Когда начинается путешествие 9 страница

О высотном альпинизме

Я восходил на высшую точку Советского Союза - пик Коммунизма (7495 метров). Выше мне побывать не пришлось.
Не раз читал и перечитывал я впечатления от выхода на вершины восьмитысячников: у Тенцинга, Хиллари, Эрцога, Эванса, Тихи.
Слова, сказанные этими людьми, проникают мне в душу и возбуждают мои собственные впечатления. Я сразу замечаю, что испытанное мною слабее. От этого мне и обидно, но одновременно думается: значит, я бы мог подняться выше.
Несмотря на свой ограниченный опыт высотника, я хочу сравнить ощущения при достижении высотной вершины и при победе над стеной.
Высотная вершина - это переход в иной мир. Себя не узнаешь, не узнаешь и то, что видишь. Сквозь новизну с трудом пробивается радость победы. Она заставляет шептать торжественные слова, и самому себе удивляешься.
Морис Эрцог и Луи Ляшеналь были разведчиками неведомого мира восьмитысячника. Я перечитываю героические страницы повести Эрцога и с содроганием вижу картину, как пятнадцать человек, расположившись на склонах колоссальной горы, помогают подняться на ее вершину двоим, а потом несут вниз то, что от этих двоих осталось: их искалеченные тела, чудом еще живые. Это трагедия высотной вершины.
Альпинист, который способен Туда подняться, не может позволить себе забыть, что теперь нужно остаться живым, успев спуститься. Тогда внизу будет победа.
А на стене победа наверху. Ее берешь руками и пьешь.
Что же касается высотных стен, то там совмещается и то, и другое. Что при этом получается? Трудно сказать, но все-таки кажется мне, что и у высотных стен победа тоже наверху. Есть что-то правильное в том, чтобы, преодолев сложный подъем, там наверху перейти через грань, после которой путь вниз проще.
И наоборот: если путь подъема и спуска самый простой из возможных и один и тот же, то с каждым шагом вверх на пределе сил как бы закрываешь себе все больше и больше путь к возвращению. А высота завлекает. Так, в 1924 году Ирвин и Меллори скрылись на подступах к вершине Эвереста, и больше их никто никогда не видел.
На высоте идешь вверх, как бы не замечая. Тяжелый труд становится целью жизни, нет выхода иного в сознании, как только идти вперед, что означает вверх. Что при этом представляет из себя человек, становится он примитивнее или наоборот? Не знаю, но человек сильно меняется. Сознание сковано, обдумывания простейших задач стараешься избежать, и как выход из этого тупика остается движение. В этом ужасном движении проходят чувства темные и светлые, по силе своей неведомые внизу. Вот как засасывает высота. Но тут должна сработать натренированная воля восходителя. Нужно заставить себя не только работать телом, но и мучительно думать - мучительно, потому что иначе не получается - о возвращении.
Принято считать, особенно в книгах, что в необычной обстановке "выворачивается нутро человека": благородство обостряется, обостряется и низость. Но думаю, что это не так. Обостряются только благородство и широта человеческой натуры, потому что обстановка упрощена и сама по себе приспособлена к проявлению благородства. Я не раз замечал, что люди, выглядевшие красиво на восхождении, в житейских ситуациях вели себя очень мелко. Я думаю, что это происходит оттого, что все в жизни боятся разного: одни драк, другие гор, третьи начальства. Когда я встречаю человека, который вроде бы не боится ничего, то я всегда насторожен и ищу в нем какой-то большой скрытый страх.
В альпинизм часто идут люди, которые нигде не чувствуют себя так свободно и уверенно, как в очень немногим людям доступных местностях. К ним отношусь я.
Там у меня нет опасений, что со мной не посчитаются, что меня кто-нибудь попытается унизить, что кому-нибудь я покажусь смешным. Не знаю, только поэтому или по многим еще причинам я хожу в горы, но в них я счастлив.
И как каждый человек, который дорожит чем-то своим единственным и очень драгоценным, я необычайно ревнив. Я совершенно терпеть не могу, когда люди используют горы и престиж альпинизма для достижения своих очень узких и личных целей!
Теперь я расскажу о трагедии на пике Победы.
Можно ли потерявшего силы альпиниста оставить подождать вблизи вершины, укутав, обезопасив (насколько это возможно на тех высотах, где и здоровому надо спешить и спешить), - сложный вопрос. Я бы так никогда не сделал, но тем не менее это довольно трудный вопрос. Если ответить однозначно - нет, если вменить группе в категорическую обязанность, не заходя на вершину, немедленно спускать уставшего, то это может быть источником опасности еще с другой стороны: ведь если каждый человек будет знать, что при его отказе вся группа пойдет вниз, даже из-под самой вершины - то он скорее согласится умереть, чем остановиться. И он умрет - такие случаи были. Поэтому с моральной точки зрения этот вопрос должен быть оставлен для решения самой группы, уже там, а не здесь, внизу. Но такая свобода решения возможна лишь тогда, когда самой большой заботой группы является жизнь каждого человека.
В той группе мнения разделились: Миша Хергиани и Теймураз Кухианидзе говорили об отказе от вершины - двое против четверых. Пострадавший тоже хотел остаться и ждать. Тогда, не обсуждая больше, Миша сказал: "Я немедленно буду его спускать". Правильно он сказал. Не стал бы я там учитывать мнение пострадавшего и вообще бы не стал решать голосованием такой вопрос. Я бы не стал его даже обсуждать, всем вниз немедленно - и все.
Трое по-прежнему хотели идти наверх. Тогда Теймураз пошел с ними, хотя не хотел. Почему? Да просто втроем в связке идти было гораздо сложнее, чем двумя двойками. И Теймураз пошел.
Четверка ушла. Миша, привязав Мишу Кадербиевича (это был Миша Хергиани Младший) на веревку, потащил его волоком вниз по снегу. И в ближайшие сутки Миша сделал для спасения человека то, что было выше человеческих сил. Не знаю, кто бы смог еще такое совершить.
Тем временем четверка взошла на вершину, оставив рюкзаки несколько ниже. На вершине они разошлись. Илико Габлиани и Теймураз начали спуск, а Кирилл Кузьмин и Джумбер Медзмариашвили прошли по гребню дальше. Кирилл хотел найти записку Ерохина.
Ерохина я хорошо знал. Ерохин погиб на Домбай-Ульгене зимой. Он оставил целую школу прекраснейших альпинистов Бауманского училища, которые помнят его и свято чтут. Что было дальше на Победе? Дальше было очень плохо. Погода испортилась, и связки потеряли друг друга. Это было бы еще ничего, но Илико и Теймураз не смогли найти рюкзаков - прошли мимо. И стоянку Кирилла и Джумбера они тоже не нашли. Как они выжили в ту ночь без палатки, без спальных мешков, без еды, без питья, в сорокаградусный мороз, под ветром?
Утром они были еще живы. Они даже сохранили способность двигаться.
И пошли вниз. Но как они шли... У Илико ноги совершенно отморожены до колен. Он не почувствовал, как потерял с одной ноги шекельтон, и шел босиком. Руки отморожены выше кистей. Почернело лицо. Теймураз пострадал несколько меньше, но тоже очень сильно.
Страхуя друг друга, в связке, они снова и снова пытались идти вниз. И они шли.
Кирилл и Джумбер, имея снаряжение, переночевали нормально. Утром Миша, который вырыл на ночь пещеру и всю ночь не переставал массировать Мишу Младшего, не давая ему умереть, выбрался из пещеры и увидел, что выше по склону стоит палатка. Там показался Кирилл...
На семитысячнике люди могут видеть друг друга и могут слышать голос, но требуются часы и сутки, чтобы дойти.
"Илико и Теймураза не видели?!" - кричал сверху Кирилл.
Можно представить, что почувствовал Миша при этом вопросе. Но как раз в этот момент наверху показались двое. Это были они.
Не видя, в каком состоянии отставшая связка, Кирилл и Джумбер свернули лагерь и продолжили движение вниз, а Миша тем временем одевал Мишу Младшего и готовил его к спуску, и когда Кирилл с Джумбером подошли, то втроем они потащили его дальше вниз.
В этот день им удалось, несмотря на то что Кирилл и Джумбер были тоже плохи, спуститься далеко, до седловины, до высоты 7000.
Там начали рыть пещеру, чтобы укрыть больного Мишу Маленького.
Они ее вырыли.
Тогда Миша решил идти наверх навстречу Илико и Теймуразу.
Но они и сюда пришли сами. Они показались наверху. От их вида у Миши потемнело в глазах.
На седловине наконец собралась вся группа вместе. Положение было отчаянным.
Илико умирал. Но он верил, что спустится. Миша его растирал, а он, с трудом обретая речь, шептал ему: "Миша, жалко, что ты не дошел до вершины, Миша..."
Утром Илико умер.
Что было потом?
Потом был трагический марш впятером вниз. Пройти удалось мало. Настала ночь. Кошмарная ночь. Она прошла. Они были еще живы.
Дальше был сложный склон. Миша по-прежнему спускал Мишу, которому стало немного лучше. Теймураз, Джумбер и Кирилл ушли на другой путь. Во время одного из спусков на веревке она сорвалась вместе с камнем, на котором была закреплена, и Теймураз упал вместе с ней метров на восемьсот ниже, на ледник Звездочка.
Остались на скалах Джумбер и Кирилл.
Что было дальше?
Трудно сказать. Мне рассказывал Миша со слов Кирилла, рассказывал и мой брат Джумбер Кахиани с его же слов.
Остались на скалах Кирилл и Джумбер, без веревки. Они продолжили спуск. Джумбер все забирал влево, все смотрел: может быть, Теймураз, падая, зацепился веревкой? Кирилл не верил в такое, говорил ему. "Ты сорвешься, не ходи туда". Но Джумбер не мог не посмотреть, не увидеть, не убедиться, что там Теймураза нет.
Джумбер был руководителем штурмовой шестерки. Если в группе больше двух человек, то один всегда бывает руководителем. Один человек должен быть руководителем. Почему?
Люди так устроены, что руководитель все равно сам появится. Так пусть уж он будет с самого начала, и пусть он помнит, что его власть, которая ему дана, требует от него заботы о жизни всех остальных. Он за это в ответе перед собой и перед всеми. При этом - "давил" на него кто-нибудь или нет - в ответе все равно он.
Я хорошо знал Джумбера Медзмариашвили. Он был со мной при восхождении на пик Коммунизма. Еще раньше я знал его как чемпиона Грузии по боксу. Это был очень мягкий и скромный человек.
С трудом могу представить себе состояние Джумбера в минуты, только знаю твердо - оно было ужасным. Меня удивляет, что он шел взглянуть на стену. В действительности он шел за Теймуразом. И он сорвался вслед за ним и на ледник Звездочка. Теймураз и Джумбер оказались недалеко друг от друга на леднике. Их вынесли из-под готовых сорваться лавин и увезли каждого на землю, где он родился.
Кирилл остался на скалах один. Без веревки, с поврежденной рукой он смог спуститься. Это было очень сложно.
Миша спас Мишу Младшего. Он спустил его и передал спасателям. Сам собрался идти вверх, но тут пришел Кирилл.
Илико остался на семи тысячах.
Я все думаю, почему же они не отказались от вершины?
Я думаю об этом, потому что неспокоен, потому что хочу поменьше гибелей; для того, чтобы всегда, если наступает такой момент, когда только спасение человека должно стать единственной мыслью, этот момент не пропускали.
Многие годы я старался понять: как избежать несчастий в альпинизме? В моих силах было оценивать риск и возможность аварий. В конце концов я пришел к выводу: можно обеспечить полную безопасность, можно! Но для этого нужно ограничить степень сложности восхождений.
- Будет ли при этом развиваться альпинизм?
- Нет.
- Сохранит ли он свою привлекательность?
- Нет.
- Сохранится ли альпинизм?
- Этого никто не знает.
- Нужен ли он при всем этом?
- Мне - да.
- Нужен ли человечеству?
- Не мне решать.
- Но может ли альпинист хотя бы безопасно пройти путь от новичка до мастера?
- Может, как может боксер пройти от новичка до мастера без поражений.
- Но поражение альпиниста страшнее, чем поражение боксера.
- Зато альпинист выбирает противника сам. Талант альпиниста в том и есть, чтобы не только правильно преодолеть, но и правильно выбрать. И, конечно, далеко не новичку дается право самостоятельно выбирать. Насколько при этом велика, ответственна и, я бы сказал, торжественна роль инструктора альпинизма - судите сами.
26 лет почти каждый сезон работал я инструктором альпинизма. Водил новичков, значкистов "Альпинист СССР", разрядников, спортивные группы и снова новичков, значкистов, разрядников... Водил на сотни вершин, будучи инструктором отделения, начальником отряда из нескольких отделений и снова инструктором... Это уже не спорт, а работа. Спорт - это для себя, а работа есть работа. Но можете себе представить отношение молодых людей к учителю, который ведет их зачастую на первое в их жизни по-настоящему взрослое дело. Это самая прекрасная работа, которую мне довелось испытать. В ней не только техника альпинизма, в ней все человеческие проблемы, которые можно встретить в жизни. Но они освещены по-особому: они протянулись по острому гребню, справа и слева от которого пропасть. И, пожалуй, для меня эта работа была увлекательнее, чем рекордные восхождения. Когда-нибудь я о ней расскажу подробнее.

Лорд Хант и Тенцинг

Джон Хант, руководитель первой победной экспедиции на Эверест, в своей книге "Красные снега" пишет: "Абалаков и Белецкий могли быть идеальными руководителями гималайской экспедиции, такая двойка, как Кахиани - Хергиани, могла бы добиться успеха в Гималаях". А сэр Джон понимает в высотном альпинизме.
Мы с ним познакомились у нас в горах и поднялись вместе на пик Кавказ. Это было очень приятное восхождение: хорошая погода, красивая вершина. Помню, на маленькой вершинной площадке на самом краю пропасти Хант вдруг задремал. Я подобрал веревку потуже и сижу его сторожу. Потом он вроде забыл, как тогда заснул, но у меня есть фотография...
Сам он на вершине Эвереста не был, пожертвовал личной славой ради успеха всей экспедиции. И первыми на Вершину Мира взошли шерп Тенцинг и новозеландец Хиллари.
С Тенцингом мы тоже встречались на Кавказе и очень подружились. Я принимал его в своем доме. Потом получил от него такое письмо:
Ассоциация шерпов-альпинистов
Тонга Роунд,
Дарджилинг
Западный Бенгал
Мой дорогой Джозеф!
Я вернулся в Индию 19 марта 1963 г.
Я получил очень большое удовольствие во время моей поездки в вашу чудесную страну и при восхождении с тобой на гору Эльбрус. Большое спасибо за подаренные мне кожаные брюки. Они мне очень нравятся.
Я надеюсь, что ты и Миша приедете в Дарджилинг в следующем сезоне. Как замечательно, что мы вместе поднимались на гору Эльбрус. Для меня это большая честь.
Посылаю тебе значки Гималайского института альпинизма "Дарджилинг" и нашей Ассоциации шерпов-альпинистов и надеюсь, что ты их получишь.
Искренне твой
Тенцинг Норгей.

Помню, тогда мы только познакомились и поднялись на плечо горы Чегет, чтобы оттуда рассмотреть Эльбрус, он обернулся к стене Донгуз-Орун и спросил Женю Гиппенрейтера: "А взял ее кто-нибудь?" Женя ему ответил: "Да. Вот эти два человека", - и показал на нас с Мишей. Мы стояли немного ниже по склону и в стороне. Тенцинг подошел к нам и обнял нас.
Самые большие вершины у нас в стране не превышают семи с половиной тысяч метров. И я, и Миша поднимались на них. Будь у нас восьмитысячники, мы, может быть, только высотными восхождениями и занимались бы, ибо стремились решать в альпинизме задачи самые сложные. А достойных стен у нас хватает. Мы занялись стенами.
Но многие технически очень сложные стенные восхождения я бы отдал за попытку подняться на восьмитысячник. Как мы с Мишей мечтали об Эвересте! Мы были включены в состав советской Гималайской экспедиции. Но она не состоялась.
Теперь уже многие альпинисты из разных стран побывали на Вершине Мира. Наши альпинисты достигли такого высокого класса, что им просто необходимо взойти на Эверест. Это дело престижа нашего альпинизма и всего нашего спорта.
Я полон сил, у меня захватывает дух при мысли: "Идти на Эверест!" Но мне уже не придется, я понимаю. Есть много сильных и молодых. И когда кто-то из них будет идти на Эверест, я буду тоже счастлив ***.

Миша

Я смотрю на фотографию Миши. Он без медалей, он не на фоне гор - за его улыбающимся лицом деревья в летней листве под ярким светом солнца. Миша в черкеске, на поясе у него кинжал, который он никогда не обнажал как оружие.
Это было в Сванетии, но я не помню, в какое именно лето. Он редко надевал черкеску. А это он надел костюм отца. Виссарион ведь был хорошим танцором и замечательным певцом. Он знал все старинные сванские песни. С ансамблем он не раз выступал в Тбилиси. И Миша так хорошо пел. Мы вместе с ним хорошо пели. Только древние стихи и музыка. Они вмещали весь мир, который мы видели с высоты и который оставался даже с высоты невидимым.
Мы вместе часто пели на остановках. Но когда по скалам шли, то вместе старались не петь. Это слишком опасно, песня заслоняет все, когда ее поешь вместе. А если сам, один, то можно видеть, думать, работать...
Много говорили и говорят о том, что Миша не испытывал страха. Разве так бывает?..
Когда мы с ним ходили в связке, он мне ничего не говорил о своем страхе, а я не говорил о своем. Напарнику в связке всего не скажешь. Нужно думать, что ему можно говорить, а что нет. Как жене, прежде чем рассказать что-нибудь, подумай.
Но потом, когда мы уже не составляли одну связку, то могли говорить о страхе как альпинист альпинисту.
Миша говорил мне и нашему общему другу Жоре Бараташвили, который не альпинист. "Не верь, - говорил он Жоре, - когда слышишь, что альпинисты не боятся. Если так, то я самый трусливый из них. Часто думаю, как бы не задрожали ноги. На сложных участках этого еще не было, но не могу отделаться от мысли, что страх ползет за мной по стене и ждет, как бы накинуться. Устаю от него. Бывают минуты, что думаю: спущусь и никогда больше не пойду. Потом отдохну, и все забудется. А горы тут как тут, стоят, только облака идут мимо. Никуда мне от гор не уйти..."
Кажется мне, что и для Миши, как и для меня, сложный горный маршрут был единственным местом в мире, где удавалось по-настоящему расправить плечи, по-настоящему вздохнуть грудью.
В 1969 году мы задумали очень сложный маршрут. Пик Коммунизма с одной стороны срезан стеной. Плато хребта Академии наук лежит на высоте вершин Эльбруса. С этого плато встает стена еще на два километра вверх почти до самой вершины. Эту стену мы решили пройти. Это было бы самое значительное из всех наших восхождений. Если бы оно состоялось.
В штурмовую группу вошли: Михаил Хергиани, Джокия Гугава, Джумбер Кахиани, Томаз Боканидзе, Рома Гауташвили и я. Руководил штурмовой группой Миша.
На душе у него было тогда неспокойно. Он был уже очень знаменит. И как это бывает, к знаменитому человеку стало приходить много людей с просьбами помочь в делах, защитить в обидах. Миша, который всю жизнь стремился помочь человеку прежде, чем его об этом попросят, очень переживал. Люди были уверены в его могуществе. Но что может сделать альпинист на равнине? Он ведь только в горах незаменим.
В то время мы жили с Мишей далеко друг от друга. Он жил в Тбилиси, заканчивал институт физкультуры. Я по-прежнему в Терсколе, где работал инженером по технике безопасности Высокогорного геофизического института.
Когда в шестьдесят четвертом году нам с Мишей предложили переехать в Тбилиси, а нашлась там квартира только одна, для него, то он мне сразу сказал: "Уедем отсюда, Иосиф, будем снова вместе". А я ему: "Миша, как ты знаешь не хуже меня, в Сванетии, когда кто-то строит дом, люди мирятся. А в городах, как ты знаешь не хуже меня, люди, получая квартиры, частенько ссорятся. Может быть, кто-то хочет нас поссорить? Но ты должен остаться в Тбилиси и учиться в институте. А это... что тебе дают, не коснется нашей дружбы". Но мне хотелось ему сказать: "Ты прав, Миша, давай уедем отсюда".
Не сказал.
В последний раз Миша был у меня в конце шестьдесят восьмого года. Он был грустный, и в этот раз мы с ним говорили о многом личном, что останется между нами.
Последнее письмо я получил от него в Терсколе. Послано оно из Тбилиси 8 мая 1969 года. Написано на грузинском языке и хранится у меня. Вот его перевод:
"Здравствуй, уважаемый Иосиф, желаю здоровья!
Когда здоровье есть, то остальное можно сделать. Вот и давай постараемся, чтобы еще раз народ о нас заговорил. Теперь о делах. 1 июня все должны быть в Тбилиси и пройти медицинскую комиссию. Потом едем в альплагерь "Айлама", где проведем сборы. Отсюда уже каждый участник должен выехать с полностью подогнанным снаряжением.
О Джумбере мне до сих пор ничего не известно. Почему он не прислал заявление? Освобождение для него я сейчас вышлю Гоге Сулаквелидзе.
...Иосиф, теперь ты мне должен дать один совет. На время, пока будут сборы в "Айламе", меня приглашают в Италию. Надо мне ехать?
Конечно, оттуда я бы привез газовые примусы, которых бы нам хватило на стене. Можно еще оттуда привезти кое-что из снаряжения, очень полезного на стене.
11 мая еду в Москву по вопросам снаряжения.
Миша, желающий тебе добра".
Когда случается несчастье, часто потом говорят о предчувствии. Я не буду об этом говорить, но так получилось, что, прочтя Мишине письмо, через час я был в дороге.
В Нальчике подвернулась машина на Тбилиси, но, доехав до Орджоникидзе, она сломалась. Шофер пошел искать запасные части и возвратился только утром. На Крестовый поднимались медленно - машина очень плохо тянула...
Лишь в полдень я оказался у Мишиного дома в Тбилиси.
"Так это ты, Иосиф? - сказала, открывая мне дверь, Мишина жена Като. - А я думала, Миша опять вернулся. Он два раза возвращался, надеясь увидеть тебя. А теперь это ты..."
Я позвонил в аэропорт и узнал, что Миша уже в воздухе.
Конечно, я мог его разыскать по телефону в Москве. Но что бы я ему сказал? Мне надо было сказать ему твердо: "Не езди туда! Поедем сразу на Памир, и я сам буду держать твою веревку!" Но разве я мог так сказать?
Я не мог ему так сказать, потому что Слава Онищенко, с которым он отправлялся в Италию, отличный альпинист, а мое желание лично охранять Мишину жизнь было не более чем мое желание...
Потом уже обо мне написали такие слова: "...его опыт и нюх солдата вовремя сдерживали экспансивного Хергиани..." Не знаю, верно или нет, но написано это было уже потом.
За два дня до отъезда из Тбилиси через Москву в Италию Миша случайно на улице встретился с Жорой Бараташвили. И сказал ему: "Если бы организовать в Сванетии Всесоюзную Школу Альпинизма, такую же, как Национальная школа Альпинизма Франции! А то в альплагеря приезжают работать инструкторы в свой отпуск или по специальным освобождениям. А немногие инструкторы-профессионалы не поставлены как следует в обществе. Они переходят из лагеря в лагерь, а зимой пристраиваются кто куда. Разве при такой жизни будет высокий профессиональный уровень? Я много понял. Это не должно уйти со мной. Иначе зачем я ходил? Сейчас съезжу в Италию. Потом мы сделаем самую большую стену. Потом принесу Илико на родную землю и оставлю большой альпинизм..."
Он не в первый раз говорил, что оставит большой альпинизм. Быть сильнейшим альпинистом это не шутка! Миша был одним из сильнейших, и это требовало напряжения всех сил у всех на виду. Свернуть с этого пути он уже не мог. И виноват ли кто-нибудь, что так бывает? Я не знаю...
Миша погиб в Доломитовых Альпах в Италии, на стене Су-Альто. Взяли ее впервые два француза. Фамилия одного из них Габриэль. А Мишин дядя Габриэль Хергиани погиб перед тем в горах - выстрелил из ружья на охоте, и лавина сошла на него. Вот Миша и попросил Славу Онищенко сходить именно на Су-Альто. Я ни в чем не виню Славу (и речи не может быть), но если бы я там был, то, наверное, решил бы идти на двух веревках, а две веревки камень не перебьет...
Слава видел, как Миша летел вниз, собравшись, и ждал рывка веревки. Рывок последовал, но слабый. Миша продолжал падать...
"...Люди с веранды альпинистского отеля, следившие за восхождением, видели, как падал один из лучших альпинистов планеты, всю жизнь стремившийся вверх. Ничего они не могли сделать.
Еще проявило потрясающую оперативность итальянское телевидение, сообщившее о гибели "знаменитого Хергиани" чуть ли не в тот момент, когда тело его упало с высоты шестисот метров..."
Много раз я перечитывал эти слова, сказанные моим бедным другом Олегом Куваевым. Он сам погиб еще до того, как его слова о Мише прочли миллионы людей. Доброе и горячее сердце Олега не выдержало слишком сильной работы на самой большой стене напряжения чувств. Он умер, написав замечательный роман "Территория". Я видел, как он работал на камне под шум реки Баксан недалеко от моего дома - это была работа без страховки.
Не случайно только Олег так сильно смог написать о Мише - оба они смогли по-настоящему жить и умереть.
Может быть, альпинист и писатель и не должны доживать до старости?
Слава вытащил обрывок веревки и остался стоять один на стене. Он простоял вечер и ночь. Наутро спасатели из разных стран с другой стороны поднялись на Су-Альто, и к Славе на длинном тросе спустился француз, подошел к нему, траверсируя стену. Это было непросто. Потом их двоих на одном тросе подняли.
Мы ждали Мишу уже на Памире, когда пришла тяжелая весть. Свернув экспедицию, вылетели в Тбилиси. Там я принял гроб Миши. Слава сопровождал его. Кое-кто пугал Славу: "Не езди в Сванетию, там тебя убьют". Пусть краснеют те, кто так говорил. Слава, конечно, поехал и был принят моим народом как друг погибшего нашего дорогого Миши.

Спасательные работы

Я не видел таких ледяных шапок, как на Донгуз-Оруне, нигде ни до этого, ни после. На стене пика Коммунизма, на маршруте, который мы задумали с Мишей пройти в 1969 году, - гибель Миши не дала нам это сделать, - там таких шапок нет. На Чатыне нависающий снежный карниз (я обошел его, когда шел там) гораздо меньше. Потом через несколько лет этот карниз рухнул, когда его проходила команда Левы Мышляева. Лева вышел под карниз и сказал связке, которая находилась еще сзади: "Ребята, подождите за нами идти, кажется мне, что он сейчас упадет". Это были его последние слова. Как он мог почувствовать, что карниз сейчас рухнет?
Их сбросил этот карниз. Я знал всех этих замечательных ребят и очень любил их.
Они пролетели восемьсот метров. Мы вынесли их тела из гор.
Это были тяжелые и очень-очень грустные спасательные работы. К сожалению, таких работ у Миши и у меня в жизни было немало. Но некоторые спасательные работы мы вспоминали с улыбкой, с радостью.
И хотя тоже было трудно, но так твердо чувствуешь свое место на земле, когда удается спасти живых людей. Тогда начинаешь любить спасенного очень сильно.
Однажды в горах Чечено-Ингушетии потерялись трое туристов. Это было зимой. Начались большие снегопады, и передвигаться в горах было смерти подобно. На острый гребень мы вышли с Мишей, и с нами был еще Миша Младший. Там много групп участвовало в спасработах, и нам дали сигнал: возвращайтесь, очень опасный снег. Мы не хотели возвращаться. Сделали еще несколько шагов вперед, и у нас из-под ног ушла большая лавина. Это была ужасная картина: миллионы кубометров снега стронулись с места и, моментально набрав скорость, с такой силой ударили в ущелье, что одного только грохота можно было испугаться. От снежной пыли сделалось темно. Это горы говорили нам вполне серьезно: стой, ни шагу! Мы понимали язык гор, и нам захотелось жить. Остро почувствовали мы свое право жить, но в то же время представили очень ясно свое состояние, окажись вдруг, что не сможем отсюда выбраться, и как мы захотим тогда, чтобы нас спасли! Тогда каждый из нас понял, как хотят жить и ждут нас те, которых мы ищем.
И мы поговорили друг с другом: значит, уж такая у нас судьба, раз не можем мы повернуть назад.
Когда спасатель идет и не знает, живы ли люди, у него бывают разные сложные настроения. Один внутренний голос шепчет: им уже не помочь, не рискуй. Другой говорит, а вдруг?! Третий, будто над тобой в вышине, заявляет: ну-ка посмотрим теперь, на что ты сейчас решишься и что ты есть за человек?
Мы устроили маленькое совещание из трех человек. Может, погибнем ребята, но за это нас не упрекнут. В конце концов, не известно, как придется погибнуть, может быть, в городе после ресторана, все бывает... Тогда это будет чистый проигрыш. А тут дело верное - и если жизнь, и если смерть. Вдруг нам весело стало (может быть, стыдно так говорить спасателю, но я говорю правду), весело оттого, что какая-то необычная свобода рисковать открылась в нашей жизни. Все, что не дозволено в спортивных восхождениях, нам теперь разрешалось, как на войне. Но я думаю, что весело стало вот почему: вдруг уж очень точно совпало настроение у нас троих, у каждого из нас троих. Так иногда бывает, если совсем одновременно скажут люди одно и то же слово - и засмеются.
Мы двинулись вперед, и ничего уже не существовало, кроме движения. Мы были одни в целом мире и наша цель. Да и мира уже никакого не было, кроме пурги. А потом пурга ушла, и все пространство залил туман. В тумане тревога населяет душу. Не знаю и почему. Нужно бороться с ней. Все время представлять себе, что видишь больше, чем на самом деле. Но если многое мы чувствовали странно в те часы, то это не значит, что мы плохо работали. Наоборот, мы были очень восприимчивыми и способными к правильным решениям. Надо было выявить такие места, в которые туристы могли спуститься живыми, но выйти оттуда не могли. Это было одно направление нашей мысли, второе - идти туда, куда ведут горы сами, завлекают, если им отдаться бездумно. Ведь те, которые потерялись, наверное, так и шли.
Через пять часов нас сразу потянуло в каньон. В нехороший такой каньон, куда должны были сойти сейчас лавины. Но мы туда пошли, потому что были уверены: они, пострадавшие, - там.
Шли мы быстро. Каждый час, каждые полчаса у тех, кого мы искали, могли кончиться силы нас ждать.
Нам было страшно идти в тот каньон. Умом я понимаю, что в такие моменты у иных может возникнуть злость на пострадавшего. Но сердцем я этого не приму. И ни у меня, ни у того, с кем я ходил на спасработы, не появлялось такого чувства. Почему я об этом заговорил? А вот почему. Мне иногда случалось услышать от людей со спасательными значками на груди (спасателями я их назвать не могу) такие слова: "Вот мы их найдем и поколотим, чтобы не лезли куда не надо". Я с таких людей значок спасателя своей рукой срывал, и счастье их бывало, если они при этом не вздумали сопротивляться. Я не стесняюсь об этом говорить, потому что тот, кто позволил себе угрожать потерпевшим, для меня вне закона.
Когда мы увидели в тот раз пострадавших - их палатка проявилась перед нами сквозь снегопад, - то почувствовали сразу, что они живы. Чтобы их не напугать, мы запели по-свански песню, которая называется "Лиле". Между прочим, эта песня у нас хорошо получалась. А нам вдруг закричали: "Кто такие?! Уходите! Зачем вы пришли в наш дом?!"
Они были невменяемы. Мы ничего не могли им объяснить. Тогда я сказал, что мы пришли в гости, как это позволяет кавказский обычай. Там было двое девушек и один парень. Парень не подпускал девушек к нашей еде и протягивал им два кусочка сахару, которые для них сохранял.
Мы уложили их всех в наши сухие спальные мешки. Но пострадавшие никак не могли там согреться. Тогда мы легли с ними, и грели их, и пели им сванские песни до утра. И к утру они поняли, что мы их спасатели.
На следующий день каждый. из нас нес одного человека на плечах по глубокому снегу. Это было очень тяжело, но у нас в тот день откуда-то появилось невероятное количество сил. Погода прояснилась, и над нами повис маленький вертолет. А нам, знаете, было даже жалко, что кончилась наша работа.
К спасенным мы приходили в больницу. Когда они видели нас, то радовались так, что плакали. Каждый раз они не хотели, чтобы мы уходили. Расставаясь, мы сказали, что всю жизнь будем принимать их у себя как друзей. Наверное, они постеснялись - до сих пор не написали и не пришли. Жаль, потому что из троих своих спасателей двоих они больше не увидят. Миша Кадербиевич умер в Сванетии в 1966 году, за три года до гибели Миши Хергиани.