Что бы ни любил мудрец, он от этого уходит».

Эрик Маккормак

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

 

Посвящается Нэнси и Джоди

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

Взгляни на этот мир, что тысячи тысяч лет полон войнами, бедствиями, голодом, убийствами, общественной и личной жестокостью, несправедливостью, предательством, геноцидом. Нужно быть последним циником, чтобы не верить в то, что за всем этим должен скрываться некий великий замысел, некий великий план.

Пабло Реновски

 

 

Благосклонный читатель! Я хочу рассказать тебе историю, которая произошла десять лет назад. Я гостил у старого друга, директора медицинского агентства ООН в Центральной Америке – в маленьком городке на экваториальном юго-западном побережье Сан-Лоренцо. Однажды рано утром мы пошли на рынок. У одного прилавка шла оживленная торговля фруктами. Продавцом был крупный, по пояс голый мужчина. Какая-то палочка, в пару дюймов длиной, была непонятным образом прикреплена к его животу. Пока продавец беседовал с моим другом о том, свежие ли здесь мускусные дыни и апельсины, его пальцы иногда прикасались к этому прутику – и мужчина слегка подкручивал его, примерно так, как мы обычно заводим часы.

Мы выбрали спелые фрукты на завтрак – целый пакет. По дороге домой я спросил, что за палочка была на животе у того человека.

– А, так ты заметил? – сказал мой друг. – Он вытаскивал своего глиста.

– Своего чего? – не понял я.

– Это паразит, который живет у него внутри, – сказал мой друг. – Глист, гвинейский червь. Когда-то они водились только на гвинейском побережье Африки – потому их и называют гвинейскими червями. Теперь эти паразиты встречаются в тропиках повсюду, в неочищенной питьевой воде. Вырастают внутри жертвы примерно до четырех футов. Иногда они прорывают кожу человека и высовывают голову. Если тебе удастся намотать глиста на прутик, червяк не сможет снова ускользнуть внутрь. Но в этом деле следует быть терпеливым. Каждый раз, когда натяжение ослабевает, нужно чуть-чуть подкрутить, потом еще чуть-чуть. В сущности, принцип тот же, что при ловле рыбы, если у тебя недостаточно прочная леска. Если дернуть слишком сильно, глист сорвется, и все труды пойдут насмарку. Червяк опять заберется внутрь я там будет продолжать расти. Чтобы вытащить такого глиста, нужны недели, а порой даже и годы. Иногда, как раз когда один глист уже почти вынут, вдруг высовывает голову второй. Некоторые люди всю жизнь вытаскивают из себя этих червей.

Мой друг рассказал мне все это невозмутимо-повествовательным тоном, свойственным всем врачам, когда они говорят о подобных ужасах.

– И что, это никак, нельзя вылечить? – спросил я.

– Нет, пока заражена питьевая вода, – ответил он.

– Но это ужасно!

– Людям из других мест трудно понять, как вообще можно с этим жить, – сказал мой друг. – Но в некоторых здешних семьях гвинейские черви есть у всех поколений – эти глисты становятся почти наследством. Туземцы, зараженные глистами, женятся и выходят замуж – в общем, живут, как все остальные. Вот, посмотри-ка.

В этот момент мы проходили мимо ветхого дома с жестяной крышей. Мужчина и три женщины сидели на крылечке, болтая и смеясь в тени цезальпинии с огромными пламенеющими цветами. Несколько детей играли неподалеку в рыжей грязи. Я старался не смотреть на них слишком пристально, но все же успел заметить, что у одной женщины к голому животу прикреплена веточка, и туземка, разговаривая, покручивала ее. У двоих детей, мальчика и девочки, тоже были палочки на животе. Они застенчиво улыбнулись и помахали нам, когда мы проходили мимо с пакетом фруктов в руках.

 

Так я впервые узнал о гвинейском черве. Потом – в силу одного из тех странных совпадений, которые порой дарит судьба, – я вновь услышал о нем буквально через месяц после того, как приехал домой. Один пожилой человек упомянул гвинейского червя, когда рассказывал мне о жизни своей матери. Интересно и то, что несколько раз он назвал мать «голландской женой» – что, как выяснилось потом, значит гораздо больше, чем я мог себе представить. История, которую поведал этот человек, произвела на меня такое сильное впечатление, что стала в конце концов сюжетом этой книги.

 

Как-то раз – в то время я уже писал этот роман – я ехал в центр города-. Вдруг черный автомобиль с затемненными стеклами подрезал меня спереди. Машин вокруг почти не было, и мне показалось, что этот маневр был проделан умышленно. На следующем светофоре мне удалось встать рядом с черным автомобилем, и я заглянул внутрь. Но за темными стеклами невозможно было разглядеть, кто там находится, – только отражение моего собственного лица смотрело на меня. Когда загорелся зеленый, таинственный автомобиль повернул налево, и больше я его никогда не видел.

Однако это происшествие навело меня на мысль, что нечто подобное происходит с некоторыми историями. Они кажутся чем-то большим, чем просто истории: они должны что-то означать, им даже следует что-то означать, они почти значат что-то – может быть, скорее для тебя самого, чем для других. Такие сюжеты – словно ключ, открывающий дверь, потом следующую за ней дверь, потом еще одну – и так далее.

Как бы то ни было, такой для меня оказалась эта история. Мне не удалось найти ответы на все ее «почему». Хочется верить, что это сможете сделать вы.

 

Кстати: тот пожилой человек, что поведал мне эту историю, очень любил книги… Он сказал мне однажды, что в современных книгах ему не хватает обращения «Благосклонный читатель». Поэтому я – в его честь – начинаю книгу этими словами. И я умоляю тебя – БЛАГОСКЛОННЫЙ ЧИТАТЕЛЬ – не винить его в тех многочисленных недостатках, которые присущи этой книге. Они мои – и только мои.

 

 

Так вот – я только что вернулся в Камберлоо, несколько месяцев проведя за границей, – последним из моих путешествий как раз и был Сан-Лоренцо. И теперь я подыскивал себе жилье. Моей жены в этот момент со мной не было – она временно работала в филиале своей юридической конторы на Западном побережье. А пока я жил один в отеле «Уолнат» и искал для нас новое место обитания.

В этих поисках мне помогала Виктория Гау. Она была агентом по недвижимости, и вот уже много лет подбирала нам квартиры, когда мы возвращались из дальних странствий. Мне пришло в голову, что на этот раз, возможно, неплохо для разнообразия снять целый дом. Через три дня она позвонила мне и сказала, что нашла кое-что подходящее. Мы встретились в холле «Уолната».

– Мне кажется, я нашла место как раз для тебя, – сказала она. – Это не целый дом, а половина очень большого особняка. Он находится почти в центре, полностью меблирован и подходит тебе по цене.

Виктория была энергичной маленькой женщиной с морщинистым лицом; ее зеленая шляпка и красное платье почему-то напоминали мне морковку.

– Это совсем недалеко, – сказала она, – мы можем дойти пешком.

Был знойный июльский день, и в воздухе пахло грозой. Мы шли по улице Норт-Принсесс, где много старых домов среди деревьев – таких огромных, что они казались пережитками девственного леса, давным-давно росшего повсюду в этих местах. Во многих домах сейчас располагаются юридические и финансовые конторы; другие выглядят так, будто используются еще менее достойно.

Так мы шли минут десять, изнывая от жары, а потом свернули на восток по узкому переулку Барон, прятавшемуся под сплошным навесом древесных крон. Почти в самом конце переулка стоял особняк, который показался мне огромным, как дом престарелых.

– Это он, – сказала Виктория.

Когда мы подошли ближе, я увидел, что на самом деле это не один большой особняк, а два, и у них – общая стена. С обеих сторон проезд и тропинка вели к отдельным входам на западном и восточном углах. Дом украшали две башенки, а двор – старинные дубы.

– У меня есть ключи, – сказала Виктория.

Мы прошли по западной дорожке, и Виктория открыла тяжелую, обшитую панелями дверь. Затхлый аромат времени встретил нас.

– Входи, – сказала Виктория.

За следующие десять минут, пока мы вместе осматривали дом, особенно бросились мне в глаза некоторые детали. На первом этаже находилась мрачная гостиная в темно-коричневых тонах, с парчовым диваном и мебелью красного дерева. К гостиной примыкала столовая: один стол из нее мог занять весь мой номер в «Уолнате». На стенах виднелись призрачные следы картин, снятых когда-то. В задней части дома располагалась старомодная кухня с громоздкой электроплитой и таким же холодильником.

Я сказал Виктории, что мне нравится просторный первый этаж. Потом мы пошли смотреть спальни. Поднялись по крутой лестнице, местами настолько изогнутой, что, казалось, ее делал не столяр, а резчик по дереву. Окна верхнего этажа пропускали сквозь заросли плюща только приглушенный свет. На лестничную площадку выходили четыре спальни с высокими потолками – большие, практически королевские для человека, привыкшего к квартирной жизни.

Ванная комната рядом с главной спальней поразила мое воображение – отделанная зеленым кафелем, с шикарным старомодным душем, где вода попадает на вас со всех сторон. Даже унитаз был эффектный: он стоял на маленьком помосте, обнесенном медными перилами.

Любопытно, что над зеленой раковиной на уровне глаз в кафель были вправлены часы. Я раньше никогда не видел часов в ванной. Эти часы были теперь сломаны – стрелки отвалились и лежали за стеклом, как попавшие в ловушку богомолы.

С лестничной площадки мы поднялись по еще одной – короткой, но такой же кривой – лестнице на огромный темный чердак. И там я увидел, что башня, которая так внушительно смотрелась с улицы, на самом деле была пустой декорацией, установленной на скрещении балок.

 

Мы снова спустились на первый этаж, и я осмотрел все внимательнее. Открыв одну из дверей, увидел – к моему великому удовольствию – библиотеку, почти такую же большую, как гостиная. У камина стояли письменный стол и кожаное кресло. Я вошел и быстро оглядел книги. Некоторые были очень старые, с незнакомыми именами авторов. Другие – тома классики, про которые знаешь, что просто обязан однажды их прочесть.

Несколько минут я смотрел вокруг. Могу поклясться, я испытал то странное чувство, какое иногда возникает при встрече со старыми книгами – как будто они знают, что у них меняется хозяин. И, как все библиотеки, эта комната умиротворяла; возникало ощущение, что она тяжело дышит, словно большое дружелюбное животное.

Разве я мог устоять?

– Какой прекрасный дом, – сказал я Виктории. – Просто удивительно, что он еще свободен.

– В наши дни мало кто хочет снимать большие дома, – ответила она. – Их очень трудно отапливать зимой. Но мне правда кажется, что он должен тебе понравиться. И если ты считаешь плату слишком высокой, я уверена, мы сможем как-то договориться о цене. – Похоже, Виктории очень хотелось, чтобы я снял этот дом.

– А ты знаешь, кто владелец? – спросил я. Она пару раз моргнула.

– Ну, было несколько владельцев. Сейчас дом принадлежит одному адвокату.

Я мог еще много чего спросить, но вдруг подумал: в сущности, какой смысл? Я снова осмотрел библиотеку – она меня притягивала. Я представил себе, как в зимний день сижу в кожаном кресле с бокалом скотча в руке, а в камине ревет огонь, и я читаю какую-нибудь старую книгу, которую всегда избегал, вроде «Упадка и гибели Римской Империи» Гиббона, или, может, какой-нибудь роман Генри Джеймса, как всегда, совершенно бесконечный.

– Я сниму этот дом, – сказал я.

– Отлично. – Виктории, казалось, стало легче. – Тогда я займусь документами. – И едва она произнесла эти слова, на улице раздался сильный гром, и через несколько секунд летний дождь уже барабанил по стеклам.

Моя жена приехала на неделю с побережья, чтобы помочь мне с переездом. Ей тоже очень понравился особняк, хотя ее немного беспокоило, как содержать в чистоте такой большой дом. Мы перевезли вещи со склада, жена забрала нашу кошку от своих родителей, которым пришлось нянчиться с ней, пока мы были в отъезде. Наша кошка – весьма жизнерадостное серое полосатое существо по имени Коринна. (У моей жены всегда живут кошки. Она считает, мир стал бы лучше, если бы каждый человек сначала попрактиковался на любви к кошкам, а уже потом переходил на людей.) Судя по всему, Коринна тоже была в восторге от дома и бродила повсюду…

Кроме подвала. Туда она не спускалась. Более того, нарочито обходила стороной дверь под лестницей. Шерсть у Коринны вставала дыбом, и кошка вытягивала хвост, проходя мимо этой двери, чтобы выглядеть свирепой. Кто знает, что там в голове у кошки?… Мы смеялись над ней – но, признаюсь честно, я сам спускался в подвал только раз или два – проверить старинный водопровод или пробки. Туда вела дверь из тяжелого дерева, внутри некрашеного, и на ней – глубокие царапины, будто кто-то из предыдущих хозяев держал там собаку. Лампочки, заключенные в металлические решетки, светили слабо. Эти голые бетонные стены и неприятный запах земли как-то совсем не соответствовали шикарному особняку наверху.

Этот подвал мне даже снился.

На следующую ночь после того, как моя жена вернулась на побережье, около полуночи я услышал какой-то звук и вылез из постели. Спустился на первый этаж и присел в темноте около закрытой двери в подвал. Я слышал, что за ней – какое-то существо; оно, крадучись, поднималось по скрипучим ступеням. Добралось до лестничной площадки, и дверная ручка начала медленно поворачиваться. Сердце у меня колотилось. Дверь открылась – там стояло и смотрело на меня красивое создание (я был уверен, что оно красивое, хотя в темноте ничего не видел). Я бросился на него и оттолкнул обратно на лестницу. Потом плотно захлопнул дверь, снова присел и стал ждать. Я был абсолютно уверен, что если этот некто сможет когда-нибудь выбраться оттуда, он меня погубит.

Это был сон. Он приснился мне той ночью и снова, практически в точности, повторился на рассвете – как будто перешел границу между сном и явью и теперь должен был вернуться назад. Мне снились разные варианты этого сна глубокой ночью и по утрам как минимум раз в неделю, пока я жил в старом доме.

 

 

Я уже говорил, что занимал только половину всего особняка. Разделяющие стены, судя по всему, были очень толстыми, потому что я никогда не слышал ни единого звука со второй половины. Там, должно быть, – такие же большие мрачные комнаты и страшный подвал. Виктория Гау говорила мне, что во второй части дома живет пенсионер, бывший профессор истории.

В первые недели я часто сидел во дворе за хлипким раскладным столом, пытаясь писать. Я работал над романом, и продвигался он неважно. Несколько раз сквозь прорехи в высокой неухоженной изгороди я мельком видел соседа, копавшегося в саду.

Как-то раз я устроился во дворе с бумагой и ручкой – и просто глядел в пространство, или любовался деревьями, их пышными кронами и размышлял, что в них, наверное, живут разные птицы. Вдруг у меня возникло ощущение, что за мной наблюдают, – и действительно, я увидел соседа; тот, видно, только что отвернулся от бреши в изгороди. Худой человек с узким болезненным лицом и тяжелым подбородком. На вид ему было лет семьдесят.

Он показался мне смутно знакомым, как это часто бывает с пожилыми людьми.

В тот вечер, после ужина позвонив жене, я рассказал, что видел соседа. Я уже выпил бокал-другой вина и, видимо, на меня нашло философское настроение. Я сказал: как странно, что младенцы часто похожи друг на друга, старики – тоже. В случае с младенцами, рассуждал я, жизнь еще не имела возможности поставить на них знаки отличия, а у очень старых людей годы стерли большую часть отличительных черт.

– Кажется, что время уничтожает различия, – сказал я с пафосом, – вновь делая всех стариков похожими друг на друга. Как холмы, что когда-то были хребтами высоких гор.

– Хм! – только и сказала моя жена.

 

Однажды утром, чтобы не писать свой авторский минимум, я даже снизошел до того, чтобы выдернуть несколько сорняков из клумбы на заднем дворе. Я случайно поднял глаза и увидел, что сосед стоит рядом с брешью в живой изгороди и смотрит на меня. Солнце было прямо за ним, и его тонкие белые волосы отливали золотом. Нас разделяло три или четыре фута, и мы уже не могли не заговорить друг с другом.

– Доброе утро, – сказал я, пожал ему руку через брешь и представился.

Рука его была костлявая, но рукопожатие достаточно сильное.

– Очень приятно, – сказал он. – Меня зовут Вандерлинден. Томас Вандерлинден. – У него был мягкий тенор и невероятно живые глаза, заставлявшие поверить, что в оболочке старика может скрываться человек гораздо моложе. Он спросил меня, как я нахожу этот дом. Я ответил, что мне действительно очень нравится все – кроме подвала. И с некоторой иронией рассказал ему о своем ночном кошмаре.

У меня создалось впечатление, что мой рассказ его не заинтересовал.

– Да-да, – сказал я, – я знаю, что большинство людей не придает значения снам.

– Все в порядке, – сказал он. – Вам случайно не доводилось читать труды Воцифера О'Хиггинса?

Я засмеялся.

– Нет, я уверен, что запомнил бы человека с таким потусторонним именем.

Он оставался серьезен.

– Немногие читали О'Хиггинса, – сказал он, – потому что его книги не печатали уже триста лет.

У меня возникло ощущение, будто я очутился на лекции.

– О'Хиггинс был великим исследователем снов и бессонницы, – сказал мой сосед. – Его главный трактат – «Spiritus Nocturnus».[1]1640 год. В нем он утверждал, что даже Бог любил смотреть сны – пока не создал этот мир. А когда увидел, что у Него получилось, Ему начали сниться жуткие кошмары, и Он уже боялся засыпать.

– Но разве не опасно было публиковать подобные мысли в то время? А как же инквизиция и прочие ужасы? – спросил я, просто пытаясь показать, что тоже что-то знаю.

– Очень опасно, – сказал он. – Но О'Хиггинс написал множество опасных вещей. И в итоге за них его и впрямь сожгли на костре. Его труд полон весьма оригинальных идей для того времени. Одна из его теорий гласила, что сны – это воспоминания души о теле.

Это меня озадачило.

– Похоже, он имел в виду, – сказал профессор, – что, когда вы спите, душа, которая изначально чиста, вспоминает о теле как об опасном пристанище хаоса, в котором она вынуждена обитать. Но, по мнению О'Хиггинса, душа на самом деле тоскует по телу со всеми его пороками.

Я вежливо кивнул.

– За это его и сожгли на костре? – спросил я.

– Отнюдь, – сказал Томас Вандерлинден. – В его книге им не понравилось другое. Он утверждал, что религия была выдумана слабейшими из людей – теми, кому необходимо верить в божественный порядок во всем. Они должны всегда и везде находить свидетельства этого порядка – и лишь тогда могут гордиться своей правотой. С другой стороны, сильнейшим из людей никакая религия не нужна. Они верят, что хаос есть основа всего сущего, находят тому бесчисленные доказательства и убеждены, что те, кто этого не видит, просто дураки. – Он слегка улыбнулся. – Именно за эту мысль его и сожгли. И сожгли все его книги, которые смогли найти. Сохранились только один или два экземпляра.

Я пытался придумать что-нибудь умное в ответ.

– Как нелепо, – начал я, – что кто-то сгорал на костре за подобные идеи.

Судя по его взгляду, я не был уверен, что Томас Вандерлинден со мной согласен.

– Мне пора обедать, – сказал он резко и исчез из бреши. А я остался стоять, изумленный этим разговором с человеком, с которым только что познакомился.

 

После этого я часто видел его в саду, и мы непременно разговаривали. Это не было светской болтовней – она его не интересовала. Я догадывался, что он скучает по студенческой аудитории, которую я ему отчасти и заменил. Он признался, что очень любит читать.

– Наверное, чтение – это такой наркотик, – сказал он. – Вы читали что-нибудь Балтазара Роттердамского? Конец XVI века?

Я, естественно, не читал.

– Балтазар полагал, что ощущение – или отсутствие ощущения – погруженности в книгу является в действительности мышлением как таковым, – сказал мой сосед. – Возможно, именно это бесплотное чувство и делает чтение таким притягательным.

– А-а, – сказал я.

В другой раз он защищал свое увлечение любопытными идеями, которые находил в старых книгах:

– Большинство современных ученых полагает, что эти идеи – как свет далеких звезд: хотя и впечатляющий, но все-таки мертвый. – Он посмотрел на меня голубыми неморгающими глазами.

– Но даже если это так, я думаю, нет ничего плохого в том, чтобы восхищаться оригинальностью умов, которые их придумали. Вы согласны?

Я, конечно, согласился.

– Разумеется, никто не станет отрицать, что за последние несколько сотен лет мир продвинулся вперед, – сказал он. – Но вот что меня волнует: в правильном ли направлении он продвинулся?

Я был рад, что на сей раз он не ждет от меня ответа.

 

Одним жарким утром я готовил себе кофе и вдруг услышал громкий вой сирены. К двери моего соседа подъехала «скорая помощь». Через некоторое время я увидел, что его вывозят на каталке.

Как только «скорая» уехала, я подошел к соседской двери и нажал на кнопку старого медного звонка. Мне открыла похожая на монашку женщина средних лет с загорелым круглым лицом. Я раза два или три видел ее раньше на улице.

– Все ли в порядке? – спросил я. – Могу я чем-то помочь?

– Профессору стало нехорошо, и его забрали в больницу, – сказала она. – Такое случалось и раньше, но на этот раздела плохи.

– Мне очень жаль, – сказал я. – Кстати, я ваш сосед.

– Да, он о вас говорил, – сказала она.

Я как раз хотел спросить, не жена ли она ему, когда она сказала:

– Я домработница из агентства. Убираю дом и иногда готовлю. Это просто счастье, что я была здесь, когда ему стало плохо.

Больше сказать было нечего, и я собрался уходить.

– Он просил вам передать, – сказала она. – Он надеется, что вы навестите его в больнице.

– Правда? – я удивился: мы же были знакомы совсем недолго.

Она заверила меня, что он так и сказал.

– Он в Клинической больнице Камберлоо, – сказала она.

– Тогда я, возможно, как-нибудь зайду, – сказал я. На самом деле я не собирался.

 

 

А теперь о сути происходящего: спустя три дня, как Томаса Вандерлиндена увезли, мне случилось проезжать по Риджент-стрит мимо Клинической больницы Камберлоо, и я решил – без всякой причины – навестить его.

Я нашел его в одной из маленьких частных палат. Он был подключен к разнообразным аппаратам, и на нем была кислородная маска. Он повернул голову, услышав, как я открыл дверь, и снял с себя маску, словно аквалангист, только что вылезший из воды.

– Как любезно с вашей стороны, что вы пришли, – сказал он.

Его голос был довольно сильным, но я видел, что он действительно очень болен. Его лицо, и без того тонкое, вытянулось еще больше; и хотя глаза оставались еще достаточно живыми, они приобрели некое выражение – такое, мне кажется, бывает у человека, увидевшего тень смерти.

– Как вы? – спросил я.

– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Очень мило, что вы зашли ко мне. Я знаю, что вы наверняка заняты. – К этому времени он уже знал, что я бьюсь над романом.

Рядом с ним на стене висел деревянный крест, потому что эта больница когда-то принадлежала одной религиозной организации. Он заметил, что я покосился на этот крест.

– Не могу заставить себя не смотреть на него, когда здесь лежу, – сказал он. – Знаю, что он должен меня морально поддерживать, но он скорее напоминает воздушного змея, который вот-вот взлетит.

Так я впервые услышал от него такое, что, я уверен, должно было означать шутку.

Я обратил внимание, что на тумбочке рядом с его кроватью не было ни цветов, ни открыток.

– А у вас есть семья? – спросил я совершенно невинно, просто начиная разговор.

Он не моргнул, но возникло такое ощущение, будто опустилось дополнительное веко, как у ящериц.

И я заподозрил, что я – его единственный посетитель.

В тот день и во время моих следующих визитов – а я ходил туда ровно семь раз – Томас Вандерлинден упомянул о своей болезни только однажды, и то исключительно ради иллюстрации лингвистического наблюдения.

– Целители XVI века назвали бы мою болезнь «сжатием жил», – как-то сказал он. – Подобные цветистые фразы не менее практичны, чем формальный язык, который используют современные специалисты. Потому что язык любого типа всегда сильно ограничен. «Слова есть тени вещей; а тени никогда не показывают свет». – Он сказал это так, будто процитировал всем известную, не вызывающую сомнений истину.

Конечно, я никогда ее не слышал.

 

В конце моих визитов, которые обычно длились часа три, профессор часто выглядел утомленным, потому что почти все время говорил он. Но за ночь немного восстанавливал свои силы, и его глаза вновь сияли, когда он приветствовал меня на следующий день.

Однажды, едва я пришел, его осматривал лечащий врач, высокий лысеющий человек по фамилии Родинсон (забавно, что у него было три крупные родинки на правой щеке). Он покачал головой, увидев, что пациент оживился.

– Вы же знаете, профессор Вандерлинден, – сказал он, – вы должны отдыхать, не изматывайте себя.

Я удалился в коридор, пока Родинсон заканчивал осмотр. Когда он вышел, я спросил, не лучше ли мне будет сократить время моих посещений.

– Нет-нет, – сказал доктор, – профессор прекрасно знает: я говорю то, что надлежит говорить врачу. Пусть беседует, сколько ему хочется. Это уже никак не повлияет на его состояние.

Слова доктора звучали довольно безнадежно, и Томас Вандерлинден, должно быть, заметил, что мне было как-то неловко, когда я вернулся в палату и сел рядом с его кроватью.

– В молодости, – сказал он, слегка улыбнувшись, – я привык считать смерть чем-то экзотическим и далеким. А теперь она уже кажется мне прирученной, как домашнее животное. Я вполне готов к ней.

Я понимал – он это говорит, чтобы ободрить меня. Все мои визиты он, казалось, больше заботился о том, чтобы гостю не было скучно, нежели о своем здоровье.

 

 

Как я уже замечал, одна из причин моей готовности каждый день проводить в больнице по много часов была следующей: я с радостью отвлекался от собственной работы. Писать роман совсем не так просто, как многие думают. Вытаскиваешь себя из постели каждое утро, съедаешь тост, пьешь кофе, идешь за письменный стол в готовности действовать. Но это лишь начало. Затем нужно заново собрать свой вымышленный мир и – что труднее всего по утрам – разбудить своих персонажей. Часто они даже более сонные, чем ты сам, и упрямые, как кошки. Иногда нарочно не напомнят, что делали накануне, или сменят имя, чтобы тебя запутать. И так далее. Да, все эти усилия порой очень раздражают.

И вдобавок роман, над которым я тогда работал, доставлял мне массу забот. Он назывался «Ковбой в килте» – о группе шотландских фермеров, которые в начале XIX века иммигрировали на Дикий Запад, чтобы разводить скот на ранчо. Они занимались всем, чем должны заниматься ковбои: собирали скотину в стада, сражались против диких апачей и команчей, устраивали погони и перестрелки и так далее. Я включил в роман типичный для вестерна сюжет о династических ссорах: умирает патриарх, и двое его сыновей, которые всегда друг друга ненавидели, борются за раздел земли. Обязательная любовная линия в сюжете тоже присутствовала: героиня восхищается старшим братом, но по-настоящему влюбляется в младшего.

А кончается все несчастьем и увечьями.

Но эта история меня интересовала тем, что я пытался сделать так, чтобы мои герои сохранили шотландский быт: например, они носили килты и спорраны, небольшие национальные меховые сумки – я положил в них револьверы. И, что важнее, для большего реализма я заставил их говорить на южно-шотландском диалекте: они называли молодых волов «бычиками», старший брат всегда называл младшего «серунчиком», десятник на ранчо говорил плененному индейцу-апачи: «Та я вспарю тваё пршивая пуза», героиня умоляла своего возлюбленного: «Пшли, прнишка. Ты жа не рзабьешь маё сирдечка?»… И все в таком духе.

Главной проблемой было вот что: когда я читал фрагменты чернового варианта романа своей жене, она никак не могла удержаться от смеха над диалогами – даже теми, которые я хотел сделать наиболее трогательными. Поэтому передо мной стояла непростая задача: сделать так, чтобы персонажи говорили на почтенном, древнем языке, и при этом трагедия не превращалась бы в фарс.

В разгар такой борьбы ездить к моему соседу в больницу – чистое удовольствие; к тому времени он настоял, чтобы я называл его Томасом. Довольный, с большим кофе от «Тима Хортона», чтобы не заснуть, я сидел у кровати Томаса столько времени, сколько он был готов меня видеть.

 

 

Придя к нему в третий раз, я только успел сесть, как он протянул мне фотографию в серебряной рамке – вынул ее из тумбочки рядом с кроватью.

– Это моя мать Рейчел, – сказал он. – Рейчел Вандерлинден.

Черно-белый портрет молодой женщины в блузке с высоким воротником и маленькой шляпке, украшенной цветами. У нее было довольно красивое лицо с уверенными глазами и такой же, как у Томаса, удлиненный подбородок. На этом лице сразу читался сильный характер.

– Прежде чем приехать в Камберлоо, она жила в Квинсвилле, – сказал он. – Вы слышали о нем?

– Конечно, – ответил я. Это был старый город на побережье Озера, в двухстах милях к северу от Камберлоо.

– Ее отец до конца своих дней был там судьей, – сказал он. – Но летом он служил еще на выездных сессиях в районе Камберлоо. Поэтому здесь он тоже купил дом. В нем и была сделана эта фотография моей мамы. В тот момент она носила меня. Говорила, что в первые месяцы это чувствуется колоссально, просто как зубная боль. И еще сказала, что не испытала беременность так, как беременность испытала ее.

Я вернул ему фотографию.

– Она умерла больше двадцати лет назад, – сказал он, глядя на снимок. – И я до сих пор не могу в это поверить. Когда-то я чувствовал себя виноватым, что позволяю другим мыслям вторгаться в мои воспоминания о ней. Но это все равно неизбежно, неизбежно. «Ибо воспоминания, как слезы, тают в океане забвения».

И снова это прозвучало как общеизвестная цитата, поэтому я, конечно, кивнул.

– Когда моей матери было столько лет, сколько сейчас мне, – сказал он, – у нее стало болеть сердце, и она уже не могла много ходить. Тогда она сказала, что должна сообщить мне что-то очень важное.

Профессор посмотрел на меня, убеждаясь, что я слушаю его достаточно внимательно.

– Ив самом деле, то, что она мне сказала, было довольно неожиданно. Это касалось человека, которого я всегда считал своим отцом. – Он вздохнул. – Мама сказала, что он не был ее мужем.

Он снова посмотрел на фотографию и долго молчал, погрузившись в ее созерцание.

Конечно, мне это откровение не показалось таким уж поразительным. А кому бы в наши дни оно таким показалось? Но мне хотелось подыграть ему.

– Объяснила ли она что-нибудь? – спросил я. – В смысле, что значит – не был ее мужем?

Он посмотрел на меня так, будто почти забыл, что я здесь.

– Да-да, – сказал он, – конечно, объяснила. Рассказала, что все это началось очень давно, когда она еще жила в Квинсвилле… ранним субботним вечером в начале осени.

 

Так началась история Томаса Вандерлиндена. Пока я ходил к нему, этот довольно обыкновенный на вид пожилой человек рассказал мне о самых необычных вещах, что я когда-либо слышал, – настолько необычных, что я даже стал делать записи, а я поступаю так крайне редко. Впрочем, мне не нужны записи, чтобы вспомнить, как он слегка улыбнулся, впервые упомянув о признании, сделанном его матерью. Или как лег на больничную кровать, прищурил глаза и устремил взор в далекий день прошлого, словно тот был кометой с хвостом изо льда и пыли.

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РЕЙЧЕЛ ВАНДЕРЛИНДЕН

 

… Вынутые из воды, они уже ни на что не похожи.

Вот так и слова, выхваченные из сна.

Антуан де Сент-Экзюпери [2]

 

 

Ранним субботним вечером в начале осени Рейчел Вандерлинден ждала своего мужа, Роуленда, который должен был вернуться домой из-за границы, – он уехал из Квинсвилля больше трех месяцев назад. Он прислал телеграмму о том, что приедет сегодня поездом с Восточного побережья. Ей было необходимо разобраться с ним – раз и навсегда.

Она стояла у окна в кухне и смотрела через лужайку на Озеро: волны были все еще сильны после шторма и пенились белыми барашками. В ту ночь казалось, что даже этот большой каменный дом может сорвать с места и унести. Но сейчас ветер стих, и окно было приоткрыто. Сквозь него она услышала печальный звук и посмотрела на небо: над домом пролетала огромная стая гусей, принося с собой немного севера. Ей стало зябко, она подошла к плите и налила себе еще кофе.

Она сидела за столом и листала «Ведомости», когда позвонили в дверь: три длинных отчетливых звонка. Именно так всегда звонил Роуленд, сообщая о своем приходе.

Ее дыхание было ровным, она сидела неподвижно, ожидая, когда войдет ее муж – путешественник, вернувшийся домой. Ей было необходимо спокойствие.

В дверь снова позвонили. Вновь три длинных отчетливых звонка.

Быть может, он потерял ключи, подумала она.

Она встала и медленно вышла из кухни, прошла по полированному паркету холла к парадной двери. Проходя мимо большого, во всю стену зеркала, посмотрела на себя: молодая темноволосая женщина в зеленом платье, обычного сложения, с удлиненным лицом и кругами под глазами, умело скрытыми косметикой. Она быстро взглянула в эти знакомые зеленые глаза, пытаясь застать их врасплох, проверяя, не выдадут ли они случайно какую-нибудь ее тайну.

Не сегодня. Она выглядела абсолютно спокойной – как раз это будет ей так необходимо.

Она подошла к двери, глубоко вдохнула и открыла ее.

Там стоял незнакомец, крепкий мужчина в бурой матерчатой кепке, которую он сразу снял. У него был нос с горбинкой и шрам над бровью. Глаза бледно-голубого цвета смягчали твердые черты лица. Держался он как-то неуверенно.

– Что вам угодно? – спросила Рейчел Вандерлинден. Она подумала, что этот незнакомец, вероятно, – один из тех попрошаек, которые просят еды и готовы за это стричь газоны.

Мужчина что-то пробормотал – она не смогла понять, что именно: у него был какой-то акцент, возможно, шотландский.

– Простите? – сказала она.

Он шаркнул ногой. Его черные ботинки были грязными, коричневые вельветовые штаны – поношенными и узкими. Он скомкал кепку в руках и прокашлялся. На сей раз, когда он заговорил, она разобрала слова «ваш муж».

Ее сердце замерло.

– Мой муж? – спросила она. – Что с ним? Мужчина теперь смотрел ей прямо в глаза.

– Я, – он остановился на этом слове, – ваш муж.

Он то ли улыбался, то ли хмурился.

– Что? – спросила она, вглядываясь в его лицо. – О чем вы говорите? – Ей вдруг стало страшно.

Он провел рукой по неопрятным светлым волосам. У него были руки рабочего.

– Я – ваш муж, – снова сказал он. – Я только что вернулся из Англии. – И, будто повторяя выученные наизусть слова, произнес: – Я приехал в Галифакс на прошлой неделе. Я присылал телеграмму. – Подождал, и потом повторил: – Я – ваш муж.

Человек стоял и ждал, ему было неловко. Казалось, он считает, что передал зашифрованное сообщение, которое она должна понять, и теперь ждал ответа.

И в этот момент ожидания она сразу все поняла. Сердце забилось быстрее, мозг бурлил.

Поглядев на нее с минуту, мужчина сказал:

– Это глупо. Простите, что побеспокоил вас. Повернулся и пошел по дорожке к улице.

Ей стало легче. Не придется ничего говорить. Она просто даст ему уйти.

Но когда он уже открывал калитку, она вдруг передумала.

– Подождите!

Мужчина остановился у ворот и оглянулся.

Она долго смотрела на него и не могла заговорить.

– Зайдите, – сказала она.

– Вы уверены? – спросил он.

Она задумалась на миг.

– Да.

И он вернулся и вошел в дом.

 

Почти целый час они сидели в гостиной: он в плюшевом кресле, она – рядом на тахте. Ее черная кошка Люси осторожно обнюхала его и теперь лежала, мурлыча, у него на коленях, а он гладил ее грубой рукой.

– Я должна немного подумать, – сказала она, когда они уселись. – Пожалуйста, ничего не говорите – и, пожалуйста, не смотрите на меня.

Он отвернулся. Теперь она могла спокойно его рассмотреть. Он сидел, покусывая нижнюю губу – знал, что она разглядывает его и думает. Ей многое нужно было обдумать.

Часы на каминной полке медленно пробили шесть. Она поднялась с тахты и села в кресло напротив.

– Хорошо, – сказала она. – Можете смотреть. Его бледно-голубые глаза неуверенно метнулись.

– Я очень рада, что ты дома, – сказала она. Глаза расширились.

– Хочешь выпить кофе перед ужином? – спросила она.

Было видно, что мужчина доволен. Он кивнул.

– Да, – сказал он. – Не откажусь от кофе. Это было бы замечательно.

– … Рейчел, – подсказала она. Он снова кивнул.

– Да, – сказал он, – хорошо… Рейчел. Так вот и было заключено это соглашение.

 

Твердой рукой Рейчел налила ему кофе, и они выпили его в молчании. Потом человек, назвавшийся ее мужем, спросил, нельзя ли ему помыться. Она показала ему ванную рядом с главной спальней, и, пока он принимал душ, пошла в гардеробную и подобрала ему полный комплект одежды. Одежду она оставила на кровати.

Затем вновь спустилась на кухню и стала готовить ужин.

Она занималась бифштексами, когда он вошел. Волосы влажные; пахло мылом. Рубашка, которую она достала, была ему немного узка в плечах.

– Ну как, тебе лучше? – спросила она, заставляя себя дышать ровно. – Ты уже лучше выглядишь… Роуленд, – сказала она, как бы примеряясь к имени.

Он сел за кухонный стол и посмотрел на нее.

– И ты великолепно выглядишь, Рейчел, – сказал он, немного помолчав.

Она не повернулась к нему, но улыбнулась.

 

Ел он с большим аппетитом. А она слишком нервничала и почти ни к чему не притронулась – оставался еще один вопрос исключительной для нее важности, и она знала, что должна получить ответ прямо сейчас.

– Ты… вернулся домой навсегда? – спросила она. Он опустил нож и вилку и посмотрел ей прямо в лицо.

– Надеюсь, что так, – ответил он. – Я действительно очень надеюсь.

Этот ответ Рейчел и хотела услышать, и она была удовлетворена.

– Хорошо, – сказала она, – а как тебе бифштекс?

– Очень вкусно, – ответил он.

И снова принялся есть, в тишине.

Чуть позже выпил воды, откашлялся и посмотрел на нее. Судя по всему, он тоже хотел сыграть свою роль в беседе.

– Так значит, у вас здесь была плохая погода? – спросил он. – Я видел, повсюду валяются ветки.

– Сейчас сезон штормов, – ответила она.

– А-а, – сказал он. Затем продолжил: – Я и не думал, что Озеро такое большое.

Она покачала головой и ничего не ответила.

Он не знал, что об этом думать, и попробовал еще раз.

– Этот дом, – произнес он, показывая рукой вокруг себя, – он такой удобный. А давно ты живешь?…

Она посмотрела на него умоляюще, и он запнулся. Он, очевидно, не понимал, что даже самые простые темы могут оказаться минным полем.

– Прости, – нахмурился он, – я не… – Он не находил слов.

– Почему ты спрашиваешь меня о том, что сам уже знаешь – лучше, чем кто бы то ни было? – спросила она. – Ты понимаешь… Роуленд?

Она не знала, что еще сказать. Надеялась, что он поймет, – насколько внимательным он должен быть, раз ей предстоит пройти через все это.

Возможно, он действительно понял.

– Разумеется… – Он медленно кивнул.

– Ага, – сказал он. – Ага.

 

Когда ужин более или менее успешно закончился, Рейчел привела мужчину обратно в гостиную. Она разожгла огонь, затем налила им обоим ликера и поднесла ему сигары в коробке. Он взял одну, закурил ее и с наслаждением выпустил дым.

Примерно час они сидели, беседуя ни о чем. Он курил, оба потягивали ликер. Часы на каминной полке пробили десять. Она подумала, что ему, должно быть, не терпится узнать: а что теперь? Ей и самой это было интересно.

Тогда она решительно поставила свой бокал. Она знала, это зависит только от нее. Удивительно, однако это правда – все зависело от нее.

– Ну что ж, думаю, пора спать… Роуленд, – сказала она, глядя ему в глаза и сохраняя твердость голоса.

– Верно, – ответил он и тоже поставил бокал.

В спальне она смотрела, как он снимает одежду. Он не отвернулся, когда она рассматривала его, а, наоборот, деловито разделся, и когда их глаза встретились, в его взгляде не чувствовалось и тени смущения. У него было тело человека, привыкшего к физическому труду.

Он лег в постель, натянул одеяло и стал смотреть на нее. Она погасила свет в комнате, оставив слабый луч пробиваться из ванной. Сама разделась быстро, не глядя на него, понимая, что он за ней наблюдает. Легла рядом на кровать. Их пальцы никогда не соприкасались раньше, но два человека сразу обнялись, их тела холодили, прижимаясь друг к другу.

– Роуленд, – прошептала она, – Роуленд…

Он гладил ее по спине, но вдруг перестал. Рейчел подумала: он сейчас что-то скажет и все испортит. Но вместо этого он вздохнул и крепко обнял ее.

И этим ее освободил.

 

В первые дни они и впрямь разговаривали много. Посторонний человек, нечаянно их подслушавший, счел бы это банальной беседой людей, слишком хорошо друг друга знающих. Но для нее эти разговоры были крайне утомительны, ибо зиждились на осторожнейшем исключении всего, что могло бы уничтожить иллюзию.

Она выходила из дому только за едой, и, когда прошла неделя, поняла, что нужно принимать решение. Софи, ее горничная, должна вернуться из отпуска. Неизбежно потребуются объяснения. Пойдут слухи. Проще было бы уехать – по крайней мере, на какое-то время.

Она собрала вещи, и следующим утром они выехали на «даймлере». Направились к ее дому в Камберлоо – там, на двести миль южнее, Рейчел почти никто не знал.

Долгая поездка закончилась без происшествий. Вот только если мужчина замечал на шоссе искалеченное тело белки или сурка, он просил Рейчел остановиться. Выходил из машины, поднимал тельце с дороги и осторожно клал на траву у обочины.

– Какая жестокость, – снова и снова повторял он. Она хотела было убедить его не делать этого. Сказать, что на трупиках, возможно, клещи, вши и блохи, что у него руки будут в крови. Но он так расстраивался: «Бедные маленькие создания!» – что ей стало стыдно за свою брезгливость, и она так ничего и не сказала.

 

Дом в Камберлоо купил ее отец, когда был председателем окружного суда в последние десять лет своей жизни. Они жили там каждое лето по полтора месяца, но в городе она почти ни с кем не была знакома.

И вот когда она остановила «даймлер» у входа, парадная дверь открылась, и навстречу им вышли мужчина и женщина. Трое маленьких детей семенили позади.

– Это семья Зелятов, – сказала Рейчел. – Они присматривают за домом. – Она сделала очень глубокий вдох. – Посмотрим, что сейчас будет.

Зелят-старший открыл ей дверцу автомобиля. Худой мужчина с черной бородой и черными блестящими глазами. Его жена – маленькая проворная женщина, характерный нос с горбинкой. Дети толклись вокруг нее. Из-за дома выбежал черно-белый колли и понесся к машине, как раз когда Рейчел из нее выходила.

– Макси! – сказала она собаке, которая неистово махала хвостом. – Я тебя сто лет не видела! – Она посмотрела на Зелята. – Сколько же я здесь не была?

– С тех пор, как умер ваш отец, – ответил тот. – Три года.

Он с любопытством разглядывал ее пассажира, который теперь вышел из машины и стоял у входа.

– Вы ведь помните Роуленда? – спросила она небрежно.

Если Зелят и удивился, то заметить это было трудно. Он лишь немного сощурился и, ничего не сказав, забрал багаж. Макси подошел и осторожно обнюхал прибывшего. Тот, наклонившись, гладил собаку, пока она не расслабилась и не начала лизать ему руку.

Рейчел Вандерлинден улыбнулась:

– Молодец, Макси! – восхищенно сказала она. Как будто собака все предопределила.

 

Они были счастливы в Камберлоо – даже несмотря на то, что приближалась осень и через неделю зарядили дожди. По утрам Роуленд и Рейчел долго гуляли в плащах, а по вечерам сидели в гостиной у огня и читали. По крайней мере, читала Рейчел. Роуленд относился к книгам с благоговением, но предпочитал из них те, что с картинками, про птиц и животных, или вообще каталоги товаров. Примерно через час такого сидения он начинал нервничать. Часто ждал, когда придет Зелят, живший в террасном домишке примерно в получасе ходьбы. Тогда Роуленд надевал резиновые сапоги и шел в сад помогать ему подрезать ветки и готовить землю к зиме.

– Зелят спрашивает о чем-нибудь? – однажды поинтересовалась она.

– Да нет, – покачал он головой. – Сказал раз, что раньше я никогда не занимался садом. И больше ничего.

– Хорошо, – сказала она.

 

Ударили морозы, и теперь в саду было нечего делать. Он спросил, нельзя ли по «итонскому» каталогу заказать боксерскую грушу. Когда грушу привезли, он привязал ее на закрытой веранде. Каждый день около полудня он раздевался до пояса и колотил по груше, пока его тело не начинало блестеть от пота. Иногда после этого он еще пятнадцать минут прыгал со скакалкой. Потом принимал душ и садился с нею обедать в прекрасном настроении.

Одно ей было особенно приятно. Рейчел все больше чувствовала, что когда эти светло-голубые глаза смотрят на нее, она видит в них любовь. Они были вместе уже три месяца, и ей было хорошо, как никогда раньше.

 

Одним поздним вечером в начале декабря пошел первый снег. Они сидели у окна в гостиной и смотрели, как снег медленно стирает последние краски года.

– Как красиво! – снова и снова повторял он.

– Да, – сказала она. – Давай останемся здесь навсегда.

Они сидели рядом, и он гладил ее волосы. Тогда она объявила:

– Роуленд, у нас будет ребенок.

– Ты серьезно? – тихо спросил он, глядя на нее.

– Конечно, – ответила она.

– Рейчел, – сказал он, – это прекрасно! – Поцеловал ее и немного помолчал. Потом снова, очень мягко, заговорил. – По-моему, теперь пришло время объясниться. Может, я должен сказать тебе, кто я?

Она оттолкнула его.

– О чем ты говоришь? – сказала она. – Ты что, хочешь все испортить? Ты с ума сошел!

Он стал ее умолять:

– Мы не можем притворяться вечно, – говорил он. Ее это потрясло.

– Хватит, – сказала она. – Довольно. И больше никогда об этом не заговаривай.

Он так долго молчал, что она испугалась, не обидела ли его.

– Роуленд, – сказала она, ласково прижавшись к нему. – Я тебя действительно люблю. А все остальное неважно, – и взяла его за руку.

Свет был такой тусклый, что она почти не видела его лица. Он поднес ее руку к губам.

– Я тебя тоже люблю, Рейчел, – сказал он. – Надеюсь только, что ты поступаешь правильно.

 

У них родился ребенок, и его назвали Томасом. Они любили его и везде брали с собой.

Однажды субботним июньским утром – ребенку тогда было три месяца – они шли за покупками на рынок. Он держал Томаса на руках, она несла сумку. Вдруг они увидели на углу скопление людей и услышали громкий голос. Остановились посмотреть, что происходит.

На возвышении солдат с худым лицом кричал в рупор. На его коричневом рукаве были сержантские нашивки. Рейчел подумала, что человек этот выглядит довольно суровым. Позади него висел большой плакат, на котором еще более жестокий усатый солдат тыкал в зрителя указательным пальцем, будто штыком. Надпись на плакате гласила: «ТЫ НУЖЕН СВОЕЙ СТРАНЕ».

Пока Рейчел смотрела, сержант подозвал из толпы солдата в коричневой форме.

– Поднимитесь сюда, рядовой, бегом, – сказал он. Солдат неловко забрался по ступенькам на постамент.

Он был очень молод и, когда снял свою фуражку, стал похож на школьника с прилизанными волосами.

– А теперь, дамы и господа, – сказал сержант, – смотрите внимательно на этого парня, если хотите увидеть пример истинного патриотизма и мужества. – Рядовому, который, казалось, смутился, он приказал: – Раздевайтесь!

Молодой солдат расстегнул мундир и передал его сержанту. Потом распахнул рубаху.

От зрелища у Рейчел перехватило дыхание.

Худощавое тело солдата оказалось сплошь покрыто багровыми шрамами и темными, едва зажившими порезами.

– Этот юноша, – объявил сержант, – попал под шрапнель всего полгода назад на Западном фронте. Несмотря на это, ему не терпится вернуться на войну. Не так ли, рядовой?

– Так точно, сержант, – ответил солдат.

– А теперь – кое-что интересное, – сказал сержант.

Из кармана он вынул несколько блестящих маленьких подков и показал их толпе.

– Это магниты, – сказал он. – Смотрите.

Он протянул один из магнитов к телу молодого солдата. Щелк! Он убрал руку, и все увидели, что магнит пристал к плоти солдата. Он проделал то же самое с остальными магнитами – а их было с полдюжины. Молодой солдат вздрагивал от каждого такого прикосновения.

Рейчел Вандерлинден, наблюдая все это, вздрагивала вместе с ним. Металл на коже напомнил ей старинную картину с изображением какого-то мученика.

– Видите? – кричал сержант в мегафон. – Внутри этого отважного юноши – шрапнель. Доктора ее вынули много, но осколки, как яичная скорлупа, все еще остаются в его теле.

Потом он стал резко срывать магниты, не обращая внимания на боль молодого солдата. Потом отдал мундир и сказал:

– Вы свободны.

Рядовой застегнулся и поковылял назад вниз по лестнице. А сержант напористо призывал в мегафон:

– Ну а теперь, если такой молодой парень хочет вернуться и служить своей стране, разумеется, всем вам, годным к военной службе мужчинам, должно быть стыдно сидеть по домам. Давайте же, записывайтесь прямо сейчас!

 

Когда они сели завтракать следующим утром, Роуленд сказал Рейчел, что он кое-что надумал. Он хочет пойти в армию добровольцем.

Она не удивилась – теперь она хорошо его знала. Но боялась даже подумать о том, что придется жить без него. Потому что с той минуты, как он постучался к ней в дом в Квинсвилле, они почти никогда не расставались, и связь их была глубокой и всепоглощающей.

– Иди, если так нужно, – с трудом вымолвила она. И эти слова прозвучали как ужасное проклятие, наложенное на себя саму.

– Спасибо, Рейчел, – ответил он. И потом добавил, как бы уговаривая: – Может, теперь нам нужно быть откровенными. Позволь мне все тебе рассказать, а? Как считаешь?

Она не рассердилась на него, как в первый раз.

– Нет, – ответила она устало. – Не сейчас. Когда ты вернешься. Расскажи мне все, когда вернешься.

– А если?… – спросил он.

– Замолчи, – перебила она. – Когда ты вернешься. Расскажи мне все, когда вернешься.

 

Однажды утром три месяца спустя, малыш Томас еще не проснулся, а она стояла у окна и смотрела во двор.

Она не спала совсем и теперь наблюдала наступление рассвета так, будто сама в одиночку воссоздавала этот мир. И вот первые птицы разорвали тишину. Она увидела ярко-красный штрих кардинала и маленькие молнии зябликов у кормушек, которые он повесил на большой ели. Он сказал тогда, глядя на множество птиц в саду, что это похоже на Эдем. Теперь она представляла его в окопах где-то на фронте, он скучает по ней так же, как она скучает по нему. Его отсутствие было для нее сродни смерти, и лишь немного смягчалось надеждой.

Она заметила раннего велосипедиста, подъехавшего ко входу. То был мальчик, развозивший телеграммы.

Не позволяя себе ни о чем думать, она заставила себя спуститься на первый этаж и подойти к двери. Мальчик протянул ей коричневый конверт. Она с предельной осторожностью вскрыла его и прочла леденящие душу слова:

 

«С ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ…»

 

– Будет ли ответ? – услышала она голос мальчика.

Рейчел покачала головой. Из Эдема не бывает ответов. На ощупь она вернулась в дом. Она чувствовала себя так, будто от нее отрезали половину. Перед ней разверзлась бездна.

С этого момента она еще долго думала, что дальше не стоит жить.

 

 

И снова весна, три года спустя. На Кинг-стрит проходил парад, и Рейчел Вандерлинден, на целый день свободная от маленького Томаса, сидела на трибуне вместе с другими женщинами Камберлоо, которые тоже потеряли родных на войне. Они аплодировали каждому оркестру, что останавливался перед ними, играя марши. За оркестрами шли ветераны, солдаты и моряки. Маршировали гордо, их кованые сапоги звенели по мостовой. Потом двигались калеки, их везли на инвалидных колясках. Следом – еще солдаты: одни едва могли передвигаться, другие хрипели после действия иприта, третьи – слепые, с еще забинтованными лицами – шли, опираясь на плечи товарищей. Последняя группа неуклюже проследовала мимо: кто с костылями и палками, а кто сильно хромая.

Один, худой солдат с неестественно пухлым лицом, остановился на мгновение и уставился на Рейчел. Потом снова заковылял с остальными мимо трибун и дальше по улице.

Парад продолжался. Пожилая женщина в черном платке, сидевшая рядом с Рейчел, грустно покачала головой:

– Я потеряла мужа и обоих своих мальчиков, – сказала она. – Может, даже лучше, что они умерли. Говорят, «солдаты попадают прямиком в рай, потому что в аду они уже побывали».

Несмотря на всю твердость характера, Рейчел Вандерлинден это глубоко тронуло, и она не смогла сдержать слез. Женщина обняла ее.

– Ну, ну, ничего, – говорила она. – Ты плачь еще, плачь. От этого полегчает.

 

После парада Рейчел Вандерлинден пробиралась через толпу на Кинг-стрит. Она шла на встречу со своим другом, Джеремией Веббером, доктором Клинической больницы Камберлоо, в которой она иногда работала добровольной сестрой милосердия.

Они договорились встретиться в «Йорк-Инне» – просторном здании с несколькими барами и маленьким театром-кабаре на втором этаже. Рейчел вошла в фойе. Там, за столом, она увидела мужчину, который продавал резные деревянные поделки. В черной одежде и черной шляпе, и у него была растрепанная седая борода. Рейчел подошла посмотреть на его работы. Они казались довольно традиционными: в основном сценки из сельской жизни, лошади, везущие крытые повозки. Мужчина здесь же их и вырезал, на правый глаз у него был надвинут увеличительный окуляр, как у ювелира, для мелкой работы над телами лошадей и бортами фургонов. А левый глаз весь затек кровью.

Рейчел взяла одну из поделок, чтобы рассмотреть удивительно тонкую работу. Поднесла фигурку поближе к глазам, но тут же быстро положила на место. Потому что лошади и фургоны были покрыты бесконечным орнаментом сплетенных друг с другом крошечных фигурок мужчин и женщин в непристойных позах.

– Представление скоро начнется, – сказал резчик, поднимая на нее взгляд. Его воспаленный глаз смотрел тускло и страдальчески.

Рейчел прошла через фойе и поднялась по лестнице.

Театр, как и все остальные части «Йорка», пропах застоявшимся пивом, а верхний свет, словно бледное солнце, пробивался сквозь облака сигаретного дыма. Места в зале – а их была сотня или около того – занимали в основном ветераны в форме, с ними жены или подруги. Рейчел осмотрелась, но Джеремии Веббера нигде не было видно. Пока она раздумывала, не подождать ли его на улице, свет начал гаснуть и шум затих, поэтому Рейчел не ушла, а стала смотреть.

Занавес поднялся и открыл маленькую сцену – пустую, если не считать вертикального стеклянного цилиндра примерно шести футов в высоту и около фута в диаметре. Рядом стояла деревянная лесенка.

Из-за кулис вышли два артиста. У женщины в длинном синем платье лицо оказалось столь обильно накрашенным, что определить ее возраст или понять, как на самом деле выглядит это лицо, было затруднительно. Светлые волосы она собрала в пучок. Ее ассистентом выступал мужчина с черной бородой, одетый в тюрбан и белый плащ.

Ассистент обошел вокруг стеклянной трубы и театрально постучал по ней костяшками пальцев, как бы демонстрируя ее прочность. Его лицо исказилось, когда он встал сзади и обхватил ее руками. Потом он пригласил человека из зала подойти и проверить. Под аплодисменты друзей на сцену поднялся молодой солдат. Он тоже постучал по трубе и удовлетворился прочностью стекла, из которого она сделана.

Теперь можно было начинать представление.

Женщина скинула на пол синее платье, отчего все на минуту замолчали. На ней остался только розовый купальник, настолько облегающий, что Рейчел она сперва показалась голой. Кое-кто из мужчин в зале засвистел, другие на них зашикали. Ассистент жестом пригласил актрису подойти к трубе. Он крепко схватил деревянную стремянку, чтобы та не качалась. Женщина медленно поднялась и оказалась у самого верха трубы. Положила руки на края с обеих сторон и опустила в трубу сначала одну ногу, за ней другую.

Рейчел, смотревшая очень внимательно, догадалась, что сейчас произойдет, но сочла это почти невозможным.

Все случилось очень быстро. Женщина, все еще держась за край, стала соскальзывать в трубу. Уже к тому моменту, как она спустилась туда до бедер, было трудно сказать, есть ли вообще у нее ноги. Казалось, ее плоть сплавилась в единое целое, будто была слеплена из свечного воска.

В театре наступила полная тишина.

Теперь вниз скользила верхняя часть бедер женщины и ягодицы. Затем, после короткой паузы, все ее тело до плеч погрузилось туда. Актрису на краях трубы поддерживали только локти.

Из-за грима на лице она казалась совершенно безучастной.

Все произошло мгновенно. Актриса подняла, руки над головой и свободно заскользила вниз, пока ее голова, зажатая между руками, не оказалась внутри трубы. Она проскользнула последние дюймы, ее ноги коснулись дна, и только руки торчали наружу, а пальцы шевелились, словно щупальца какого-то морского существа телесного цвета.

Вся труба теперь стала колонной розового мрамора.

Вместе со всей публикой Рейчел зааплодировала. Но хлопки еще не стихли, а уже можно было заметить, что руки и ноги женщины медленно багровеют.

Затем ее ассистент обхватил трубу, как свернутый ковер, и наклонил ее, придерживая плечом. Бесформенная плоть медленно начала вытекать снизу, постепенно заполняя купальник, пока женщина во весь рост не осталась лежать на сцене.

Аплодисменты продолжались и стали еще громче, когда ассистент протянул женщине руку и помог ей встать. Он подал ей синее платье, она его надела, и артисты поклонились публике.

Когда рукоплескания стихли, один из ветеранов, который слишком много выпил, захотел поучаствовать.

– Да это просто фокус! Как вы это делаете? – закричал он.

Женщина откуда-то из последних рядов тут же нашлась, что ответить:

– А ты думаешь, ты как из своей матери вылезал, а? – закричала она.

Еще одна женщина присоединилась к ней:

– Точно! А мужики стоят рядом и смотрят!

Всех это рассмешило, и когда артисты уходили со сцены, аплодисменты стали еще громче.

Рейчел, сидевшая в конце зала, была поражена. Она не понимала, как можно быть такой податливой и при этом оставаться способной дышать.

 

 

Рейчел Вандерлинден поняла, что уже достаточно прождала Веббера: тот, видимо, задержался в больнице. Она вышла из театра и спускалась по лестнице, когда почти столкнулась с солдатом, несшим в руках кружку пива. Она отошла в сторону, но солдат неожиданно остановился.

– Миссис Вандерлинден? – спросил он, снимая фуражку.

– Да, – ответила она.

Он показался ей смутно знакомым. У него было круглое, вполне доброжелательное лоснящееся лицо, зеленые глаза смотрели проницательно. На вид казалось, ему лет тридцать, но война так состарила этих людей, что трудно определить возраст точно.

– Я сегодня видел вас на параде, – сказал он. – Мне вас показали.

Да-да, теперь она вспомнила. Тот самый солдат, который посмотрел на нее из колонны, проходившей мимо трибун.

– Можно поговорить с вами несколько минут? – спросил он.

Ей стало не по себе. Но какая потенциальная опасность может таиться в разговоре с героем?

– Конечно, – согласилась она.

Тогда солдат с полупустой кружкой в руке проводил ее в тихий уголок. Он сильно прихрамывал, и Рейчел заметила, что левый ботинок у него измят и стоптан, а правый – новый и тщательно начищенный. Солдат, тяжело дыша, сел за столик в углу, сделал глоток пива и облизал пену с губ. Затем, потянувшись через стол, пожал Рейчел руку. Его рукопожатие оказалось слабым и влажным.

– Я был в шотландском полку – вместе с Роулендом, – сказал он.

Рейчел удивилась – а наверное, должна была обрадоваться. Но вместо радости очень испугалась. Чего ей ждать от этого человека с круглым лицом и проницательными глазами? Хороший он человек или мерзавец?

Солдат отпил еще немного пива, а потом принялся рассказывать о войне – в частности, о трех дождливых сентябрьских днях. Тогда, говорил он, каждый день шотландцы делали попытки перейти в наступление – увы, безрезультатные: их войска несли тяжелые потери и отступали к своим окопам. Повсюду валялись измученные невыспавшиеся люди в перепачканной серой грязью форме. В воздухе висели слабые испарения иприта, и нужно было в любой момент быть готовым натянуть противогаз. Мухи, раздувшиеся, как воздушные шары, и отяжелевшие от крови, жужжали вокруг. Большинство людей просто онемели, некоторые были контужены. Раненые разглядывали свои жуткие раны, вывороченные наружу внутренности. Одни забивались в угол, воя или бормоча что-то себе под нос, другие яростно отбивались от мух, даже когда тех вокруг не было, третьи, наоборот, не обращали внимания на настоящих мух, которые роились у них прямо над глазами. Все солдаты уже привыкли к зловонию трупов, валяющихся кругом. Личинки казались уже не разложением, но продолжением человеческой жизни.

Рейчел представила себе все эти ужасы.

Потом круглолицый солдат с проницательными глазами стал рассказывать об одном человеке – говоря это, он понимающе смотрел на нее, – который сам вызвался доставить пакет через опасную нейтральную полосу нескольким артиллеристам, отрезанным от своих. Он рассказал, как этот доброволец забрался в сумраке на бруствер, как замер на миг на краю окопа, глядя вперед, а потом перевалился через насыпь и пополз. Как он добрался до мотков колючей проволоки, приподнялся и побежал, согнувшись в три погибели. Как он прорывался сквозь эту колючую проволоку и разбросанные тела и обходил глубокие воронки. Он был всего в пятидесяти ярдах от убежища артиллеристов, когда в небе над ним вспыхнула ракета и раздался выстрел снайпера. Как он покачнулся и упал. Как мгновение он лежал, а потом пополз вперед. Как ему пришлось встать, чтобы перелезть через последние проволочные заграждения. И как застрочил пулемет. Как он упал на колючую проволоку, и тело его дергалось, будто его терзала огромная невидимая собака – пока треск пулемета не прекратился.

 

 

Тогда, сидя в «Йорк-Инне», Рейчел Вандерлинден уже понимала, что будет дальше.

– Тот человек, который погиб, – сказал круглолицый солдат, – был Роуленд.

Она не нашлась что ответить.

– Много недель мы не могли достать