, словно директор предприятия, вещающий на праздничном сабантуе перед коллективом.

ПЕРСОНАЖ. Что хочется сказать потомкам? Порою, жизнь кажется серой и унылой штукой. Чередою бессмысленных дней и забот. Семь миллиардов незаметных и убогих существ ежедневно истощают земные ресурсы. И лишь немногим из них удаётся яркой звездой вспыхнуть над горизонтом цивилизации. И, каждому из нас, очень обидно осознавать то, что ты так никогда и не попадёшь в это число блистательных созвездий. Твой удел – прах и безвестность. Поэтому, надо уйти как можно раньше, дать дорогу и воздух тем, кто, возможно, стоит на этой планете дороже тебя. Тем, кто в состоянии оставить яркий след и добрую память. Мы – раса паразитов, меняющих бумагу на еду. И многим из нас, желательно более никогда не повториться на этой планете!

Выпивает. Звонит будильник. Персонаж стоит и ждёт летального исхода. Потом ложится, принимает позу усопшего, долго лежит. Переворачивается на бок, лицом к залу, складывает руки под головой, как это обыкновенно делают спящие, открывает глаза.

ПЕРСОНАЖ. Что-то не умирается… Чего-то никак не приходит пи…ец…. Странно… ведь я смотрел на дату…. Просроченное… и хорошо просроченное… и цена… и качество… Выходит, что просто так наелся говна? Обидно как-то… нет слов, как обидно… несправедливо… (пауза). Ладно. Есть запасной вариант.

Встаёт. Достаёт из-под журнального столика заранее заготовленную верёвку с петлёй и мыло.

ПЕРСОНАЖ. Прощайте, господа!

Уходит в другую комнату. Через некоторое время, за сценой раздаётся невообразимый грохот, слышен стук шмякающегося об пол тела, звук бьющегося стекла. Персонаж выходит на сцену. В его руках разбитая, оторванная люстра, на шее верёвка, одним концом привязанная к этой же люстре. Он весь перепачкан осыпавшейся штукатуркой. Персонаж удручённо выходит на авансцену.

ПЕРСОНАЖ. Жизнь – дерьмо! Даже сдохнуть по-человечески не получается…

Затемнение. Конец первого действия и, следовательно, первой картины.