Итак, для VI-VII вв. мы имеем три археологических культуры: пражско-корчакскую, простирающуеся, судя по названию, от Праги до Житомира, а по сути и вплоть до Киевщины, обычно ее связывают со склавинами; пеньковскую в междуречье Днестра и Днепра и поэтому сопостовляемую с антами, расселявшимися, по Иордану, “ от Данастра до Данапра ”, хотя в действительности памятники этой культуры заходят и в Пруто-Днестровское междуречье, и достаточно глубоко в Днепровское Левобережье, где пересекаются с памятниками колочинской культуры, сосредоточенными в северо-восточных областях Украины и в пограничных областях России и Белоруссии и имеющих весьма расплывчатую границу с более северными древностями типа Тушемли-Банцеровщины, распространенными через всю Белоруссию и Смоленщину вплоть до Псковской области (рис. 1).
Все три культуры тождественны друг другу по структуре, а различия наблюдаются лишь в преобладании некоторых форм горшков: оплавнобоких (своего рода “матрешка без головы”) в пражско-корчакской, биконических в пеньковской и цилиндро-конических в колочинской. В последней имеются и некоторые особенности домостроительства: вместо квадратных полуземлянок с печью-каменкой в углу, свойственных пражско-корчакской и пеньковской культурам, в колочинской шире представлены полуземлянки, отапливавшиеся открытыми очагами и иногда имеющими центральный столб, что подразумевает особый “шатрообразный” облик такого жилища. В остальном все три культуры сходны.
Было бы соблазнительно связать древности Колочина-Банцеровщины с венетами времен Иордана, с третьей группировкой славянских племен, имеющей наиболее глубокие балто-славянские корни, хотя упомянутые раннеславянские памятники верховьев Вислы, вдающиеся узким языком на территорию Польши (Parczewski 1993), ближе по формам керамики к пражско-корчакским, чем к собственно колочинским.
Попытку же приписать Иордановским венетам суковско-дзядзицкую группу памятников северо-западной Польши и северо-восточной Германии вряд ли следует признать удачной. В силу того, что нет особых оснований датировать ее ранее рубежа VI-VII вв., то есть она позже времени написания “Гетики” Иорданом (Parczewski 1993: 126-129).
Что касается раннеславянских памятников территории Румынии, типа Ипотешть-Кындешть-Чурел, которые, казалось бы, могли быть эталонными, поскольку именно с этих территорий к северу от Дуная должны были бы совершать свои набеги на Империю склавины и анты, то их, при наличии структурного сходства и отдельных форм горшков, трудно причислить к той или иной из раннеславянских культур, что не снимает, однако, возможности славянской атрибуции этих памятников Румынии. Дело в том, что на этих территориях достаточно устойчивыми оказались традиции позднеримского-ранневизантийского времени, в частности, продолжалось, хотя и в сильно сокращенных масштабах, производство кружальной кухонной посуды. Формы ее зачастую воспроизводились и в сосудах, сделанных от руки. Этническая специфика форм горшков здесь оказалась в результате утраченной (Шувалов 1989: 117-128).
Сказаное, кстати, в какой-то мере относится и к территориям, примыкающим к Карпатам с северо-востока. Возможно, именно этот феномен позволяет В.Д.Барану прослеживать перерастание черняховской группы Рипнев-Черепин в пражскую культуру, а румынским археологам видеть в памятниках типа Ипотешть-Кындешть-Чурел и Костиша-Ботошана не славянское, а местное гето-дакийское население.
У исследователей, специально занимающихся изучением славянских древностей Днепровского Левобережья, нет особых сомнений, что и колочинская, и пеньковская культуры сложились на базе разных групп предшествующей киевской культуры, хотя и с определенной “перетасовкой” населения в момент трансформации (Горюнов 1981; Терпиловский 1984; Терпиловский, Абашина 1992; Обломский 1991; Обломский, Терпиловский 1991; Терпиловский 1994; Обломский 1996). Сходство памятников столь велико, что возникают споры терминологического порядка: относить ли, скажем, поселение Ульяновка к киевской культуре или уже к колочинской, а поселение Роище — к киевской или пеньковской (Терпиловский 1984: 75-83; Горюнов 1981: 22,42,43; Приходнюк 1988). О.М.Приходнюк даже предлагал вообще отказаться от термина “киевская культура” и ранние памятники тоже считать пеньковскими.
Собственно киевская культура охватывает Среднее Поднепровье по обоим берегам его вплоть до устья Березины, Среднее и Нижнее Подесенье, весь бассейн Сейма, на юге простирается вплоть до устья Роси и среднего течения Псла и Сулы (Терпиловский, Абашина 1992; Терпиловский 1994: 75), а на востоке достигает Курска, верховьев Северского Донца и даже Дона.
Значительная часть этой же территории в то же самое время (III-IV вв.) занята и памятниками черняховской культуры, охватывающей более широкий ареал приблизительно от Клужа в Румынии до Курска, а на Правобережье Днепра от линии Луцк-Киев вплоть до побережья Черного моря.
В зоне пересечения этих культур на Левобережье наблюдается, однако, весьма любопытное явление: они сосуществуют, имеют некоторые контакты, на киевских памятниках есть иногда примесь черняховской гончарной керамики, а на черняховских — лепной киевской, но слияния не происходит, поскольку каждая из культур занимает свою экологическую нишу. Черняховские тяготеют к черноземам, а большинство киевских располагается на песчаных дюнах в поймах рек. Я имел возможность наблюдать это явление в совместных разведках с Е.А.Горюновым в бассейне Псла. Иногда поселения расположены практически по соседству, но топография различна. Способы ведения сельского хозяйства и использования угодий у носителей этих культур были различны, и они могли сосуществовать, не очень мешая друг другу.
Есть, впрочем, и исключения, отношения носителей двух культур не всегда складывались однозначно. Например, на поселении Глеваха под Киевом слой киевской культуры перекрыт черняховско-вельбаркским, первые, вероятно, были вытеснены вторыми. Наблюдается и общий процесс некоторого сдвига населения в северном направлении (Терпиловский 1989). Происходило все где-то в пределах III-IV века, для более точной датировки пока маловато данных. Не исключено, что это связано с описаными Иорданом действиями Германариха против венетов.
На поселении киевской культуры Александровка в Подесенье, наоборот, выявлен момент кооперации носителей двух культур. Жители поселка в массовом порядке нарезали из рогов лосей и оленей пластинки, которые служили заготовками-полуфабрикатами для изготовления знаменитых черняховских гребней. Нет, однако, ни одной пластинки, где бы были уже пропилены зубцы или просверлены отверстия для скрепляющих штифтов. Эти достаточно сложные по технологии операции, как и сборка гребней, осуществлялись, вероятно, уже черняховскими мастерами. Мастерские, где можно наблюдать весь процесс, в черняховской культуре известны (Терпиловский, Шекун 1996: 32).
Что касается северных соседей, то, при наличии определенных различий (городища, домостроительство), носители киевской культуры имеют с ними не только сходство структуры культуры, принадлежа к общему “лесному миру”, но и ряд общих элементов. Вот как, например, описывает Е.А.Шмидт один из типов керамики Днепро-Двинской культуры: “ Поверхность сосудов снаружи приглаживалась пальцами или специальной палочкой в вертикальном направлении от горла ко дну, поэтому на ней заметны полосы или вмятины ” (Шмидт 1961: 355). Но ведь это как раз тот признак, своеобразная “расчесанность”, что позволяет всегда отличать посуду киевской культуры от прочих. Да и формы горшков киевской и колочинской керамики, выделенные Е.А.Горюновым в виды IV, V и VIII, а О.М.Приходнюком в тип V для посуды пеньковской (Горюнов 1981: рис.3; Приходнюк 1980: рис.9), вполне сопоставимы с днепро-двинскими и тушемлинскими. Хотя, справедливости ради, стоит сказать, что в названых культурах есть и керамика, по отощающим примесям и способу обработки поверхности отличающаяся несколько от киевской — примесь дресвы или песка вместо шамота и пр.
Еще один элемент, объединяющий киевскую культуру с памятниками глубинки лесной зоны, — пряслица с большим отверстием, отсутствующие в черняховской культуре и в древностях Центральной Европы. Можно было бы вспомнить здесь еще и железные булавки типа “пастушеского посоха”, и некоторые другие элементы. Думается, северное направление связей киевской культуры просто еще недостаточно изучено, никто пока не задавался целью сделать это целенаправленно. Больше уделялось внимания южным элементам на северных памятниках (Третьяков 1966; Митрофанов 1978; Фурасьев 1993).
О каких-то подвижках населения с юга на север в пределах лесной зоны свидетельствуют и недавно открытые памятники типа Заозерье в Белорусско-Псковском пограничье и в верховьях Ловати. Обнаружены полуземлянки, столь нехарактерные для таких северных районов, некоторое количество обломков чернолощеных мисок и штрихованая керамика, несколько отличающаяся от белорусской. Выясняется, что штриховка на эти сосуды наносилась, скорее всего, обломками черняховских костяных гребней (Лопатин, Фурасьев 1995).
Итак, с открытием киевской культуры археологи осуществили еще один важный шаг, спустившись по лесенке ретроспекции еще на одну хронологическую ступеньку. Причина сложения на ее основе двух культур тоже не кажется слишком странной: на базе памятников, входивших в зону киевско-черняховской чересполосицы, возникла пеньковская культура, отсюда и, оказавшееся в конечном итоге ложным (Гавритухин, Обломский 1996: 116-119), впечатление некоторых исследователей о ее черняховской подоснове, а колочинская культура развивалась севернее, в местах расселения носителей “чистой” киевской культуры. Впрочем, последние исследования заставляют специалистов больше склоняться к мысли, что и пеньковская культура складывается за счет продвижения к югу носителей верхнесейменского и деснянского вариантов киевской культуры и происходит это еще в рамках IV в. или конца этого столетия (Обломский 1996).
Но так объсняется лишь происхождение пеньковской и колочинской культур, а о славянской принадлежности последней, как известно, высказывались и сомнения. Процесс же сложения основной раннеславянской культуры Прага-Корчак остается все еще нераскрытым. В киевской культуре не часто встретишь формы сосудов, являющихся непосредственными прототипами “матрешковидного” горшка “пражского типа”.
Пшеворский вариант, как уже говорилось, вряд ли приемлем. Более перспективным представляется решение, предлагаемое В.Д.Бараном и его украинскими коллегами. Преемственность форм лепной керамики черняховских памятников Верхнего Поднестровья, от Львова до Каменец-Подольского, и пражско-корчакских действительно вроде бы присутствует, хотя прототипа ведущей “матрешковидной” формы нет и здесь. Именно в этом районе была, как кажется, изобретена печка-каменка еще в черняховское время, хотя уже отмечались некоторые сомнения стратиграфического порядка. Не исключено, тем не менее, что потомки населения этой группы Черепин-Рипнев могли принять участие в формировании пражско-корчакской культуры.
Но вряд ли из этого следует вывод о преемственности между черняховской и пражско-корчакской культурами в целом. Памятники типа Черепин-Рипнев составляют специфическую группу, и ее черняховскую принадлежность можно было бы даже оспаривать. Кроме того, эта группа занимает сравнительно небольшую территорию и, в отличие от киевской культуры, она не обеспечена тылами многочисленного лесного населения, родственного или почти родственного. А венеты, анты и склавины, по понятиям Иордана, сильны именно своей численностью. Даже при наличии некоего демографического взрыва во второй половине V — начале VI вв., эта группа вряд ли могла дать ту массу склавинов, которая нам видна в многочисленных памятниках культуры Прага-Корчак. Очевидно, в формировании последней принимали участие и другие группы населения, процесс был более сложным.
Поэтому я предлагал в свое время другую гипотезу. Протопражские памятники Полесья, юга Житомирской и севера Винницкой области, некий Правобережный вариант киевской культуры просто-напросто еще не выявлен (Щукин 1988). Дело в том, что на Левобережье и в Подесенье уже много лет, целенаправлено занимаясь изучением раннеславянских памятников, работал и работает целый ряд экспедиций — П.Н.Третьякова, Е.А.Горюнова, В.М.Горюновой и О.А.Щегловой, Р.В.Терпиловского, А.М.Обломского и других. Накоплен значительный опыт обнаружения и раскопок памятников этого типа.
А дело это отнюдь не простое, как я мог убедиться в совместных работах с Е.А.Горюновым, нужно иметь и опыт, и знание топографии, и интуицию. Культурный слой поселений киевской культуры на удивление беден, керамика очень плохого качества и при распашке превращается в весьма невыразительные фрагменты. Я, воспитанный на поисках памятников черняховской культуры, большую часть обнаруженных пунктов просто миновал бы. Нужна постоянная и многократная шурфовка, чтобы такие памятники выявить, нужно удачно попасть на слой заполнения жилища, что не всегда удается, нужна интуиция, совместимая лишь с опытом.
Поэтому люди, занимающиеся этой тематикой на Правобережье, подобных памятников и не выявили. Возможно, они даже имеются, но П.И.Хавлюк из Винницы публикует свои находки очень скупо, а сотрудники Житомирского музея не публикуют вовсе. Картина остается неясной.
Гипотеза, тем не менее, возникла не случайно, на мысль наводил ряд находок и фактов. В первую очередь это находки на черняховском поселении Лепесовка в верховьях Горыни, довольно далеко от западной границы киевской культуры. Оказалось, что около 10% от имеющейся здесь лепной керамики составляет киевская, с типичными “расчесами” (Щукин 1989а). B том числе два целых сосуда выявлены при таких стратиграфических обстоятельствах, что не остается сомнений — они были в употреблении в момент пожара длинного черняховского дома. Причем, если один из горшков напоминает своей биконичностью пеньковскую керамику, то второй, безусловно, является одним из наиболее выразительных прототипов пражского типа (Щукин 1988). Именно он показан на заставке к этой статье.
Во-вторых, в зоне “белого пятна”, на реке Стыри под Пинском, обнаружено поселение с остатками трех полуземлянок, с керамикой “предпражского” облика, покрытой “киевскими расчесами”. Находка на этом поселении в урочище “Марфинец” фибулы позднеримского времени позволяет подозревать датировку не позже конца IV в. н.э. (Егорейченко 1991: 61-82; Щукин 1994: рис.102).
В-третьих, выявление на берегах озер Кагул и Ялпух, примыкающих к низовьям Дуная, а затем и в Среднем Поднестровье, и в Буджаке вплоть до Котлабуха, поселений типа Этулия (Щербакова 1981; 1982; 1983; Паламарчук 1982; Фокеев 1982; Щербакова, Кашуба 1990), по структуре близких киевской куль-туре (рис. 8), а в формах керамики перекликающихся иногда и с зубрецкой группой Волыни, и с посудой “позднескифских городищ” Низового Днепра, застав-ляет предполагать, что еще не все аналогичные группы открыты. Сходная керамика, кстати, обнаружена и на городище Рудь начала I в. н.э. на севере Молдавии. Быть может, была права Е.В.Махно, высказавшаяся однажды в частной беседе: “ Этих лепняков всюду много ”. Картина чересполосицы, наблюдаемая на Левобережье, на самом деле была, возможно, шире, и изучение подобных групп еще может принести свои нюансы в интересующий нас процесс, хотя вряд ли изменит основное его направление.
Памятники типа Этулии, между прочим, достаточно удачно сопоставляются с венедами, указанными в низовьях Дуная на “Певтингеровой карте” (Гудкова 1990).
События, которые могли бы вызвать трансформацию киевской культуры и прочих групп, перетасовку населения, вычислить не трудно, и они охватывают достаточно длительный период, в археологическом отношении не очень ясный. Началось все, вероятно, с гуннского нашествия где-то в интервале 369-376 гг., с разгрома гуннами Германариха и Атанариха, ухода части готов за Дунай и попытки оставшихся во главе с Винитарием поднять восстание против завоевателей. Анты, по всей видимости часть венетов, в этой ситуации явно поддерживали гуннов. Затем последовало почти 80-летнее гуннское иго как над остатками остготов, так и, следует думать, над антами и венетами. Иго могло быть достаточно жестким, во всяком случае, население Причерноморья явно поредело. Перенесение ставки Аттилы в Паннонию, скорее всего в 437 году, вызвало, возможно, отток части подчиненных готов и венетов в западном направлении, поближе к резиденции их общего правителя. Последние, быть может, представлены поселениями типа Злехов в Моравии, лепная керамика откуда удивительно напоминает киевскую (Tejral 1989).
Потом последовали известные события — Каталаунское сражение, смерть Аттилы и битва народов при Недао в 454 году, после которой остатки наголову разбитых гуннов бегут в Причерноморье, а возможно, и далее на восток. Тогда же, вероятно, ушли на запад и последние остатки готов Причерноморья, опасась мести возвращающихся гуннов (Shchukin, Sharov, In print).
События каким-то образом затронули и население лесной зоны Восточной Европы: городище Демидовка (Шмидт 1970) в верховьях Днепра возникло в конце IV в. и основано, вероятно, выходцами из зоны киевской культуры, а погибает оно, как и ряд укреплений Прибалтики, в середине V в., когда гунны вернулись в Причерноморье. Ситуация после Недао опять создала шайки грабителей (Фурасьев 1996). Приблизительно в этом же интервале происходят такие процессы, как формирование культуры Восточно-Литовских курганов с их княжескими погребениями типа Таурапилса, длинных курганов Псковщины, трансформация среднетушемлинской культуры в позднетушемлинскую, конец мощинской культуры и пр.
Но ослабленные после Недао гунны вряд ли могли долго контролировать ситуацию в Восточной Европе, под их контролем, в конечном итоге, осталась лишь частично зона степей Причерноморья. Лесная и лесо-степная зоны оказались предоставленными сами себе и тем процессам разложения родового патриархального общества, которые были подогреты названными событиями, хотя начались еще раньше. Как складывались взаимоотношения различных групп населения “Европейской Сарматии” в 60-летие между 454 и 512 гг., нам остается неясным, но результатом стало образование трех раннеславянских культур.
Названному периоду 376-512 гг. следовало бы посвятить специальное исследование, сводящее воедино все исторические и археологические данные, но в данный момент это в наши задачи не входит. Вопрос упирается в конечном итоге в хронологию: как отличить черняховские и киевские памятники времени Германариха-Атанариха от последующих и как надежно определить начальную дату наиболее раннего этапа раннеславянских культур? (Shchukin, Sharov. In print). Теоретически они должны где-то встретиться в пределах V в. и, возможно, даже перекрывать друг друга, но конкретная разработка еще ждет своего исследователя. Формирование колочинской, а быть может, и пеньковской культур могло начаться еще в IV веке (Обломский 1996), о размытости их хронологических границ уже говорилось.
Теперь зададимся вопросом: а как сложилась сама киевская культура, какие процессы этому способствовали? Исследования последних лет продемонстрировали с достаточной очевидностью, что произошло это при участии и при перетасовке различных групп постзарубинецкого населения, представителей так называемого горизонта Рахны-Почеп — Почепской группы на Десне и Судости, Лютежской в Среднем Поднепровье, Рахны в среднем течении Южного Буга, Картамышево-Терновка в верховьях Сейма, Псла, Донца и Оскола. При наличии определенной преемственности с собственно зарубинецкой культурой и даже нового проникновения некоторых западных элементов, вновь образовавшиеся группы представляют собой явления специфические, не сводящиеся только к зарубинецким традициям (Обломский, Терпиловский 1991; Обломский 1991). Присутствуют здесь и некоторые северные элементы, проявляющиеся, например, в находках черепков штрихованой керамики (Щукин 1994: рис.99).
Особый же интерес представляет в этой связи группа Грини-Вовки (рис. 8), сравнительно редкие памятники которой разбросаны по широкой полосе от устья Березины (Абидня) до среднего течения Псла (Вовки), отмечены в устье Припяти (Грини), в Среднем Подесенье (Змеевка, Мена 5) и в устье Трубежа в Среднем Поднепровье (Решетки). Эта полоса как бы разрезает на две части ареал остальных памятников горизонта Рахны-Почеп (рис. 9).
Керамика этой группы зачастую покрыта расчесами или штриховкой, и А.М.Обломский подметил сходство памятников типа Грини-Вовки с еще одной недавно открытой и пока слабо исследованой группой — Кистени-Чечерск в междуречье Березины и Сожа. Ее иногда считают одним из вариантов зарубинецкой культуры, но скорее это какое-то специфическое явление пограничной полосы между культурой штрихованой керамики и Верхнеднепровским вариантом зарубинецкой. Во всяком случае, обитатели поселений типа Грини-Вовки, составившие затем и существенную часть носителей киевской культуры, были выходцами с севера, из южной части лесной зоны.
Сложнее определить время, когда происходило это движение с севера, слишком бедны датирующие материалы. В Гринях найден фрагмент краснолаковой чашечки конца I — II вв., а в Вовках — обломок фибулы Альмгрен 84, конца II — начала III в. (Горюнов 1981: рис.13,3). Других данных нет.
И еще один фактор мог оказать определенное побочное влияние на формирование киевской культуры, заставив представителей рассеянных групп теснее сплотиться и выработать поэтому больше общих форм. Это те же события и процессы начала III в., что привели к сложению в более юго-западных районах черняховской культуры, а именно, переселение готов из Польского Поморья-Готискандзы в страну Ойум, бывшую Скифию.
Если у Иордана это переселение описано в форме легендарной (Iord. Get. 25-29), то археология позволяет отследить процесс достаточно отчетливо. В I в. н.э. в Польском Поморье прежняя оксывская культура сменяется новой, называемой теперь вельбаркской и имеющей, безусловно, связи со Скандинавией. Сопоставление ее, хотя бы частично, с готонами Тацита выглядит вполне реалистично (Щукин 1994: 190-201, 244-278, там дальнейшая литература). На стадии общеевропейской хронологии В-2/С-1, то есть где-то во второй половине II — начале III в., значительная часть Поморья запустевает, зато вельбаркские памятники появляются в Мазовии и Подлясье, а также и далее к юго-востоку, на Волыни (Wolagiewicz 1981). Они достигают Молдовы и среднего течения Южного Буга (Ionita 1979; Хавлюк 1988). Самые южные и самые восточные — еще дальше: захоронение около Мангалии в Добрудже (Iconomu 1968: fig.36, p.251) и погребение в Пересыпках на Сейме около Путивля (Кухаренко 1970). Так что на территорию, где шел процесс формирования киевской культуры, вельбаркцы тоже проникали. Достаточно ясно, что переселение носителей вельбаркской культуры в юго-восточном направлении осуществлялось не одноразово, а несколькими волнами (Szczukin 1981).
Специфические формы вельбаркской лепной керамики (миски, кружки, вазы) достаточно хорошо представлены и в образовавшейся на обширных пространствах к 30-60-м годам III века черняховской культуре, хотя свести весь процесс ее формирования лишь к переработке вельбаркского наследия тоже не было бы верным: процесс был и более широким, и более сложным. Наряду с вельбаркцами проникали в По-днестровье и в верховья Южного Буга и носители пшеворской культуры, есть характерные трупосожжения с оружием (Smiszko 1932; Dabrowska, Godlowski 1970). Имеются основания думать, что существовали прямые контакты и с обитателями Дании (Werner 1988), и с жителями Поэльбья (Щукин 1989: рис.16, 1-5). Откуда-то из районов Средне- или Верхнедунайского лимеса вышли мастера, обучавшие черняховцев производству гончарной керамики (Љarov 1995; Зильманович 1995).
Приблизительно такую же картину дают и данные письменных источников, наряду с готами в Подунавье и в Причерноморье начинают действовать и другие германцы — гепиды, тайфалы, герулы, уругунды-бургунды, бораны и пр. Активны и не-германцы карпы.
Черняховская культура, очевидно, была неким конгломератом племен и народов, объединенных под властью готских королей, то грабивших Империю, то служивших ей в качестве федератов за приличную плату. Черняховцы жили в результате достаточно богато, и для римлян все они были, вне завимости от происхождения и крови, готами, жителями Готии.
Один из самых спорных вопросов: сколько было в черняховской культуре германцев, готов и прочих? Сам факт их присутствия сомнений не вызывает — имеются рунические надписи, лепная вельбаркская керамика и прочее. Измерить это действительно трудно. Критерием здесь может служить, пожалуй, лишь один показатель — наличие больших наземных домов глинобитной конструкции, зачастую совмещающих под одной крышей жилое помещение с хлевом или мастерской. Устойчивая традиция возведения таких построек, хотя строительные приемы их несколько варьируют, имеется только в Скандинавии, включая Данию, и на побережье Северного моря. В континентальной Германии, как и во всей Центральной Европе, господствовали небольшие полуземлянки не очень регулярных очертаний с очагами в центре или в углу (Germanen 1976). Аналогичные есть и в черняховской культуре, и в киевской, и в пшеворской, и в зарубинецкой. Они вряд ли могут, в отличие от длинных наземных домов, служить этноопределяющим признаком. А каждый из занимающихся черняховской культурой знает, что остатки наземных домов имеются практически почти на каждом черняховском поселении, почти по всему ее ареалу. Получается, что выходцев с северо-запада и их потомков было не так уж мало.
И еще одно замечание: различны направления культурных связей черняховцев и носителей киевской культуры и ее предшественников. Первая явно тяготеет к Империи, к Подунайскому лимесу и к Скан-динавии, что маркируется распространением амфор, стеклянных кубков, общими формами фибул, пряжек и прочим, а вторые, вместе с культурами лесной зоны и странами Балтии, образуют иной блок взаимных культурных связей, характеризующийся прежде всего распространеием вещей, зачастую ажурных, украшенных красной выемчатой эмалью (Корзухина 1978).
Нет сомнений, что какое-то количество остатков черняховского населения затем могло принять участие и в формировании раннеславянских культур, но вряд ли это был магистральный путь славянского этногенеза. Киевская культура, особенно если оправдаются надежды на ее гипотетический правобережный вариант, представляется более перспективной во всех отношениях.
Истоки ее мы как будто тоже прояснили. Остается выяснить: откуда взялись памятники горизонта Рахны-Почеп, какие процессы предшествовали их появлению?
Поскольку процессы эти реконструировались и описывались уже неоднократно в разных контекстах (Щукин 1994; Shchukin 1989; Щукин 1987; Shchukin 1986-1990), мне остается быть кратким.
Ключевым здесь был круговорот взаимосвязанных и взаимообусловленных событий середины — второй половины I в.н.э., охвативших всю Восточную и Центральную Европу от Северного Кавказа и Подонья до Среднего Подунавья и Прибалтики, включая и лесную зону Восточной Европы. А одним из звеньев, самых важных для нас, в этой цепи событий был кризис зарубинецкой культуры Поднепровья и Полесья, ее неожиданный “взрыв”.
Было замечено, что около середины I в. н.э., где-то в интервале 40-70 гг., прекращаются захоронения на всех крупнейших могильниках этой культуры — Зарубинецком, Корчеватовском, Велемичи I и II, Отвержичи, Могиляны, Чаплин и пр. (Каспарова 1976; Щукин 1972). Полесье полностью запустевает, а в Среднем Поднепровье сохранившееся население меняет места обитания, спустившись с открытых холмов в болотистые и заросшие кустарниками поймы, труднодоступные для конников. Южные пограничные крепости-городища носителей этой культуры в районе Канева погибают в пожарах, в слоях разрушений найдены характерные сарматские стрелы. На территориях, занятых прежде зарубинецкой культурой в Среднем Поднепровье, появляются сарматские могильники и курганы, достигающие почти что широты Киева (Щукин 1994: 232-239).
Эта волна смещения сарматских племен на запад фиксируется как сопоставлением этнокарт Страбона (до 18 г. н.э.) и Плиния (до 79 или 62 гг.), так и археологически — резкое увеличение числа сарматских погребений второй половины I в. на Правобережной Украине и в Молдавии (Щукин 1994: рис.71).
Три эпизода этой цепи событий находят конкретизцию и в других источниках: Тацит подробно рассказывает о сирако-аорском конфликте в Прикубанье, стимулированном борьбой боспорских царей за престол и вмешательством в нее римлян (Tac. Ann. XII, 15-21) в 45-49 гг., и о появлении сарматов-языгов в 50 г. в Среднем Подунавье, перешедших Карпаты по призыву царя квадов Ванния, надеявшегося использовать их силы в борьбе против напавших на него северных соседей — гермундуров и лугиев (Tac. Ann. XII, 29-30).
Нумизматические и эпиграфические источники позволяют реконструировать возникновение в 49 г. или несколько позже особого сарматского царства в междуречье Днепра-Прута, возглавленного неким царем Фарзоем, чеканившем свои монеты в Ольвии (Щукин 1994: 204-224). Истоки этого движения сарматских племен следует искать, впрочем, далеко на востоке. В связи с названными событиями впервые появляются на исторической арене аланы.
Спасения от сарматских набегов носители зарубинецкой культуры — бастарны ищут не только в Поднепровских поймах, защищавших, вероятно, не слишком надежно, но и разбегаясь в более отдаленные районы. Часть населения Полесской группы ушла, возможно, на запад, на Волынь, где, в смеси с подходящими постепенно сюда же носителями пшеворской культуры, они образовали зубрецкую постзарубинецкую группу горизонта Рахны-Почеп (Козак 1991).
В Верхнем Поднестровье в 40-70-е годы уже существовала особая пшеворско-дакийско-сарматская Звенигородская группа (иногда ее, как кажется, без особых оснований, относят к липицкой культуре): сильно вооруженная, имеющая, судя по находкам бронзовой импортной посуды, контакты с римлянами. Не исключено, что именно люди из Колоколина-Звенигорода-Чижикова представляли тех бастарнов, с которыми имел дело Плавтий Сильван, когда в 62 г. “ подавил, начавшиеся было, волнения сарматов ” (сарматов Фарзоя?) и вернул бастарнам заложников. Под прикрытие щитов своих родственников и бежали, возможно, бастарны-зарубинцы, сохранявшие затем в зубрецкой группе свой язык и самосознание вплоть до конца III века.
Не исключено также, что сарматы-кочевники, постоянно нуждающиеся и в продуктах земледелия, депортировали часть завоеванного зарубинецкого населения на земли, где эксплуатация его была облегчена. Так можно было бы объяснить появление пост-зарубинецкой группы Рахны на Южном Буге, памятников этого же облика под Воронежем, на Хопре и даже в Самарском Поволжье (Медведев 1995; Хренов 1994; Матвеева 1981).
Основная же масса зарубинецкого населения бежала на восток — в верховья Псла, Сулы и Сейма с их обширными поймами, или на северо-восток — в Подесенье и Брянские леса. Всем им, вероятно, вскоре пришлось утратить и свой язык, и свое бастарнское самосознание.
Отдельные, уже совсем небольшие, группы особенно напуганых просачивались, по всей вероятности, и дальше на север, в глубины лесной зоны. Не без их воздействия просходит в это же время трансформация Днепро-Двинской культуры в среднетушемлинскую, появляется небольшая примесь чернолощеной керамики и сосуды с насечками по венчику, что характерно для “памятников киевского типа”. Местные днепро-двинские традиции, впрочем, тоже сохраняются.
Отмечено появление в среднетушемлинских слоях днепро-двинских городищ и керамики с “фестонным орнаментом”, свойственным посуде юхновской культуры Подесенья и Брянщины (Третьяков, Шмидт 1963: рис.22,23; Левенок 1963). Ее носители тоже были увлечены этим движением к северу. К сожалению, юхновская культура, прекращающаяся, как думают, в момент сложения почепской группы постзарубинецких памятников, еще очень плохо изучена, а она может оказаться чрезвычайно важным звеном в реконструируемых процессах.
Таким образом, разбегающиеся под сарматской угрозой носители культуры постзарубинецких групп ко времени Тацита находились в “бродячем” состоянии, и встает вопрос, не их ли он имел в виду, говоря о венетах, бродящих ради грабежа между бастарнами и феннами. Очень может быть, но точно мы знать не можем, возможны и другие варианты, один из которых предлагался выше. А может быть, информаторы Тацита имели в виду и все население этой зоны, тогда под понятие венетов попадут, кроме упомянутых групп, и жители Днепро-Двинских городищ, и носители культуры штрихованой керамики. К сожалению, точнее и определеннее сказать пока ничего нельзя.
Отметим только, что как раз в это же время, скорее всего, где-то незадолго перед 62 г., миссией Нерона был восстановлен янтарный путь, по которому в Прибалтику потекли норико-паннонские вещи, а возможно, и выходцы из этих провинций и с севера Адриатики — венеты. Вспомним Спурия Прима и Полямониса. Начался “золотой век” Прибалтики и распространение на юго-восток глазчатых фибул прусской серии и ажурных подвесок с эмалью, которые попадают и на памятники лесной зоны, и к носителям культуры горизонта Рахны-Почеп. Состоялся перенос термина “венеты” на широкие слои населения Прибалтики и Восточной Европы, термина еще не устоявшегося, а потому и в источниках употребляемого неоднозначно.
В таком контексте в какой-то мере становятся понятными и Венедские горы, откуда стекает Висла по данным Птолемея. Горы находятся на янтарном пути.
В это же время, где-то во второй половине I в. н.э. или в 70-80-х годах этого столетия, происходит еще одно событие, имевшее чрезвычайно важные последствия для всей истории Европы. Отголоски его в археологических материалах были блестяще изучены Рышардом Волонгевичем (Wolagiewicz 1981). Он заметил: в это время на пустовавших прежде землях центральной части Польского Поморья, в Кашубско-Краенском поозерье, появляется новая группа памятников, типа Одры-Венсеры, с одной стороны, явно входящая с состав вельбаркской культуры, а с другой стороны, концентрирующая элементы, указывающие на непосредственные связи со Скандинавией. Выглядит очень соблазнительным видеть в этих пришельцах ту группу готов, легенду о переселении которой из-за моря записал Иордан. В результате выходцы из-за моря и из Ютландии усилились, что не замедлило сказаться и на окружающем Поморье населении (Щукин 1994: 190-201, 244-278).
Замечено проникновение носителей группы Одры-Венсеры к югу вплоть до района Познани, что, возможно, вызвало отток части пшеворцев из пограничных с образующейся общностью областей к югу и юго-востоку вплоть до Верхнего Поднестровья, и, быть может, нападение лугиев на Ванния тоже как-то связано с этим процессом (Щукин 1986). В то же время закладываются новые вельбаркские могильники и к востоку от нижнего течения Вислы в Ольштынско-Илавском поозерье Мазурии, в пограничье с культурой западных балтов. А в среде последних тоже наблюдается сдвиг на восток. Появляются в Литве новые группы памятников — курганы жемайтийского типа, плоские могильники группы Сергеняй-Выршвяй и другие. Они оказываются либо в пограничье с культурой штрихованой керамики, либо непосредственно на ее территории.
Около середины I в. н.э. происходят какие-то события и в пределах культуры штрихованой керамики Белоруссии: горит ряд городищ, некоторые из них отстраиваются заново, с более мощной системой укреплений, но обитатели их пользуются несколько иными, чем ранее, формами сосудов, ребристыми, аналогии которым можно найти или в керамике западных балтов, или в западных областях расселения “штриховиков” (Щукин 1995). Замечено и проникновение последних к востоку, на Смоленщину, в зону расселения Днепро-Двинских и среднетушемлинских племен — городище Церковище (Седов 1964). Наблюдается усиление фортификации среднетушемлинских городищ (Фурасьев 1993: 13). Все это имеет место в пределах хронологического горизонта бытования глазчатых фибул “прусской серии” второй половины I — начала II вв. н.э.
Два потока каких-то бурных событий и подвижек населения, вызванные двумя внешними толчками — с Востока и из Скандинавии — замыкаются, таким образом, в Днепро-Двинском междуречье, в Верхнем Поднестровье и в Среднем Подунавье.
В результате возникшего круговорота событий и начались, возможно, процессы перераспределения изоглоссных областей в балто-славянском континууме диалектов, приведшие к выделению тех из них, которым через некоторое время предстояло стать славянскими. Существенную роль при этом могли сыграть потомки бастарнов, носителей неизвестного нам, несохранившегося языка, сходного, быть может, в равной степени и с кельтскими, и с германскими, принесшим в балто-славянскую среду тот кентумный элемент, который отличает балтские языки от славянских (Miodowicz 1984: 46).
Волей случая балто-славянский континуум в целом получил от соседних народов имя венетов. Зачатки же собственного славянского самосознания могли зародиться, скорее всего, в рамках того социального единства, которое нашло свое археологическое выражение в виде киевской культуры.
Два названных потока движений, а они не были одноразовыми и осуществлялись народами и с более развитым этническим самосознанием, и с более сильной политической организацией, образовали как бы стенки некоего “венетского котла” лесной зоны, где и происходили предполагаемые, тоже достаточно бурные, процессы. Гуннское нашествие разбило южную стенку этого котла, а передел мира после Недао разрушил его полностью. Содержимое выплеснулось на освободившиеся пространства.
Окончательное же оформление славянского самосознания произошло еще позже, во время активных действий на Дунае, возвращения оттуда после неудач с волохами в 593-602 и 658 годах и под давлением орд болгар Аспаруха в 680 г. (Мачинский 1981; Приходнюк 1996), с реконкистой лесной зоны, где возвращающиеся славяне постепенно асимилировали своих прежних балтских и балто-славянских родичей и встретились в Ладоге с варягами (Мачинский 1982; Минасян 1982; Лесман 1993). Но это уже следующие страницы этнической и политической истории славянства, которые мы пока открывать не будем.
ЛИТЕРАТУРА
Амброз А.К. 1966. Фибулы юга европейской части СССР // САИ, вып. Д1-30. М.
Анфертиев А.Н. 1991. Иордан // Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1. М.
Артамонов М.И. 1956. Славяне и Русь // Научная сессия 1955-1956 гг в Ленинградском Государственном Университете. Тезисы докладов на секции исторических наук. Л.
Баран В.Д. 1972. Раннi слов’яни миж Днiстром и Прип’яттю. Киiв.
Баран В.Д. 1981. Черняхiвська культура: за матерiалами верхнього Днiстра i Захiдного Бугу. Киiв.
Баран В.Д. 1988. Пражская культура Поднестровья (по материалам поселений у с.Рашков). Киев.
Баран В.Д., Козак Д.Н., Терпиловський Р.В. 1991. Походження слов’ян. Киiв.
Березовец Д.Т. 1958. Славянские поселения в устье Тясмина // КСИА, вып.8. Киев.
Березовец Д.Т. 1963. О датировке черняховской культуры // СА, №3.
Березовец Д.Т. 1963а. Поселения уличей на Тясмине // МИА №108.
Блаватская Т.В. 1952. Западнопонтийские города в VII-I вв до нашей эры. М.
Боузек Я. 1994. Этруски, Адриатика и янтарный путь // Этруски и Средиземноморье: язык, археология, искусство. М.
Брайчевський М.Ю. 1952. Антскii перiод в iсторii схiднiх слов’ян // Археологiя, Том VII. Киiв.
Брайчевский М.Ю. 1957. К истории лесостепной полосы Восточной Европы в I тыс. е.э. // СА, №3.
Брайчевський М.Ю. 1957а. Про этничну приналежнiсть черняхiвськой культури // Археологiя, т. X. Киiв.
Брайчевський М.Ю. 1964. Бiля джерел слов’янськоi державностi. Киiв.
Браун Ф. 1899. Разыскания в области гото-славянских отношений. СПб.
Булкин В.А. 1993. Мачинский, ставаны, КШК и др. // ПАВ, вып. 6.
Вернер И. 1972. К происхождению и распространению антов и склавинов // СА №4.
Въжарова Ж. 1976. Славяни и прабългари. София.
Въжарова Ж. 1965. Славянски и славянобългарски селища в българските земи от края нa VI-XI век. София.
Гавритухин И.О., Обломский А.М. 1996. Гапоновский клад и его культурно-исторический контекст. М.
Гамченко С.С. 1896. Раскопки в бассейне р. Случи // Труды XI АС, т. I. М.
Голубева Л.А. 1957. Совещание, посвященное проблеме черняховской культуры и ее роли в развитии ранней истории славянства // СА, №4.
Гончаров В.К. 1950. Райковецкое городище. Киев.
Гончаров В.К. 1963. Лука Райковецкая // МИА №108.
Гороховский Е.Л. 1983. Хронология украшений с выемчатой эмалью из Среднего Поднепровья // Материалы по хронологии археологических памятников Украины. Киев.
Гороховский Е.Л. 1988. Хронология черняховских могильников лесостепной Украины // Труды V МКАС, Т.4. Киев.
Горюнов Е.А. 1981. Ранние этапы истории славян Днепровского Левобережья. Л.
Гудкова А.В. 1990. Группа венедов в низовьях Дуная // VI Международный конгресс славянских археологов. Тезизы докладов советской делегации. М.
Гурина Н.Н. 1961. Древняя история Северо-Запада Европейской части СССР // МИА №87.
Даниленко В.М. 1976. Пiзньозарубинецьки пам’ятки киiвського типу // Археологiя, вип.19.
Егорейченко А.А. 1991. Поселение у д. Остров Пинского района Брестской области // Archeoslavica, 1. Krakow.
Журавлев В.К. 1968. К проблеме балто-славянских языковых отношений // Baltistica, 4.
Зильманович И.Д. 1995. Об одном типе керамики из Лепесовки // СГЭ, вып. LVI.
Иванов В.В. 1976. Язык, как источник при этнических исследованиях и проблематика славянских древностей // Вопросы этногенеза и этнической истории славян и восточных романцев. М.
Иванов В.В., Топоров В.Н. 1958. К постановке вопроса о древнейших отношениях балтийских и славянских языков // IV Международный съезд славистов. Доклады. М.
Каспарова К.В. 1976. О верхней хронологической границе зарубинецкой культуры // СА №3.
Каспарова К.В. 1978. О фибулах зарубинецкого типа // АСГЭ, вып.18.
Каспарова К.В. 1981. Роль юго-западных связей в процессе формирования зарубинецкой культуры // СА, №2.
Кнабе Г.С. 1981. Корнелий Тацит. М.
Козак Д.Н. 1991. Етнокультурна iсторiя Волинi (I ст. до н.е. — IV ст. н.е.). Киiв.
Козак Д.Н., Терпиловський Р.В. 1986. Про культурно-iсторичний процесс на территорii Украiни в першiй чвертi I тисячолiття н.е. // Археологiя, вип. 56.
Корзухина Г.Ф. 1955. К истории Среднего Поднепровья в середине I тысячелетия н. э. // СА, т.XXII.
Корзухина Г.Ф. 1978. Предметы убора с выемчатыми эмалями V — первой половины VI вв н.э. // САИ, вып. Е1-43.
Красновская Н.А. 1971. Фриулы. (Историко-этнографические очерки). М.
Кухаренко Ю.В. 1955. Славянские древности V-IX вв на территории Полесья // КСИИМК, вып.57.
Кухаренко Ю.В. 1960. Памятники пражского типа на территории Приднепровья // Slavia Antiqua, 7.
Кухаренко Ю.В. 1970. Погребение у с. Пересыпки // Древние славяне и их соседи. М.
Лебедев Г.С. 1989. Археолого-лингвистическая гипотеза славянского этногенеза // Славяне: этногенез и этническая история. Л.
Левенок В.П. 1963. Юхновская культура // СА, №3.
Лесман Ю.М. 1989. К постановке методических вопросов реконструкции этногенетических процессов // Славяне: этногенез и этническая история. Л.
Лесман Ю.М. 1993. К теории этногенеза: этногенез древнерусской народности // ПАВ, вып.6.
Лопатин Н.В., Фурасьев А.Г. 1995. О роли памятников III-IV вв. н.э. в формировании культуры Псковских длинных курганов и Тушемли-Банцеровщины // ПАВ, вып.9.
Ляпушкин И.И. 1958. Городище Новотроицкое // МИА №74.
Ляпушкин И.И. 1968. Славяне Восточной Европы накануне образования древнерусского государства // МИА №152.
Матвеева Г.И. 1981. О происхождении именьковской культуры // Древние и средневековые культуры Поволжья. Куйбышев.
Мартынов В.В. 1963. Славяно-германское лексическое взаимодействие древнейшей поры. Минск.
Махно Е.В. 1949. Пам’яткi культурi полiв поховань на пiвнiчно-захiдному Правобережжi // АП УРСР, т.I.
Мачинский Д.А. 1966. К вопросу о датировке, происхождении и этнической принадлежности памятников типа Поянешты-Лукашевка // Археология Старого и Нового Света. М.
Мачинский Д.А. 1976. К вопросу о территории обитания славян в I-IV вв. // АСГЭ, вып.17.
Мачинский Д.А. 1981. “Дунай” русского фольклора на фоне восточноевропейской истории и мифологии // Русский Север. Проблемы этнографии и фольклора. Л.
Мачинский Д.А. 1982. О времени и обстоятельствах первого появления славян на северо-западе Восточной Европы по данным письменных источников // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья. Л.
Мачинский Д.А., Тиханова М.А. 1976. О местах обитания и направлениях движений славян в I-VII вв н.э. (по письменным и археологическим источникам) // Acta Archaeologica Carpathica, t. XVI.
Мельниковская О.Н. 1967. Племена Южной Белоруссии в раннем железном веке. М.
Минасян Р.С. 1982. Проблема славянского заселения лесной зоны Восточной Европы в свете археологических данных // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья. Л.
Ньютон Р.Р. 1985. Преступление Клавдия Птолемея. М.
Обломский А.М. 1991. Этнические процессы на водоразделе Днепра и Дона в I-V вв. н.э. Москва-Сумы.
Обломский А.М. 1996. Среднее Посеймье в позднеримское время. Формирование южной границы колочинской культуры // РА, №4.
Обломский А.М., Терпиловский Р.В. 1991. Среднее Поднепровье и Днепровское Левобережье в первые века нашей эры. М.
Падин В.А. 1969. Раскопки поселения в урочище Макча близ Трубчевска // СА, №4.
Паламарчук С.В. 1982. Поселение первых веков нашей эры Волчья Балка // Памятники римского и средневекового времени в Северо-Западном Причерноморье. Киев.
Петров В.П. 1963. Стецовка, поселение третьей четверти I тысячелетия н.э. // МИА №108.
Подосинов А.В. 1991. Певтингерова карта //Свод древнейших письменных известий о славянах. Т.1. М.
Приходнюк О.М. 1980. Археологiныi пам’ятки Середнього Приднiприв’я VI-IX ст. н.е. Киiв.
Приходнюк О.М. 1988. О генезисе древностей позднеримского и раннесредневекового времени Днепровского лесостепного Левобережья //КСИА, вып.194.
Приходнюк О.М. 1996. Версия Нестора о расселении славян из Подунавья (опыт хронологической стратификации и исторической интерпретации) // Материалы I тыс. н.э. по археологии и истории Украины и Венгрии. Киев.
Рафалович И.А. 1972. Славяне VI-IX веков в Молдавии. Кишинев.
Русанова И.П. 1973. Славянские древности VI-IX вв между Днепром и Западным Бугом // САИ, вып. Е1-25.
Русанова И.П. 1976. Славянские древности VI-VII вв. М.
Русанова И.П. 1988. Компоненты пшеворской культуры // Труды V МКАС, т.4. Киев.
Русанова И.П. 1990. Этнический состав носителей пшеворской культуры // Раннеславянский мир: материалы и исследования. М.
Рыбаков Б.А. 1948. Анты и Киевская Русь // ВДИ, №1.
Рыбаков Б.А. 1978. Исторические судьбы праславян // История, культура, этнография и фольклор славянских народов. VIII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М.
Рыбаков Б.А. 1981. Язычечество древних славян. М.
Сакса А.И. 1996. Карелия и Ладожская область в I — начале II тысячелетия н.э. // Ладога и Северная Европа. СПб.
Седов В.В. 1964. Городище Церковище // КСИА, вып.102.
Седов В.В. 1970. Славяне Верхнего Поднепровья и Подвинья. М.
Седов В.В. 1979. Происхождение и ранняя история славянства. М.
Седов В.В. 1994. Очерки по археологии славян. М.
Серебряников Б.А. 1957. О некоторых следах исчезнувшего индоевропейского языка в центре Европейской части СССР, близкого балтийским языкам // Труды Академии Наук Литовской ССР. Сер.А, вып. 1 (2). Вильнюс.
Скржинская М.В. 1977. Северное Причерноморье в описании Плиния Старшего. Киев.
Слонов К.А. 1989. К проблеме хронологии и локализации места производства эмалевых подвесок-лунниц // СА, №1.
Смiшко М.Ю. 1953. Дослiдження пам’яток культури полiв поховань в захiднiх областях УРСР в 1947 р. // АП УРСР, т. III
Сымонович Э.А. 1963. Городище Колочин I на Гомельщине // МИА № 108.
Терпиловский Р.В. 1984. Ранние славяне Подесенья III-V вв. Киев.
Терпиловский Р.В. 1989. К проблеме контактов киевской и вельбаркской культур // Kultura wielbarska w mlodszym okresie rzymskim. Lublin.
Терпиловський Р.В. 1994. Праслов’янськi старожитностi cxiдноi Европи. Перспективи пошуку // Старожитности Руси-Украiни. Киiв.
Терпиловский Р.В., Абашина Н.С. 1992. Памятники киевской культуры (Свод археологических источников). Киев.
Терпиловський Р.В., Шекун О.В. 1996. Олександрiвка 1, богатошарове ранньослав’янське поселення бiля Чернiгова. Чернiгiв.
Тиханова М.А. 1957. О локальных вариантах черняховской культуры // СА №4.
Топоров В.Н. 1978. Вступительные замечания. (Категория времени и пространства и балтийское языкознание) // Этнолингвистические балто-славянские контакты в настоящем и прошлом. Предварительные материалы. М.
Топоров В.Н. 1983. Древнейшие германцы в Причерноморье: результаты и перспективы. // Балто-славянские исследования 1982. М.
Топоров В.Н., Трубачев О.Н. 1962. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М.-Л.
Третьяков П.Н. 1966. Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге. М.-Л.
Третьяков П.Н. 1974. Древности второй и третьей четвертей I тысячелетия нашей эры в Верхнем и Среднем Подесенье // Раннесредневековые восточнославянские древности. М.-Л.
Третьяков П.Н. 1982. По следам древних славянских племен. Л.
Третьяков П.Н., Шмидт Е.А. 1963. Древние городища Смоленщины. М.-Л.
Трубачев О.Н. 1968. Названия рек Правобережной Украины. М.
Трубачев О.Н. 1991. Этногенез и культура древнейших славян. Лингвистические исследования. М.
Ушинскас В.А. 1988. Формирование раннегосударственной территории Литвы I-XIII вв (по данным археологии) // Диссертация на соискание степени канд. ист. наук. Л. (Рукопись).
Ушинскас В.А. 1989. Роль культуры штрихованой керамики в этногенезе балтов // Славяне: этногенез и этническая история. Л.
Филин Ф.П. Образование языка восточных славян. М.-Л.
Фокеев М.М. 1982. Поселение первых веков нашей эры Холмское II // Памятники римского и средневекового времени в Северо-Западном Причерноморье. Киев.
Фосс М.Е. 1952. Древнейшая история севера Европейской части СССР // МИА №29.
Фурасьев А.Г. 1993. Двинско-Ловатское междуречье в третьей четверти I тыс. н.э. СПб. Дипломная работа. Рукопись.
Фурасьев А.Г. 1996. О времени и обстоятельствах гибели городища Демидовка в верховьях Днепра // Ладога и Северная Европе. СПб.
Хавлюк П.И. 1960. Первая находка зооморфного изображения мартыновского типа на славянском поселении // СГЭ, вып. XIX.
Хавлюк П.И. 1961. Раннеславянские поселения в средней части Южного Побужья // СА №3.
Хавлюк П.И. 1963. Раннеславянские поселения Семенки и Самчинцы в среднем течении Южного Буга.// МИА №108.
Хавлюк П.И. 1988. Вельбаркские памятники на Южном Буге // Kultura wielbarska w mlodszym okresie rzymskim. Tom I. Lublin.
Хренов А.А. 1994. Проблемы этнокультурного развития населения Прихоперья в первые века нашей эры // Российский исторический журнал. №1. Балашов.
Шахматов А.А. 1919. Древнейшие судьбы русского племени. Пг.
Шаров О.В. 1992. Хронология могильников Ружичанка, Косаново, Данчены и проблема датировки черняховской керамики // Проблемы хронологии эпохи Латена и римского времени. СПб.
Шелов-Коведяев Ф.В. 1991. Плиний. Тацит. Птолемей. // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том I. М.
Шмидт Е.А. 1961. Некоторые особенности культуры городищ верховьев Днепра во второй половине I-го тысячелетия до н.э. // Материалы по изучению Смоленской области. Вып. IV. Смоленск.
Шмидт Е.А. 1970. О культуре городищ-убежищ левобережной Смоленщины // Древние славяне и их соседи. М.
Шувалов П.В. 1989. Этнокультурные процессы на территории Днестро-Дунайского междуречья в середине I тыс. н.э. // Диссертация....канд. ист. наук. Л. (Рукопись).
Щербакова Т.А. 1981. Могильник первых веков нашей эры у с. Этулия // АИМ (1974-1976). Кишинев.
Щербакова Т.А. 1982. Поселения первых веков нашей эры в бассейне озера Кагул // АИМ (1977-1979). Кишинев.
Щербакова Т.А. 1983. Раскопки поселения позднеримского времени у с. Чишмикой // АИМ (1979-1980). Кишинев.
Щербакова Т.А., Кашуба М.Т. 1990. Два новых культурно-хронологических горизонта на посаде древнерусского городища Алчедар (МССР) // Проблемы истории и хронологии Нижнего Поднестровья. Белгород-Днестровский.
Щукин М.Б. 1967. О трех датировках черняховской культуры // КСИА, вып. 112.
Щукин М.Б. 1968. Вопросы хронологии черняховской культуры и находки амфор // СА №2.
Щукин М.Б. 1972. Сарматские памятники Среднего Поднепровья и их соотношение с зарубинецкой культурой // АСГЭ, вып. 14.
Щукин М.Б. 1975. О некоторых проблемах черняховской культуры и происхождении славян (по поводу статей Э.А.Рикмана, И.С.Винокура, В.В.Седова и И.Вернера) // СА №4.
Щукин М.Б. 1976. Археологические данные о славянах II-IV вв. Перспективы ретроспективного метода // АСГЭ, вып. 17.
Щукин М.Б. 1976а. О начальной дате черняховской культуры // ZNUJ, t. 422, Prace Archeologiczne, Z. 22. Krakow.
Щукин М.Б. 1977. Современное состояние готской проблемы и черняховская культура // АСГЭ, вып. 18.
Щукин М.Б. 1986. Горизонт Рахны-Почеп: причины и условия образования // Культуры Восточной Европы I тысячелетия н.э. Куйбышев.
Щукин М.Б. 1987. О трех путях археологического поиска предков раннеисторических славян. Перспективы третьего пути. // АСГЭ, вып. 28.
Щукин М.Б. 1988. Керамика киевского типа с поселения Лепесовка // СА, №3.
Щукин М.Б. 1989. Поселение Лепесовка: Вельбарк или Черняхов? // Kultura wielbarska w mlodszym okresie rzymskim. Tom II. Lublin.
Щукин М.Б. 1989а. Семь миров древней Европы и проблемы этногенеза славян // Славяне: этногенез и этническая история. Л.
Щукин М.Б. 1993. Проблема бастарнов и этнического определения поянешты-лукашевской и зарубинецкой культур // ПАВ, вып. 6.
Щукин М.Б. 1994. На рубеже эр. СПб.
Щукин М.Б. 1995. Некоторые замечения о хронологии городищ культуры штрихованой керамики // ПАВ, вып. 9.
Щукин М.Б. (в печати). Янтарный путь и венеды // ПА, вып. IV.
Birnbaum H. 1973. O mozliwosci odtworzenia pierwotnego stanu jezyka praslowianskiego za pomoca rekonstrukcji wewentrzenej i metody porownawczej // American Contributions to the 7th International Congress of Slavists, Warsaw, August 1973. Los-Angeles.
Borkovsky I. 1940. Staroslovanska keramika ve stredni Evrope. Praha.
Brachmann H. 1978. Slawische Stamme an Elbe und Saale. Berlin.
Comsa M. 1974. Direction et des etapes de la penetration des Slaves vers la peninsule balkanique aux VI-e — VII-e s.(avec un regard special sur la territoire de la Roumanie) // Balcanoslavica, t.I. Prilep.
Comsa M. 1974a. Einige Betrachtungen uber die Ereignisse in VI-VII Jh. an der unteren Donau // Slavia Antiqua, No 25.
Dabrowska T. 1973. Wschodnia granica kultury przeworskiej w poznym okresie latenskim i wczesnym okresie rzymskim // Materialy starozytne i wczesnosredniowieczny. Tom II.
Dabrowska T. 1988. Wczesne fazy kultury przeworskiej. Warszawa.
Dabrowska T., Godlowski K. 1970. Grob kultury przeworskiej z Hromowki na Ukraine // ZNUJ, Prace Archeologiczne z.12. Krakow.
Feffer L.-Ch., Perin P. 1987. Les Francs. А l’origine de la France. Paris.
Die Germanen. 1976. Ein Handbuch im zwei Banden. Bd I. Berlin.
Godlowski K. 1978. Zu Besiedlungsveranderungen in Schle-sien und Nachbarraumen wahrend der jungeren vorromischen Eisenzeit // ZNUJ, t. 485, Prace archeologiczne, z. 26.
Godlowski K. 1979. Z badan nad zagadnieniem rozprzestrzenia slowian v V-VI w. n.e. Krakow.
Godlowski K. 1985. Przemiany kulturowe i osadnicze w poludniowej i srodkowej Polsce w mlodszym okresie przedrzymskim i okresie rzymskim. Wroclaw etc.
Hachmann R. 1957. Ostgermanische Funde der Spatlatenezeit in Mittel-und Westdeutschland // Archeologia Geographica, Bd 6.
Hachmann R., Kossack G., Kuhn H. 1962. Volker zwichen Germanen und Kelten. Neumunster.
Hensel W. 1973. Polska starozytna. Wroclaw etc.
Iconomu G. 1968. Cercetari archeologice la Mangalia si Neptun // Pontica. Studii si materiale de istorie, archeologie si muzeografie. Constanta.
Ionita I. 1972. Unele probleme privind populatia autochtona din Moldova in secolele II-V e.n. // Crisia. Culegere de materiale si studii. Oradea.
Jamka R. 1864. Fibule typu oczkowatego w Europie srodkowej ze szczegolnum uwzglednieniem ziem polskich // Materialy starozytne, t.X.
Jaskanis J., Okulicz J. 1981. Kultura wielbarska (faza cecelska) // Prahistoria ziem polskich, t.V.
Jazdzewski K. 1949. Atlas do pradziejow slowian. Lodz.
Kietlinska A., Dabrowska T. 1963. Cmentarzysko z okresu wplywow rzymskich we wsi Spicymierz, pow. Turek // Materialy starozytne, t.IX.
Kolendo J. 1981. а la recherche de l’ambre baltique. L’expedition d’un chevalier romain sous Neron. Warszawa.
Kolnik T. 1977. Rimsky napis z Boldogu // SlA, XXV-2. Bratislava.
Kostrzewski J. 1923. Wielkopolska w czasach przedhistorycznyh. Poznan.
Kostrzewski J. 1961. Zagadnienie ciaglosci zaludnienia ziem polskich w pradziejach. Poznan.
Lamberg-Krolovski C. 1971. The Protohistoric Veneti and Venedi and the Origins of Amber // Actes du VII CISPP, vol.2. Prague.
Lehr-Splawinski T. 1946. O pochodzeniu i praojczyzne slowian. Poznan.
Lowmianski T. 1963. Poczatki Polski. Tom I. Warszawa.
Macala P. 1995. Etnogeneza slovanov v archeologii. Kosice.
Macinsky D.A. 1974. Die alteste zuverlassige urkundliche Erwahnung der Slawen und der Versuch, sie mit den archaologischen Daten zu vergleichen // Ethnologia Slavica, t. VI. Bratislava.
Malinowski T. 1961. Kultura pomorska a kultura grobow kloszowych // Zagadnienia okresu latenskiego w Polsce. Wroclaw etc.
Michelbertas V. 1986. Senasis gelezies amazius Lietuvoje. Vilnius.
Miodowicz K. 1984. Wspolczesne koncepcje lokalizacji pierwotnych siedzib slowian. Dane jezykoznawcze. // ZNUJ, t. DCCXXII. Prace etnograficzne, z.19. Krakow.
Mitei M. 1962. Die slawische Siedlungen von Suceava // SlA, R.X.
Moora H. 1934. Zur Frage der Herkunft des ostbaltischen emailverzierten Schmuks // Suomen Muinaismuistoyhdistyksen Aikakaus kirj. 40. Helsinki.
Nestor I. 1957. La necropole slave d’epoque ancienne de Sarata Monteoru // Dacia, vol. I.
Nowakowski W. 1986. Z badan nad dzwonkami rzymskimi, znaidowanymi nad wschodnim Baltykem. Brazowe tintinnabulum z Malborka // Archeologia, t.37. Warszawa.
Nowakowski W. 1995. Sudinae — lud miedzy Baltykiem a Morzem Czarnym // Nunc de Suebis decendum est... Studia archaeologica et historica Georgi Kolendo ab amici et discipuli dicata. Warszawa.
Nowakowski W. 1996. Das Samland in der romischen Kaiserzeit und seine Verbindungen mit der romischen Reich und barbarischen Welt. Marburg-Warszawa.
Okulicz J. 1973. Pradzieje ziem pruskich od poznego paleo-litu do VII w. n.e. Wroclaw etc.
Okulicz J. 1984. Einige Aspekte der Ethnogeneze der Balten und Slawen im Lichte archaologisher und sprachwissenschaftlicher Forschungen // Quaestiones Mediiaevi, vol.III.
Parczewski M. 1988. Poczatky kultury wczesnoslowianskiej w Polsce. Krakow.
Parczewski M. 1993. Die Anfange der fruhslawischen Kultur in Polen. Wien.
Perin P., Feffer L.-Ch. 1987. Les Francs. А la conquкte de Gaule. Paris.
Peschel K. 1978. Anfange germanischer Besidlung im Mittelgebirgsraum. Berlin.
Rostafinski J. 1908. O pierwotnych siedzibach i gospodarstwe slowian w predhistorycznych czasach. Warszawa.
Sarov O. 1995. Hassleben-Leuna und Danceny // La noblesse romaine et les chefs barbares du III-e au VII-e siecle. Paris.
Schmidt B. 1961, 1976. Die spate Volkerwanderungszeit in Mitteldeutschland // Veroffentlichungen des Landesmuseums fur Vorgeschichte in Halle. Bd. 18, 29.
Shchukin M.B. 1989. Rome and the Barbarians in Central and Eastern Europe 1st Century BC — 1st Century AD // B.A.R. International Series 542. Oxford.
Shchukin M.B. 1986-1990. The Balto-Slavic Forest Direction in the Archaeological Study of the Ethnogenesis of the Slavs // Wiadomosci Archeologiczne, t. LI, z.1.
Smiszko M. 1935. Kultury wczesnego okresu epoki cesarstwa rzymskiego w Malopolsce Wschodniej. Lwow.
Szczukin M.B. 1981. Zabytki wielbarskie a kultura czerniachowska // Problemy kultury wielbarskiej. Slupsk.
Tejral J. 1989. K otazce pozdne rimskich sidlist “zlechovskeho typu” // Acta muzei Moraviae (Casopis Moravskego muzea), t. LXXIV.
Teodor D. 1978. Teritoriul Est-Carpatic in veacurile V-XII n.e. Iasi.
Udolf J. 1979. Studien zu Gewassernamen und Gewasserbe-zeichungen. Heidelberg.
Vana Z. 1983. Die Welt der alten Slawen. Praha.
Werner J. 1971. Zur Herkunft und Ausbreitung der Anten und Sklavenen // Actes du VIII CISPP. Beograd.
Werner J. 1981. Bemerkungen zum nordwestlichen Siedlungsgebiet der Slawen im 4.-6. Jahrhundert // Beitrage zur Ur- und Fruhgeschichte. Beihefte 16. Berlin.
Werner J. 1988. Danceny und Brandstrup. Untersuchungen zur Cernachov-Kultur zwischen Sereth und Dnestr, und zu den Reichtumzentren auf Funen // Bonner Jahrbucher, Bd 188.
Wheeler R.E.M. 1939. Iron Age Camps in Northwestern France and Southwestern Britain // Antiquity, Vol. XIII.
Wolagiewicz R. 1981. Kultura wielbarska — problemy interpretacji etnicznej // Problemy kultury wielbarskiej. Slupsk.
Wozniak Z. 1979. Chronologia mlodszej fazy kultury pomorskiej w swietle importow i nasladownictw zabytkow pochodzenia poludniowego // Problemy kultury pomorskiej. Slupsk.
Zeman J. 1976. Najstarsi slovenske osidleni Cech // Pamatke Archeologicke, №1.
