- В самый раз, товарищ генерал; как говорят игроки, без перебора.
- Без перебора! - рассмеялся генерал. - Ну, ладно, дело покажет. Какие вы вынесли впечатления от чтения львовских материалов?
- Впечатления следующие. Рогачев, по всей видимости, наш человек. Родину не предавал, на подлости не шел. В сочетании материалов из Львова и факта убийства, на мой взгляд, таится полная разгадка этого дела.
- Несколько категорично, но факты за вас.
- Второе, что меня заинтересовало, - это появление около Соколова одной фигуры - Ярцева. Его шофера. Попрошу вас, товарищ генерал, помочь мне. О Ярцеве из Крайска я послал запрос в Центр. Сведения о нем могут очень пригодиться.
- Раз послали запрос, товарищи сделают. Еще что у вас?
- Все, товарищ генерал, - сказал Луганов. - Разрешите идти?
- Идите, Василий Николаевич, там, в Омске, поинтересуйтесь для начала Коцурой. Этот говорит охотно и топит своего бывшего сослуживца Ткачука с головой. Интересно, что Ткачук сам выдал Коцуру, а теперь молчит. Ситуация нелепая. Наши омские товарищи решили, что тут какая-то хитрость. Но скоро убедились, что Ткачук мстителен и туп и сам помог заманить себя в капкан. Впрочем, все это еще следует проверить… Ну, всего хорошего вам, Василий Николаевич!
…В гостинице Луганову сообщили, что билет на Омск заказан, вылет в пять сорок пять. Он поблагодарил и прошел в свой номер.
Утром его разбудила дежурная:
- До вашего самолета час двадцать.
Он стал собираться…
На первом же допросе в Омске Луганов понял, что Коцура раскрывает все, что знает.
- С какой целью был создан на Львовщине спецлагерь? - спросил Луганов.
- Да и сказать трудно - с какой, - говорил Коцура. - Собирали туда только беглецов из других лагерей. Так что работа наша была трудная. Почти все охранники были украинские националисты. Мы числились по штатам эсэсовской украинской дивизии “СС-Галитчина”. И должны были выбить из пленных дух непокорности. Командование требовало, чтобы мы проводили в лагере вербовку в наши ряды. Однако с этим слабо продвигалось, пленные организовывали побеги. Конечно, в большинстве случаев их ловили и расстреливали. Пока ловили бежавших, весь лагерь должен был ждать на ногах. Некоторые не выдерживали: стояли по десяти-двенадцати часов, раз даже двое суток. Тех, кто падал, убивали.
- Кроме вас какие-нибудь нацистские службы вербовали людей в лагере?
- Гестапо. Но мы о его работе ничего не знали.
- А власовцы?
- Был там какой-то власовец… Но мы с ним редко встречались. Он, по-моему, нас, украинцев, ненавидел.
- Узнали бы его по фотографии?
- Едва ли. Я очень редко его встречал. Он, правда, нашими людьми пользовался для пыток, но мы, вахманы, с ним редко встречались.
- Назовите людей, которые работали вместе с этим власовцем.
- Да вот, - с возбуждением заговорил Коцура, - вот тот Ткачук с ним и работал! Он в лагере под другой фамилией был. Не помню какой…
- Кущенко?
- Верно, Кущенко. Но эту фамилию он взял для конспирации. У нас так повелось: чтоб каждый имел другую фамилию. Этот Ткачук был страшный человек. Его не только пленные, мы боялись. Он был силен чудовищно. И пытал страшно. Особенно москалей. Люди после его пыток редко выживали. Мы все недоумевали, как Ткачук служил власовцу - хоть и союзнику, да москалю. А у него чуть не дружба была с этим власовцем.
- Это тот Ткачук, что встретил вас в Иркутске?
- Он самый. Я так и подозревал, что он меня выдал. Послал небось анонимку.
- Вот фотографии, - сказал Луганов. - Посмотрите, нет ли знакомых.
Коцура разложил веером фотографии и стал их рассматривать. Луганов почувствовал, что его охватывает волнение.
Коцура откладывал в сторону фотографии Аверкина, Варюхина, Дорохова, жены Дорохова.
- Нет, - сказал Коцура, - не знаю никого. Может, даже и встречал, но не помню.
- Допрос окончен, - сказал Луганов, - идите.
Он очень устал. Опять надежды не сбылись. Сведений о Соколове не прибавилось.
Вошел следователь из Омского управления.
- Идут дела? - спросил он. Луганов молча покачал головой.
- Ничего, - ободрил его омич, - тут есть еще один тип. Никак его не раскушу. То как будто хитер и даже умен, то кажется тупицей. Его случайно обнаружили. Он по тем же делам, что и Коцура. Бандеровец. Убийца. Сам выдал Коцуру, а о своих делах молчит. Я думаю завтра им устроить очную ставку. Вы приходите к одиннадцати, может, будет что и по вашему делу.
Утром Луганов вместе со следователем сидел в кабинете и ждал заключенных. Первым привели Мандрыку.
- Ну, Мандрыка, он же Кущенко, - обратился к нему следователь, - еще не надумали говорить?
Луганов вздрогнул, когда услышал: “Кущенко”. Так это он, палач!
Ввели Коцуру. Едва заметив Мандрыку, он вытянул руку и сказал:
- Он. Ткачук. Свидетельствую, граждане. Самый большой злодей из всех, кого я на свете видел.
Огромный, наголо обритый кузнец шевельнул бровями, коротко взглянул на Коцуру и отвернулся.
- Гражданин Ткачук, - сказал следователь, - вам молчать бесполезно. О вас уже почти все известно. И то, как вы работали в спецлагере…
Ткачук дернул головой и уставился в стену.
- …И то, как вы были куренным в бандеровских бандах. Так что давайте говорить начистоту. Ваш сотоварищ нам все рассказал, у него и надежда есть на лучший исход.
Ткачук снова посмотрел на Коцуру и вдруг плюнул ему под ноги.
- Ладно, ладно, - сказал следователь, - эти штучки вы для других приберегите. Тут у вас сочувствующих нет, так что нет смысла и сцены разыгрывать… И вообще не пойму я, зачем вы выдали Коцуру, если не хотели говорить?
Ткачук посмотрел на следователя каким-то затравленным взглядом и отвернулся.
- Отвести, - приказал следователь. - И того и другого.
Бандеровцев увели.
- Вот чертовщина! - сказал следователь. - Этот громила сам ведь выдал Коцуру и мог быть уверен, что этот в отместку все о нем скажет… И молчит.
- Ничего, - ответил Луганов, - теперь он заговорит. Точно знаю, что заговорит.
Луганов поднялся и возбужденно заходил по кабинету.
- Он так нам важен, что должен заговорить!
Последние ночи Ткачук не спал. Он вспоминал лучшие дни своей жизни. Сорок первый, лето. Как вступали во Львов немцы, как за мотоциклами их, танками, пушками и колоннами пехоты вступал в город батальон “Нахтигаль”, а за ним шли отряды лесовиков, и в одном из них он, Ткачук, молодой, рослый, здоровый, радостно кричащий приветствия немцам.
Потом осенью сорок первого он, Ткачук, на машине комендатуры разъезжает по улицам в эсэсовской форме. Листья с шуршанием падают под колеса, разбегаются с дороги люди, а он сидит с автоматом рядом с шофером в черном мундире и высматривает среди прохожих еврея или москаля…
Ткачук скрипит зубами, ворочается; пятнадцать лет он жил в Сибири, работал и разговаривал с этими людьми, но ничего им не забыл. И если бы времена переменились и ему было дано право опять шагать по лагерю, поигрывая нагайкой, он опять бы сек ею, да так, чтоб ни одного не оставить в живых. Он засыпал к утру, часа на два, но и во сне видел все то же: лагерь, своих и немецких эсэсовцев, коменданта и нагайку, с которой он был властелином…
Ненависть, скопленная за целую жизнь, вздымалась в нем. На допросах он не слушал, о чем его спрашивали, молча отворачивался от следователя.
…Луганов и следователь уже изнемогали. Этот убийца не поддавался на обычную человеческую логику. Допрос за допросом не давал результатов.
Дела между тем не прояснялись. Позвонили из Москвы, сообщили, что югославы нашли людей, подтвердивших храбрость Варюхина в партизанских рядах. С Дороховым картина была более сложной. Шесть человек из его батальона, увидев его фотографию, разделились во мнениях. Трое утверждали, что это не Дорохов, трое подтверждали: да, Дорохов. Прошло двадцать лет как-никак…
Луганов внимательно следил за тем, как реагирует Ткачук на вопросы. Последнее время некоторые вопросы он хотя бы выслушивал, тогда как раньше они для него, казалось, просто не доходили.
- Вот вы упираетесь, Ткачук, а зря, - сказал ему однажды следователь, - многие ваши сотоварищи уже сейчас работают, как все люди, а вы еще в прошлом живете. Бессмысленно это. Вовк, Маленький, Смачный во всем признались, отбыли срок, теперь живут не тужат…
- А шо бы им тужить? - спросил вдруг Ткачук. - Боны вам половины про себя не казали, а вы вже довольны… Чого бы им тужить?…
- Почему же! Мы данные их перепроверили, - возразил следователь.
Луганов с интересом следил за допросом.
- А шо воны казалы? - угрюмо быча голову, спросил Ткачук. - Як воны ваш госпиталь застукали на шляху на Станислав, казалы? А там Вовк распоряжався!
Следователь пожал плечами:
- В большинстве своих преступлений они покаялись.
- “Покаялись”! - пробурчал Ткачук. - Воны головы вам заморочили, та и все… Маленький - це ж главный разведчик на Тернополыцине був. Вин казал, шо дитэй вашего секретаря порубили в разрушенном доме?
- Не могу понять, отчего вы о себе не расскажете? Раз у вас чуть не каждый был таким душегубом, то вам совсем не страшно в этом ряду предстать.
Ткачук сразу замолчал, и допрос пришлось закончить.
- Он завистлив, - сказал Луганов следователю, - завистлив и никого не любит… Вот на что его надо брать.
- Самое удивительное, - произнес следователь, - что он и Коцуру вот так же выдал. Я сначала даже не понял, зачем он это сделал. Думаю: завоевывает право на жизнь. Нет. Это он из зависти. Я, мол, арестован, почему же другие, такие же, как я, на свободе ходят… А в селе о нем хорошего мнения и даже послали к районным властям узнать, нельзя ли освободить Мандрыку, отличного кузнеца и хорошего человека.
- Когда надо, прятаться умеет, - сказал Луганов. - Вы не будете возражать, если я проведу следующий допрос?
- Пожалуйста. Я и сам хотел вам предложить.
На следующем допросе Луганов встретил Ткачука внезапным вопросом:
- А вы знаете, Ткачук, что в селе о вас хорошо вспоминают?
Ткачу к покрутил головой.
- У яком сели?
- В Шилино. Говорят, был хороший кузнец и человек, мол, порядочный.
- А вы шо?
- Пока молчим. Сказать “убийца”, “палач”, как-то неудобно.
- Скажете, - пробурчал кузнец. - А шо кузнец, так и есть кузнец. Кабы Советы не пришли в Галитчину, я бы у себе кузнечил. У меня кузня была на шесть наймитов. Усе отобрали…
- Поэтому и начали против нас бороться?
- А шо? Ты бы не начав, кабы тебя разули, раздели?…
Луганов пристально посмотрел на Ткачука, потом вынул и разложил перед ним фотографии: Дорохова, Ярцева и нескольких бывших бандеровцев.
- Вот, Ткачук, - сказал он, - все эти люди тоже имели грехи против советской власти. Однако некоторые из них заработали прощение. Признались в своих поступках. И теперь уже освобождены. Разве вы не могли быть среди них?
Луганов, не отрываясь, наблюдал за тем, как Ткачук рассматривает предложенные ему фотографии.
Он отодвинул карточки бандеровцев, чему-то ухмыляясь, зато фотография Ярцева в эсэсовской форме привела его в волнение. Из-под нависших бровей глаза его взглянули на Луганова с изумлением. Но, встретив его напряженный взгляд, Ткачук сразу овладел собой. Взяв фотографию Ярцева, он захохотал:
- А цего тоже освободили?…
Ткачук почесал переносицу и хмыкнул.
- Ось я, як вы казалы, для вас душегубец. Того гляди, меня к вышке приговорят, а цей хлопец на свободе гуляет! Слушай сюды… То був кэт такий, шо йому равного не було! Я душегубец? Та я перед ним овечка, ось шоб меня Бог сокрушил! - Он перекрестился. - Но погоди, я их усих на чистую выведу! Скольких ваших зарезав… Скольки вин руками задушив… А пытав як?…
- А ты не пытал, Ткачук? - сорвалось у Луганова.
Ткачук замолк, долго смотрел в окно тоскливым и злым взглядом, потом повернулся к майору:
- Так я ж ваших пытав. Я ж за идею! Ему все равно кого резать було! А це кто? - Он резко толкнул к Луганову фотографию Дорохова.
- А это полковник Соколов, - сказал Луганов, стараясь быть как можно равнодушнее, - большая птица…
Ткачук зажмурился, стиснул кулаки, прижав их один к другому, и с минуту сидел молча. Потом встал.
- Голова болит. Хай мене отведут в камеру.
Луганов приказал конвоирам увести его. И долго еще сидел за столом, размышляя о том, чего добился. Похоже было, что Ткачук чем-то встревожен. Чем?
Ткачук, войдя в камеру, кинулся на койку и зарылся лицом в подушку. Никогда еще не охватывала его такая паника. Полковник Соколов! Он не мог даже разобраться, какие чувства в нем сейчас говорят. Страх? Но ведь не Соколов его выдал, а Коцура!
…Ткачук, как и все оуновцы, не выносил полковника Соколова. И все-таки в течение нескольких месяцев он делал все, что приказывал полковник. Больше того, к полковнику у него появилось чувство безраздельной холопской преданности. Он не знал, когда оно возникло. Может, с того момента, когда Ткачук, явившись по приказу лагерной канцелярии в кабинет Соколова, попал под прицел небольших зеленых глаз, которые сделали его совершенно беспомощным. Может быть, это пришло в тот момент, когда, стоя у барака, он увидел, как вслед за полковником крадется лагерник с ножом в руке, и полковник, не оглядываясь, метнулся в сторону в тот самый миг, когда с силой пущенный нож уже летел ему в спину.
Ринувшись на помощь, Ткачук двумя ударами убил пленного. Но полковник не выразил благодарности. Он наклонился и пощупал у пленного пульс; тот был мертв. Соколов удалился.
С тех пор Ткачук многое делал по приказу полковника. Прикажи ему то же самое его командир-оуновец, он еще бы подумал, выполнять ли такое поручение, а от одного взгляда Соколова мчался как пришпоренный выполнять приказ. У Ткачука всегда было ощущение, что Соколов видит его насквозь. И он смотрел на Соколова почти с суеверным чувством ужаса. Это не человек, а дьявол! Он все может.
Хорошо помнил Ткачук и последнюю встречу с Соколовым. Летом, когда большевики взломали фронт и двинулись ко Львову, руководство ОУН приказало своим людям уйти в лес. С точки зрения немецкого командования, это было дезертирством. Поэтому Ткачук, направляясь на одну из конспиративных квартир на окраине Львова, старался не выходить на центральные улицы, забитые машинами отступающих частей вермахта. Он шел в мешковатом крестьянском пиджаке, в холщовых штанах, вправленных в грязные сапоги, у него на голове сидел украинский капелюх, и он казался самому себе неузнаваемым. При повороте в узкий переулок стоял серый “оппель” и неподалеку от него офицер в русской гимнастерке с надписью “РОА” на рукаве.
“Иди- ка сюда, Ткачук”, -сказал ему Соколов.
И, ужаснувшись, он покорно побрел на оклик.
“Уходишь?” - спросил Соколов.
“Приказ був”, - пробормотал Ткачук.
“Приказ”! - усмехнулся Соколов. - Так ты, значит, вот кому служил… Своим кретинам из ОУН… - Минуту он молчал, разглядывая Ткачука зелеными холодными глазами. - А, черт с тобой! Иди хоть к самому сатане. Великая Германия скоро ляжет сплошным навозом, и туда ей дорога. Но ты помни: то, что знаю я о тебе, никто не знает. И учти: сколько бы вы там ни копошились в своих лесах, красные вас все равно истребят. У них в этом деле большой опыт. Да и силенок вам не хватит. Война кончится, и скоро. После нее, если останешься жив и устроишься где-нибудь, согласен работать на меня?”
Ткачук изумленно таращился на этого человека, столь спокойно предсказывавшего судьбу войны.
“Языка лишился? - резко спросил Соколов. - Я тебя еще раз спрашиваю: согласен работать на меня после войны?”
“Так вы же москаль”, - пробормотал Ткачук. Он совершенно не знал, что отвечать.
“Дубина! - Соколов презрительно оглядел его с ног до головы. - Кто бы ты ни был: англосакс или папуас… если ты знаешь, что большевики - твои враги, ты должен работать против них. Ясно?”
“Ясно”, - пробормотал Ткачук. Теперь он думал только об одном: скорее уйти от этого человека, а там… там видно будет.
“Вот что я тебе приказываю, - сказал Соколов; он сунул руку в карман и вынул какие-то бумаги. - Когда сбежишь от своих и окажешься у красных, предъяви эти документы”.
Ткачук растерянно листал документы. Это был паспорт сорокового года на фамилию Харченко, выданный обывателю одного из сел на Полтавщине, и еще несколько справок.
“К чему це?” - спросил он.
“К тому, - сказал Соколов, - что на Полтавщине уже давно оставлены документы, что этот Харченко был в партизанах и потому неблагонадежен в отношении немецких властей. Таким образом, если наведут справки, ты их человек до мозга костей. А справок в селе они не наведут. Село уничтожено. Одни трубы. Так что с этими документами, да в таком виде, как сейчас, ты можешь ждать красных хоть на лежанке. Легенду, как оказался на Львовщине, сам придумаешь. Мало ли мы партизанских отрядов уничтожили, мало ли народу из них хоронятся по всей Украине! Так что помни: этот документ поможет тебе в любую погоду. Берешь?”
Ткачу к молчал.
“Минуту даю, - произнес Соколов, закуривая. - И, кроме того, помни, что ты в моих руках… Но это на всякий случай… Для острастки. Подумал? Согласен?”
Ткачук поднял голову.
“Ни. Хлопцы найдут - пристрелят. Та и к коммунистам счет у меня великий”.
“Ну, если так, - сказал Соколов, - тогда ступай. Но помни!”
Соколов сел в машину, и через секунду “оппель”, подняв тучу пыли, скрылся в переулке. А Ткачук шел на явочную квартиру и думал: кто же этот Соколов? Уж не красный ли? Но тогда зачем ему, чтоб Ткачук присылал свой адрес на вымышленную фамилию? Потом разве красный стал бы творить со своими такое… Ведь ничего не было хуже для пленных, чем попасть к полковнику Соколову. От него уходили или в могилу, или в армейскую школу немецкой разведки… Нет, не красный Соколов, но кто же тогда?…
Ткачука охватил страх. Он лежал на тюремной койке, съежившись, обмякнув всем своим огромным телом, и думал: “Полковник всемогущ. Провел, видно, большевиков и на свободе. А на него, Ткачука, конечно, зол. Ведь он после разгрома армии Бандеры скрылся, переменил фамилию, а открытки на Московский главпочтамт не послал…”
Луганов ждал, что на следующем допросе Ткачу к скажет все. И действительно, Ткачук заговорил. В общих чертах он подтвердил то, что рассказывали о его деятельности другие. Но все попытки заставить его дать более подробные сведения о полковнике Соколове ни к чему не приводили.
- Еще немного о Соколове, - сказал Луганов. - Что вы тут туман пускаете, Ткачук? По его приказу вы казнили людей?
Ткачук облизнул губы. Луганов посмотрел в его помертвевшее серое лицо.
- Воды? - спросил он и подал Ткачуку стакан с водой.
Ткачук жадно выпил.
- Вернемся к Соколову. Он в лагере работал от кого? От РОА или от гестапо?
Ткачук пошевелил губами.
- Мабудь от гестапо, - пробормотал он, - а може, и ни. Хтось його знае - от кого? Може, и от вас! Хиба його разобрать! Це сам Сатана, ось шо кажу.
Видя волнение Ткачука, Луганов стал кое-что понимать.
- Да вы не бойтесь, Ткачук. Тут вам Соколов не страшен. Что конкретно делал Соколов в лагере?
Но Ткачук опять умолк, пришлось его увести в камеру.
И опять ночью, лежа на жестком тюфяке, Ткачук вспоминал последние свои дни в рядах националистов. В сорок восьмом стало уж очень плохо. Со всех сторон войска МВД и истребительные отряды из местных комсомольцев теснили и дробили силы “повстанческой армии”. Жестокий бой следовал за боем, поражение за поражением; авиация выслеживала дым костров в глухих чащобах, местные коммунисты проводили сквозь непроходимые болота группы чекистов, крестьяне начинали отказывать в продовольствии. В сорок девятом наступил разгром. Связь между разными частями националистов была прекращена, курени их были изолированы один от другого, тогда-то и началось бегство даже самых стойких. К тому же советское правительство заявило, что предоставит амнистию всем добровольно сложившим оружие. Ткачук знал, что у сотенного Яценко есть чистые документы. Ночью поговорил с ним о том о сем, а к утру твердо было решено: бежать. Беглецам пришлось таиться от собственных караулов, шли всю ночь по болоту и лесу; утром были у лесной деревеньки. Долго приглядывались: нет ли солдат. Ночью поползли к хатам. Но выдала собака, и началась стрельба. Ткачук нырнул в кусты и там затаился. На рассвете по стонам обнаружил Яценко. Тот был ранен в ногу. С километр волок его на себе Ткачук, обходя деревню. Тогда-то и пришла мысль: за что он должен страдать, таская на себе Яценко? Чем заслужил эту долю Яценко, убийца и пьяница? Разве ж Бог будет против него, Ткачука, если он отправит на небо одного из своих бывших дружков? И Ткачук взялся за нож… Потом он вынул из карманов Яценко бумаги. Теперь у Ткачука был советский паспорт, знал он и место, где можно затаиться на время. Недалеко жила его старая знакомка, вдова мельника. К ней и направился Ткачук. У вдовы он прожил два месяца. Из дома выходил только ночью. И ночью же, чисто выбритый, в костюме, оставшемся от мельника, ушел на ближнюю станцию, пообещав вдове выписать ее к себе, как только где-нибудь устроится. Но когда устроился, о ней забыл и вспомнил только теперь, почти через полтора десятка лет.
На следующем допросе Ткачук был задумчив, не реагировал на вопросы, и Луганов, перебирая фотографии, обдумывал, каким образом заставить его заговорить.
- Так и не знаете его? - спросил он, поворачивая к Ткачуку фотографию Дорохова. - Так уж он вам совсем и не известен?
Взглянув, Ткачук дернулся и перекрестился.
- Свят-свят, спаси и помилуй! Да уберите вы, гражданин следователь, цего Сатану!
- Чем он вас так пугает? - удивился Луганов.
- Та шо мене, - пробормотал Ткачук, вытирая рукавом с лица пот, - вин и вас спугае. Тильки побачьте…
- Нас-то он уже не испугает, - сказал Луганов, чувствуя нахлынувшую радость. - Вы, значит, и в этом обличье его узнали?
- Я його - и з рогами и з копытами будь - зараз отличу! - сказал Ткачук. - Спрячь тую хвото, гражданин следователь.
- А сильно изменился Соколов, - спросил Луганов, - или почти тот же, что в лагере?
- Тильки шо поседел, - отворачиваясь, сказал Ткачук. - Та шо вы мене пытаете, гражданин следователь? Мене до нього ниякого дила не мае, и прошу меня його хвото под нос не тикать.
- Ладно, Ткачук, иди. Сегодня ты хорошо нам помог.
- Кому вам? - нахмурился, вставая, Ткачук.
- Следствию, - сказал Луганов.
***
В Крайске в это время дела тоже не стояли на месте. В тот самый день, когда Луганов добился наконец от Ткачука ответа на один из самых важных вопросов следствия, Миронов в своем кабинете в Крайском управлении также получил серьезное сообщение.
- По данным райотдела Центрального района, - говорил в трубку голос одного из сотрудников, - Длинный проходил у них по делу о драке семь лет тому назад. Фамилия его Ярцев Ефим Кузьмич, девятнадцатого года рождения. Я, товарищ майор, сразу же навел справки. Оказалось, что Ярцев снимал квартиру у одной старушки на улице Кона. Я предъявил ей ряд фотографий. Она Длинного узнала. Квартиру я осмотрел. Ничего особенного в ней нет. Слесарный инструмент, несколько пустых бутылок. По сообщению хозяйки и по сведениям милиции, последнее время, около трех лет, Ярцев не работал на постоянной работе. Устраивался временно то грузчиком, то шофером, уходил после двух-трех месяцев. Известно, что раньше он довольно крепко выпивал. В последнее время пил редко. Думаю, товарищ майор, с биографией Ярцева надо лучше ознакомиться.
Миронов уже занялся этим. Он распорядился размножить фотографии Длинного и предъявить их в райотделах милиции, в домоуправлениях и на производстве. Это была нелегкая работа - найти в миллионном городе человека по фотографии. И однако кое-что удалось обнаружить. С полученными материалами Миронов поспешил к полковнику. Но тот заговорил первым:
- Андрей Иванович, сведения из Центра. Луганов только что вскрыл прямую связь между Дороховым и Соколовым.
- Подручный?
- Кто?
- Дорохов у Соколова?
- Дорохов и Соколов - одно и то же лицо, - сказал полковник. - Это сообщение чрезвычайно важно. Завтра жду сюда Луганова. Что у тебя?
- У меня тоже большая находка, Кирилл Петрович. Длинный оказался Ярцевым. Известна его личность, значит, найдем и следы, ведущие к резиденту.
- Хорошо. Подработай пока подробности. Завтра с утра соберемся втроем и все обсудим.
Утром следующего дня Луганов забежал в кабинет к Миронову. Они обнялись и, не успев переговорить, были вызваны к полковнику.
- Теперь все мы в сборе, - сказал полковник Скворец-кий, - и с хорошими новостями. Товарищи, похоже, первый этап поисков окончен, нам сегодня предстоит обдумать дальнейшие меры по обезвреживанию резидента. Ваше слово, Василий Николаевич. Луганов встал.
- Мне пришлось иметь дело с Ткачуком. Это бывший украинский националист, человек решительный, но неумный. С помощью омских товарищей удалось выяснить важное обстоятельство. Оказалось, что Ткачук был надзирателем в спецлагере, где работал полковник Соколов. Удалось объединить материалы двух бывших вахманов спецлагеря Коцуры и Ткачука. В результате полковник Соколов вырисовывается, как фигура чрезвычайно опасная. Это человек незаурядный, сумевший среди стойких людей, которые в основном были собраны в спецлагере, отыскать нескольких послабее, которые стали его помощниками и немецкими агентами. Главное, что дал допрос Ткачука, - это открытие, что Дорохов и Соколов - одно лицо. Теперь объект поисков установлен. Недоказанный факт смерти Дорохова можно отбросить. Соколов сбежал, потому что по его следам шли, и он это чувствовал.
- Твоя очередь, Андрей Иванович. Доложи о своих материалах.
- Особенно больших успехов нет, - сказал Миронов, проводя рукой по пышным темным волосам, - но в самое последнее время мы выяснили одно любопытное обстоятельство: человек, который проходил у нас по кличке Длинный и доставил нам столько неприятностей, имеет имя, фамилию и биографию.
- Что и следовало ожидать, - произнес полковник.
- Естественно, - согласился Миронов, - но пока он был для нас Длинным, это лишало поиски конкретного адреса. Теперь такой адрес у нас есть. Настоящая его фамилия Ярцев. Ефим Кузьмич Ярцев. В сороковом году, отбыв срок заключения за кражу, он вышел из тюрьмы и оказался во Львове. Там он попал в руки оккупационных властей. Работал на немцев, отсидел за это после войны и потом стал, по всей видимости, доверенным лицом резидента.
- Товарищи, - неожиданно громко обратился Луганов, - но ведь Ярцев, по документам, высланным из Львова, и по показаниям вахманов, не кто иной, как бывший шофер Соколова!
Все трое напряженно глядели на фотографии, которые рассыпал по столу Луганов.
- Мы действительно поработали неплохо, - сказал полковник. - Наши предположения становятся почти фактами. Мы уже можем всерьез говорить о версии, что полковник Соколов и резидент - одно лицо!
- В этом, видимо, не стоит сомневаться, товарищ полковник. Меня на встречу с резидентом вел Длинный. Связь прямая.
- Тем не менее Соколов мог быть помощником резидента, мог работать рука об руку с ним. Поэтому точки мы тут ставить не будем. Пока все по-прежнему. Соколов - это Соколов, резидент - это резидент. Работаем двумя группами, но контакт должен стать теснее. Любая новость, идущая по каналам группы Луганова, должна немедленно становиться известной группе Миронова, и наоборот. Каждый день, как и раньше, будем собираться в моем кабинете в начале и конце рабочего дня. В ближайшее время Миронову необходимо выявить у всех общавшихся с резидентом людей, как они будут реагировать на фотографию Дорохова. Луганову следует еще раз допросить Софью Дорохову. И когда будете это делать, Василий Николаевич, уведомите меня. Я хочу присутствовать при допросе.
Офицеры поднялись и, простившись с полковником, вышли из кабинета.
Сотрудник из группы Миронова, тот самый, что нашел квартиру инженера Григорьева, опять появился в доме, где бывал уже не раз.
- Прасковья Тимофеевна, - обратился он к дворничихе, открывшей дверь, - можно к вам на несколько минут?
Вместе с ним вошел молодой парень.
- У меня к вам несколько вопросов относительно того вашего жильца, о котором мы столько с вами говорили. Помните? - спросил сотрудник.
- Григорьева-то! Как же не помнить, - откликнулась дворничиха. - Так ведь он, милок, с тех пор так и не появляется.
- Ничего, дело не в этом, - сказал сотрудник, наблюдая, как товарищ его достает квадратик твердой бумаги, кисти и краски. - Я хочу узнать, как он выглядел.
- Как? Ну, бородка… - наморщила лоб дворничиха.
- Большая?
- Как большая? Не веником, конечно. Веником теперь не носят.
- А какую Григорьев носил?
- Темная бородка у него была, - рассказывала дворничиха, - такая небольшая, на конце заостренная.
- Клинышком?
- Да не сказать чтоб клинышком, а так, навроде округлая вокруг подбородка, а на кончике вытянутая.
- А цвет, вы говорите, темный? - спросил сотрудник, оглядываясь на товарища: тот что-то рисовал.
- Темная. Такая не то чтоб черная, а, как бы сказать, вроде коричневая…
- А волосы? - спросил сотрудник. - Такие же?
Дворничиха задумалась.
- Не знаю, милок, не помню.
- Как же, бороду помните, а цвет волос нет? - допытывался сотрудник. - Может, он лысый был?
- Какой лысый! Нет. А, вспомнила. Он же вечно при берете ходил. Синий такой берет, широкий. Всегда он в нем, никогда и не снимал.
