Коммуникация ребенка и матери

Мать и младенец: сравнение и противопосталение

В первой лекции данного цикла доктор Сандлер говорил о сути психоанализа. В двух следующих речь пойдет о бессознательной коммуникации между родителями и детьми, а также между супругами. В данной лекции я буду говорить о коммуникации младенца и матери.

Вы, наверное, уже обратили внимание, что слово «бессознательное» тоже употребляться только применительно к матери. Что касается младенца, для него пока не существует сознания и бессознательного в той области, которую я хотел бы рассмотреть. Перед нами пока лишь анатомия с физиологией, да в придачу потенциальная возможность развиться в человеческую личность. Есть общая тенденция к физическому росту и к развитию психической составляющей психосоматического единства. И в физической области, и в области психики имеются врожденные тенденции, применительно к развитию психики их суть можно определить как интеграцию, или обретение целостности. Все теории развития человеческой личности исходят из основного представления о непрерывности - непрерывности линии жизни, начинающейся, как мы допускаем, еще до фактического рождения ребенка. Непрерывность означает, что даже мельчайшая крупица личного опыта никогда не утрачивается и не может быть утрачена для индивидуума, даже если становится недоступной для сознания.

Для реализации врожденных потенциальных возможностей, то есть для проявления заложенного в индивидууме, необходимы соответствующие окружающие условия. Распространено выражение «достаточно хорошее материнство». В данном случае речь идет о лишенном какой-либо идеализации взгляде на материнскую функцию; кроме того, важно принимать во внимание идею абсолютной зависимости ребенка от окружения, впрочем, зависимости, быстро теряющей абсолютный характер, меняющейся на относительную зависимость и всегда устремленной к противоположному полюсу (никогда не достигаемому) - независимости. Независимость означает автономию: индивидуум становится жизнеспособным как отдельная личность, а в физическом смысле - как отдельная единица.

Эта схема развития человека предполагает, что вначале младенец не отличает то, что «не-Я», от «Я». Таким образом, в контексте ранних связей поведение окружения предстает частью младенца в той же мере, в какой им является и поведение самого младенца, с присущими ему врожденными тенденциями к интеграции, автономии, к объектным отношениям и к удовлетворительному психосоматическому единству (Некоторые выражают удивление, когда слышат о том, что врожденные тенденции младенца являются внешними факторами, однако для младенца они внешние в той же мере, как и способность матери быть достаточно хорошей матерью иди затруднения матери, обусловленные се подавленным состоянием.).

Наиболее случайной составляющей комплекса, называемого «ребенком», является его совокупный жизненный опыт. Он существенно различается в зависимости от того, рожден ли я в семье бедуина, кочующего по горячим пескам, или мой отец политический заключенный в Сибири, или же торговец, свыкшийся с вечной сыростью прекрасного западного побережья Англии. Я могу быть провинциалом. Или незаконнорожденным. Могу быть единственным ребенком в семье, или старшим, или средним из пяти, или же третьим из четверых мальчиков. Все это имеет значение и является моей составляющей.

Подобно Уолдсру Офт-Борну, ребенок рождается из разных истоков, хотя с одним и тем же врожденным потенциалом. Но со старта он переживает и накапливает опыт в соответствии со временем и местом своего появления на свет. Разный опыт дети получают даже в процессе рождения - в одном случае мать села на корточки, и в силу тяготения ребенок устремляется к центру земли; в другом случае мать в неестественной позе лежит на спине, будто приготовившись к операции, и должна тужиться, как при стуле, потому что земное притяжение только тянет ребенка в сторону. В этом случае мать иногда устает тужиться и откладывает все до завтрашнего утра. Она хорошо выспится, но ребенку, который уже готов к большому прыжку, придется ждать вечность. Последствия будут ужасны: всю жизнь человек будет страдать клаустрофобией, мучиться из-за каждого непредвиденного перерыва в развитии событий.

Смысл сказанного может быть в том, что некая коммуникация очень мощно проявляется в точке отсчета человеческой жизни, и при любом потенциале действительно переживаемый опыт, формирующий личность, является случайным; развитие может быть задержано или нарушено в любой момент, может вообще не проявиться; вначале зависимость фактически абсолютная.

Подчеркну: я веду вас туда, где вербализация не имеет смысла. Какое же тогда это может иметь отношение к психоанализу, построенному на словесной интерпретации облеченных в слова мыслей и представлений?

Я бы сказал, что психоанализ был вынужден начать с вербализации и такой метод очень хорошо подходит для лечения пациентов, не являющихся шизофрениками и психотиками, то есть тех, чей ранний опыт мы признаем как нечто само собой разумеющееся. Обычно мы называем таких пациентов «невротиками», предполагая, что они прибегли к психоанализу не с целью коррекции или восполнения отсутствующего очень раннего опыта. Невротические пациенты уже прошли стадию раннего опыта достаточно хорошо, и поэтому имеют «привилегию» страдать от внутриличностных конфликтов и причиняющих неудобство защит, которые им пришлось построить, чтобы справляться с тревогой, порождаемой инстинктами А главным защитным механизмом здесь является вытеснение. В психоаналитическом лечении они находят облегчение через новый упрощенный опыт.

Наши аналитические исследования сосредоточены на первичных явлениях очень раннего периода жизни, которые можно наблюдать двумя способами: во-первых, в шизофренных фазах, возможных в истории любого пациента, или в лечении настоящих шизофреников (это не то, что я описываю здесь и сейчас); и, во-вторых, при изучении актуального раннего опыта младенцев накануне рождения, в процессе родов, когда за ними ухаживают после рождения и когда о них заботятся и общаются с ними на протяжении первых недель и месяцев жизни, задолго до того, как вербализация приобретет какой бы то ни было смысл.

Здесь я попытаюсь рассмотреть одну-единственную вещь - ранний жизненный опыт младенца при коммуникации.

Согласно моей гипотезе, вначале зависимость действительно абсолютная и характер окружения действительно имеет значение. В таком случае каким образом любой младенец преодолевает ранние фазы развития со всей их сложностью? Нет сомнения, что ребенок не может развиться до уровня человеческой личности при отсутствии человеческого окружения, - даже лучшая из лучших машина не обеспечит ему необходимого. Для этого необходимы люди, а людям свойственно несовершенство и не свойственна механическая надежность.

Как же мы можем описать жизненный опыт ребенка на начальной ступени развития, когда он находится в абсолютной зависимости?

Мы можем постулировать особое состояние матери (Когда я говорю о матери, я не исключаю отца, но на чтои ступени для нас важен материнский аспект отцовства) - состояние психики, подобное уходу в себя или концентрации, - характеризующее ее (в случае здоровья) на завершающем этапе беременности и в продолжении нескольких недель и месяцев после родов. (Я писал об этом в статье «Главная материнская забота» (См. Collected Papers: Through Pediatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications Ltd. New York: Basic Books. 1958.)).

Мы должны допустить, что младенцы в прошлом и в настоящем, рождаясь, оказывались и оказываются в «достаточно хорошем» человеческом окружении, то есть в таком, которое приспосабливается к потребностям младенца.

Матери (или люди, замещающие матерей) способны достичь такого состояния. Однако многие женщины боятся, что оно обратит их в умственно отсталых, и поэтому изо всех сил цепляются за работу и никогда, даже на краткий срок, не позволяют себе полностью в него погрузиться. Им можно помочь, если разъяснить, что это состояние временное.

В описываемом состоянии матери способны поставить себя на место ребенка, то есть они почти теряют себя в идентификации с ребенком, и поэтому знают о его потребностях в любой момент. В то же время они остаются самими собой и осознают свою потребность в защите, пока пребывают в состоянии, делающем их очень ранимыми. Матери переживают ранимость, свойственную ребенку. Однако они понимают, что через несколько месяцев смогут выйти из этого состояния.

Таким образом, младенцы обычно проходят через опыт благоприятного окружения, когда являются абсолютно зависимыми. Ясно, что какая-то часть из них не знает такого опыта. Я хочу сказать, что младенцы, не получающие достаточно хорошей заботы, не реализуют свой потенциал даже как младенцы. Гены решают не все.

He развивая темы, я должен указать на один момент, усложняющий для меня аргументацию. Речь о сущностном различии между матерью и ребенком.

Мать, конечно, сама была ребенком. Эта смесь переживаний, связанных с зависимостью и постепенным обретением самостоятельности, сохранилась где-то в ее памяти. Кроме того, она играла в маленького ребенка и в дочки-матери, возвращалась в состояние ребенка, когда болела, возможно, она видела, как ее мать ухаживала за младшими детьми в семье. Она могла пройти курс занятий для будущих матерей, могла ознакомиться со специальной литературой и составить представление о хорошем и плохом уходе за ребенком. И, конечно же, она испытывает влияние местных обычаев, которые принимает - или не принимает, если намерена проявить независимость или даже инициативу.

Ребенок никогда не был матерью. Он не был даже еще и ребенком. Для него все - впервые, все является первоначальным опытом. Отсутствуют мерки. Время для него измеряется не часами или движением солнца с востока на запад, а дыханием матери и тем, как бьется ее сердце, ростом и спадом инстинктивных желаний и другими немеханическими «приборами».

Следовательно, в описании общения младенца и матери, присутствует эта существенная дихотомия: мать способна «ужаться» до инфантильного способа переживания опыта, но младенец не способен подняться до взрослой сложности. И в данном случае неважно, говорит мать с младенцем или не говорит - речь еще не важна.

Вы, вероятно, хотели бы, чтобы я сказал кое-то о модуляции речи, пусть самой сложной по контуру? В аналитической работе принято говорить, что пациент облекает содержание в слова, а аналитик интерпретирует. Но это не просто вербальная коммуникация.

Аналитик чувствует общее направление материала, представляемого в данный момент пациентом и вызвавшего вербализацию. Очень многое зависит от того, как аналитик использует слова, и от отношения, лежащего за интерпретацией. Например, одна пациентка ногтями впилась мне в руку в момент переживания сильных чувств. Моя интерпретация была: «Ой!» Едва ли мне для этого потребовался мой интеллектуальный багаж, но интерпретация оказалась полезной, потому что последовала немедленно (без паузы, необходимой на размышление) и означала для пациентки, что моя рука живая, что это часть меня и что я здесь для того, чтобы мною пользоваться. Или, лучше сказать, мной можно пользоваться, если я останусь в живых.

Хотя психоанализ подходящих пациентов основан на вербализации, тем не менее, каждый аналитик знает, что наряду с содержанием интерпретации важное значение имеет отношение, лежащее за словами и отражающееся в нюансах речи, в ритме и в тысяче других способов, которые можно сравнить с безграничным многообразием поэтической речи.

Например, неморализаторский подход, являющийся основой основ психотерапии - и социальной помощи вообще, - выражается не словесно, а в том, что психотерапевт или социальный работник не морализируют. Как это поется в припеве одной песенки? «Неважно, что она говорит, важно, что тон у нее предерзкий», - то же самое, только в позитивном смысле.

Что касается заботы о ребенке, то мать может проявить морализаторскую позицию задолго до того, как слова вроде «дрянной» станут понятны ребенку. Она может получить удовольствие, ласковым голосом произнеся: «Черт бы тебя побрал, маленькая сволочь!» - так что сама почувствует облегчение и ребенок, довольный, что к нему обращаются, улыбнется ей в ответ. Или еще пример - более тонкий. Вот такие строчки:

"Баю-баюшки-баю,
Не ори, а то убью».

Не очень хорошие слова, но получилась премилая колыбельная.

Мать даже может показать ребенку, еще не понимающему речь, что она имеет в виду, когда говорит: «Гром тебя разрази, если пеленки испачкаешь, ведь я ж тебя только помыла!» Или совсем другое: «Не смей так делать, не смей!» - что включает прямую конфронтацию воли и личности двоих.

Чем же является коммуникация, если мать приспосабливается к нуждам ребенка? Я обращусь к выражению «холдинг», оно предполагает значительную экономию в лингвистическом и понятийном смысле при описании условий, в которых главным образом происходит общение, когда ребенок только начинает жить. Итак, объясняя понятие «холдинг», мы имеем в виду два момента: мать осуществляет холдинг, держит ребенка и ребенок, которого держат, окруженный заботой, быстро проходит фазы развития, чрезвычайно важные для формирования личности. Матери нет необходимости знать, что происходит в ребенке. Но развитие ребенка находится в прямой зависимости от человеческой надежности в холдинге и уходе за ним (См. The Theory of Parent - Infant Relationship. (1960) - In: The Maturational Processes and the Facilitating Environment. London: Hogarth Press and the Institute of Psychoanalysis, 1965). Выбирая между рассмотрением ситуации в норме или патологии, для простоты предпочту норму.

Способность матери отвечать на меняющиеся и растущие потребности конкретного ребенка обеспечивает ему относительно непрерывную линию жизни: благодаря хорошему холдингу ребенок может спокойно переживать как состояние неинтегрированности и расслабления, так и часто повторяющиеся фазы целостности, представляющие собой часть врожденной тенденции развития. Ребенок легко переходит от интеграции к смягченному расслаблением состоянию отсутствия интеграции - и обратно. Накапливаясь, подобный опыт формирует паттерн основных ожиданий ребенка. Ребенок начинает верить в надежность внутренних процессов, ведущих к интеграции в отдельную единицу (См. Primitive Emotional Development. (1945)- In: Collected Papers: Through Pediatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications. New York: Basic Books, 1955).

С развитием и обретением «внутреннего» и «внешнего» пространств ребенок приобретает и уверенность в надежности окружения, иными словами, перед нами интроекция, основанная на опыте надежности (человеческой, несовершенной, немеханической).

Разве не будет справедливым утверждать, что мать передала ребенку сообщение: «Я надежна не потому, что я машина, а потому что знаю, в чем ты нуждаешься. Я забочусь о тебе. Я хочу, чтобы ты имел то, что тебе нужно. Вот так я люблю тебя, пока ты такой маленький и беспомощный».

Эта коммуникация происходит в тишине. Ребенок не слышит слов, не замечает коммуникации как таковой - в нем закрепляется самовоздействие надежности. Ребенок не знает, что ему сообщили, он узнает об этом, только когда почувствует недостаток надежности. В этом и состоит различие между совершенством машины и человеческой любовью. Люди постоянно ошибаются, делают что-то не так. Обычная забота матери о ребенке предполагает, что мать постоянно исправляет свои ошибки. Эти относительные изъяны, немедленно исправляемые, многое добавляют к сообщению, так что ребенок в конце концов узнает и об удачах. Таким образом, успешное приспособление матери к нуждам ребенка сообщает ему чувство защищенности, ощущение, что он любим. Как аналитики мы знаем об этом, потому что постоянно ошибаемся, а значит, ожидаем ответного гнева и получаем его. Если мы выжили - нами можно воспользоваться. Именно бесчисленные промахи в соединении с заботливым стремлением исправить их коммуницируют любовь, то есть сообщают, что рядом есть человек, который о вас заботится. Когда промахи не исправляются за необходимое время - за секунды, минуты, часы, - мы используем термин депривация (лишение). Депревированный ребенок - это ребенок, познавший вслед за исправленными промахами опыт неисправленных. И тогда трудом жизни ребенка становится создание таких условий, в которых исправленные промахи вновь будут формировать модель жизни.

Вам, наверное, ясно: тысячи этих относительных изъянов и промахов, присущих нормальному ходу жизни, несравнимы с неудачей приспособления в целом, она не провоцирует гнев, потому что ребенок еще не способен гневаться из-за чего-то - гнев предполагает наличие воображаемого идеала, затем подвергшегося разрушению. Неудача приспособления в целом или отсутствие необходимой поддержки вызывают у ребенка невообразимую тревогу, и содержание этой тревоги таково:

1. Распад на куски.
2. Бесконечное падение.
3. Полная изоляция из-за отсутствия каких бы то ни было способов коммуникации.
4. Разъединение психики и сомы.

Все это результаты лишения, или оставшегося неисправленным общего изъяна окружения.

(Я не располагаю временем, чтобы говорить об общении на уровне интеллекта - имея в виду зачаточный интеллект младенца, - и должен ограничиться обращением к психическому компоненту психосоматического единства.)

Невозможно представить общий изъян окружения как коммуникацию. Ребенка не нужно учить тому, что такое «очень плохо». Когда все идет очень плохо и промахи окружающих всякий раз остаются неисправленными в кратчайшее время, ребенок постоянно страдает, его развитие будет нарушаться, а коммуникация прерывается.

Развитие темы

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы обратить ваше внимание на основные формы ранних невербальных коммуникаций. Кое-что добавлю в качестве рекомендаций.

1. Живое общение между матерью и ребенком поддерживается особым образом. Речь идет о ритме и тепле материнского дыхания и конечно - о запахе матери, чрезвычайно ощутимо меняющемся. А также о биении ее сердца - звуке, хорошо известном ребенку, насколько он может что-то хорошо знать до рождения.

В качестве иллюстрации физической коммуникации матери и ребенка приведу укачивание, когда мать приспосабливает свои движения к движениям ребенка. Укачивание спасает от деперсонализации, или утраты психосоматического единства. А разве дети не различаются по ритму подходящего им укачивания? И разве не бывает так, что матери кажется слишком быстрым или слишком медленным ритм, в котором ей надо укачивать ребенка, подстраиваясь под него? Описывая эту группу явлений, скажем, что общение осуществляется в рамках единого для матери и ребенка физического опыта.

2. Затем есть игра. Я не имею в виду всякие затеи и шутки. Взаимная игра матери и ребенка открывает область, которую можно назвать «общей землей», или «ничьей землей», и которая является землей каждого - это место, где зарыт секрет, потенциальное пространство, способное стать переходным объектом (См. Transitional Objects and Transitional Phenomena. (1951) - In: Through Pediatrics to Psychoanalysis. London: Tavistock Publications. New York: Basic Books, 1958), символом доверия и союза между ребенком и матерью, союза, не нуждающегося в интерпретациях. Поэтому не забывайте про игру, в которой рождаются приятные волнения и радость.

3. А теперь несколько слов о том, как ребенок может «воспользоваться» лицом матери. Лицо матери можно рассматривать как прообраз зеркала. В материнском лице ребенок видит самого себя. Если мать подавлена, депрессивна или занята чем-то другим, ребенок увидит только лицо (См. Mirror-role of Mother and Family in Child Development. (1967) In: Playing and Reality. London: Tavistock Publications, 1971).

4. От этих невербальных коммуникаций мы можем перейти к способам, с помощью которых мать реализует созревшие потребности ребенка и таким образом сообщает ему мысль о том, к чему он готов. Ребенок говорит (разумеется, без помощи слов): «Мне бы хотелось...«- и сразу же мать спешит перевернуть его или покормить, так что ребенок способен закончить предложение - «...чтобы перевернули... чтобы дали грудь и т.д. и т.д.«. Следовало бы сказать, что «ребенок создает грудь», но он не смог бы этого сделать, не появись в нужный момент располагающая грудью мать. Сообщение, адресованное ребенку, будет таким: «Подходи к миру творчески, твори мир; только то, что ты создал, имеет смысл для тебя». Дальше следует такое сообщение: «Мир подчиняется тебе, ты его контролируешь». От первоначального опыта всемогущества у ребенка появляется способность переживать фрустрацию и однажды даже достичь противоположного всемогуществу полюса, то есть чувства, что он, ребенок, пылинка во вселенной, существовавшей до того, как его пожелали и зачали родители, которым было приятно друг с другом. Не оттого ли, что он был Богом, человек обретает черты, присущие человеку?

Вы можете спросить: зачем все эти рассуждения о ребенке и матери? Хочу вас заверить: вовсе не для того, чтобы научить матерей, что им делать или какими им быть. Если они не могут сами, мы их не научим. Хотя в наших силах удержаться от вмешательства. Однако в подобных рассуждениях есть смысл. Если мы способны учиться у матерей и младенцев, то начнем понимать, в чем нуждаются наши пациенты-шизофреники, с их особым переносом. Существует и обратная связь: от пациентов-шизофреников мы можем узнать, как понимать отношения матери и ребенка, яснее увидим суть этих отношений. Впрочем, именно мать с ребенком помогают нам узнать о потребностях пациентов-психотиков или пациентов в психотических фазах.

Повторю: на ранних ступенях взаимодействия мать закладывает основу будущего душевного здоровья своего ребенка, и в процессе лечения душевнобольных мы неизбежно наталкиваемся на частности, характеризующие неудовлетворительность окружения на раннем этапе развития. Мы обнаруживаем изъяны, благополучие же - не забывайте! - соответствует развитию личности, обусловленному удачным окружением. Ведь мать, если она достаточно хорошо справляется, делает нс что иное, как облегчает ребенку процесс развития и в определенной мере позволяет ему реализовать заложенный в нем потенциал.

В ходе успешного психоаналитического лечения мы устраняем задержки развития и помогаем осуществить процесс развития и реализовать врожденные тенденции конкретного пациента. Мы можем фактически изменить прошлое пациента, так что человек, когда-то лишенный достаточно хорошей материнской заботы, может стать человеком, у которого было достаточно хорошее поддерживающее окружение, а значит, и развитие личности становится возможным - пусть и поздно. Когда происходит нечто подобное, аналитик бывает вознагражден: не благодарностью пациента - наградой ему будут почти те же чувства, которые испытывает родитель, когда его ребенок обретает самостоятельность. Можно сказать, что в контексте достаточно хорошего холдинга и ухода новый индивидуум теперь начинает осознавать свои возможности.

Каким-то образом нам удается - без слов - сообщить человеку, что мы надежны, и в ответ человек развивается, осуществляя то, что обычно происходит на самых ранних ступенях жизни в случае должной заботы со стороны окружающих.

Остается рассмотреть вопрос, какова польза для матери в тех сообщениях, которые она получает от ребенка. Я по-прежнему имею в виду самые ранние ступени жизни. Конечно, что-то происходит с людьми, когда перед ними предстает полная беспомощность в лице грудного ребенка. Это ужасно, если отзываясь на беспомощность ребенка, вы будете вынуждены отказаться от всех своих планов. Я говорю об очевидных вещах, но относительно зависимости необходимо кое-что уточнить: с одной стороны, ребенок беспомощен, а с другой - обладает неизмеримыми возможностями развиваться и реализовывать свой потенциал. Можно даже сказать, что те, кто заботится о ребенке, так же беспомощны перед беспомощностью ребенка, как он - перед ними. Возможно, в этом случае происходит столкновение двух беспомощностей.

Продолжая рассуждать о том, что ребенок сообщает матери в процессе их взаимодействия, я предлагаю обозначить его «послания» понятиями «творчество» и «подчинение». Здоровье означает приоритет творчества над податливостью. По мере приобретения опыта и умения видеть мир и подходить к миру творчески ребенок становиться способен уступать, не теряя при этом лица. В случае обратной модели, когда доминирует подчинение, мы склонны предполагать душевную болезнь и плохую основу для развития индивидуума.

В конечном счете, мы должны признать, что коммуникация ребенка является в высшей степени творческой и со временем он сможет пользоваться тем, что нашел. Большинство людей воспринимают как высшую похвалу, если их обнаружили и использовали так, как им этого хотелось. Поэтому, я думаю, смысл послания ребенка матери передают вот эти слова:

Я нахожу тебя.

Ты пережила то, что я делал с тобой, когда я учился понимать что ты - это не-я. Я использую тебя. Я забываю тебя. Но ты помнишь меня. Я же все больше забываю тебя. Я теряю тебя. Мне очень грустно.

(1968)