Макс Вебер. Наука как призвание и профессия

Перевод: А.Ф. Филиппов, П.П. Гайденко Макс Вебер. Избранные произведения. - М.: Прогресс, 1990, С.707-735

НАУКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ (1)

В настоящее время отношение к научному производству как профессииобусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадиюспециализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится ивпредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит таким образом, чтоотдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное толькопри условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследованиевторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает - у социологовтакое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, - уисследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве чтопредложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при егоспециальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственноеисследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным.Только благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, можетбыть, один-единственный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вотему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная идельная работа - в наши дни всегда специальная работа. И поэтому кто неспособен однажды надеть себе, так сказать, шоры на глаза и проникнутьсямыслью, что вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вотпредположение в этом месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогдане испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения,вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти иубежденности в том, что "должны были пройти тысячелетия, прежде чем появилсяты, и другие тысячелетия молчаливо ждут", удастся ли тебе твоя догадка, -без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занимаетсячем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он неможет делать со страстью. Однако даже при наличии страсти, какой бы глубокой и подлинной она нибыла, еще долго можно не получать результатов. Правда, страсть являетсяпредварительным условием самого главного - "вдохновения". Сегодня средимолодежи очень распространено представление, что наука стала чем-то вродеарифметической задачи, что она создается в лабораториях или с помощьюстатистических картотек одним только холодным рассудком, а не всей "душой",так же как "на фабрике". При этом, прежде всего, следует заметить, чторассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, чтопроисходит на фабрике, ни того, что делают в лаборатории. И там и здесьчеловеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому условиюон сможет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не приходит в голову пожеланию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тожесоставляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждыйсоциолог должен быть готов к тому, что ему и на старости лет, может быть,придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальныхарифметических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи намеханическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результатчасто оказывается мизерным. Но если у исследователя не возникает вполнеопределенных идей о направлении его расчетов, а во время расчетов -- означении отдельных результатов, то не получится даже и этого мизерногоитога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, невсегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же илидаже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мыобязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познаниями.Дилетант отличается от специалиста, как сказал Гельмгольц о Роберте Майере,только тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому онбольшей частью не в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки,оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И сдругой стороны, труд не может заменить или принудительно вызвать к жизнитакую догадку, так же как этого не может сделать страсть. Только обауказанных момента -- и именно оба вместе -- ведут за собой догадку. Нодогадка появляется тогда, когда это угодно ей, а не когда это угодно нам. Ив самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когдараскуриваешь сигару на диване, или -- как с естественнонаучной точностьюрассказывает о себе Гельмгольц -- во время прогулки по улице, слегкаподнимающейся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуации, но, вовсяком случае, тогда, корда их не ждешь, а не во время размышлений и поисковза письменным столом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если быэтому не предшествовали именно размышления за письменным столом и страстноевопрошание. Научный работник должен примириться также с тем риском, которымсопровождается всякая научная работа: придет "вдохновение" или не придет?Можно быть превосходным работником и ни разу не сделать собственного важногооткрытия. Однако было бы заблуждением полагать, что только в науке делообстоит подобным образом, и что, например, в конторе все происходит иначе,чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промышленнику без "коммерческойфантазии", то есть без выдумки -- гениальной выдумки, -- лучше было быоставаться приказчиком или техническим чиновником; он никогда не создасторганизационных нововведений. Вдохновение отнюдь не играет в науке, как этопредставляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни,где действует современный предприниматель. И с другой стороны, -- чего тожечасто не признают -- оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве. Этоведь сугубо детское представление, что математик приходит к какому-либонаучно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейкиили других механических средств: математическая фантазия, напримерВейерштрасса, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазияхудожника, то есть качественно от нее отличается, но психологический процессздесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского"экстаза") и "вдохновение". Есть ли у кого-то научное вдохновение, -- зависит от скрытых от нассудеб, а кроме того, от "дара". Эта несомненная истина сыграла не последнююроль в возникновении именно у молодежи - что вполне понятно - оченьпопулярной установки служить некоторым идолам; их культ, как мы видим,широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Этиидолы - "личность" и "переживание". Они тесно связаны: господствуетпредставление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность.Люди мучительно заставляют себя "переживать", ибо " переживание" неотъемлемоот образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайнеймере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживаниеназывалось "чувством" (sensation). Да и о том, что такое "личность", тогдаимели, я полагаю, точное представление [...]. "Личностью" в научной сфере является только тот, кто служит лишь одномуделу. И это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большогохудожника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и толькоему. Ведь даже личности такого ранга, как Гете, если говорить о егоискусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что он посмел превратить втворение искусства свою "жизнь". Пусть даже последнее утверждение покажетсясомнительным - во всяком случае, нужно быть Гете, чтобы позволить себеподобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику,как Гете, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться.Точно так же обстоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этомговорить. Но в науке совершенно определенно не является "личностью" тот, ктосам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был быпосвятить себя, кто хочет узаконить себя через "переживание" и спрашивает:как доказать, что я не только специалист, как показать, что я - по формеили по существу -- говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, -явление, ставшее сегодня массовым, делающее все ничтожно мелким, унижающеетого, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты идостоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, бытьпреданным только своей задаче. Так что и здесь нет отличия от художника. Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и дляискусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества.Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусствав этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, чтопроизведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые техническиесредства или, например, законы перспективы, благодаря этому стоит выше вчисто художественном отношении, чем произведение искусства, абсолютнолишенное всех перечисленных средств и законов, если только оно было созданов соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран иоформлен по всем правилам искусства без применения позднее появившихсясредств и условий. Совершенное произведение искусства никогда не будетпревзойдено и никогда не устареет; отдельный индивид лично для себя можетпо-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать охудожественно совершенном произведении, что его "превзошло" другоепроизведение, в равной степени совершенное. Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области наукиустареет через 10, 20. 40 лет. Такова судьба, более того, таков смыслнаучной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как разсоставляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры;всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые "вопросы", онопо своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смиритьсякаждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долгосохранять свое значение, доставляя "наслаждение" своими художественнымикачествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но бытьпревзойденными в научном отношении - не только наша общая судьба, но и нашаобщая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдутдальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность. И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собойне разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себеосмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительностиникогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего, возникает ответ:ради чисто практических, в более широком смысле слова - технических целей,чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с темиожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имееткакой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самогочеловека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремитсястать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой "ради нее самой", а нетолько ради тех практических и технических достижений, которые могутулучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленноенадеется осуществить ученый своими творениями, которым заранеепредопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том,чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечностьпроизводство? Для ответа на данный вопрос надо принять во внимание несколькообщих соображений. Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, тогопроцесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжениитысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимаюткрайне негативную позицию. Прежде всего, уясним себе, что же, собственно, практически означает этаинтеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки инаучной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь взале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудьиндеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он нефизик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится вдвижение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может"рассчитывать" на определенное "поведение" трамвая, в соответствии с чем онориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение - этого онне знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги,держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистовпо политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-своемуответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить?Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание икакие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающаяинтеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненныхусловиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: людизнают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все этоможно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, неподдающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещамив принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает,что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобысклонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, длякоторого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается спомощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация. Но процесс расколдовывания, происходящий в западной культуре в течениетысячелетий, и вообще "прогресс", в котором принимает участие и наука - вкачестве звена и движущей силы, - имеют ли они смысл, выходящий за пределычисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самымпринципиальным образом поставлены в произведениях Льва Толстого. Он пришел кним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивалисьвокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ ЛьваТолстого таков: для культурного человека - "нет". И именно потому "нет",что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная вбесконечный "прогресс", по ее собственному внутреннему смыслу не может иметьконца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегдаоказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек недостигнет вершины - эта вершина уходит в бесконечность. Авраам иликакой-нибудь крестьянин в прежние эпохи умирал "стар и пресытившись жизнью",потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизньпо самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; длянего не оставалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, и ему былоуже довольно того, чего он достиг. Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постояннообогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может "устать от жизни", но неможет пресытиться ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновьи вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное,неокончательное, и поэтому для него смерть - событие, лишенное смысла. Атак как бессмысленна смерть, то бессмысленна и культурная жизнь как таковая- ведь именно она своим бессмысленным "прогрессом" обрекает набессмысленность и самое смерть. В поздних романах Толстого эта мысльсоставляет основное настроение его творчества. Как тут быть? Есть ли у "прогресса" как такового постижимый смысл,выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу моглостать призванием, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопросследует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, чтоозначает наука как профессия и призвание (2) для человека, посвятившего ейсебя. Это и другой вопрос: каково призвание науки в жизни всегочеловечества? Какова ее ценность? Здесь противоположность между прежним и современным пониманием наукиразительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в началеседьмой книги "Государства", - образ людей, прикованных к пещере, чьи лицаобращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они немогут его видеть; поэтому они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену,и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться отцепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот человек ощупьюнаходит себе путь и, заикаясь, рассказывает о том, что видел. Но другиесчитают его безумным. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперьего задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пещеру и вывести их ксвету. Этот человек - философ, а солнце - истина науки, которая одна негоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию. Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилосьскорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения наукипредставляют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций,пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительнойжизни, но никогда не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том,что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальнойдействительности, все остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, иничего больше. Как совершилось такое превращение? Страстное воодушевление Платона в"Государстве" объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые былоткрыт для сознания смысл одного из величайших средств всякого научногопознания - понятия. Во всем своем значении оно было открыто Сократом. И неим одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какаябыла у Аристотеля. Но нигде нет осознания значения этого открытия, кроме какв Греции. Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с помощьюкоторого можно заключить человека в логические тиски, откуда для него нетвыхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это - именно вотэто, и ничто иное, - есть истина, вечная, непреходящая в отличие отдействий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание,открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоиттолько найти правильное понятие прекрасного, доброго или, например,храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинноебытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научитьсясамому и научить других, как человеку надлежит поступать в жизни, преждевсего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мыслившихисключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроетсяпричина их занятий наукой. Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великийинструмент научной работы, детище эпохи Возрождения - рациональныйэксперимент как средство надежно контролируемого познания, без которого былабы невозможна современная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, ираньше: в области физиологии эксперимент существовал, например, в Индии васкетической технике йогов; в Древней Греции существовал математическийэксперимент, связанный с военной техникой, в средние века экспериментприменялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исследованиякак такового - заслуга Возрождения. Великими новаторами были пионеры вобласти искусства: Леонардо да Винчи и другие, прежде всего экспериментаторыв музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них экспериментперекочевал в науку, прежде всего благодаря Галилею, а в теорию - благодаряБэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университетах Европы,прежде всего, в Италии и Нидерландах. Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени?Для художников-экспериментаторов типа Леонардо да Винчи и новаторов вобласти музыки она означала путь к истинному искусству, то есть, прежде всегопуть к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особойнауки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни - в рангдоктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, "Книги оживописи" Леонардо да Винчи. А сегодня? "Наука как путь к природе" - для молодежи это звучиткощунством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма,чтобы вернуться к собственной природе и тем самым к природе вообще! Можетбыть, как путь к искусству? Такое предположение ниже всякой критики. Но в эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали ещебольшего. Если вы вспомните высказывание Сваммердама: "Я докажу вамсуществование божественного провидения, анатомируя вошь", то вы увидите, чтособственной задачей научной деятельности, находившейся под косвеннымвлиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. В товремя его больше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; чтоБога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, - вэтом была убеждена вся пиетистская теология того времени, и прежде всегоШпенер. Бог сокрыт, его пути - не наши пути, его мысли -- не наши мысли. Нов точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, былинадежды напасть на след его намерений относительно мира. А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых "взрослых" детей, которых можновстретить как раз среди естествоиспытателей, еще верит в то, что знаниеастрономии, биологии, физики или химии может - хоть в малейшей степени -объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть наслед этого "смысла", если он существует? Если наука что и может сделать, такэто скорее убить веру в то, будто вообще существует нечто такое, как "смысл"мира! И уж тем более нелепо рассматривать ее, эту особенно чуждую Богу силу,как путь "к Богу". А что она именно такова - в этом сегодня в глубине душине сомневается никто, признается он себе в том или нет. Избавление отрационализма и интеллектуализма науки есть основная предпосылка жизни вединстве с божественным - такой или тождественный ему по смыслу тезис сталосновным лозунгом нашей религиозно настроенной или стремящейся обрестирелигиозное переживание молодежи. И не только религиозное, а дажепереживание вообще. Однако здесь избирается странный путь: единственное,чего до сих пор не коснулся интеллектуализм, а именно иррациональное,пытаются довести до сознания и рассмотреть в лупу. Ведь именно к этомупрактически приходит современная интеллектуалистическая романтикаиррационального. Такой путь освобождения от интеллектуализма дает как разпротивоположное тому, что надеялись найти на нем те, кто на него вступил.Наконец, тот факт, что науку, то есть основанную на ней технику овладенияжизнью, с наивным оптимизмом приветствовали как путь к счастью, я могуоставить в стороне после уничтожающей критики Ницше по адресу "последнихлюдей, которые изобрели счастье". Кто верит в это, кроме некоторых"взрослых" детей на кафедрах или в редакторских кабинетах? (3) В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись всепрежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как "путь к истинномубытию", "путь к истинному искусству", "путь к истинной природе", "путь кистинному Богу", "путь к истинному счастью"? Самый простой ответ на этотвопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа наединственно важные для нас вопросы: "Что нам делать?", "Как нам жить?". Атот факт, что она не дает ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим.Проблема лишь в том, в каком смысле она не дает "никакого" ответа. Можетбыть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставитвопрос? Сегодня часто говорят о "беспредпосылочной" науке. Существует ли такаянаука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работевсегда предпосылается определенная значимость правил логики и методики --этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что касается указанныхпредпосылок, то они, по крайней мере, с точки зрения нашего специальноговопроса, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосылка:важность результатов научной работы, их научная ценность. Очевидно, здесь-тои коренятся все наши проблемы. Ибо эта предпосылка сама уже не доказуемасредствами науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затемили отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненнойустановки. Различной является, далее, связь научной работы с ее предпосылками: оназависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия,астрономия, считают само собой разумеющимся, что высшие законы космическихявлений, конструируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не толькопотому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических успехов, нои "ради него самого", если наука есть "призвание". Сама эта предпосылканедоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир,который описывают естественные науки, имеет ли он какой-нибудь "смысл" иесть ли смысл существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится. Или возьмите такое высокоразвитое в научном отношении практическоеискусство, как современная медицина. Всеобщая "предпосылка" медицинскойдеятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, чтонеобходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшатьстрадания просто как таковые. А сама эта задача проблематична. Своимисредствами медик поддерживает смертельно больного, даже если тот умоляетизбавить его от жизни, даже если его родственники, для которых жизньбольного утратила ценность, которые хотят избавить его от страданий, которымне хватает средств для поддержания его жизни, утратившей свою ценность (речьможет идти о каком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать смертитакого больного, признаются они в этом или нет. Только предпосылки медициныи уголовный кодекс мешают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельнобольного. Является ли жизнь ценной и когда? Об этом медицина не спрашивает.Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим ли мы этого и должны ли мы этоделать и имеет ли это в конечном счете какой-нибудь смысл -- подобныевопросы они оставляют совершенно нерешенными или принимают их в качествепредпосылки для своих целей. Или возьмите такую дисциплину, как искусствоведение. Эстетике дан факт,что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при какихусловиях этот факт имеет место. Но она не ставит вопроса о том, не являетсяли царство искусства, может быть, царством дьявольского великолепия,царством мира сего, которое в самой своей глубине обращено против Бога, а посвоему глубоко укоренившемуся аристократическому духу обращено противбратства людей. Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны лисуществовать произведения искусства. Или возьмите юриспруденцию. Она устанавливает, что является значимым: всоответствии с правилами юридического мышления, отчасти принудительнологического, отчасти связанного конвенционально данными схемами;следовательно, правовые принципы и определенные методы их толкования заранеепризнаются обязательными. Должно ли существовать право и должны ли бытьустановленными именно эти правила - на такие вопросы юриспруденция неотвечает. Она только может указать: если хотят определенного результата, тотакой-то правовой принцип в соответствии с нормами нашего правового мышления- подходящее средство его достижения. Или возьмите исторические науки о культуре. Они учат пониматьполитические, художественные, литературные и социальные явления культуры,исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопросо том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальшесуществовать, ни на другой вопрос: стоит ли прилагать усилия для ихизучения. Они предполагают уверенность, что участие таким путем в сообществе"культурных людей" представляет интерес. Но что это на самом деле так, они не в состоянии никому "научно"доказать, а то, что они принимают данный факт как предпосылку, еще отнюдь недоказывает, что это само собой разумеется. Это и в самом деле отнюдь неразумеется само собой. Будем говорить о наиболее близких мне дисциплинах - социологии,истории, политэкономии и теории государства, а также о тех видах философиикультуры, которые ставят своей целью истолкование перечисленных дисциплин.Есть такое мнение - и я его поддерживаю, -- что политике не место ваудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой. Если бы,например, в аудитории моего прежнего коллеги Дитриха Шефера в Берлинепацифистски настроенные студенты стали окружать кафедру и поднимать шум, тоя счел бы такое поведение столь же примитивным явлением, как и то, чтоделали антипацифистски настроенные студенты в аудитории профессора Ферстера,воззрения которого я совсем не разделяю. Впрочем, политикой не должен заниматься в аудитории и преподаватель. Ипрежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибопрактически - политическая установка и научный анализ политическихобразований и партийной позиции - это разные вещи. Когда говорят одемократии в народном собрании, то из своей личной позиции не делают никакойтайны; ясно выразить свою позицию - здесь неприятная обязанность и долг.Слова, которые при этом употребляются, выступают в таком случае не каксредство научного анализа, а как средство завербовать политическихсторонников. Они здесь - не лемехи для взрыхления почвы созерцательногомышления, а мечи, направленные против противников, средство борьбы.Напротив, на лекции или в аудитории было бы преступлением пользоватьсясловами подобным образом. Здесь следует, если, например, речь идет о"демократии", представить ее различные формы, проанализировать, как онифункционируют, установить, какие последствия для жизненных отношений имеетта или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократическиеформы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобыслушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию всоответствии со своими высшими идеалами. Но подлинный наставник будет оченьостерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь тооткровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ-- когда "заставляют говорить факты". Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, чтонекоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такоесамоограничение вообще невозможно, а если бы оно и было возможно, тоизбегать всего этого было бы просто капризом. Конечно, никому нельзя научнодоказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя.Можно только требовать от него интеллектуальной честности - осознания того,что установление фактов, установление математического или логическогоположения вещей или внутренней структуры культурного достояния, с однойстороны, а с другой -- ответ на вопрос о ценности культуры и ее отдельныхобразований и соответственно ответ на вопрос о том, как следует действоватьв рамках культурной общности и политических союзов, - две совершенно разныепроблемы. Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обеназванные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогуне место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: "Иди наулицу в говори открыто". Это значит: иди туда, где возможна критика. Ваудитории преподаватель сидит напротив своих слушателей: они должны молчать,а он - говорить. И я считаю безответственным пользоваться тем, что студентыради своего будущего должны посещать лекции преподавателей и что там нетникого, кто мог бы выступить против него с критикой; пользоваться своимизнаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям - вчем состоит задача преподавателя, - а для того, чтобы привить им своиличные политические взгляды. Конечно, возможен такой случай, когда человеку не удается полностьюисключить свои субъективные пристрастия. Тогда он подвергается острейшейкритике на форуме своей собственной совести. Но данный случай ничего еще недоказывает, ибо возможны и другие, чисто фактические ошибки, и все-таки онине являются свидетельством против долга -- искать истину. Я отвергаюсубъективное пристрастие именно в чисто научных интересах. Я готов найти вработах наших историков доказательство того, что там, где человек наукиприходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полномупониманию фактов. (4) Но это выходит за рамки сегодняшней темы и требуетдлительного обсуждения. Я спрашиваю только об одном: как может, с одной стороны, верующийкатолик, с другой - масон, слушая лекцию о формах церкви и государства, какмогут они когда-либо сойтись в своих оценках данных вещей? Это исключено. Итем не менее у академического преподавателя должно быть желание принестипользу своими знаниями и своим методом и тому и другому. Такое требование ондолжен поставить перед собой. Вы справедливо возразите: верующий католикникогда не примет того понимания фактов, связанных с происхождениемхристианства, которое ему предложит преподаватель, свободный от егодогматических предпосылок. Конечно! Однако отличие науки от веры заключаетсяв следующем: "беспредпосылочная" в смысле свободы от всяких религиозныхстеснений наука в действительности не признает "чуда" и "откровения", впротивном случае она не была бы верна своим собственным "предпосылкам".Верующий признает и чудо и откровение. И такая "беспредпосылочная" наукатребует от него только одного, не менее, но и не более: признать, что, еслиход событий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства,исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данныйход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделатьнаука. Но это он может признать, не изменяя своей вере. Однако имеют ли научные достижения какой-нибудь смысл для того, комуфакты как таковые безразличны, а важна только практическая позиция? Пожалуй,все же имеют. Для начала хотя бы такой аргумент. Если преподаватель способный, то егопервая задача состоит в том, чтобы научить своих учеников признавать неудобные факты, я имею в виду такие, которые неудобны с точки зрения ихпартийной позиции; а для всякой партийной позиции, в том числе и моей,существуют такие крайне неудобные факты. Я думаю, в этом случаеакадемический преподаватель заставит своих слушателей привыкнуть к тому, чтоон совершает нечто большее, чем только интеллектуальный акт, - я позволилбы себе быть нескромным и употребить здесь выражение "нравственный акт",хотя последнее, пожалуй, может прозвучать слишком патетически для такогопростого и само собой разумеющегося дела. До сих пор я говорил только о практических основаниях, в силу которыхследует избегать навязывания личной позиции. Но это еще не все.Невозможность "научного" оправдания практической позиции - кроме тогослучая, когда обсуждаются средства достижения заранее намеченной цели, -вытекает из более глубоких оснований. Стремление к такому оправданиюпринципиально лишено смысла, потому что различные ценностные порядки миранаходятся в непримиримой борьбе. Старик Милль - его философию в целом я непохвалю, но здесь он был прав - как-то сказал: если исходить из чистогоопыта, то придешь к политеизму. Сказано напрямик и звучит парадоксально, ноэто правда. Сегодня мы хорошо знаем, что священное может не быть прекрасным,более того, оно священно именно потому и постольку, поскольку не прекрасно.Мы найдем тому примеры в 53-й главе Исайи и в 21-м псалме. (5) Мы знаемтакже, что это прекрасное может не быть добрым и даже, что оно прекрасноименно потому, что не добро; это нам известно со времен Ницше, а еще ранеевы найдете подобное в "Цветах зла" - так Бодлер назвал томик своих стихов.И уже ходячей мудростью является то, что истинное может не быть прекрасным ичто нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не прекрасно, не священно ине добро. Но это самые элементарные случаи борьбы богов, несовместимостиценностей. Как представляют себе возможность "научного" выбора междуценностью французской и немецкой культур - этого я не знаю. Тут же спорразных богов и демонов: точно так же, как эллин приносил жертву Афродите,затем Аполлону и прежде всего каждому из богов своего города, так этопроисходит и по сей день, только без одеяний и волшебства данногомифического образа действий, внутренне, однако, исполненного истиннойпластики. А этими богами и их борьбой правит судьба, но вовсе не "наука".Следует только понять, что представляет собой божественное для одного и что- для другого или как оно выступает в одном н в другом порядке. Но темсамым кончается обсуждение профессором предмета в аудитории - последнее,разумеется, не означает, что вместе с тем кончается сама эта серьезнейшаяжизненная проблема. Однако здесь слово уже не за университетскими кафедрами,а за иными силами. Какой человек отважится "научно опровергнуть" этикуНагорной проповеди, например заповедь "непротивления злу" или притчу очеловеке, подставляющем и левую и правую щеку для удара? И тем не менееясно, что здесь, если взглянуть на это с мирской точки зрения, проповедуетсяэтика, требующая отказа от чувства собственного достоинства. Нужно выбиратьмежду религиозным достоинством, которое дает эта этика, и мужскимдостоинством, этика которого проповедует нечто совсем иное: "Противься злу,иначе ты будешь нести свою долю ответственности, если оно победит". Взависимости от конечной установки индивида одна, из этих этических позицийисходит от дьявола, другая - от Бога, и индивид должен решить, кто для негоБог и кто дьявол. И так обстоит дело со всеми сферами жизни. Величественный рационализм методически-этического образа жизни, которымпроникнуто всякое религиозное пророчество, низложил это многобожие в пользу"Единого на потребу", а затем перед лицом реальностей внешней и внутреннейжизни вынужден был ввести релятивизм и пойти на те компромиссы, которые намвсем известны из истории христианства. Но сегодня это стало религиозными"буднями". Многочисленные древние боги, лишенные своих чар и принявшие,следовательно, образ безличных сил, выходят из могил, стремятся завладетьнашей жизнью и вновь начинают вести между собой свою вечную борьбу. Но чтотак трудно современному человеку и труднее всего молодому поколению, так этобыть вровень с этими буднями. Всякая погоня за "переживаниями" вырастает изданной слабости. Ибо не иметь сил взглянуть в суровое лицо судьбы, судьбывремени, и есть слабость. Однако судьба нашей культуры состоит в том, что мыасе отчетливее снова сознаем ее, тогда как в течение тысячелетия,проникнутые величественным пафосом христианской этики, мы не замечали этихсил. Но довольно обсуждать вопросы, уводящие нас слишком далеко. Все жесреди части нашей молодежи, той части, которая на все это ответила бы: "Да,но мы же идем на лекцию, чтобы пережить нечто большее, чем только анализ иконстатацию фактов", ходячим является заблуждение, заставляющее искать впрофессоре не то, что она видит перед собой: вождя, а не учителя. Однако мыпоставлены на кафедру только как учителя. Это две разные вещи, в чем можнолегко убедиться. В Америке такие вещи часто можно видеть в их грубойпервобытности. Американский мальчик учится несравненно меньше европейского.Несмотря на невероятно большое число экзаменов, он по самому духу своейучебной жизни еще не стал тем абсолютным "человеком экзамена", какмальчик-немец. Ибо бюрократия, которой нужен диплом, фиксирующий результатыэкзамена и служащий входным билетом в мир человеческой карьеры, там ещетолько зарождается. Молодой американец не испытывает почтения ни перед чем ини перед кем: ни перед традицией, ни перед службой; он уважает толькособственную личную заслугу - вот это американец и называет "демократией".Как бы искаженно ни выступала реальность по отношению к такому идейномусодержанию, идейное содержание именно таково, и об этом здесь идет речь. Освоем учителе американский юноша имеет вполне определенное представление: заденьги моего отца он продает мне свои знания и методические принципы точнотак же, как торговка овощами продает моей матери капусту. И точка. Впрочем,если учитель, например, футболист, то в этой области он выступает в качествевождя. Но если он таковым (или чем-то подобным в другом виде спорта) неявляется, то он только учитель и ничего больше, и молодому американцуникогда не придет в голову покупать у него "мировоззрение" или правила,которыми следует руководствоваться в жизни. Конечно, в такой грубой форме мыэто отвергаем. Но разве именно в таком, намеренно заостренном мною способечувствования не содержится зерно истины? Студенты приходят к нам на лекции, требуя от нас качества вождя, и неотдают себе отчета в том, что из сотни профессоров по меньшей мере девяностодевять не только не являются мастерами по футболу жизни, но вообще непретендуют и не могут претендовать на роль "вождей", указывающих, как надожить. Ведь ценность человека не зависит от того, обладает ли он качествамивождя или нет. И уж во всяком случае, не те качества делают человекаотличным ученым и академическим преподавателем, которые превращают его ввождя в сфере практической жизни или, специальное, в политике. Если кто-тообладает еще и этим качеством, то мы имеем дело с чистой случайностью, иочень опасно, если каждый, кто занимает кафедру, чувствует себя вынужденнымпритязать на обладание таковым. Еще опаснее, если всякий академическийпреподаватель задумает выступать в аудитории в роли вождя. Ибо те, ктосчитает себя наиболее способным в этом отношении, часто как раз наименееспособны, а главное - ситуация на кафедре не представляет никакихвозможностей доказать, способны они или нет. Профессор, чувствующий себяпризванным быть руководителем юношества и пользующийся у него доверием, вличном общении с молодыми людьми может быть своим человеком. И если ончувствует себя призванным включиться в борьбу мировоззрений и партийныхубеждений, то он может это делать вне учебной аудитории, на жизненной сцене:в печати, на собраниях, в кружке - где только ему угодно. Но было быслишком удобно демонстрировать свое призвание там, где присутствующие - втом числе, возможно, инакомыслящие - вынуждены молчать. Наконец, вы можете спросить: если все это так, то что же собственнопозитивного дает наука для практической и личной "жизни"? И тем самым мыснова стоим перед проблемой "призвания" в науке. Во-первых, наука преждевсего разрабатывает, конечно, технику овладения жизнью - как внешнимивещами, так и поступками людей - путем расчета. Однако это на уровнеторговки овощами, скажете вы. Я целиком с вами согласен. Во-вторых, наукаразрабатывает методы мышления, рабочие инструменты и вырабатывает навыкиобращения с ними, чего обычно не делает торговка овощами. Вы, может быть,скажете: ну, наука не овощи, но это тоже не более как средство приобретенияовощей. Хорошо, оставим сегодня данный вопрос открытым. Но на этом делонауки, к счастью, еще не кончается; мы в состоянии содействовать вам вчем-то третьем, а именно в обретении ясности. Разумеется, при условии, чтоона есть у нас самих. Насколько это так, мы можем вам пояснить. По отношению к проблемеценности, о которой каждый раз идет речь, можно занять практически разныепозиции - для простоты я предлагаю вам взять в качестве примера социальныеявления. Если занимают определенную позицию, то в соответствии с опытомнауки следует применить соответствующие средства, чтобы практически провестив жизнь данную позицию. Эти средства, возможно, уже сами по себе таковы, чтовы считаете необходимым их отвергнуть. В таком случае нужно выбирать междуцелью и неизбежными средствами ее достижения. "Освящает" цель эти средстваили нет? Учитель должен показать вам необходимость такого выбора. Большегоон не может - пока остается учителем, а не становится демагогом. Он можетвам, конечно, сказать: если вы хотите достигнуть такой-то цели, то вы должныпринять также и соответствующие следствия, которые, как показывает опыт,влечет за собой деятельность по достижению намеченной вами цели. Все эти проблемы могут возникнуть и у каждого техника, ведь он тожечасто должен выбирать по принципу меньшего зла или относительно лучшеговарианта. Для него важно, чтобы было дано одно главное - цель. Но именноона, поскольку речь идет о действительно "последних" проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к последнему акту, который наука как таковая должнаосуществить ради достижения ясности, и одновременно мы подошли к границамсамой науки. Мы можем и должны вам сказать: какие-то практические установки свнутренней последовательностью и, следовательно, честностью можно вывести -в соответствии с их духом - из такой-то последней мировоззренческой позиции(может быть, из одной, может быть, из разных), а из других - нельзя. Есливы выбираете эту установку, то вы служите, образно говоря, одному Богу и оскорбляете всех остальных богов. Ибо если вы остаетесь верными себе, то вынеобходимо приходите к определенным последним внутренним следствиям. Этоможно сделать по крайней мере в принципе. Выявить связь последних установокс их следствиями - задача философии как социальной дисциплины и какфилософской базы отдельных наук. Мы можем, если понимаем свое дело (чтоздесь должно предполагаться), заставить индивида - или по крайней мерепомочь ему - дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая задача мне представляется отнюдь немаловажной, даже для чисто личнойжизни. Если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал, что он служит"нравственным" силам, поскольку вносит ясность; что он тем лучше выполняетсвою задачу, чем добросовестнее будет избегать внушать своим слушателям своюпозицию, свою точку зрения. То, что я вам здесь излагаю, вытекает, конечно, из главного положения,а именно из того, что жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из неесамой, знает только вечную борьбу богов, знает (если не прибегать к образу)только несовместимость наиболее принципиальных, вообще возможных жизненныхпозиций и непримиримость борьбы между ними, а следовательно, необходимостьмежду ними выбирать. Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобыстать чьим-то "призванием", и есть ли у нее самой какое-либо объективноеценное "призвание" - это опять-таки ценностное утверждение, котороеневозможно обсуждать в аудитории, ибо утвердительный ответ на данный вопросявляется предпосылкой занятий в аудитории. Я лично решаю вопросутвердительно уже моей собственной работой. И утвердительный ответ на негоявляется также предпосылкой той точки зрения, разделяя которую - как этоделает сейчас или по большей части притворяется, что делает, молодежь, -ненавидят интеллектуализм как злейшего дьявола. Ибо тут справедливы слова:"Дьявол стар - состарьтесь, чтобы понять его". Данное возражение надопонимать не буквально, а в том смысле, что, желая покончить с этим дьяволом,надо не обращаться в бегство при виде его, как обычно предпочитают делать, ас начала до конца обозреть его пути, чтобы увидеть его силу и его границы. Сегодня наука есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплинаи служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе немилостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и несоставная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это,несомненно, неизбежная данность в нашей исторической ситуации, из которой мыне можем выйти, пока остаемся верными самим себе. И если в нас вновь заговорит Толстой и спросит: "Если не наука, то ктоответит на вопрос: что нам делать, как устроить нам свою жизнь?" - или натом языке, на котором мы говорим сегодня: "Какому из борющихся друг с другомбогов должны мы служить? Или, может быть, какому-то совсем иному богу - икто этот бог?" - то надо сказать: ответить на это может только пророк илиСпаситель. Если его нет или если его благовествованию больше не верят, то высовершенно определенно ничего не добьетесь тем, что тысячи профессоров вкачестве оплачиваемых государством или привилегированных маленьких пророковв своих аудиториях попытаются взять на себя его роль. Тем самым вы лишьвоспрепятствуете осознанию того, что нет пророка, по которому тоскуют стольмногие представители нашего молодого поколения. Я думаю, что действительно"музыкальному" в религиозном отношении человеку не пойдет на пользу, если иот него, и от других будут скрывать тот основной факт, что его судьба -жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху - если это будут скрывать спомощью суррогата, каким являются все подобные пророчества с кафедры. Мнекажется, против этого должна была восстать его религиозная честность. Но как же отнестись к факту существования "теологии" и к ее претензиямна "научность"? Попробуем не уклоняться от ответа. "Теология" и "догмы",правда, существуют не во всех религиях, но и не только в христианстве. Еслиоглянуться на прошлое, то можно увидеть их в весьма развитой форме также висламе, манихействе, у гностиков, в суфизме, парсизме, буддизме, индуистскихсектах, даосизме, упанишадах, иудаизме. Но разумеется, систематическоеразвитие они получили в разной мере. И не случайно западное христианство впротивоположность тому, что создал в области теологии иудаизм, не толькоболее систематически развило ее (или стремится к этому), но здесь ееразвитие имело несравненно большее историческое значение. Начало этомуположил эллинский дух, и вся теология Запада восходит к нему точно так же,как, очевидно, вся восточная теологии восходит к индийскому мышлению. Всякая теология представляет собой интеллектуальную рационализацию религиозного спасения. Ни одна наука не может доказать свою ценность тому,кто отвергает ее предпосылки. Впрочем, всякая теология для выполнения своейроли и тем самым для оправдания своего собственного существования добавляетнекоторые специфические предпосылки. Они имеют различный смысл н разныйобъем. Для всякой теологии, в том числе, например, и для индуистской,остается в силе предпосылка: мир должен иметь смысл, и вопрос для неесостоит в тон, как толковать мир, чтобы возможно было мыслить этот смысл. Кант в своей теории познания исходил из предпосылки: научная истинасуществует и имеет силу, а затем ставил вопрос: при каких мыслительныхпредпосылках возможно, то есть имеет смысл, такое утверждение? Точно так жесовременные эстетики (осознанно - как, например, Дьердь Лукач - или простофактически) исходят из предпосылки, что существуют произведения искусства, азатем ставят вопрос: как это в конце концов возможно? Правда, теологи, как правило, не удовлетворяются такой (по существурелигиозно-философской) предпосылкой, а исходят из предпосылки более далекоидущей - из веры в "откровение" как факт, важный для спасения, то естьвпервые делающий возможным осмысленный образ жизни. Они допускают, чтоопределенные состояния и поступки обладают качествами святости, то естьсоздают образ жизни, исполненный религиозного смысла. Вы опять-таки спросите: как истолковать долженствующие быть принятымипредпосылки, чтобы это имело какой-то смысл? Сами такие предпосылки длятеологии лежат по ту сторону того, что является "наукой". Они суть не"знание" в обычном смысле слова, а скорее некоторое "достояние". У кого нетверы или всего прочего, необходимого для религии, тому их не заменит никакаятеология. И уж тем более никакая другая наука. Напротив, во всякой"позитивной" теологии верующий достигает того пункта, где имеет силуположение Августина: "Credo non quid, sed quia absurdum est". (6)Способность к подобному виртуозному акту "принесения в жертву интеллекта"есть главнейший признак позитивно-религиозного человека. И это как разсвидетельствует о том, что напряжение между ценностными сферами науки ирелигии непреодолимо, несмотря на существование теологии (а скорее дажеблагодаря ей). "Жертву интеллекта" обычно приносят: юноша - пророку, верующий -церкви. Но еще никогда не возникало новое пророчество (я намеренно здесь ещераз привожу данный образ, который для многих был предосудительным) оттого,что некоторые современные интеллектуалы испытывают потребность, так сказать,обставить свою душу антикварными вещами, подлинность которых была быгарантирована, и при всем этом вспоминают, что среди них была и религия; ееу них, конечно, нет, но они сооружают себе в качестве эрзаца своеобразнуюдомашнюю часовню, украшенную для забавы иконками святых, собранными со всехконцов света, или создают суррогат из всякого рода переживаний, которымприписывают достоинство мистической святости и которыми торгуют вразнос накнижном рынке. Это или надувательство, или самообман. Напротив, отнюдь ненадувательство, а нечто серьезное и настоящее (но, может быть, неправильноистолковывающее себя) имеет место тогда, когда некоторые молодежные союзы,выросшие в тиши последних лет, видят в своей человеческой общности общностьрелигиозную, космическую или мистическую. Всякий акт подлинного братствавносит в надличное царство нечто такое, что останется навеки; но мне кажетсясомнительным стремление возвысить достоинство чисто человеческих отношений ичеловеческой общности путем их религиозного истолкования. Однако здесь неместо обсуждать этот вопрос. Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией иинтеллектуализацией и прежде всего расколдовыванием мира заключается в том,что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или впотустороннее царство мистической жизни, или в братскую близостьнепосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу. Не случайнонаше самое высокое искусство интимно, а не монументально; не случайносегодня только внутри узких общественных кругов, в личном общении, крайнетихо, пианиссимо, пульсирует то, что раньше буйным пожаром, пророческимдухом проходило через большие общины и сплачивало их. Если мы попытаемсянасильственно привить вкус к монументальному искусству и "изобретем" его, топоявится нечто столь же жалкое и безобразное, как то, что мы видели вомногих памятниках последнего десятилетия. Если попытаться ввести религиозныеновообразования без нового, истинного пророчества, то возникнет нечто посвоему внутреннему смыслу подобное - только еще хуже. И пророчество скафедры создаст в конце концов только фантастические секты, но никогда несоздаст подлинной общности. Кто не может мужественно вынести этой судьбыэпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без публичной рекламы,которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко имилостиво открытые объятия древних церквей. Последнее сделать нетрудно. Ондолжен также так или иначе принести в "жертву" интеллект - это неизбежно.Мы не будем его порицать, если он действительно в состоянии принести такуюжертву. Ибо подобное принесение в жертву интеллекта ради безусловнойпреданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чемпопытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросовестным, чтобывает тогда, когда не имеют мужества дать себе ясный отчет относительноконечной позиции, а облегчают себе выполнение этой обязанности с помощьюдряблого релятивизма. Та позиция представляется мне более высокой, чемкафедральное пророчество, не дающее себе отчета в том, что в стенахаудитории не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простойинтеллектуальной честности. Но такая честность требует от насконстатировать, что сегодня положение тех, кто ждет новых пророков испасителей, подобно тому положению, о котором повествуется в одном изпророчеств Исайи; речь идет здесь о прекрасной песне эдемского сторожавремен изгнания евреев: "Кричат, мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож!сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вынастоятельно спрашиваете, то обратитесь, и приходите". (7) Народ, которому это было сказано, спрашивал и ждал в течение двухтысячелетий, и мы знаем его потрясающую судьбу. Отсюда надо извлечь урок:одной только тоской и ожиданием ничего не сделаешь, и нужно действоватьпо-иному -- нужно обратиться к своей работе и соответствовать "требованиюдня" -- как человечески, так и профессионально. А данное требование будетпростым и ясным, если каждый найдет своего демона и будет послушен этомудемону, ткущему нить его жизни.

Примечания

(1) Данная работа представляет собой доклад (переведенный с небольшимисокращениями), прочитанный Вебером зимой 1918 г. в Мюнхенском университете снепосредственной целью - показать студентам, в чем состоит их призвание какбудущих ученых и преподавателей. Однако, по существу, выступление Вебера вышло далеко за пределынамеченной задачи и превратилось в программную речь, подводящую итог егоболее чем тридцатилетней деятельности в области политической экономии,социологии, философии истории. В центре доклада оказались проблема превращения духовной жизни в духовное производство и связанные с этимвопросы разделения труда в сфере духовной деятельности, изменения ролиинтеллигенции в обществе, наконец, судьбы европейского общества иевропейской цивилизации, вообще. Такое "разрастание" темы доклада не случайно. Она в известном смыслетрадиционна для Германии: проблема университета всегда выступала здесь какпроблема воспитания в широком смысле слова и тесно взаимосвязывалась нетолько с судьбой немецкой нации и ее историей, но и с судьбами человеческойкультуры вообще. Вспомним знаменитые лекции Фихте "О назначении ученого"(М., 1935), в которых звучит пафос подлинно религиозной проповеди, илигегелевские университетские речи о высокой цене науки, открывающейчеловечеству свет истины. В XX в. та же традиция находит свое продолжение ввыступлениях Теодора Литта и Карла Ясперса, развивающих мысль о великойвоспитательной роли университета, который должен служить противовесомограниченно-профессионального понимания образования, характерного длясовременности. Речь о призвании ученого и о социальной роли науки,отождествлявшейся обычно с философией, звучала в устах немецких профессоровне только как их теоретическое, но главным образом как мировоззренческоекредо. Так же прозвучала она и у Вебера. Высокая оценка роли университета в Германки тесно связана спротестантским характером религиозности в этой стране: протестантизмнастолько рационализировал здесь духовную жизнь, настолько лишил религиозныеотправления культово-обрядового характера, что речь проповедника впротестантской церкви мало чем отличалась от речи профессора немецкогоуниверситета. Более того, именно протестантизм сделал возможным тот факт,что немецкая философия во многих отношениях смогла взять на себя роль,которую в католических странах играла церковь; отсюда и громадное значениевоспитательной роли философии и науки вообще, то есть университета. Другое обстоятельство, обусловившее программный характер выступленияВебера связано с тем, что он затронул здесь больную тему XX в. -- обизменении роли науки и связанном с ним изменении общественного статусаученого. Логика самого вопроса привела Вебера к необходимости показатьперемены в европейской духовной культуре вообще, которые наметились ужедавно, но только в XX в. стали очевидными для всех тех, кто вышел за рамкиустановившихся традиционных представлений. - Прим. перев. (2) Немецкое слово "Веruf" может быть переведено и как "профессия", икак "призвание". На основании анализа протестантизма Вебер пришел к выводу,что эта двузначность термина "Beruf" не случайна: она вырастает из пониманияпрофессиональной деятельности как божественного призвания и приводит квесьма существенным для европейского общества и европейской культурыпоследствиям. Поэтому мы для перевода "Beruf" используем оба указанныхзначения данного слова. - Прим. перев. (3) Как видим, те идеи, которые в 20-30-х годах развивалэкзистенциализм, критикуя сциентистское мировоззрение как техницистское иусматривая в научной рациональности принцип, приводящий современный мир кутере духовности, восходят к Максу Веберу. Один из представителейэкзистенциалистской философии, Карл Ясперс, неоднократно ссылается на Веберакак на мыслителя, революционизировавшего современное мышление и давшеготолчок целому ряду новых постановок вопроса относительно перспективевропейской цивилизации. - Прим. перев. (4) Позитивистское требование отделить факт от его интерпретации ииметь дело только с фактом, по возможности освобожденным от всех"метафизических" мировоззренческих предпосылок, заставило Вебераотмежеваться не только от гегельянской традиции в немецкой философиикультуры, не только от Маркса, который представлялся ему "слишкомметафизически ориентированным мыслителем", но и от школы Дильтея, отисторической концепции Шпенглера - словом, от всего того направления,которое впоследствии (особенно в американской социологии) стали именовать"историцизмом" (см. доклад Т. Парсонса на XV немецком социологическомконгрессе, посвященном столетию со дня рождения Вебера: Parsons T.Evaluation et objectivite dans le domaine de sciences. Une interpretationdes travaux de Max Weber. -- "Rev. intern. des sciences sociales". P., 1965,vol. 17, p. 49-69). Вебер полемизирует с представителями этого направления прежде всего повопросам методологическим: он не согласен с идущим от Дильтеяпротивопоставлением наук о природе наукам о духе; он резко выступает противметода вживания, вчувствования в историческую реальность, который Дильтейпротивополагает естественнонаучному методу "объяснения", обязанному своимсуществованием тому факту, что предмет природы противопоставлен человеку вкачестве внешнего объекта в отличие от человеческой реальности (духа),данной историку, искусствоведу и т. д. "изнутри". Вебер полагает, что если гуманитарная наука претендует на звание науки,то она должна удовлетворять требованию общезначимости, которое всегдавыполняется естественными науками, и выполняется именно потому, что в нихпознающий субъект находится всегда на дистанции по отношению к познаваемомупредмету. Сохранение такой дистанции, по Веберу, необходимо я в об шественных науках: "Отсутствие дистанции по отношению к изучаемому объектудолжно быть осуждено, так же как и отсутствие дистанции по отношению кчеловеку" (Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie. 1.Tubingen, 1922, S. 14). Во избежание недоразумения следует сразу жеоговорить, что Вебер не согласен именно с тем различением естественных игуманитарных наук, которое дает Дильтей и которое основано на убеждении, чтогуманитарные науки как науки о человеке должны избегать введения той дистанции по отношению к изучаемому предмету, которая характерна дляестественных наук. Что же касается вообще требования различать историческийи естественнонаучный подходы, то против этого требования, исходящего преждевсего от Риккерта, Вебер не возражает. Риккертовский принцип различенияпредполагает, что образование понятий в исторических и естественных наукахпроизводится по различным основаниям, но как те, так и другие одинаководолжны вводить дистанцию между исследуемым объектом, а потому и те и другие- равно объективны, выводы тех и других - равно общезначимы. Что жекасается такой науки о человеке, как социология, то она строит свою системупонятий по тому же основанию, что и естественные науки (на языке Риккертаэто наука "номотетическая", а не "идеографическая"); так же, как иестественные науки, она пытается установить общие законы социальной жизни.Вебер, подобно Риккерту, рассматривает социологию как позитивную науку,пользующуюся теми же методами мышления, что и естествознание. Тем самым онкатегорически протестует против понимания личности как некоегоиррационального существа, в основе которого лежит "переживание", ипротивопоставляет этому свою теорию "человеческого действия". В соответствии со своими методологическими установками Вебер отвергаеттакже важнейший принцип исторической школы в ее гегельянском варианте, аименно выведение отдельных моментов социальной системы из ее основногопринципа или, как в свое время говорил Маркс, из "клеточки", котораясоставляет исходный пункт и методологический принцип анализа. Это и понятно:не желая отождествлять социокультурную реальность с системно-организационнымцелым, Вебер не принимает и адекватный метод ее постижения. Здесь онстремится быть верным своему требованию: анализировать общество так, какестествоиспытатель анализирует природу. - Прим. перев. (5) "Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли;нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида,который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, мужскорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он былпрезираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял; на Себя наши немощи ипонес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем н уничиженБогом"