Четыре доказательства бессмертия души.

Аргумент первый: взаимопереход противоположностей]

 

— Хорошо, — промолвил Сократ. — Мне кажется, что теперь никто, даже комический

поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах,

которые меня не касаются. Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению.

 

Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же

нет? Есть древнее учение — мы его уже вспоминали, — что души, пришедшие отсюда,

находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из умерших. Если это так, если живые

вновь возникают из умерших, то, по-видимому, наши души должны побывать там, в Аиде,

не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с

полною ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это

было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем

иных доводов.

 

— Отлично, — сказал Кебет.

 

— Тогда, — продолжал Сократ, — чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся

одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения — одним

словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом

возникает все вообще — противоположное из противоположного — в любом случае,

когда налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или

справедливое и несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим

себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно

возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится

больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из

меньшего становится большим?

 

— Да.

 

— И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?

 

— Конечно, — подтвердил Кебет.

 

— И слабое возникает из сильного, а скорое из медленного?

 

— Несомненно!

 

— Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из лучшего ли?

Если справедливее, то из несправедливого? Так?

 

— А как же иначе?

 

— Значит, мы достаточно убедились, что всё возникает таким образом —

противоположное из противоположного?

 

— Совершенно достаточно.

 

— Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями как бы

чего-то промежуточного? Так как противоположностей две, то возможны два перехода —

от одной противоположности к другой или, наоборот, от второй к первой. Например,

между большей вещью и меньшей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим, что

она убывает, о другой — что растет.

 

— Да, ты прав, — сказал Кебет.

 

— Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и соединением, с охлаждением и

нагреванием и во всех остальных случаях; у нас не всегда может найтись подходящее к

случаю слово, но на деле это всегда и непременно так: противоположности возникают

одна из другой, и переход этот обоюдный.

 

— Ты совершенно прав, — сказал Кебет.

 

— Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон

противоположен бодрствованию?

 

— Конечно, есть.

 

— Что же именно?

 

— Смерть, — отвечал Кебет.

 

— Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между двумя этими

противоположностями возможны два перехода.

 

— Ну, конечно!

 

— Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что упомянул, — сказал Сократ, —

и саму пару, и связанные с нею переходы, а ты назовешь мне другую. Я говорю: сон и

бодрствование, и из сна возникает бодрствование, а из бодрствования — сон, а переходы

в этом случае называются засыпанием и пробуждением. Достаточно тебе этого или нет?

 

— Вполне достаточно.

 

— Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь противоположна

смерти?

{13}

— Признаю.

 

— И что они возникают одна из другой?

 

— Да.

 

— Стало быть, из живого что возникает?

 

— Мертвое, — промолвил Кебет.

 

— А из мертвого что? — продолжал Сократ.

 

— Должен признать, что живое, — сказал Кебет.

 

— Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого?

 

— По-видимому, да.

 

— Значит, наши души имеют пребывание в Аиде?

 

— Похоже, что так.

 

— Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно ясен? Ведь

умирание — вещь ясная, ты со мною согласен?

 

— Разумеется, согласен!

 

— Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия противоположный

переход — пускай себе природа хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить

умирание каким-то противоположным переходом?

 

— Пожалуй, что обязаны.

 

— Каким же именно?

 

— Оживанием.

 

— Но если оживание существует, — продолжал Сократ, — то чем оно будет, это

оживание? Не переходом ли из мертвых в живые?

 

— Да, конечно.

 

— Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые возникли из мертвых ничуть не

иначе, чем мертвые — из живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на мой

взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда

они вновь возвращаются к жизни.

 

— Да, Сократ, мне кажется — это необходимый вывод из всего, в чем мы с тобою

согласились, — сказал Кебет.

 

— А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой взгляд, пришли

мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности не уравновешивали

постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой

линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в

противоположную сторону, — ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы

один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы.

{14}

— Нет, не понимаю. Как это? — спросил Кебет.

 

— Да очень просто — отвечал Сократ. — Представь себе, например, что существует

только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, — ты легко поймешь,

что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы вздором и потеряло всякий

смысл, потому что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только

соединялось, прекратив разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все

вещи [были] вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все причастное к жизни

умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, — разве не совершенно

ясно, что в конце концов всё стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое

возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы

избегнуть всеобщей смерти и уничтожения?

 

— Никаким, сколько я могу судить, Сократ, — сказал Кебет. — А ты, мне кажется,

рассуждаешь совершенно верно.

 

— Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, — сказал Сократ,

— и что мы нисколько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине существуют и

оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших, и добрым

между ними выпадает лучшая доля, а дурным — худшая.

 

 

[Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека]

 

— Постой-ка, Сократ, — подхватил Кебет, — твои мысли подтверждает ещё один довод,

если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом

деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были

знать в прошлом, — вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы

невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем

родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.

 

— Но как это доказывается, Кебет? — вмешался Симмий. — Напомни мне, я что-то забыл.

 

— Лучшее доказательство, — сказал Кебет, — заключается в том, что когда человека о

чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос — при

условии, что вопрос задан правильно. Между тем, если бы у людей не было знания и

верного понимания, они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь человека

перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде — и ты с полнейшей ясностью

убедишься, что так оно и есть.

 

— А если этого тебе недостаточно, Симмий, — сказал Сократ, — погляди, не согласишься

ли ты с другими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли

то, что называют знанием, быть припоминанием?

 

— Нет, я-то как раз не сомневаюсь, — возразил Симмий. — Мне нужно лишь одно, и как

раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать — и я уже

почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать,

как примешься рассуждать ты.

 

— Я? Да вот как, — сказал Сократ. — Мы оба, разумеется, сходимся на том, что, если

человеку предстоит что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее.

 

— Конечно.

 

— Тогда, может быть, мы сойдёмся и на том, что знание, если оно возникает таким

образом, каким именно, я сейчас скажу, — это припоминание? Если человек, что-то

увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо чувством, не только узнает это, но

еще и примыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы

утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит?

{15}

— Как это?

 

— Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру — это ведь разные знания?

 

— Само собой.

 

— Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда увидят лиру, или

плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них

возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть припоминание. Так

же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тысячи

подобных случаев.

 

— Да, клянусь Зевсом, тысячи! — сказал Симмий.

 

— Стало быть, это своего рода припоминание, — продолжал Сократ. — Но в

особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей,

забытых с течением времени или давно не виденных. Как, по-твоему?

 

— Ты совершенно прав.

 

— Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисованного коня или нарисованную лиру,

вспомнить вдруг о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Кебета?

 

— Вполне возможно.

 

— А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия?

 

— И это возможно.

 

— Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и

несходством?

 

— Следует.

 

— И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы

непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это сходство с

припоминаемым?

 

— Непременно бывает.

 

— Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто,

называемое равным, — я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню

и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, — о равенстве самом по

себе. Признаем мы, что оно существует, или не признаем?

 

— Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! — отвечал Симмий.

 

— И мы знаем, что это такое?

 

— Прекрасно знаем.

 

— Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли вещей, о которых мы сейчас говорили?

Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них

постигаем иное, отличное от них. Или же оно не кажется тебе иным, отличным? Тогда

взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и не меняются нисколько, а все

ж одному человеку кажутся равными, а другому нет?

 

— Конечно, бывает.

 

— Ну, а равное само по себе — не случалось ли, чтобы оно казалось тебе неравным, то

есть чтобы равенство показалось тебе неравенством?

 

— Никогда, Сократ!

 

— Значит, это не одно и то же, — сказал Сократ, — равные вещи и само равенство.

 

— Никоим образом, на мой взгляд.

 

— И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих равных

вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно?

 

— Вернее не скажешь, — отвечал Симмий.

 

— И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство?

 

— Разумеется.

 

— Впрочем, это не важно, — заметил Сократ. — Но всякий раз, когда вид одной вещи

вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, — это

припоминание.

 

— Да, несомненно.

 

— А скажи, — продолжал Сократ, — с бревнами и другими равными между собою

вещами, которые мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они

представляются нам равными в той же мере, что и равное само по себе, или им недостает

этого равного, чтобы ему уподобиться?

 

— Недостает, и очень, — отвечал Симмий.

 

— Тогда представь себе, что человек, увидев какой-нибудь предмет, подумает: "То, что у

меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из существующего, но

таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже". Согласимся ли мы, что этот

человек непременно должен заранее знать второй предмет, который он находит схожим с

первым, хоть и не полностью?

 

— Непременно согласимся.

 

— Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь идет о

равных вещах и равенстве самом по себе?

 

— Совершенно такое же!

 

— Ну, стало быть, мы непременно должны знать равное само по себе еще до того, как

впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как

равное само по себе, но полностью этого не достигают.

 

— Да, верно.

 

— Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может возникнуть не

иначе как при помощи зрения, осязания или иного чувственного восприятия. То, что я

говорю, относится ко всем чувствам одинаково.

 

— Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем из виду цель

нашего рассуждения.

 

— Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое чувствами

стремится к доподлинно равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем или по-

другому?

 

— Да, так.

 

— Но отсюда следует, что, прежде чем начать видеть, слышать и вообще чувствовать, мы

должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе — что это такое, раз нам

предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что

все они желают быть такими же, как оно, но уступают ему.

 

— Да, Сократ, это с необходимостью следует из того, что уже сказано.

 

— А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились на свет?

 

— Конечно.

 

— Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, — так мы скажем?

 

— Выходит, мы должны были обладать им еще до рождения?

 

— Выходит, что так.

 

— А если мы приобрели его до рождения и с ним появились на свет, наверно, мы знали

— и до рождения, и сразу после — не только равное, большее и меньшее, но и все

остальное подобного рода? Ведь не на одно равное распространяется наше доказательство,

но совершенно так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по себе, и

справедливое, и священное — одним словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих

беседах, и предлагая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью "бытия самого по

себе" (ayтo o eстi). Так что мы должны были знать все это, еще не родившись.

 

— Да, верно.

 

— И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться,

владея этим знанием, и хранить его до конца жизни. Ведь что такое "знать"? Приобрести

знание и уже не терять его. А под забвением, если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем

утрату знания.

 

— Да, Сократ, совершенно верно, — сказал Симмий.

 

— Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств

восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает восстанавливать

знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это "припоминанием", мы бы, пожалуй,

употребили правильное слово.

 

— Совершенно правильное.

 

— Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев что-либо, или

услыхав, или постигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то другом,

забывшемся в силу либо сходства, либо же несходства двух этих предметов. Итак,

повторяю, одно из двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по себе, и знаем их

до конца своих дней, либо те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только

припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.

 

— Так точно оно и есть, Сократ.

 

— И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся, владея знанием, или что позже

припоминаем уже известное в прежние времена?

 

— Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ.

 

— Тогда вот тебе другой вопрос — скажи, что ты думаешь по этому поводу: если человек

что-то знает, может он выразить свои знания словами или не может?

 

— Несомненно может, Сократ, — отвечал Симмий.

 

— И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас говорили?

 

— Хотел бы я так думать, — возразил Симмий, — но очень боюсь, что завтра, в этот час,

уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать по-настоящему.

 

— Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи известны каждому?

 

— Ни в коем случае.

 

— Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?

 

— Должно быть.

 

— Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы родились в

человеческом облике?

 

— Конечно, нет!

 

— Значит, раньше?

 

— Да.

 

— Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в человеческом

образе, существовали вне тела и уже тогда обладали разумом.

 

— Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда рождаемся,

Сократ: вот время, которое мы еще не приняли в расчет.

 

— Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с

этими знаниями, как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы теряем их в тот

же миг, в который и приобретаем? Или ты укажешь иное какое время?

 

— Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что сказал глупость.

 

— Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если существует то, что постоянно у нас на

языке, — прекрасное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы

возводим все, полученное в чувственных восприятиях, причем обнаруживается, что все

это досталось нам с самого начала, — если это так, то с той же необходимостью, с какой

есть эти сущности, существует и наша душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они

не существуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-иному? Значит, это так, и в

равной мере необходимо существование и таких сущностей, и наших душ еще до нашего

рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и другого?

 

— По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, — ответил Симмий. — И какое

прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, что одинаково существуют и

души до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет

ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют — и

прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других

доводов не надо!

 

— А как быть с Кебетом? — спросил Сократ. — Нужно ведь и его убедить.

 

— Я думаю, и ему этого достаточно, — сказал Симмий, — хотя нет на свете человека

более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша

существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы

умрем, — продолжал он, — это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще не

опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека

душа немедленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть

даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти

в человеческое тело, — разве это мешает ей, после того как она наконец войдет в тело, а

затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?

 

— Ты прав, Симмий, — заметил Кебет. — Я бы сказал так: доказана только половина того,

что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. Надо еще

доказать, что и когда мы умрем, она будет существовать ничуть не хуже, чем до нашего

рождения. Иначе доказательство останется незавершенным.

 

— Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, — возразил Сократ, — если вы

потрудитесь соединить в одно два доказательства — это и другое, на котором мы сошлись

раньше, то есть что все живое возникает из умершего. Раз наша душа существовала ранее,

то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого

состояния. Но в таком случае она непременно должна существовать и после смерти: ведь

ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говорите, уже доказано. И все же, мне

кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углубить это доказательство потому, что

испытываете детский страх, как бы и вправду ветер не разнес и не рассеял душу, когда она

выходит из тела, — в особенности если человеку выпало умирать не в тихую погоду, а в

сильную бурю.

 

Кебет улыбнулся.

 

— Ну что ж, Сократ, — сказал он, — постарайся переубедить трусов. А впрочем, не то

чтобы мы сами трусили, но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя — оно-то всего

этого и боится. Постарайся же его разубедить, чтобы оно не страшилось смерти, точно

буки.

 

— Так ведь над ним придется каждый день произносить заклинания, пока вы его совсем

не исцелите, — сказал Сократ.

 

— Но где же нам взять чародея, сведущего в таких заклинаниях, если ты, Сократ, нас

покидаешь?

 

— Греция велика, Кебет, и, конечно, сведущие люди найдутся. А сколько племен и

народов кроме греков! И в поисках такого чародея вам надо обойти их все, не щадя ни

денег, ни трудов, ибо нет на свете ничего, на что было бы уместнее потратить деньги.

Надо поискать и среди вас самих: мне кажется, вы не так легко найдете человека, который

сумел бы исполнить эту задачу лучше вашего.

 

 

[Аргумент третий: самотождество идеи (эйдоса) души]

— Мы сделаем, Сократ, как ты говоришь, — сказал Кебет. — Но вернемся к тому, от чего

мы отвлеклись, если ты не против.

 

— Нисколько не против, наоборот!

 

— Прекрасно.

 

— Вот какой вопрос нам нужно задать себе, по-моему, — сказал Сократ. — Чему

свойственно испытывать это состояние, то есть рассеиваться, и каким вещам оно грозит, и

за какие, напротив, можно не опасаться? Потом нужно рассудить, куда отнести душу, и уж

в зависимости от этого страшиться за нашу душу или быть за нее спокойным.

 

— Да, верно ты говоришь.

 

— Не правда ли, рассеянию подвержено все составное и сложное по природе — оно

распадается таким же образом, как прежде было составлено? И если только вообще

возможно этой участи избежать, то лишь в одном случае: когда вещь оказывается

несоставной?

 

— Я думаю, так оно и есть, — сказал Кебет

 

— Скорее всего можно предполагать, что несоставные вещи — это те, которые всегда

постоянны и неизменны, а те, что в разное время неодинаковы и неизменностью вовсе не

обладают, — те составные.

 

— По-моему, так.

 

— Тогда давай обратимся к тому, о чем мы говорили раньше. Та сущность, бытие которой

мы выясняем в наших вопросах и ответах, — что же, она всегда неизменна и одинакова

или в разное время иная? Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все

вообще существующее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то ни было

перемену? Или же любая из этих вещей, единообразная и существующая сама по себе,

всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях не подвержена ни

малейшему изменению?

 

— Они должны быть неизменны и одинаковы, Сократ, — отвечал Кебет.

 

— А что мы скажем о многих прекрасных вещах, ну, допустим, о прекрасных людях, или

конях, или плащах, что мы скажем о любых других вещах, которые называют равными или

прекрасными, короче говоря, обо всем, что одноименно упомянутым сущностям? Они

тоже неизменны или, в полную противоположность тем, первым, буквально ни на миг не

остаются неизменными ни по отношению к самим себе, ни по отношению друг к другу?

 

— И снова ты прав, — ответил Кебет, — они все время изменяются.

 

— Теперь скажи мне, ведь эти вещи ты можешь ощупать, или увидеть, или ощутить с

помощью какого-нибудь из чувств, а неизменные [сущности] можно постигнуть только

лишь с помощью размышления — они безвидны и незримы?

 

— Да, ты совершенно прав!

 

— Итак, с твоего разрешения, мы установим два вида сущего — зримое и безвидное.

 

— Согласен.

 

— Безвидное всегда неизменно, а зримое непрерывно изменяется?

 

— Примем и это, — согласился Кебет.

 

— Пойдем дальше, — сказал Сократ. — В нас самих есть ли что-нибудь — тело или душа

— отличное [от этих двух видов]?

 

— Ничего нет.

 

— К какому же из двух видов [сущего] ближе тело?

 

— Каждому ясно, что к зримому.

 

— А душа? Зрима она или незрима?

 

— [Незрима], по крайней мере для людей.

 

— Да ведь мы все время говорим о том, что зримо или незримо для человеческой

природы! Или, может, ты имеешь в виду другую [природу]?

 

— Нет, человеческую.

 

— Что же мы скажем о душе? Можно ее видеть или нельзя?

 

— Нельзя.

 

— Значит, она безвидна?

 

— Да.

 

— Значит, в сравнении с телом душа ближе к безвидному, а тело в сравнении с душой — к

зримому?

 

— Несомненно, Сократ.

 

— А разве мы уже не говорили, что, когда душа пользуется телом, исследуя что-либо с

помощью зрения, слуха или какого-нибудь иного чувства (ведь исследовать с помощью

тела и с помощью чувства — это одно и то же!), тело влечет ее к вещам, непрерывно

изменяющимся, и от соприкосновения с ними душа сбивается с пути, блуждает,

испытывает замешательство и теряет равновесие, точно пьяная?

 

— Да, говорили.

 

— Когда же она ведет исследование сама по себе, она направляется туда, где все чисто,

вечно, бессмертно и неизменно, и так как она близка и сродни всему этому, то всегда

оказывается вместе с ним, как только остается наедине с собой и не встречает

препятствий. Здесь наступает конец ее блужданиям, и, в непрерывном соприкосновении с

постоянным и неизменным, она и сама обнаруживает те же свойства. Это ее состояние мы

называем разумением, правильно?

 

— Совершенно правильно, Сократ! Ты говоришь замечательно!

 

— Итак, еще раз: к какому виду [сущего] ближе душа, как ты рассудишь, помня и прежние

доводы, и эти, самые последние?

 

— Мне кажется, Сократ, — ответил Кебет, — любой, даже самый отъявленный тугодум,

идя по этому пути, признает, что душа решительно и безусловно ближе к неизменному,

чем к изменяющемуся.

 

— А тело?

 

— К изменяющемуся.

 

— Взгляни теперь еще вот с какой стороны. Когда душа и тело соединены, природа велит

телу подчиняться и быть рабом, а душе — властвовать и быть госпожою. Приняв это в

соображение, скажи, что из них, по-твоему, ближе божественному и что смертному? Не

кажется ли тебе, что божественное создано для власти и руководительства, а смертное —

для подчинения и рабства?

 

— Да, кажется.

 

— Так с чем же схожа душа?

 

— Ясно, Сократ: душа схожа с божественным, а тело со смертным.

 

— Теперь подумай, Кебет, согласен ли ты, что из всего сказанного следует такой вывод:

божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому,

постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а

человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и

тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно — и тоже в высшей

степени — наше тело. Можем мы сказать что-нибудь вопреки этому, друг Кебет?

 

— Нет, не можем.

 

— А если так, то не подобает ли телу быстро разрушаться, а душе быть вовсе

неразрушимой или почти неразрушимой?

 

— Как же иначе?

 

— Но ведь ты замечаешь, что, когда человек умирает, видимая его часть — тело,

принадлежащая к видимому, или труп, как мы его называем, которому свойственно

разрушаться, распадаться, развеиваться, подвергается этой участи не вдруг, не сразу, но

сохраняется довольно долгое время, если смерть застигнет тело в удачном состоянии и в

удачное время года. К тому же тело усохшее и набальзамированное, как бальзамируют в

Египте, может сохраняться чуть ли не без конца. Но если даже тело и сгниет, некоторые

его части — кости, сухожилия и прочие им подобные, можно сказать, бессмертны. Верно?

 

— Да.

 

— А душа, сама безвидная и удаляющаяся в места славные, чистые и безвидные —

поистине в Аид, к благому и разумному богу, куда — если бог пожелает — вскорости

предстоит отойти и моей душе, — неужели душа, чьи свойства и природу мы сейчас

определили, немедленно, едва расставшись с телом, рассеивается и погибает, как судит

большинство людей? Нет, друзья Кебет и Симмий, ничего похожего, но скорее всего вот

как. Допустим, что душа разлучается с телом чистою и не влачит за собою ничего

телесного, ибо в течение всей жизни умышленно избегала любой связи с телом,

остерегалась его и сосредоточивалась в самой себе, постоянно в этом упражняясь, иными

словами, посвящала себя истинной философии и, по сути дела, готовилась умереть легко и

спокойно. Или же это нельзя назвать подготовкою к смерти?

 

— Бесспорно, можно.

 

— Такая душа уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное,

разумное, и, достигши его, обретает блаженство, отныне избавленная от блужданий,

безрассудства, страхов, диких вожделений и всех прочих человеческих зол, и — как

говорят о посвященных в таинства — впредь навеки поселяется среди богов. Так мы

должны сказать, Кебет, или как-нибудь по-иному?

 

— Так, клянусь Зевсом, — ответил Кебет.

 

— Но, думаю, если душа разлучается с телом оскверненная и замаранная, ибо всегда была

в связи с телом, угождала ему и любила его, зачарованная им, его страстями и

наслаждениями настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного, — того,

что можно осязать, увидеть, выпить, съесть или использовать для любовной утехи, а все

смутное для глаза и незримое, но постигаемое разумом и философским рассуждением,

приучилась ненавидеть, бояться и избегать, — как, по-твоему, такая душа расстанется с

телом чистою и обособленною в себе самой?

 

— Никогда!

 

— Я думаю, что она вся проникнута чем-то телесным: ее срастили с ним постоянное

общение и связь и долгие заботы о нем.

 

— Совершенно верно.

 

— Но ведь телесное, друг, надо представлять себе плотным, тяжелым, землеобразным,

видимым. Ясно, что душа, смешанная с телесным, тяжелеет, и эта тяжесть снова тянет ее в

видимый мир. В страхе перед безвидным, перед тем, что называют Аидом, она бродит

среди надгробий и могил — там иной раз и замечают похожие на тени призраки душ. Это

призраки как раз таких душ, которые расстались с телом нечистыми; они причастны

зримому и потому открываются глазу.

 

— Да, Сократ, похоже на то.

 

— Очень похоже, Кебет. И конечно же это души не добрых, но дурных людей: они

принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и

так блуждают до той поры, пока пристрастием к бывшему своему спутнику — к телесному

— не будут вновь заключены в оковы тела. Оковы эти, вероятно, всякий раз

соответствуют тем навыкам, какие были приобретены в прошлой жизни.

 

— О каких же навыках ты говоришь, Сократ?

 

— Ну, вот, например, кто предавался чревоугодию, беспутству и пьянству, вместо того

чтобы всячески их остерегаться, перейдет, вероятно, в породу ослов или иных подобных

животных. Как тебе кажется?

 

— Это вполне вероятно.

 

— А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству,

перейдут в волков, ястребов или коршунов. Или же мы с тобою решим, что такие души

перейдут в иные какие-нибудь тела?

 

— Что ты! — сказал Кебет. Конечно, в эти, которые ты назвал.

 

— Тогда, по-моему, уже ясно, что и всем остальным предназначены места,

соответствующие их главной в жизни заботе.

 

— Да уж куда яснее!

 

— А самые счастливые среди них, уходящие в самое лучшее место, — это те, кто преуспел

в гражданской, полезной для всего народа добродетели: имя ей рассудительность и

справедливость, она рождается из повседневных обычаев и занятий, без участия

философии и ума.

 

— Чем же они такие счастливые?

 

— Да они, вероятно, снова окажутся в общительной и смирной породе, среди пчел, или,

может быть, ос, или муравьев, а не то и вернутся к человеческому роду, и из них

произойдут воздержные люди.

 

— Да, похоже на то.

 

— Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до

конца, — никому, кто не стремился к познанию. Потому-то, милые мои Симмий и Кебет,

истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают,

не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя

они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия,

доставляемых дурною жизнью, они от желаний воздерживаются.

 

— Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! — воскликнул Кебет.

 

— Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей душе, а не холит тело, тот

расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют

своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться

освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

 

— Как это, Сократ?

 

— Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда

философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к

нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело,

словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит

философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче

любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию

известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое

покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой

степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от

них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе

сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она

мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она

с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо

то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает

нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей,

желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно

обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не

только обычное зло, какого и мог бы ожидать, — например, заболевает или

проматывается, потакая своим страстям, — но и самое великое, самое крайнее из всех зол

и даже не отдает себе в этом отчета.

 

— Какое же это, зло, Сократ? — спросил Кебет.

 

— А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль,

не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно

подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь

это относится к вещам видимым.

 

— Охотно соглашусь.

 

— А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно

крепко?

 

— То есть как?

 

— А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает

душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что

скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно

перенимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид чистою — она

всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно

посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с

божественным, чистым и единообразным.

 

— Верно, Сократ, совершенно верно, — сказал Кебет.

 

— По этим как раз причинам, Кебет, воздержны и мужественны те, кто достойным

образом стремится к познанию, а вовсе не по тем, о которых любит говорить

большинство. Или, может, ты иного мнения?

 

— Нет, что ты!

 

— Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело

философии — освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться

радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца

распускающей свою ткань. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем

пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя

пищу, душа полагает, что так именно должно жить, пока она жива, а после смерти отойти

к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой

пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного,

незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по

ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.

 

После этих слов Сократа наступило долгое молчание. Видно было, что и сам он

размышляет над только что сказанным, и большинство из нас тоже. Потом Кебет и

Симмий о чем-то коротко перемолвились друг с другом. Сократ приметил это и спросил:

 

— Что такое? Вы, верно, считаете, что сказанного недостаточно? Да, правда, остается еще

немало сомнительных и слабых мест, если просмотреть все от начала до конца с нужным

вниманием. Конечно, если у вас на уме что-нибудь другое, я молчу. Но если вы в

затруднении из-за этого, не стесняйтесь, откройте свои соображения, если они кажутся

вам более убедительными, наконец, примите в свой разговор и меня, если находите, что с

моею помощью дело пойдет лучше.

 

На это Симмий отозвался так:

 

— Я скажу тебе, Сократ, все как есть. Мы уже давно оба в смущении и всё только

подталкиваем друг друга, чтобы тебя спросить, потому что очень хотим услышать, что ты

ответишь, да боимся причинить тебе огорчение — как бы наши вопросы не были тебе в

тягость из-за нынешней беды.

 

Сократ слегка улыбнулся и сказал:

 

— Ах, Симмий, Симмий! До чего же трудно было бы мне убедить чужих людей, что я

совсем не считаю бедою нынешнюю свою участь, если даже вас я не могу в этом убедить и

вы опасаетесь, будто сегодня я расположен мрачнее, чем раньше, в течение всей жизни!

Вам, верно, кажется, что даром прорицания я уступаю лебедям, которые, как почуют

близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали:

они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат. А люди из-за собственного

страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы

оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и

невдомек, этим людям, что ни одна птица не поет, когда страдает от голода, или холода,

или иной какой нужды, — даже соловей, даже ласточка или удод, хотя про них и

рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка — и про

них, и про лебедей. Лебеди принадлежат Аполлону, и потому — вещие птицы — они

провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день,

как никогда прежде. Но я и себя, вместе с лебедями, считаю рабом того же господина и

служителем того же бога, я верю, что и меня мой владыка наделил даром пророчества не

хуже, чем лебедей, и не сильнее, чем они, горюю, расставаясь с жизнью. Так что вы

можете говорить и спрашивать о чем хотите, пока вам не препятствуют Одиннадцать,

поставленные афинянами.

 

— Что ж, прекрасно, — начал Симмий, — в таком случае и я объясню тебе, в чём мои

затруднения, и Кебет не скроет, что из сказанного сегодня кажется ему неприемлемым.

Мне думается, Сократ, — как, впрочем, может быть, и тебе самому, — что приобрести

точное знание о подобных вещах в этой жизни либо невозможно, либо до крайности

трудно, но в то же время было бы позорным малодушием не испытать и не проверить

всеми способами существующие на этот счет взгляды и отступиться, пока возможности

для исследования не исчерпаны до конца. Значит, нужно достигнуть одного из двух:

узнать истину от других или отыскать ее самому либо же, если ни первое, ни второе

невозможно, принять самое лучшее и самое надежное из человеческих учений и на нем,

точно на плоту, попытаться переплыть через жизнь, если уже не удастся переправиться на

более устойчивом и надежном судне — на каком-нибудь божественном учении. Поэтому я теперь наберусь смелости и задам свой вопрос, тем более что ты и сам велишь: я не хочу

потом укорять себя за то, что теперь промолчал. Да, Сократ, я и сам размышляю над

твоими словами, и вместе с ним, с Кебетом, и мне кажется, они не вполне убедительны.

 

А Сократ на это:

 

— Может быть, тебе и правильно кажется, друг, но только скажи, в чем именно "не

вполне"?

 

— А вот в чем, на мой взгляд: то же самое рассуждение можно применить к лире, к ее

струнам и гармонии. И верно, в настроенной лире гармония — это нечто невидимое,

бестелесное, прекрасное и божественное, а сама лира и струны — тела, то есть нечто

телесное, сложное, земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что лиру разбили

или же порезали и порвали струны, — приводя те же доводы, какие приводишь ты, кто-

нибудь будет упорно доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему

существовать. Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными

струнами и сами струны — вещи смертной природы — все ещё существовали, а гармония,

сродная и близкая божественному и бессмертному, погибла, уничтожившись раньше, чем

смертное. Нет, гармония непременно должна существовать, и прежде истлеют без остатка

дерево и жилы струн, чем претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, Сократ, я

думаю, ты и сам отлично сознаешь что наиболее частый взгляд на душу таков: если наше

тело связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость, влажность и некоторые иные,

подобные им, [начала], то душа наша есть сочетание и гармония этих [начал], когда они

хорошо и соразмерно смешаны друг с другом. И если душа — это действительно своего

рода гармония, значит, когда тело чрезмерно слабеет или, напротив, чрезмерно

напрягается — из-за болезни или иной какой напасти, — душа при всей своей

божественности должна немедленно разрушиться, как разрушается любая гармония, будь

то звуков или же любых творений художников; а телесные останки могут сохраняться

долгое время, пока их не уничтожит огонь или тление. Пожалуйста, подумай, как нам

отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочетание телесных

качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою.

 

Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся и сказал:

 

— Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает. Кажется,

Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде чем

отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, — в чем упрекает [наши] доводы он, а мы

тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже, выслушав обоих, мы либо уступим

им, если выяснится, что они поют в лад, а если нет — будем отстаивать свое

доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед: говори, что тебя смущает.

 

— Да, Сократ, я скажу, — отозвался Кебет. — Мне кажется, [наше] доказательство не

сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше, можно повторить и теперь. Что

наша душа существовала и до того, как воплотилась в этом образе, доказано — я не

отрицаю — очень тонко и, смею сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей

смерти продолжает где-то существовать, это мне представляется далеко не столь

убедительным. Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не

долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным преимуществом

перед всем телесным. "Как же так? — спросят меня. — Откуда же тогда твои сомнения,

если ты видишь, что после смерти человека даже более слабая его часть продолжает

существовать? Разве тебе не кажется, что более долговечная часть непременно должна

сохраняться в целости все это время?" Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю.

Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление.

 

Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот довод к

умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то существует, целый и

невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который старик сам себе соткал: плащ-

то ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится, тогда спросить,

что долговечнее, люди или плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав

в ответ: "Разумеется, люди", — считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ, без

всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная.

 

Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. Следи и ты за тем, что я

говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо — это каждому видно. Ведь наш ткач соткал и

сносил много этаких плащей и пережил их все, за исключением, правда, одного,

последнего, но из этого никак не следует, будто человек негоднее или бессильнее плаща.

 

То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом, и, кто

говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще, мне кажется, говорит

верно: он скажет, что душа долговечнее, а тело слабее и кратковременнее; к этому, однако

ж, он должен прибавить, что всякая душа снашивает много тел, в особенности если живет

много лет: тело ведь изнашивается и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть,

душа беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И когда душа погибает, последняя

одежда на ней непременно должна быть цела — она одна только и переживает душу.

Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою слабость и скоро

истребляется тлением. Значит, приняв наше доказательство, мы всё еще не можем твердо

надеяться, что душа наша, когда мы умрем, будет где-то продолжать свое существование.

Мало того, скажут мне, допустим, мы сделаем стороннику этих доводов еще большие

уступки, чем сделал ты, и согласимся, что душа существует не только до нашего рождения,

но, что вполне возможно, некоторые души существуют и после того, как мы умрем, и будут

существовать, и много раз родятся, и снова умрут: ведь душа по природе своей настолько

сильна, что способна вынести много рождений. Допустим, со всем этим мы согласимся,

но не признаем, что душа не несет никакого ущерба в частых своих рождениях и не

погибает однажды совершенно в какую-то из своих смертей, — а никто не похвастается,

будто знает хоть что-нибудь об этой последней смерти и о разрушении тела, несущем гибель душе, ибо такое ощущение никому из нас не доступно. Раз это так, не следует нам

выказывать отвагу перед смертью; она просто безрассудна, такая отвага, — ведь доказать,

что душа совершенно бессмертна и неуничтожима, мы не можем. А раз не можем,

умирающий непременно будет бояться за свою душу, как бы, отделяясь от тела на этот раз, она не погибла окончательно.

 

Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели. Потом мы признавались друг другу, что

прежние доводы полностью нас убедили, а тут мы снова испытывали замешательство и

были полны недоверия не только к сказанному прежде, но и к тому, что нам еще

предстояло услышать. Может быть, это мы никуда не годны и не способны ни о чем

судить? Или же сам вопрос не допускает ясного ответа?

 

Эхекрат. Клянусь богами, Федон, я вас отлично понимаю. Послушал я тебя, и вот что

примерно хочется мне сказать самому себе: "Какому же доказательству мы теперь поверим,

если Сократ говорил так убедительно, и, однако же, все его рассуждения поколеблены! До

сих пор меня всегда особенно привлекал взгляд на душу как на своего рода гармонию.

Когда об этом зашла речь, мне словно напомнили, что я давно держусь такого мнения и

сам, и теперь снова, как бы с самого начала, мне до крайности нужно какое-нибудь иное

доказательство, которое уверит меня, что душа не умирает вместе с телом. Продолжай, ради

Зевса! Как Сократ вернулся к своему доказательству? И был ли он заметно удручен — так

же как и вы — или же, напротив, спокойно помог вашему исследованию? И вполне ли

успешной была его помощь или не вполне? Расскажи нам обо всем как можно точнее!

 

Федон. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Сократом, но никогда не испытывал такого

восхищения, как в тот раз. Он нашелся, что ответить, но в этом нет еще, пожалуй, ничего

странного. Если я был восхищен сверх всякой меры, так это тем, во-первых, с какой

охотой, благожелательностью и даже удовольствием он встретил возражения своих

молодых собеседников, далее, тем, как чутко подметил он наше уныние, вызванное их

доводами, и, наконец, как прекрасно он нас исцелил. Мы были точно воины, спасающиеся

бегством после поражения, а он ободрил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним и под

его руководительством внимательно исследовать все сначала.

 

Эхекрат. Как же именно?

 

Федон. Сейчас объясню. Случилось так, что я сидел справа от Сократа, подле самого ложа

— на скамеечке — и потому гораздо ниже его. И вот, проведя рукой по моей голове и

пригладив волосы на шее — он часто играл моими волосами, — Сократ промолвил:

 

— Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрасные кудри?

 

— Боюсь, что так, Сократ, — отвечал я.

 

— Не станешь ты этого делать, если послушаешься меня.

 

— Отчего же? — спросил я.

 

— Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с тобою, если наше доказательство

скончается и мы не сумеем его оживить. Будь я на твоем месте и ускользни доказательство

у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру аргосцев, не отращивать волосы до тех пор,

пока не одержу победы в новом бою против доводов Симмия и Кебета.

 

— Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу не выстоять, — возразил я.

 

— Тогда кликни на помощь меня — я буду твоим Иолаем, пока день еще не погас.

 

— Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду Иолаем, а ты Гераклом.

 

— Это все равно, — сказал Сократ. — Но прежде всего давай остережемся одной

опасности.

 

— Какой опасности? — спросил я.

 

— Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова, как иные становятся

человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову. Рождается она

таким же точно образом, как человеконенавистничество. А им мы проникаемся, если

сперва горячо и без всякого разбора доверяем кому-нибудь и считаем его человеком

совершенно честным, здравым и надежным, но в скором времени обнаруживаем, что он

неверный, ненадежный и еще того хуже. Кто испытает это неоднократно, и в особенности

по вине тех, кого считал самыми близкими друзьями, тот в конце концов от частых обид

ненавидит уже всех подряд и ни в ком не видит ничего здравого и честного. Тебе, верно,

случалось замечать, как это бывает.

 

— Конечно, случалось, — сказал я.

 

— Но разве это не срам? — продолжал Сократ. — Разве не ясно, что мы приступаем к

людям, не владея искусством их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством по-

настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень плохих людей немного, а

посредственных — без числа.

 

— Как это? — спросил я.

 

— Так же точно, как очень маленьких и очень больших. Что встретишь реже, чем очень

большого или очень маленького человека или собаку и так далее? Или что-нибудь очень

быстрое или медленное, безобразное или прекрасное, белое или черное? Разве ты не

замечал, что во всех таких случаях крайности редки и немногочисленны, зато середина

заполнена в изобилии?

 

— Конечно, замечал, — сказал я.

 

— И если бы устроить состязание в испорченности, то и первейших негодяев оказалось бы совсем немного, не так ли?

 

— Похоже, что так, — сказал я.

 

— Вот именно, — подтвердил он. — Но не в этом сходство между рассуждениями и

людьми — я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, — а в том, что иногда мы

поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами искусством рассуждать не

владеем), а малое время спустя решим, что оно ложно, — когда по заслугам, а когда и

незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто

любит отыскивать доводы и за и против чего бы то ни было: в конце концов они

начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет

ничего здравого и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всё решительно

испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на месте.

 

— Да, все, что ты сказал, — чистая правда.

 

— А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и доступное

для понимания доказательство, а затем встретившись с доказательствами такого рода, что

иной раз они представляются истинными, а иной раз ложными, мы стали бы винить не

себя самих и не свою неискусность, но от досады охотно свалили бы собственную вину на

доказательства и впредь, до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения,

лишив себя истинного знания бытия.

 

— Да, клянусь Зевсом, — сказал я, — это было бы очень печально.

 

— Итак, — продолжал он, — прежде всего охраним себя от этой опасности и не будем

допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого, скорее будем считать,

что это мы сами еще недостаточно здравы и надо мужественно искать полного

здравомыслия: тебе и остальным — ради всей вашей дальнейшей жизни, мне же — ради

одной только смерти. Сейчас обстоятельства складываются так, что я рискую показаться

вам не философом, а завзятым спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если

возникает разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как бы

внушить присутствующим свое мнение — вот что у них на уме. В нынешних

обстоятельствах, мне кажется, я отличаюсь от них лишь тем, что не присутствующих

стремлюсь убедить в правоте моих слов — разве что между прочим, — но самого себя,

чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, дорогой друг, и погляди, какой своекорыстный

расчет: если то, что я утверждаю, окажется истиной, хорошо, что я держусь такого

убеждения, а если для умершего нет уже ничего, я хотя бы не буду докучать

присутствующим своими жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глупая моя

выдумка тоже не сохранится среди живых — это было бы неладно, — но вскоре погибнет.

 

Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы приступить к доказательству. А вы

послушайтесь меня и поменьше думайте о Сократе, но главным образом — об истине; и

если решите, что я говорю верно, соглашайтесь, а если нет — возражайте, как только

сможете. А не то смотрите — я увлекусь и введу в обман разом и себя самого, и вас, а

потом исчезну, точно пчела, оставившая в ранке жало.

 

Однако ж вперед! Раньше