Бердяев николай Александрович 3 страница

 

Вопросы к тексту:

1. Что значит, по Хайдеггеру, мыслить?

2. Почему «наука не мыслит»?

3. Может ли наука стать независимой от философии?

 

ДЖОРДЖ САНТАЯНА

 

Биографическая справка

Джордж Сантаяна (родился 16 декабря 1863 в Мадриде – умер 26 сентября 1952 года в Риме) американский философ-писатель, профессор Гарвардского университета США.

В эссе «Прогресс в философии» ярко проявляются основные философские установки автора.

Историко-философская позиция Дж. Сантаяны – позиция заинтересованного наследника всей «философской антикварии» минувших веков, искренне озабоченного теми проявлениями историко-философского нигилизма, которые он обнаруживает у многих из своих предшественников. Другим объектом критики в эссе выступает идея линейного прогресса в истории философии: Дж. Сантаяна считает, что самые глубокие воззрения на мир получили выражение на исторически первых фазах философской мысли, несмотря на последующую конкретизацию и разработку философского знания потомками древних мудрецов. Более того, он убежден в том, что в истории философии происходит как раз нечто противоположное прогрессу – регресс в уровне понимания материального мира и самой Субстанции, регресс, сопровождаемый ростом научно-эмпирического знания о мире.

Основные работы:

1. Интерпретация поэзии и религии (1900)

2. Жизнь разума (1905–1906)

3. Три философских поэта: Лукреций, Данте и Гёте (1910)

4. Скептицизм и животная вера (1923)

5. Царства бытия (1942)

6. Господство и власть (1951)

 

Текст из: «Прогресс в философии»

…Вера в прогресс, как и вера в судьбу или в число «три», – чистый предрассудок, безумное представление о том, что если какая-то идея, – в данном случае идея поступательного изменения к лучшему, – была уже где-то осуществлена, поскольку эта идея была силой, которая осуществлялась там фатально, то она должна тайно осуществляться везде, даже если этому противоречат факты <…>.

Что есть прогресс на самом деле и как обычно сопровождается соскальзыванием назад и несовместимыми движениями в противоположных направлениях, хорошо иллюстрирует история философии. Прогресс здесь был: если мы начнем с первого рождения интеллекта и предположим, что искомой целью является понимание мира, то этот прогресс был огромен. Мы все еще не понимаем мира, но уже сформировали множество гипотез о нем, которые подтвердились опытом, располагаем множеством ремесел, включающих истинное знание, и уже рассмотрели и подвергли критике, – особенно за последнее столетие, – великое множество спекуляций, которые, пусть они даже не проверены или не проверяемы, открывают проблемы и возможности в данной области. Так что, думаю, философу наших дней уже непростительно так глобально обманываться во многих серьезных материях, как то случалось и с лучшими философами прошлого, хотя и не по их вине, но потому, что они были введены в заблуждение своими местными традициями и отрезаны от других веков и народов. И все же в философии не было такого прогресса, чтобы новейшие философы оказывались и лучшими – дело как раз и обстоит по-другому. Философия в этом отношении напоминает поэзию. Прогресс в поэзии заключается в том, что появляются новые поэты с новыми дарованиями, и фонд поэтического наследия обогащается, но Гомер, первый поэт греков, был и лучшим среди них; таковы же были Данте в Италии и Шекспир в Англии. Когда цивилизация и язык оформляются, они исполнены великолепной жизнеспособности, и из первые плоды – своеобразные дети любви, в своем роде несравненные творения, в которых весь гений молодого народа прорывается в своей чистоте и беспрепятственно. То, что за этим следует, может быть более ценным в том или ином отношении, может хорошо передавать иные чувства и переменчивые моды длительного декаданса, но, покуда длятся соответствующий язык и традиция, ничто никогда не может сравняться с их первым плодоношением. Правда философия не столь тесно, как поэзия, связана с языком и «местным вдохновением», но она с избытком испытала те же судьбы, и в каждой философской школе лишь изобретатели и основатели имеют реальное влияние, остальные же – только поденщики. Более того, если рассматривать каждую школу как целое и сравнивать ее с другими, то это наблюдение повторится: первые – лучшие. Последующие внесли весьма значительные улучшения, открыли истины и методы, до них неизвестные, но вместо того, чтобы восполнить (как они и могли бы сделать), сущностную мудрость предшественников, они проявляли себя как поэты – каждый был новорожденным младенцем в этом магическом мире, предоставленный своей фантазии и личному опыту. Решаясь на какую-то реформу и облекаясь в какое-то любимое понятие, они отрицали очевидное потому, что на него уже указали другие, и чем дальше мы отстоим на временной шкале истории философии от ее начала, тем менее значительной становится философия и менее истинной в своих фундаментальных основах.

Предположим, я расставлю труды основных философов, – исключая вторичные и промежуточные системы, – в книжном шкафу на четырех полках. На верхней полке (для меня недосягаемой, так как я не знаю соответствующего языка) я размещу индийцев, на другой – греческих натуралистов, и, чтобы восполнить досадную скудость их наследия, добавлю к ним и тех свободных исследователей Возрождения, завершающихся Спинозой, которые после двух тысячелетий плели ткань научной спекуляции, а, помимо них, и всю современную науку – так что на этой на этой полке разместится целая библиотека того, что философией обычно не называется. На третьей полке я размещу платонизм – включая Аристотеля, Отцов Церкви, схоластов и всю почтенную христианскую теологию, а на четвертой – всю новую, субъективную философию.

На столе я оставлю сочинения моих современников, так как неизвестно, куда их поместить. В некоторых из них немало жизни. Я люблю их акварельные зарисовки самосознания, мятежный эгоцентризм <…>, – но они кажутся мне детьми, играющими в жмурки и крайне взволнованными незнанием того, где находятся. На самом же деле они здесь – в этом наше общем естественном мире, где ничего особенного не угрожает им и не соблазняет их, и если бы они только сняли с глаз свои философские повязки, то смогли бы в этом убедиться <…>.

У индийцев было, в своем роде, самое глубокое и зрелое знание о мире: они прекрасно знали, что он может дать духу и чего он стоит. Но, поглощенные своим внутренним опытом, они набрасывали на природу ту сетку, какую сами для нее изобрели, фантастическим образом сдувая и вздувая ее как во сне. Очевидно, человеческому интеллекту не достает энергии, чтобы смотреть одновременно в двух направлениях – научно изучая мир и живя в нем духовно.

Греки со всей здравостью открыли не только природный мир, но и искусство жизни в нем. Наряду с физикой они основали также этику и политику. Но и здесь прогрессу помешало отвержение или искажение большего в интересах меньшего <…>. Греческие натуралисты понимали природу правильно, и все их мнения и максимы (хотя они весьма разнообразны) содержат в себе какую-то благородную честность перед лицом бесконечного мира, милостей которого они не просили. Что больше всего интересовало греков, так это как раз эти личные мнения и максимы, а также политика в управлении городами, и софисты с Сократом не испытывали ни малейшего интереса к естественным наукам, если те не могли заставить их горшок вскипеть. В Сократе этот утилитаризм был юмористичным, в некоторых софистах беспринципным, но привычка трактовать мнения о природе как риторические темы или более или менее назидательные мифы имела для философии последствия катастрофические. Она создала метафизику <…>. Экономия человеческого ума была спроецирована на вселенную, и природа в сочинениях метафизиков протянула человеку зеркало. Человеческая природа и человеческий ум, превращенные таким образом в правителей мира, на деле представляют собой лишь очень маленькое событие в нем: они присущи одному из животных и суть вещи вчерашнего дня и, возможно, уже не завтрашнего <…>.

Британская и немецкая философии принадлежат аналитической стадии рефлексии (не предполагающей духовной дисциплины), и их достоинство – только психологического порядка. Их предмет – человеческое познание <…>. Вселенная – не что иное, как поток восприятий, или воля, постулирующая объект, или тенденция воображать, что мир существует.

Прогресс в философии // «Вопросы философии», 1992, №4.

 

Вопросы к тексту:

1. Что, по мнению Сантаяны, является доказательством отсутствия прогресса в философии?

2. К какому онтологическому направлению относятся британская и немецкая философия?

 

ЯСПЕРС КАРЛ

 

Биографическая справка

Карл Ясперс (1883–1969) – немецкий философ и психиатр, один из создателей экзистенциализма. Задача философии у Ясперса – вскрыть то обстоятельство, что в основании всех ипостасей сознательной деятельности людей лежит неосознаваемое творчество «экзистенции» (бытия особого плана, собственного существование человека, не обусловливаемого ничем внешним, лишь собственной его индивидуальностью, внеположенной предметному миру). Экзистенция, по Я., не находима в границах предметного мира, ибо она – свобода. Экзистенция может проявиться («озариться», «высветлиться») в условиях «пограничных ситуаций», кардинальнейших, жизнесораз­мерных потрясений (размышления о смерти, болезнь и т.д.). Философствование о ней не объективируемо по сути своей, оно принуждено воплощаться в словах, будучи ориентировано на постижение того, что скрыто за словами («Экзистенциальная философия»,1938).

Экзистенция есть лишь постольку, поскольку соотносит себя с другой экзистенцией и с трансценденцией. Акт коммуникации являет собой осуществленную соотнесенность одной экзистенции с другой, акт философской веры – соотнесенность экзистенции с трансценденцией («Философская вера», 1948). Последняя у Ясперса – конечный предел любого бытия и мышления, она столь же неумолимо существует, сколь и не может быть увидена, пребывая непознанной. Трансценденция суть нечто, лежащее за краем человеческого существования и мира и придающее им смысл и ценность: природа, мифология, поэзия, философия – шифры трансценденции, через которые она «сказывает себя». Трансценденция у Ясперса может быть обозначаема как Бог, о котором допустимо знать лишь то, что он есть. Критерием встречи с Ним выступает момент «онемения» или «молчания».

Философия предлагает ориентиры поведения человека в мире с целью приближения его к состоянию «безусловного бытия», имманентного сознанию как таковому. Достижение этого («осознания бытия», «освещения любви», «завершения покоя») и есть цель философствования, направленного на внутреннее действие, а не на изменение мира. Философствование у Я. предельно этически нагружено (в качестве базовых понятий выступают «воля к коммуникации», «свобода», «верность» и т.п.). «Человек» и «история» – выступили в роли основополагающих измерений бытия людей. («Смысл и назначение истории», 1949).

 

Текст из: «Философская вера»

На протяжении тысячелетий философия и религия в союзе или противостоят друг другу во вражде.

Они существуют рядом, сначала в мифах и картинах мира, за­тем в теологии в той мере, в какой философия выступает в обличье теологии, так же как в других случаях философия являет себя в обличье поэзии и большей частью в обличье науки.

Но позже, при их разделении, религия становится для философии великой тайной, постигнуть которую она не может. Она делает предметом своего исследования культ, притязание на откровение, притязание на власть основанного на религии сообщества, его организацию и его политику, и тот смысл, который религия придает себе сама.

Обе, религия и философия, – не однозначные образования, из которых мы можем исходить в сравнительном рассмотрении, как из двух точек опоры. Обе они подвержены историческому преобра­зованию, но обе всегда воспринимают себя в отношении к вечной истине, историческое обличье которой одновременно скрывает и сообщает эту истину. (…)

Вне противоположности философии и религии никакой пози­ции быть не может. Каждый из нас находится в этой полярности на стороне одной из них и говорит о сущности другой, не обладая собственным опытом. (…) Для философии религия не враг, а то, что ее существенно затрагивает и возбуждает ее беспокойство. (…)

В отличие от философии религия может быть охарактеризована следующим образом:

В религии существует культ, она связана с особым, связанным с культом сообществом людей и неотделима от мифа. Религии всегда присуща реальная связь человека с трансценденцией в образе встречающегося в мире святого, обособленного от непосвященного или того, кто лишен святости. Там, где этого уже нет или где от этого отказались, исчезает особенность религии. Жизнь едва ли не всего человечества, доступная исторической памяти, религиозна; это – указание на истину и сущностность, заключающиеся в религии, игнорировать которую невозможно.

Напротив, философия, как таковая, не знает ни культа, ни об­щины во главе со священником, ни изъятой из мирского существо­вания святости в миру. Для нее повсюду и везде может присутст­вовать то, что религия где-либо локализует. Она сложилась для единичного человека в свободных, несоциологически-реальных связях, без гарантии, предоставляемой сообществом. Философии неведомы ни обряды, ни изначально реальные мифы. Она усваивается в свободном предании, всегда преобразуясь. Хотя она и принадлежит человеку как человеку, она остается делом отдельных людей.

Религия преимущественно стремится к воплощению, философия – только к действенной достоверности. Религии философский бог представляется убогим, бледным, пустым, она пренебрежительно называет позицию философов «деизмом»; философии религиозные воплощения представляются обманчивой маскиров­кой и ложным сближением с божеством. Религия обзывает философского бога пустой абстракцией, философия не доверяет рели­гиозным образам Бога, считая их совращением, поклонением пусть даже величественным, но идолам. (…)

Философия, всегда в виде усилий отдельного человека, стре­мится осуществить универсальность, сохранить открытость чело­века, вычленить простое, концентрировать его и уяснить в его непостижимости. (…)

Но в философствовании происходит то, чего не замечают все ее противники: с философствованием человек обретает свои ис­токи. В этом смысле философия безусловна и не имеет цели. Ее нельзя ни обосновать, исходя из другого, ни оправдать как полезную для чего-либо. Она – не бревно и не соломинка, за ко­торые можно держаться. Философией нельзя распоряжаться, ее нельзя использовать.

Мы осмеливаемся утверждать: философии не может не быть, пока живут люди. Философия содержит притязание: обрести смысл жизни поверх всех целей в мире – явить смысл, охватывающий эти цели, – осуществить, как бы пересекая жизнь, этот смысл в настоящем – служить посредством настоящего одновременно и будущему – никогда не низводить какого-либо чело­века или человека вообще до средства.

Ясперс К. Философия и религия // Ясперс К. Философская вера. Лекция четвертая. М., 1992.

 

Вопросы к тексту:

1. В каких отношениях находятся философия и религия, по мнению Ясперса?

2. Чем отличаются философия и религия, по Ясперсу?

3. Какую роль играет философия в жизни человека и общества, по Ясперсу?

 

МЕРЛО-ПОНТИ МОРИС

 

Биографическая справка

Французский философ Морис Мерло-Понти (1908–1961) – один из самых известных французских философов послевоенного времени. Особенно большую известность получила его книга "Феноменология восприятия" (1945). Оригинальность французского философа заключается в том, что он стремился соединить или, скорее, преодолеть противоречия между материализмом и идеализмом, рационализмом и иррационализмом, диалектикой и метафизикой, устранить расхождения между субъектом и объектом, явлением и сущностью. Мир человеческой культуры, исследованием которого занимается Мерло-Понти, находится не на стороне объекта (объективный мир) и не на стороне субъекта (внутренний мир, сознание, дух), а «между ними», там, где протекает человеческая жизнь.

В данном тексте, составленном из его бесед с журналистом, Мерло-Понти рассуждает о специфике философии, ее месте в социальной жизни и культуре рядом с политикой и наукой. Мерло-Понти выступает против придания науке статуса единственного подлинного знания. Наука и философия не могут ни противостоять, ни быть безразличными друг другу: им надлежит критиковать и дополнять друг друга. О политике Мерло-Понти написал немало книг, как и многие французские мыслители середины прошлого века. Нельзя жить и мыслить вне политики – таково убеждение Мерло-Понти, который сам жил и мыслил в эпоху самых разрушительных войн в истории человечества, в том числе и идеологических.

Основные работы:

1. Структура поведения (1942)

2. Смысл и бессмыслица (1948)

3. В защиту философии и другие эссе (1953)

4. Науки о человеке и феноменология (1954)

5. Приключения диалектики (1955)

6. Око и дух (1961)

7. Видимое и невидимое (1964)

8. Проза мира (1969)

 

Текст из: «Философия и наука»

У философии нет собственной почвы в том смысле, в каком она есть у каждой из наук. Но именно поэтому ей принадлежит вся их территория. Научная мысль стремится подчинить себе тот сектор реальности, которым она манипулирует. Сначала мысль эта согласна руководствоваться запасом до-научных идей, которыми она пользуется для формулировки гипотез и обращения к фактам. Затем оказывается, что концепции, к которым она пришла через последовательное уточнение, уже не соответствуют ее исходной философии, и начинается поиск какой-то иной философии. Так ученые приходят к обсуждению пространства, времени, каузальности, объекта, бытия. Необходимая им философия не определяется полностью их наукой и не достижима через калькуляцию и опыт. В противном случае ученые бы рано или поздно пришли к полному согласию. Однако в действительности они также разделены философией своей науки, как и профессиональные философы философией вообще. Таково наше нынешнее положение. Часто цитируется та знаменитая фраза Лапласа, которой он определял свой идеал физического познания: весь мир, увиденный как одно единственное большое событие, состояние которого в определенный момент времени строго детерминирует все его последующие состояния. Сегодня большинство физиков не принимает такой образ мира. Некоторые считают физическое бытие "отношениями", другие - "совокупностью операций"; причем нельзя сказать, каков субъект подобных операциональных отношений и может ли он вообще предполагаться. Другие все еще остаются картезианцами. Говорят, что философия изгнана из физики. Скорее наоборот, физика поглощена философией.

Когда физики расстаются с вычислениями и начинают интерпретировать свою науку на языке значений, то не только им судить о том, что же они действительно предлагают, так как в этом случае вводятся понятия (наблюдатель, объект, существование, истина), ключа к которым у их науки нет. Философ не может игнорировать научную критику идей здравого смысла, но он также не может и в науке найти полное разъяснение понятий, о которых я говорил и которые раскрывают тотально-человеческий, а не только научный опыт. Истинное для наук о природе тем более истинно и для так называемых наук о человеке.

Есть природа, животные, тела, люди, слова, сословия, институты, события и науки делят между собой познание их свойств. После чего живописный пейзаж становится черно-белым как на гравюре. Онтология занимается этой белизной и чернотой, исследует их полноту, пустоту, разрывы... и в результате оказывается в контакте со всеми науками и творениями человеческими, одновременно, отличаясь от них.

Онтология повсюду: в манере художника прочитывать мир но слогам, в молниях, которые наука извлекает из вещей, в людских страстях, в модусах труда и социальности. Есть онтологическая история, раскрытие нашего отношения к бытию или модуляция связей бытия и ничто, которая не выходит за пределы истории как таковой.

Философия и политика

Я никогда не говорил и не хотел сказать, что философская жизнь – это какая-то другая жизнь, а философ – это существо особой породы. Ницше, вот он считал, что женатый философ – это персонаж водевиля и что нельзя быть философом и жить мирской жизнью. Это совершенно не то, что я хотел сказать. Рассмотрим один пример.

В 1952 году я полагал, что для философа участие в политике никогда не состоит в том, чтобы принимать как таковые дилеммы времени и выбирать одну из них, сохраняя для личного пользования свои интимные мысли. Очевидно, что после того как они высказаны, уже нельзя действовать столь же прямо и непосредственно как, например, политик. Действие философа более долгосрочно, но все-таки это действие.

Гегель говорил, что истину нельзя выразить одним единственным предложением, и данная фраза могла бы служить девизом всей философской корпорации. Есть моменты для решительного "да" или "нет", и это моменты кризиса. За его пределами "да" и "нет" является политикой дилетанта. Я настаиваю на этом пункте: отказываясь выбирать между "да" или "нет", философ тем не менее не ставит себя вне политики. Он просто ограничивается высказыванием того, что все, и профессиональные политики в том числе, делают. Однако, я не думаю, что великие политики настолько манихеи как о них говорят. Близкий к философам Маркс, например, не был манихеем. Он полагал, что капитализм в упадке, но был он чем-то великим, что с философией надо покончить, но также необходимо и реализовать ее, что революция - это разрыв с прошлым, но она также и его свершение. Ленин, вот он, пожалуй, был манихеем, или, точнее, заставлял себя быть им. Рассказывают, как после исполнения сонаты Бетховена он заявил, что не следовало бы слушать эту музыку, она заставляет прощать, в то время как еще очень долго надо, наоборот, быть безжалостным.

Но великий урок последних лет, вероятно, в том и заключается, что как раз безжалостный и манихейский коммунизм выхолащивает себя. Иначе говоря, даже после того как выбор сделан, необходимо сказать, почему и при каких обстоятельствах это произошло. Думать продолжают и за пределами того, что делают. Гитлер был не прав, и политическое действие не есть молния, которая поражает. Скорее это воздействие на людей, стремящееся их убедить или соблазнить. Смысл "да" и "нет" лишь в пунктуации цикличности акта, и мое собственное выступление было реакцией против некой разновидности пуризма, который якобы обязывает нас выбирать между девственной чистотой действия и истиной. В конечном счете это оказывается карикатурой на то же самое действие.

Обязанность по отношению к себе и к истине связаны друг с другом, и именно поэтому так трудно быть философом. Да и вообще писателем... Пишут ведь не только для себя или ради истины, тем более не занимаются этим исключительно в интересах других. Пишут. А остальное предполагают идущим в том же направлении и одновременно. Вот и все.

Особенность философа здесь заключается лишь в более строгом следовании тем же самым принципам. Как писатель, философ не имеет права замыкаться в своей внутренней жизни. Он претендует на осмысление мира всех и каждого в отдельности. Среди философов крайне мало анархистов. Необходимость Государства и власти почти все они допускали, но не умывали руки, соглашаясь с мифом. Они лишь предупреждали, что миф - это миф. В чем их и неудобство. Но здесь нет ничего от аномалии или аристократической болезни.

В современном обществе даже если вы не согласны с финансовым инспектором, или, например, мировым судьей, то будь вы трижды философ – повиновение обязательно.

В свое время и Сократ повиновался. Он был солдат и поступал соответствующим образом, считая, что если армия необходима, а командир отдает приказ, то солдат обязан повиноваться. Просто он также полагал, что, вернувшись домой или еще не вступив в бой, солдат может спорить с генералом. И тогда вопрос: а где, собственно, граница повиновения и неповиновения? Коммунисты же все упростили и думают, что одним генералам надо повиноваться, а другим – нет. Не так-то все просто. Должен ли русский революционер, если таковой имеется, выполнять или не выполнять приказы своего генерала в Будапеште? Трудно понять, где революция, а где контрреволюция и потому остается вопрос Сократа: когда надо повиноваться? И когда надо критиковать?

(Из беседы с Мадлен Шапсаль, изданной во Франции в 1960 г.)

 

Вопросы к тексту:

1. Как Мерло-Понти доказывает, что не философия изгнана из физики, а физика поглощена философией?

2. Что такое онтология? Почему она – всюду?

3. Почему философ, по мнению Мерло-Понти, не может находиться вне политики?

4. Почему среди философов мало анархистов?

 

ХЮБНЕР КУРТ

 

Биографическая справка

Современный немецкий философ Курт Хюбнер две свои главные книги посвятил науке и мифологии («Критика научного разума» и «Истина мифа»). На его взгляд, мифологическое мировоззрение имеет не меньшее отношение к истине, чем научное. Однако современность в широком смысле слова, основанная на науке, утратила свои мифологические корни. Но мифологическое в скрытом виде продолжает существовать в самых разных областях человеческой жизни, и Хюбнер обнаруживает его, в частности в искусстве (как в поэзии, так и в живописи) и в политике (например в понятии «нация»).

Данный отрывок взят из книги «Критика научного разума», изданной в 1978 г. и затем переведенной на многие языки, в том числе на русский в 1994 г. В ней были четко очерчены проблемы, которые двадцать лет назад лишь намечались, а сегодня стали центральными в философии науки. Хюбнер, например, внес значительный вклад в утверждение нового взгляда на соотношение теорий и фактов, который состоит в том, что факты не могут быть независимыми от теоретических постороений, а несоответствие теории фактам не является безусловным основанием ее неистинности. Наука, таким образом, обладает изрядной долей методологического мифотворчества, хотя ученые и смотрят свысока на мифологию как на недоразвитую науку.

 

Текст из: «Критика научного разума»

Развитие науки и разрушение мифа

Известные греческие ученые, которые во время возникновения философии и науки посвятили себя логографии, мифографии и генеалогии, в частности Гекатей, Ксенофан, Эфор и многие другие, приложили самые большие усилия для разрушения мифологического миросозерцания. Эти люди – каждый по-своему – внесли вклад в разрушение греческого мифа; и не исключено, что их попытка упорядочить истории архэ, персонажей и богов в хронологической системе профанного времени и оказалась смертельным ударом для мифа. Оружием здесь послужили прежде всего генеалогии. Первоначально генеалогии были представлены лишь в разрозненном виде и без указания временных характеристик. Позже они были собраны в систему генеалогических деревьев мифологических родов и, в конце концов, постепенно стали сопровождаться точной датировкой. Поражает необычный характер этих результатов и примитивность используемых при этом средств. Первоначально, например, автор избирает в качестве отправного пункта просто свое собственное время, позже в этих целях используются Олимпиады. Но все равно потребовалось еще какое-то время, пока генеалогии начали заполнять временной разрыв между эпическим миром и современностью.

Нетрудно представить себе силу противодействия, с которым встретились авторы генеалогий, если принять во внимание ту страсть, усердие, рвение и полемический пыл, с которым они пытались внушить грекам нечто, очевидно, совершенно им чужое, а именно – нанизать все события на нить профанного времени и тем самым упорядочить их, определить им место и время. Отныне профанное время не только становилось единственным условием опыта с его унифицированным порядком, направлением и метриками, но в итоге вообще оставалась лишь одна, профанная, реальность. Творцы генеалогий стремились частично сохранить мифологическое содержание тем, что выстраивали его в рамках новой единой временной системы. Как оказалось, эта попытка была обречена на неудачу: в конце концов пришлось принести в жертву миф в целом, и его объявили просто сказкой.

Здесь мы впервые встречаемся с характерным примером того понятия, которое позже станет знаменитым: cпасение явлений. Здесь, как и всегда, это достигается с помощью введения нового представления об опыте и действительности, которое удостоверяет рассматриваемые факты. То обстоятельство, что архэ не были выстроены во временной последовательности, датированы и привязаны к пространственным характеристикам, явно не тревожило мифологически мыслящих греков, из чего следует, что истина и действительность архэ никоим образом не зависела от их упорядоченности. Любая попытка вышеописанного типа сохранить нечто предполагает, что спасти хотят то, что представляется сомнительным, и в нашем случае это возможно только при посредстве насильственной интерполяции причинных генеалогических цепочек. Следовательно, если в мифологическом мышлении не возникала идея подобного сохранения, это может означать лишь то, что для него истина архэ представлялась непосредственно действительной; ибо для него прошлое все еще здесь, как нечто вечное, непосредственно наблюдаемое в природе, небе, человеческой деятельности, и в особенности в ритуальных праздниках. Как же у творцов генеалогий могла возникнуть потребность объяснения всего этого, если для мифологического мышления эти структуры как раз наоборот служили исходным пунктом и средством всякого объяснения, а именно, как условия возможности опыта?