Провожал меня дальше старик начальник в белом фартуке, с большой медалью на груди. Завел он меня почти за городскую стену и сказал: «Запомнил, бритоголовый, двадцать первый день февраля 1913 года[150]. В этот день исполнилось ровно триста лет, как род Николая стал в России царским».
Запомнил я этих Романов навсегда! Царь в России, а род его меня здесь, во Владикавказе, нашел и измочалил, как тряпку. До сих пор никому я этого не рассказывал. Кому приятно такое о себе! Но поглядел на вас, молодые люди, и подумал: злы вы на начальство. Не любите его, как и оно вас. Но надо терпеть.
Двадцать пять лет Шамиль воевал, десять лет Зяламх не сдавался, дрался с ними. А что вышло? Романы триста лет цари!..
За триста лет дерево и то врастает корнями в землю на триста локтей. Кто его вырвет? Но всякому дереву есть срок. И, когда корни сгниют, простой ветер может повалить его. Человек сила, но род сильнее. Род сила, а племя сильнее… Сколько героев, сколько царей и их родов приняла эта земля? А род людской, племена не кончаются! И если при нашей жизни подгниет корень Никола Романы, мы будем с той бурей, которая обрушится на его ветви. Не доживем мы, вырастут другие сыновья у народа — доживут они!..
Что я хочу сказать? Как-то мне говорил мой друг Илья: «Придет наш день!..»
Когда меня били на празднике рода Романы-царя, я вспомнил это и сказал себе: нет, не мой это день… а их, и… стерпел… И хочу вам сказать: терпение — это ведь тоже мужество!
Калой умолк… Молчал и народ. Потом поднялся один из юношей и звонким голосом крикнул:
— Калой, мы поняли тебя. Правда, мы еще ничего не видели, ничего не знаем. Но ты заметил, как нам больно за вас, за Зяламха, заметил, что мы готовы на все. И если ты все же говоришь — надо терпеть, мы будем терпеть. Но когда придет время, ты скажешь нам.
Юношу шумно поддержали его друзья и товарищи.
— Хорошо! — сказал Калой. — А теперь разойдемся и помянем, кто чем может, горца Зяламха, который жил и умер за правду.
Народ начал расходиться.
Мажит уже давно дергал мать за подол и незаметно тянул от окна Он знал, что, если она займется гостями, ей будет не до него. Мальчик заставил ее зайти в чулан и захлопнул дверь. Тихо поругивая его, Дали присела на корточки, а он привычным движением вытащил ее грудь и начал сосать.
Дали обняла сына, притихла. Перед ее глазами, как живые, встали дети Зяламха, его жена, невестка… Теперь они сироты… И Мажит мог остаться без отца, если б его убили в городе… Она еще сильнее прижала к себе «девушкой рожденного»[151], словно хотела уберечь от зла. Немного погодя, Мажит убежал играть. Пять лет было сыну, а Дали все не отнимала его от груди, стараясь передать ему свою силу.
В этот год зима выдалась бесснежная, холодная. Весна — дождливая, затяжная… Старые люди предсказывали сухое лето.
Горцы всегда боялись засухи. Самые большие несчастья приносила она. В засуху не родил хлеб. Сохла и не росла трава. Погибала скотина, умирали люди. Так было всегда. И в этот год ничто не вселяло надежды. Кто имел посевы на плоскости, тот еще мог как-то обернуться, а у кого все было только в горах, того ждала беда.
Много думал в это лето Калой. Был он уже в том возрасте, когда не все кажется просто. И мысль о том, что, может быть, снова придется вернуться к прежней жизни, рисковать, зависеть от случая, уже не грела его. Нелегко таиться по ночам, быть готовым к убийству или к тому, чтобы быть убитым… Ведь теперь у него было счастье — сын, жена, брат, невестка… Жили дружно. Любили друг друга. Но если наступит голод, он, конечно, пойдет доставать для них… Он снова будет отнимать у тех, по чьей вине он не имеет земли для пары здоровых рук.
Шло лето. Каждое утро выходили люди из башен и всматривались в небо. И каждое утро на него всходило только солнце. И чем веселее бежало оно к зениту, тем печальнее становились люди. Ни облачка…
Приближался месяц этинга, и горцы собирались хоть что-нибудь скосить, когда к ним пришла новая беда. Но на этот раз беда была не только их, даже не только одного народа, а всей России.
В полдень прискакал гонец от начальника округа. Он выехал на середину Эги-аула и хриплым голосом закричал:
— Эй! Выходите! Выходите! Объявление!
Встревоженные горцы выглядывали из башен и бежали к маленькой площади. Гонец держал пику с трехцветным флажком. Он торопился, не дожидаясь, когда соберутся все, поднял вверх пику, встряхнул флажком и что есть силы прокричал:
— Слушайте! Я, посланный начальником округа, объявляю! Слушайте все! Началась война!.. Царь германский напал на нашего царя! А вам приказано завтра в полдень собраться у Ассы! Всем мужчинам Хамхинского и Цоринского элу[152]! С вами будет говорить начальство! Меня ни о чем не спрашивайте! Все узнаете завтра! — И он поскакал дальше, в другие аулы.
Народ глядел ему вслед, пока мелькавший на пике флажок не скрылся из виду.
Война…
Еще никто не знал, где война, почему война, но все уже знали, что от нее не может быть добра. У горцев свежи были в памяти все беды от прежних войн, и они слишком хорошо знали поговорку: «Война не родит сыновей…»
Еще не все эгиаульцы успели побывать на площади, не все, кто был на ней, успели вернуться домой, как в соседние хутора и аулы, по тропам и без троп, через леса и ущелья, обгоняя вестника беды, бежало зловещее, черное слово — война!..
Иналук уже несколько дней болел и не выходил из дому. Калой проведал его, рассказал новость.
— Интересно, зачем они собирают все Цоринское и Хамхинское элу? К чему бы это? Объявили о войне — и ладно… А что же еще?
— Как что? — воскликнул Калой. — Хлеб, мясо, шерсть, пулю-порох где взять? Солдата — где взять?
Иналук только глядел на Калоя, с трудом соображая, что тот говорит.
— Вот для того и собирают, чтоб взвалить эту ношу на наши плечи!
— Но ведь мы и так…
Калой не дослушал Иналука.
— Да, мы небогаты. Но каждый хоть что-то да сможет дать? А в казне из наших горстей горы соберутся. Только, думаю я, этим не обойдется…
Он не договорил, встал, пожелал брату здоровья и пошел к себе. Проходя мимо встревоженных односельчан, он приветствовал их. Всюду говорили о войне.
— Что они от нас хотят, как ты думаешь? — обратился к нему пожилой горец, у которого оспа, как лопатой, изрыла лицо. — На нас и так только кожа да кости!
Калой улыбнулся.
— Что нам гадать, — сказал он, — ведь говорят, что с того, на ком нет штанов, хоть всемером навались — не снимешь! До завтра недалеко, узнаем. Вот жаль только, что день пропадет. Косить бы надо…
Вечерело, когда Калой пришел к себе. Орци правил косы. Жены готовили ужин и с тревогой смотрели на Калоя.
— Ну чего вы? Давно не виделись, что ли? — в шутливом тоне прикрикнул он на них и сел ужинать.
После ужина, уже во дворе, он посмотрел на горы, прикинул что-то в уме и сказал:
— «На красный закат — готовь накидку, на красный восход — готовь еду…» Завтра быть погоде… Один пойдешь косить. А я схожу, послушаю начальство…
Орци хотел возразить ему, но не решился и только с еще большим усердием принялся отбивать косу.
Когда наступила ночь и встревоженный аул погрузился в сон, Орци притянул к себе Готу и прошептал ей на ухо:
— Неспроста Калой отсылает меня косить…
— А зачем? — так же тихо спросила жена.
— Чтоб меня не взяли, если завтра будут брать на войну! Я сразу понял!.. Только ничего у него не выйдет. Я пойду сам. А его не пущу.
Гота ничего не ответила.
Чуть свет Орци сделал вид, что идет косить. А немного позже Калой отправился на сход. К полудню у реки Ассы, в урочище Дорхе, собралось множество народу.
Начальник округа не заставил себя ждать. Он приехал верхом из Гойтемир-Юрта в сопровождении пристава, Чаборза и нескольких казаков. Видно было, что начальник очень озабочен.
Они остановились на возвышенности, лицом к реке, около которой паслось несколько сот стреноженных коней. Горцы окружили военных. Разговоры смолкли. Начальник, сняв картуз, вытер белоснежным платком вспотевшую лысину, расправил усы и заговорил. Чаборз, который теперь уже неплохо понимал по-русски, переводил его без особого труда. У одного из конвоиров на пике развевался трехцветный флаг, и он держал его так, чтобы полотнище колыхалось над головой начальства.
— Горцы Кавказа! Верные сыны России, дети всемилостивейшего нашего монарха! — прокричал начальник округа и остановился. Подражая ему в интонации, Чаборз приблизительно перевел эти слова. — Мне приказано объявить вам, что пятнадцатого июля сего года Австро-Венгрия объявила войну родственной и союзной нам Сербии, а девятнадцатого в войну против нас вступила Германская империя. Великое испытание обрушилось на матушку Россию! Но через три дня на нашей стороне против Германии встали Франция и Англия. Верные сыны отечества, доблестные наши армии повсеместно атакуют и теснят противника! Врага ждет возмездие! Завоевать нашу землю ему не дано!
Чаборз переводил и орал еще громче и быстрее начальника. Казалось, все эти слова и мысли принадлежали ему. Народ с удивлением смотрел то на офицера, который багровел, чтобы перекричать шум ветра и реки, то на Чаборза, у которого от усердия глаза лезли на лоб.
— Победоносный конец войны — не за горами! Армии союзников достаточно сильны! — кричали начальник и Чаборз, и народ едва успевал понять, о чем их речь, и уж никак не мог успеть за ними рассердиться на врага.
— Идет мобилизация! — продолжал начальник округа. — Миллионы сынов отечества встают под наши победоносные знамена!
Тут он снова вынул платок, звучно высморкался и сунул его в карман. При этом на лицах одних слушателей появилось крайнее удивление, на других — сдержанная улыбка.
— Видели? Спрятал в карман! — непроизвольно вырвалось у кого-то. — Циска-мулла, добавь ему в платок! — выкрикнул другой.
Уже состарившийся дурачок из Гойтемир-Юрта вскочил, матерно выругался и, дико тараща глаза, стал отыскивать обидчика. Когда люди из дальних аулов увидели длинное, худое лицо того, кого называли Циска-муллой, и его огромный влажный нос, на который не хватило бы и двух платков, раздался дружный хохот. Начальник в удивлении посмотрел на Чаборза.
— Это они довольны, что много людей идет на немца, — выкрутился тот.
Вдохновленный таким патриотическим поведением людей, оратор продолжал:
— По воле всех кавказских народов будет сформирована кавалерийская армия, куда войдет и Ингушский полк! После моего отъезда во главе со своим старшиной вы путем добровольной записи или жеребьевки должны выставить от каждых пятидесяти жителей по одному воину с конем, сбруей, амуницией и в бурке. Если у воина все это имеется, ему общество за счет казны выплачивает двести рублей. Если нет — снаряжает его за свой счет! Понятно?
— Понятно! Понятно!.. — раздались голоса.
Начальник округа с одобрением кивнул и снова потянулся за платком.
— Теперь голову вытрет!.. — крикнул тот же озорной голос.
Этого человека, видимо, больше, чем война, занимали манипуляции начальника с носовым платком. А начальник действительно приподнял фуражку и протер лысину.
— Циска-мулла, добавь ему! — не унимался шутник.
И опять Циска-мулла вскочил и оскалился.
— Своей матери добавь! Своей матери! — орал он, размахивая руками и брызгая слюной.
На этот раз хохот разразился такой, что Чаборзу пришлось объяснить его дурачеством юродивого. В это время встал Калой, сидевший с мужчинами на бугре.
— Оставьте шутки! — сказал он достаточно громко и строго, так, что его услышали все. — Где-то умирают люди, завтра кому-то из нас надо будет встать с ними рядом, а вы дурака валяете!.. Глупые могут уйти!
Выждав, не возразит ли кто, он сел на место.
На сей раз начальник сам понял, что этот горец призывал к порядку, и, воспользовавшись воцарившейся тишиной, сказал:
— За разгром войска Шамиля под крепостью Владикавказ ингушское ополчение было в свое время награждено георгиевским знаменем! Оно почетно хранится во дворце войскового атамана! За отличия в турецкой кампании 1877 года на Дунае доблестные ингушские кавалеристы были удостоены двух серебряных труб и георгиевского штандарта. За участие в войне 1904 года против Японии ингушские офицеры и конники по приказу наместника Кавказа получили право оставить при себе навечно боевое оружие и каждый из них был награжден памятным подарком — серебряной чаркой и блюдом! Я уже не говорю о тех орденах, которые они получили. Эта слава, доблесть и верноподданничество ваших предков обязывают вас не посрамить их памяти и выставить полк, который в войне за Россию покажет пример храбрости и геройства на страх врагам! В полк надо послать лучших мужчин, потому что командовать армией дал свое согласие сам его императорское высочество великий князь Михаил Александрович, брат августейшего монарха!
— Ура-а-а! — подхватили в несколько голосов стражники, а за ними и Чаборз. А ингуши с удивлением и иронией смотрели на них, не понимая, зачем взрослые люди вдруг начали вопить.
— Кто-то должен ответить ему… так полагается, — подсказал Чаборз людям.
Но непривычный к беседе с начальством народ молчал. Потом как-то, не сговариваясь, все повернулись к Калою. Калой встал, подумал и начал.
— Скажи начальнику, — обратился он к Чаборзу, — и пусть он передаст царю, что мы опечалены тем, что началась война. — Чаборз перевел. — И мы знаем, что войну можно остановить только войной, как пожар в степи — только пожаром! Польза от этой войны для нас одна: мы хоть теперь узнали, как велика заслуга наших отцов перед царями и как она богато оплачена: два флага, две дудки и серебряные тарелки, с которых нечего было есть до сих пор…
— Для полного счастья нам только барабана еще не хватает! — неожиданно раздался голос Орци.
Народ рассмеялся, а у Чаборза глаза забегали, как у волка, попавшего в капкан. Он не мог придумать, что сказать начальству. Но в конце концов, видимо, все-таки нашелся, потому что начальник, слушая его, снисходительно кивал головой.
— Скажи, — продолжал Калой, сделав вид, что ничего не услышал, — война началась не по нашей вине и, наверное, не по нашему желанию кончится. Но раз все горцы собираются помочь русским людям, ингуши не отстанут от других, будут впереди! — Он замолчал. В голове его быстро пронеслась мысль: «Кому-то из нас двоих все равно придется идти… Так не Орци же, который вовсе не воин… Дадут деньги, — значит, дома будет хлеб… Жалованье… Зовут лучших мужчин…» И он громко крикнул: — В войско брата царя первым запишите меня!
Запись добровольцев и жеребьевка по аулам проходили в назначенные сроки.
По болезни врачи отстранили от воинской службы Иналука.
Были и такие, которые, не желая идти воевать, находили бедных людей, платили им и посылали за себя в полк. Это не запрещалось.
Но так как все говорили, что война продлится недолго, что за время службы всадники будут получать жалование — двадцать рублей в месяц, а отличившиеся еще и особое вознаграждение, то комплектование полка шло успешно. Для многих горцев в этот засушливый год война явилась неожиданным подспорьем, избавлением от голода. Почти каждый из них имел седло или лошадь, сбрую или бурку, поэтому, получив на покупки деньги, можно было запастись зерном и прокормить семью до следующего урожая.
А в доме у Калоя было плохо. Впервые за всю жизнь Орци восстал против решения старшего брата. Он говорил с ним как равный и требовал, чтобы тот остался дома, а сам собирался идти вместо него.
— Я тебя знаю, — говорил он. — Когда ты в день сходки элу хотел оставить меня на покосе, я сразу понял, для чего ты это делаешь. Но я не думал, что ты сам напросишься идти в полк, не дождавшись жеребьевки. Вместо дяди Турса тебя воспитывал мой отец. Ты растил меня вместо моего отца. Теперь я вместо тебя должен растить Мажита? Да что же мы, прокляты, что ли, что у нас ни один отец не остается для своего сына?.. Я младший. У меня нет детей, и я…
— Ты плохо знаешь, что такое младший! — строго оборвал его Калой. — Иначе ты не возражал бы мне… Я плохо выучил тебя… Есть дети! Нет детей!.. Это причина для разговора?.. Нет, так надо, чтоб были!..
Орци опустил глаза, отвернулся.
— Я перед людьми дал слово и менять не буду!.. — отрезал Калой и замолчал.
Однако младший снова возразил.
— Ты несправедлив, — начал он с обидой.
Калой уставился на него. Но Орци смело выдержал этот взгляд и продолжал: — Мне уже немало лет. И все, кроме тебя, считают меня мужчиной. А ты стараешься оберегать меня, как ребенка. Ты несправедлив. Ты не хочешь изменить своего слова, потому что тебя осудят. А что скажут про меня? «Младший брат дал, чтоб старший пошел на войну, а сам остался с бабами»?.. А если тебя искалечат, убьют?.. Скажут, что я ел хлеб, купленный ценой твоей жизни!.. Этого не будет! Ты должен понять меня. Если ты не разрешаешь мне идти вместо тебя, я пойду с тобой… У нас была одна жизнь. Одной она и останется.
Орци вышел. И Калой понял, что на этот раз он должен будет уступить. Со страхом думал он о том, что Орци попадет на войну… Орци, которого он действительно привык считать ребенком.
— Старший, — неожиданно обратилась к нему молчавшая все время Гота. — Каждой женщине тяжело, когда муж ее покидает дом для такого дела… Война — это не то, чему можно порадоваться. Но меня одной будет достаточно, чтобы заставить его уйти с тобой…
— Замолчи! Только тебя мне не хватало! — закричал на нее Калой и замотал головой, как бык на привязи.
Гота умолкла, но не испугалась деверя. Она знала, сколько доброты скрывалось в этом человеке за его порой свирепой внешностью. Дали подошла к ней, обняла за плечи, и они вместе вышли из комнаты.
В день, когда всадники обеих горских общин собрались у Гойтемир-Юрта, чтобы вместе тронуться в путь, из города пришла весть о том, что царь Япошка тоже начал воину против царя Германа.
— О! Теперь туго придется Герману! А когда подойдем мы, от него только клочья полетят в разные стороны, — говорили мобилизованные. — Хотя бы без нас война не кончилась!..
В полдень собрались все — и отъезжающие и провожающие. Было солнечно, но не жарко. В воздухе пахло пересохшей травой. Над головами то появлялись, то исчезали звонкие стаи щуров.
Приехал старшина. Он был весь в золоте, в белой черкеске, как князь. Чистокровный конь его ни минуты не стоял на месте. Чаборз поднял плеть. Люди утихли.
— Земляки! — воскликнул он. — Сегодня тот день, когда лучшие мужчины покидают горы, и никому не известно, кто вернется назад. Волей Аллаха и государя я был у вас старшиной. Но я рожден в этих горах ингушской женщиной, и когда наступил день испытания для всех, я не могу оставаться в стороне. Начальство приняло мою просьбу. Вместе с вами сегодня ухожу и я. И по моему ходатайству, с согласия начальника округа и назрановского пристопа, я до своего возвращения передаю цепь и звание старшины народом уважаемому… — он замолчал, отыскивая кого-то глазами, — народом уважаемому, честному человеку Иналуку из Эги-аула.
Люди в удивлении зашумели. Все, что сказал Чаборз, было так неожиданно. Никто не мог подумать, что он добровольно уйдет со своего места, а тем более, что он станет тянуть на должность старшины человека из рода, с которым у гойтемировских вечные распри.
Иналук был удивлен не меньше других. Он подъехал к Чаборзу, взял цепь, поднял ее и сказал:
— Я никогда не был старшиной. Но, если вы хотите, я могу взять на себя эту цепь, хоть и не знаю, как справлюсь…
— Бери!
— Бери! — кричала толпа, и Иналук с волнением надел на себя знак власти.
За сто лет главенства в горах рода Гойтемировых оно впервые перешло к другим.
Мысль эта не сразу пришла Чаборзу в голову. Он долго думал и решил, что так будет лучше всего показать Эги свое дружелюбие, свою справедливость. Ведь дома у него оставалась семья, дети. А на войне могли и убить. Ну, а если все закончится благополучно, он не сомневался в том, что цепь снова вернется к нему, если он не поднимется еще выше, к начальнику округа или даже в канцелярию самого губернатора!..
Мулла призвал народ на молитву.
Всадники спешились, отдали лошадей близким и длинными, неровными рядами стали за его спиной. За ними расположились провожающие. Молились горячо, в голос. Стоял ровный приглушенный гул. Все понимали, что эта молитва для многих — последняя на родной земле.
Прощание было коротким. Только матери обняли сыновей, братья — братьев. Женам не полагалось подходить на людях к мужьям.
Новый староста и мулла первыми тронулись в путь. Они ехали рядом. За ними — Калой, к нему присоединился Чаборз. Остальные по двое следом потянулись к ущелью.
Провожатые стояли на возвышенности. Ни причитаний, ни слез. Все здесь знали и привыкли считать, что «мужчины рождаются для войны».
— Вот и конец всем распрям и вражде, — в задумчивости произнес Чаборз, искоса поглядев на Калоя.
«К чему бы это?» — подумал Калой, которому и так было не по себе от соседства с ним. И, помолчав, он сказал: — А разве война не мать вражды?..
Калой уже понял, что Чаборз намекает на примирение. Но он не верил ему. Он знал, что у этого человека во всем — только расчет. И твердо решил никогда не впускать его в сердце.
Последним в колонне вел свою лошадь Орци. На ней сидел верхом Мажит. У поворота Орци обнял мальчика и отпустил к Дали и Готе, которые остались стоять наверху.
Вскочив на лошадь, он оглянулся, поднял руку и поскакал догонять остальных. Скоро он скрылся за поворотом, и только облачко пыли, взлетевшее за ним, кружась, оседало в кустах. Но вот не стало и его… Наступил покой и тишина, словно не было на земле людей…
Обе женщины молчали. Нарушил это молчание запыхавшийся Мажит. Увидев, что вокруг уже нет чужих, он сейчас же потянул мать за подол.
— Дай!.. — крикнул он властно и капризно.
— Отец сказал, что теперь в доме ты будешь мужчиной… — строго ответила мать, отцепляя его руку от подола. — А разве мужчина может быть сосунком?
Мажит в удивлении разинул рот. Дали ожидала, что он сейчас раскричится, но он только засопел и пошел за ней.
— А ты тоже слышала? — спросил он Готу.
Та подтвердила. Весь остальной путь все трое шли, не нарушая молчания. Каждый думал о своем.
Дома Мажит влез на нары и растянулся на отцовском месте.
— Я бы поел чего-нибудь, — сказал он матери точно так, как говорил иногда отец. — Подай-ка мне чурека с молоком!..
Дали отвернулась к полке с посудой, чтобы скрыть волнение и жалость, и поставила перед ним еду.
Весь этот день за тем, что делалось у ингушей, в котловине Дорхе, следили из лесных зарослей хевсуры. Они посчитали, сколько мужчин ушло, сколько осталось. Кто ушел. Многих они знали даже в лицо. И решили, что сил у соседей поубавилось намного. В эту же ночь они загнали свою скотину и отары овец на пастбища ингушей. Надо же было и им делать что-то, чтобы прожить.
Мысль о том, как Орци оставить дома, не покидала Калоя. В пути он говорил об этом с Иналуком. Вместе они решили попросить сельскую комиссию, которая ждала их по выходе из ущелья, чтобы она как-нибудь забраковала Орци, потому что дома без него женщинам будет трудно.
Им повезло. В комиссии нашлись свои люди, и Орци был признан негодным «по болезни глаз».
Он помрачнел, но спорить не стал. Может быть, он заподозрил братьев? Только когда рекруты тронулись дальше, в Назрань, в конце отряда Калой снова увидел брата. В облаке пыли тот понуро плелся следом, рассеянно глядя по сторонам.
В Назрани Орци снова был «забракован» окружной комиссией. Только теперь не по глазам — доктор нашел его здоровым, а уже из-за плохой лошади.
От обиды Орци готов был провалиться. Но он сдержался, бросил на своих судей злобный взгляд и исчез.
Здесь к горцам присоединились новые отряды из других аулов, и к вечеру всех их направили в город в казармы. На этот раз, как ни оглядывался Калой, брата он не увидел. И Калой решил, что тот, поняв его уловку, разозлился и уехал домой, даже не попрощавшись.
Ночевали во Владикавказе, в казармах. Наутро должны были пройти последнюю проверку.
Горланя непонятные для горцев команды, порой даже подталкивая руками, урядники кое-как выстроили их в колонну по три и повели за город на плац.
Здесь уже стоял стол под зеленой скатертью, за которым сидели офицеры. Позади стола толпились зеваки, собравшиеся с окраины. Стайками носились во все стороны неугомонные мальчишки.
Вскоре прискакал князь Химчиев, командир первой сотни. Это был красивый молодой человек с черными мефистофельскими усами и бородой. Он ловко спрыгнул с коня, поздоровался с товарищами и занял за столом главное место. Командир полка поручил ему сегодня заменить себя. На нем, как и на остальных офицерах, была серая, дагестанского сукна черкеска, серебряные погоны с инициалами «ИН», белые газыри, черный бешмет. Химчиев снял папаху, вытер платком жесткий бобрик волос и приказал:
— Начнем!
Всадники поодиночке подъезжали к столу, называли свое имя и фамилию, показывали амуницию, сбрую и пускали впробежку лошадей. После этого их заносили в список полка и определяли в сотню.
Смотр близился к концу, когда Калой неожиданно увидел Орци на гарцующем коне. Он едва узнал брата. И, конечно, никто, кроме него, не мог даже подумать, что Орци подвыпил и подпоил свою лошаденку. Она настолько преобразилась, что не находила себе места.
Вот он лихо подскакал, осадил коня у самого стола, поднял его на дыбы и закричал по-ингушски:
— Я забракованный! В Мужичах меня назвали слепым, в Назрани моего коня — хромым! Если вы люди царя и вам нужны солдаты, запишите меня! И посмотрим на войне, кто раньше получит крест!
Ингуш офицер, сопровождавший всадников из Назрани, наклонился к князю и что-то шепнул ему на ухо. Но тот только отмахнулся.
— Пусть покажет лошадь! — крикнул он и тише добавил: — Если таких браковать, как же быть с теми, которых зачислили?!
Орци рысью отъехал на некоторое расстояние, резко повернул лошадь назад и, хлестнув ее, понесся прямо на начальство.
«С ума сошел!» — подумал Калой.
Народ шарахнулся в стороны. Офицеры едва успели пригнуться, как Орци перелетел через них и тут же помчался назад. Прыжок… и конь снова перескочил через стол.
Побледневшие офицеры вскочили.
— Хватит! Остановить! — закричал князь Химчиев, в удивлении вскинув могучие брови и потрясая над головой кулаками. — Если хоть один ингуш попадет на фронт, ты будешь первым! Слышишь?..
Когда ошеломленные люди пришли в себя, плац разразился хохотом. А Орци на своей сумасшедшей лошаденке вьюном вился перед столом.
— Где самые плохие люди на земле? — вращая глазами, обратился он к князю.
— В четвертой сотне! — выслушав переводчика, подхватил его шутку тот и с издевкой указал на своего друга — командира этой сотни.
— Запишите меня туда! — прокричал Орци и, не дожидаясь ответа, умчался в строй.
«Сукин сын! — воскликнул про себя Калой. — Что ты с ним сделаешь! — И вместе с досадой он почувствовал радость за смелость брата и за то, что тот все-таки остался с ним. — Молодец!»
Прошла неделя. Каждый день в Ингушский полк прибывало пополнение из плоскостных аулов.
Начальство придумало называть солдат-горцев не солдатами или казаками, а всадниками.
С утра и до позднего вечера на площадях города, на окраинах шло срочное обучение новобранцев всех войск и национальностей. Всюду раздавались зычные команды: «Ать-два! Ать-два!», «Два шага вперед — коли! Шаг назад — отбей! От кавалерии — за-а-кройсь!..» И солдаты с яростью кололи штыками соломенные мешки и, приседая на корточки, перекладиной поднимали над собой винтовки. Пот струился с сосредоточенных лиц молодых парней, сроду не ведавших о такой сложности военного артикула. А унтер-офицеры к вечеру срывали могучие голоса и шипели на своих подопечных, как гусаки.
Солдаты-горцы были избавлены от необходимости колоть соломенные мешки. Но зато их день, начинавшийся с бесконечной чистки коней, заполняли не менее важные для войны занятия.
Всадников учили ходить и перестраиваться в конном строю, рубить лозу, стрелять. Учили рассыпаться лавой, собираться в нужном месте и с гиком нестись на «врага». Поначалу тут поднималась такая неразбериха, что командирам приходилось выезжать на видное место и голосом и руками созывать своих людей.
Но что было еще труднее, так это обучить их командам по сигналу трубы и отдаче чести.
Горцы терпеть не могли этой условности и всячески избегали ее. При встрече с офицером на улице они делали вид, что не замечают его, и переходили на другую сторону. На этой почве между ними и офицерами чужих частей возникали неприятные инциденты. Тогда по гарнизону было дано негласное указание не обращать на поведение всадников серьезного внимания. В конце концов кто-то наверху понимал, что не в этом главное, а тем более, что горцы никогда не служили в войсках.
А вечерами, когда с тягучим скрипом поднимались по проволокам газовые фонари, разливавшие вокруг себя бледно-зеленый свет, площади пустели, успокаивались. И город начинал жить иной жизнью.
На окраинах хлопали закрывающиеся на железные засовы ставни, за калитки выходили на лавочки старики и старухи и слушали, смахивая слезу, как в казармах заливались запевалы, а стоголосые хоры стройно выводили:
…Думала, думала
Цыганочка молода…
Вдоль казарменных заборов с приглушенным смехом бродили, покачиваясь на наборных каблучках, девчата в бархатных кацавейках, дожидаясь, когда там, за стенами, раздастся последняя команда «На молитву — шапки долой!» и после короткой тишины, во время которой, они знали, солдаты читают «Отче наш», полковые басы во главе с дьяконом затянут «Боже, царя храни…»
