Глава шестая. Перед рассветом 4 страница

— Манифест семнадцатого октября — это обглоданная кость! — говорил Илья. — Ни в коем случае не соглашаться! Реакция сейчас только отступает, но не сдается. И мы должны добиваться свержения царя и созыва Учредительного собрания! Без революции они на это не пойдут! Надо готовиться к вооруженной борьбе.

— Сегодня, как только был обнародован текст манифеста, — сказал один из гостей, молодой синеглазый парень, — реалисты старших классов и учащиеся других мужских и женских учебных заведений забастовали, вышли на демонстрацию и столкнулись с группой черносотенцев. Произошла потасовка.

Илья понимающе кивнул головой.

— На завтра, товарищи, — сказал он, — комитетом партии назначена общая забастовка и выход на митинг протеста к памятнику Архипу Осипову. И против нас могут двинуть черносотенцев. Но мы должны быть начеку, не поддаваться на провокации. Выступать с оружием до решения комитета не будем. А ждать такого решения нужно в любой момент.

После Ильи говорили другие. Спорили, горячились. Матас поняла: завтра будет что-то такое, от чего можно ожидать больших неприятностей.

Дома, уже в постели, она спросила мужа, пойдет ли завтра он туда, куда собираются все. И Виты сказал, что пойдет.

— Послушай меня, — заговорила Матас, — я не знаю столько, сколько знаете вы, но чует мое сердце, что это может кончиться бедой… Уедем в горы! Поживем, пока пройдут все эти дела, а потом, если тебе захочется, вернемся…

— Нет. Не поеду. Ты зря боишься. Когда поднимется весь народ, то будет так, как он решит!.. А опасность везде. Сколько раз в детстве идешь, бывало, по-над скалами — и вдруг сверху камень… Пролетит рядом, но мимо!.. — говорил Виты, стараясь успокоить жену.

Но ее нелегко было вразумить. Она не переставала просить его уехать домой, пока он не дал согласия подумать над этим.

Наутро Виды надел свой праздничный костюм и ушел в мастерские.

Матас не находила себе места. Чувство тревоги не покидало ее. Наконец, не выдержав, она оделась и побежала к Вере Владимировне.

Жена Ильи Ивановича тоже была неспокойна.

Она хорошо понимала Матас, и они вместе пошли туда, где должен был состояться митинг.

— Сердце болит! Душа болит! — говорила Матас, не зная, как объяснить Вере Владимировне, что ее терзает предчувствие.

— Конечно, всякое может быть, — отвечала Вера Владимировна. — В Петербурге вон сколько народу ни за что, ни про что погубили. Но здесь до этого, наверно, не дойдет. Наши ведь собираются пройти мирно.

Когда женщины подошли к памятнику Архипу Осипову, уже начался митинг. Но с разных сторон еще подходили колонны учащихся, рабочих. Вокруг памятника стояла огромная толпа, и кто-то, поднявшись на ступеньки пьедестала, энергично жестикулируя, произносил речь.

Во многих местах над народом были видны красные флаги. День был ясный, солнечный. Люди, одетые по-праздничному, казалось, собрались сюда на гулянье. Матас успокоилась.

Но вдруг ее кинуло в жар. Она не поверила глазам своим. Там, где только что стоял и что-то говорил человек, похожий на грузина, появился Виты… «Что он делает? Что он собирается сказать этим людям?» — мелькнуло у нее в голове. А Виты говорил. Она ясно видела его смуглое лицо, большой рот, острые глаза. Он однообразно махал рукой… Матас ринулась из задних рядов вперед. Вера Владимировна — за ней. Люди пропускали их. Но наконец толпа стала такой плотной, что дальше невозможно было сделать ни шага. В толпе захлопали, кто-то закричал: «Молодец, ингуш! Правильно!!!», а когда Матас снова посмотрела туда, где был Виты, там уже стоял бледный человек и что-то говорил резким голосом, разносившимся далеко вокруг.

— Это осетин. Из газеты «Искра», — шепнула Вера Владимировна Матас, но та не слушала ее.

«Зачем он путается не в свое дело! — думала она о муже. — Эти люди что-то знают, чего-то хотят. А ему что среди них надо?» А оратор увлек толпу. Народ слушал притихнув. Когда над головами людей прозвучали слова: «Да здравствует вооруженное восстание! Да здравствует революция!» — раздалось «ура» и громкие аплодисменты.

В это время где-то сбоку грянул оркестр. Матас вместе со всеми повернулась в ту сторону. По широкой улице приближались люди. Они шли рядами.

Впереди, в сапогах, блестевших, как стекло, шел человек без фуражки. Его почти целиком скрывала картина, на которой был нарисован царь Николай. Матас сразу узнала его по голубой ленте. По бокам несли лики богов. Сзади, на высоких палках — два трехцветных флага. Люди эти шли чинно, без шапок. Впереди, в черных костюмах — начальники. Важные. Бородатые. В медалях.

— Купцы это. А позади — мелкие чиновники, приказчики… разный сброд… Такие за рюмку водки на любое готовы!.. — сказала Вера Владимировна растерянной Матас.

Приближаясь к митингу, манифестанты запели «Боже, царя храни!..».

Толпа опешила. Матас видела, как с каждой минутой росло напряжение. Вот кто-то свистнул, кто-то заулюлюкал, и начался такой гам, что оркестр сбился. Замолк и хор, подпевавший ему. Раздался выстрел — и человек, несший портрет царя, упал на мостовую.

Из рядов друзей этого человека прогремели ответные выстрелы. Послышались крики, стоны раненых. Смятение охватило площадь. А когда из боковой улицы, сверкая обнаженными клинками, показались казаки, народ бросился врассыпную, давя друг друга. Толпа увлекла с собой Матас и Веру Владимировну.

Настигая бегущих, казаки осыпали их фухтелями^[130].

В несколько минут все было кончено. Очистив площадь, казаки перекрыли поперечные улицы. На мостовой корчились раненые и неподвижно лежали убитые.

Бронзовый орел на вершине памятника Архипу Осипову замер, подняв крылья. Казалось, он сейчас улетит прочь от этого страшного места.

Матас и Вера Владимировна в панике бежали вместе со всеми. Но внезапно Вера Владимировна остановилась и сказала, что пойдет обратно посмотреть убитых и раненых…

— Ты думаешь Илья?.. — спросила Матас. — Нет. Я сам видел: которые упал, все крайний люди был. Виты, Илья вместе был. Они далеко был, середина был…

И, подумав, Вера Владимировна решила, что Матас права: пострадать могли только крайние. А те, что были в центре митинга, наверно, ушли невредимыми.

И они побежали домой.

Первыми по пути жили Виты с Матас, и женщины вместе свернули к ним. Какова была их радость, когда они увидели дома своих мужей!

Илья Иванович и Вера Владимировна заторопились к себе, к детям. А Матас впервые за год жизни начала с мужем разговор в таком тоне, какого никто от нее не мог ожидать. Она требовала, чтоб они немедленно уехали домой.

— Здесь живут жестокие люди! — говорила она. — Их царь не умеет воевать с врагами, и его побил япошка. Но зато он знает, как стрелять в своих людей! Их много, как муравьев. И им не жалко друг друга! Я видела, как падали люди — женщины, дети… Лучше б я умерла, чем видеть это!

— Да, но не все же здесь жестокие! — пытался возразить Виты.

Но Матас не была сейчас той скромной женой, которую он привык видеть. Матас взбунтовалась. Она ничего не хотела знать и слушать.

— Да, не все такие. Илья хороший. Вера хорошая. Много хороших! Но у них нет жалости к себе, и это их дело. Кто хочет умирать, это его дело. А нас мало… Ты у меня один. Если тебя не станет, для меня нет жизни! Пускай будет царь, пускай будет царя отец, пускай вся жизнь будет неправильной, лишь бы они тебя не бросили в крови на мостовую так, как я видела других! У меня нет сил, нет желания бороться с царем, который в один час может бросить навзничь тысячи убитых! У меня есть только один человек, и я не хочу его смерти — ни за какие блага земли!

— Да подожди ты! Никто у тебя не отнимает твоего человека, и ничего со мной не будет.

— Матери, жены и дети тех, которые сегодня покатились с простреленными телами, тоже не думали утром, что будут сейчас уже сиротами и вдовами… — кричала Матас.

— Но ты пойми: вот за то, что они творят такое, народ и должен избавиться от них!

— Послушай, мужчина! — внезапно сбавив тон, спокойно обратилась к мужу Матас. — Я тебе еще раз говорю: я не хочу воевать с царем. Не хочу видеть обнаженные сабли над головой. Я не солдат. Ты отвези меня домой. Хотя бы на то время, пока царь и его войска не умрут от ваших вечных разговоров.

— Хорошо. Я отвезу тебя, — согласился Виты, не подозревая хитрости женщины, которая решила заманить его в горы, где она в своих просьбах не останется одинокой и как-нибудь удержит его от возвращения сюда.

Они связали ее вещички. Причем он не заметил, как много его белья и одежды пошло в узлы и хурджины, и отправились на базар искать какую-нибудь попутную подводу, чтобы доехать хотя бы до Длинной Долины.

Виты был грустен. Ему очень не хотелось расставаться с женой. Но он понимал, как велик был ее испуг, и не старался больше отговаривать ее.

Базара почти не было. Многие лавки стояли на замке. Толкучка тоже разбежалась. На привозе — ни одного горца. С подводами стояли только казаки.

Матас была удручена. Они уже собирались домой, когда Виты неожиданно остановился против одного казака, сидевшего на подводе, груженной пшеницей, и уставился на него не мигая. Тот заметил это и сам стал присматриваться к Виты и вдруг, побелев, сорвался с фургона и забежал за лошадей. Соседи казака, стоявшие на своих подводах, ничего не могли понять. У того, что забежал за коней, тряслись руки, тряслась губа. А Виты продолжал молча глядеть на него.

— Тю на вас! — закричал один из соседей казака. — Что с тобой, Федор? Аль он тебя гипнозой оглушил? Так и рехнуться недолго!

— Это не я! Вот те крест, не я! — закричал наконец тот, которого называли Федором.

— Нет, ты! — отозвался Виты.

— Нет, не я… Это не я!.. — закричал Федор.

— Да что между вами? — спросил кто-то из ротозеев, которые мигом собрались полукольцом позади Виты.

— Он подрядился свезти до Бартабоса мешок с зерном… В горах голод был. Я матери вез хлеб… А он убил меня в лесу, ограбил… Мать померла. Меня отходили люди… — Виты говорил негромко, как во сне. Окружавшие были потрясены. Виты сорвал с себя картуз. — Смотрите!.. — И люди увидели над его ухом огромный, лысый шрам.

Растерявшийся грузный Федор неуклюже кинулся наутек. За ним погналось несколько человек. Его схватили и привели на место.

— Душегуб!

— По соплям его!

— Бей! — кричала толпа.

Федор стоял, втянув шею в бешмет, обрюзгшие щеки его дрожали. Казалось, он сейчас рухнет на колени и начнет у мира просить прощения. Но если растерялся он, то друзья его, станичники, почуяв беду, пришли к нему на выручку.

— Эй! Черномазый! — закричал один из них прямо с воза, обращаясь к Виты. — А где это у тебя мать? В горах? Так ты кто будешь? Ингуш?

— Кому поверили? — закричал второй. — Зверь^[131], должно быть, глаза залил, вот и померещилось! Полезай, Федор, на подводу!

— Позволь, как это полезай? — крикнул в ответ кто-то из горожан. — В участок его! Разобраться надо!

Виты схватил за грудки Федора, пытавшегося уйти.

— Позовите городового! — крикнул он. Но станичники уже бежали к нему.

— Ты какое имеешь право? — крикнул один из них, верзила с добрую сажень. — Брось!

Он сорвал руку Виты с Федора.

— А не то я так возьму, что на этот раз не очухаешься!..

— Пойдем! Пойдем отсюда! — потянула Матас мужа. Но он отмахнулся от нее и снова схватил Федора.

— Не уйдешь! — закричал он. — Пойдем к Закону!

— Ах, ты вот как! — Верзила свистнул. — Ро-бя-та-а-а!!! На-ших бьют! — И, не дожидаясь помощи, размахнулся и ударил Виты.

Тот как подкошенный свалился на землю. Станичники мигом по-спрыгивали со всех подвод. Кое-кто из городских тоже получил по уху, и все кинулись врассыпную. Федора вместе с подводой свои угнали с базара. Над Виты и плачущей Матас, посмеиваясь, стояла толпа их врагов…

От центра города на рысях подскакал офицер с конвоем.

— А ну, р-разойдись, — крикнул он еще издали.

Станичники разбежались по подводам. Виты с трудом поднялся на ноги. Из уха его струйкой сочилась кровь. Матас обливалась слезами.

— В чем дело? — закричал офицер.

— Не зна! Ваше благородие! Чи пьян, чи дурнопьяна нажравси, ев-тот вот янгуш! Лезет до всех, башку резаную показывает да свово убивцу промеж нас ищеть! А нам только и делов, чтоб дурнив бить! Привязался!

Офицер посмотрел на Виты и, оглянувшись, негромко приказал:

— Связать. Доставить на гауптвахту. Вести строго.

Конвойные мигом сорвали с Виты ремень и скрутили ему руки за спиной.

— За что, господин офицер? За что вы?.. — крикнул Виты.

— А так! За здорово живешь! — ответил офицер. — Физиономия у тебя, мерзавца, приметная. Смутьян! Из-за ваших речей беспорядок, убийство! В царя стрелял и здесь людей всполошил! Я тебе покажу! Ведите его!

И, став с четырех сторон, казаки с шашками налоге повели Виты по городу.

Матас кинулась к офицеру. Схватила за стремя.

— Не надо!.. Не надо!.. Домой надо!.. Гора надо! — кричала она, уронив платок и с мольбой заглядывая в лицо офицера.

Он брезгливо отвернулся от нее и, тронув коня, поехал с базара в сопровождении оставшихся казаков. Матас кинулась догонять Виты. Люди, кто с сочувствием, кто со злорадством, провожали их глазами. Матас кинулась к мужу, но конвоир грубо оттолкнул ее.

— Ой! Что я буду делать, что делать теперь! — кричала она по-ингушски.

И Виты было очень обидно, что все видят ее в горе. А эти, что ведут, еще подсмеиваются и издеваются над ней.

— Не бойся, не убьют меня! Выйду! — крикнул он ей тоже по-ингушски. — Передай Илье, чтоб уходил!

— Замолчать! — гаркнул на него урядник. Тогда Виты сказал жене последнюю фразу:

— В тебе нет достоинства! Не показывай им сердца или уйди!

И Матас опомнилась, преобразилась. Пошла поодаль, чуть впереди, стараясь, чтоб Виты видел ее улыбку.

Она проводила его за город. Перед тем, как войти в тюрьму, он обернулся, кивнул ей и скрылся за воротами. А когда замер скрип петель, Матас увидела, что осталась одна. Она горько заплакала и поплелась назад.

Не заходя к себе, она, как просил Виты, пошла к Илье Ивановичу. Его дома не оказалось. Вера Владимировна, увидев ее, попятилась: так она изменилась за эти часы.

Матас рассказала все, что случилось, и передала слова мужа. Вера Владимировна была потрясена. Она тут же кинулась на розыски Ильи. Матас пошла домой.

На столе, на кровати лежали связанные вещи. Зачем, зачем она умоляла его уехать! Не ходили бы на базар, наверное, ничего этого и не случилось бы! Только одна она виновата, что его забрали! В исступлении она била себя и плакала бессильными слезами. Вконец измученная, она свалилась на кровать и погрузилась в сон, который скорее походил на забытье…

Неизвестно, сколько прошло времени. Она очнулась от скрипа дверей. Открыла глаза. В комнате было еще не совсем темно. Вещи стояли на своих местах. Она вспомнила снова все, что произошло… Потом посмотрела на дверь и вздрогнула. У косяка стоял человек. Матас вскочила. Это была Вера Владимировна…

— Увели… — услышала она ее голос. — Сейчас увели…

Уже люди управлялись с покосами, с уборкой и наступил месяц заготовки мяса, когда однажды утром, посмотрев в окно, Калой увидел внизу, на тропе, одинокую фигуру женщины. Приглядевшись, он сказал:

— Идет Матас.

Дали и Гота выбежали из башни и поднялись на бугор. Матас шла налегке, с узелком в руках. Вид у нее был усталый, плечи опущены.

— Что-то неладное с ней, — с тревогой заметила Дали.

Когда Матас поднялась на последний поворот, невестки пошли ей навстречу.

Калой и Орци тоже встречали жену своего друга. Матас не в силах была заговорить и даже поздороваться.

«Неужели рассорились?» — мелькнула у Калоя мысль. — Пойдем в дом! — сказал он, не став ее расспрашивать.

Матас плакала. Плечи ее заострились, лицо осунулось. Немного успокоившись, она начала говорить. Калой слушал, не перебивая. Но когда она сказала, что был суд и Илью и Виты сослали в Сибирь навечно, он вскочил, заметался, подошел к Орци и, словно тот был глухим, крикнул:

— Ты слышал? Навечно!.. А ведь он не стрелял! Нам-то она правду говорит! Значит, за это у человека отнимают жизнь?

— Надо, чтоб грамотные люди написали царю, что Виты не стрелял. И, может быть, его освободят, — неуверенно предложил Орци.

Калой остановился, подумал и, обращаясь к Матас, сказал:

— Не плачь. Все от Аллаха! Он захочет — вернет его сквозь все их запоры! А то, что Орци говорит, правильно. Мы это сделаем. Я найду людей, и они напишут… Но ты можешь не сомневаться в одном: выпустят они его или нет, а я не одного из них, подлецов, пущу вслед за их родителями! Ты будешь жить с нами. Мы привезем твои вещи.

— Спасибо, Калой… Только я хочу жить в его башне… Это же мой дом, с ним или без него… Я там буду ждать…

— Хорошо. Живи, — согласился Калой. — Я думал, чтоб тебе не было тоскливо… Ну, ничего, мы тут, рядом. Вместе будем.

В этот же день братья поехали в город. К вечеру они добрались до окраины Владикавказа. Но въехать туда им не удалось. Навстречу вышел солдат, остановил их и сказал, что на ночь в город нельзя. Калой не мог понять, в чем дело. Он не раз проезжал и ночевал в городе.

— Приказ! Понимаешь? — говорил солдат, опираясь на винтовку. За ним издали наблюдали его товарищи. — Велено на ночь ингушов в город не запускать. Завтра приедитя.

— Кто сказал? — спросил солдата Калой.

— Я сказал, — ответил солдат. — И вся тут. Не рассуждай! Поворачивай, говорю. Нынче — дац^[132]! Утром хаволе^[133].

— Мы гора пришел. Далеко. Лоша устал. Куда пойдем? Зачем держать надо? — пытался объясниться Калой.

Но солдату надоело.

— Эх ты ж и бестолковщина гололобая! — выругался он. — Мне какое дело — откедова ты и куда! Иди, говорю, хоть куды! Вон на хутор айда! К своим. Али к Тереку, в кусты! Не велено пущать! Приказ командующего!

И в знак того, что разговор закончен, он отступил назад на три шага и, сделав артикул, взял ружье наизготовку.

Калой с презрением посмотрел на него и, повернув Быстрого, поехал обратно. Орци последовал за ним.

Объехав кругом с полверсты, Калой спешился и попытался войти в город по одной из боковых улиц. Над головой его пропела пуля. С далекой вышки донесся выстрел.

— Может, быть, если нас здесь убьют, мы попадем в рай? — спросил его Орци. — Ведь это им одно удовольствие — выпустить масло из наших голов. Скажут, что мы на них нападали, и ни перед кем не в ответе.

— Ты прав, — согласился Калой. — Им за нас еще и медали дадут! И братья уехали на ближайший хутор ингушей.

Наутро они снова направились в город. Застава стояла по-прежнему, и часовые издали поглядывали на всадников. Но придраться было не к чему. Кинжалы братья оставили на хуторе, потому что узнали, что в городе хорошие кинжалы отбирают, а плохие просто втыкают в землю и обламывают по рукоять. Правда, ингуш в черкеске и без кинжала выглядел так же нелепо, как баба без волос. Но делать было нечего. На чьей арбе едешь, того песню и пой! Чужие законы не считались с их традициями.

Первым долгом братья поехали к семье Ильи Ивановича.

Вера Владимировна стала другой. Похудела, постарела. Под глазами появились нездоровые отеки. Увидев Калоя с братом, она расстроилась, но сдержала себя и пригласила их в дом. Присмиревшие дети ушли в другую комнату. Вера Владимировна почти полностью повторила историю, которая была им известна со слов Матас. Новое в этом рассказе было лишь то, что прошение на имя государя уже послано. Но Вера Владимировна не ожидала милости.

— Перед самой отправкой видела их, — говорила она, — держались они бодро. Их было восемь человек. Виты говорил о Матас. Просил ее жить с вами. А если придется… замуж выйти. Ведь кто знает, свидятся ли еще? Только я б ей не советовала. Да она и сама не такая! Будет ждать. А они выйдут! Я верю. Не даст народ этим иродам вечно лютовать! Наших сгубили — другие придут! — с ненавистью вырвалось у нее. И немного успокоившись, она продолжала: — Я собираюсь ехать к своим. Есть у меня родные в деревне, есть и в Ростове. Отец тоже на дороге работает. Зовет.

Она задумалась.

— Матас — одна голова и то бедна, а у меня вон тройка… Помереть захочешь — не дадут, хлеба просят!

Братья старались утешить Веру Владимировну, а потом попросили ее проводить их в бывшую квартиру Виты, чтобы забрать вещи.

Перед тем, как уйти, они сняли с лошадей хурджины, принесли в дом. В них оказалось масло, овечий сыр, копченый курдюк и мед в сотах.

— Другой кушайт нас нету. Это Илья дети отдай! — сказал Калой. Вера Владимировна заплакала. Жена лучшего токаря, она никогда не нуждалась в хлебе. А тут не могла отказаться. Издержалась семья без кормильца. Дети отощали. Вот они украдкой смотрят на стол, куда ингуши выкладывают свои нехитрые гостинцы.

— Не плакай! Чижолый будет тебе — ходи наш дом. Много нет. Кушайт есть. Илья — Виты брат, значит, мой брат. Илья дети, твой дети — наши дети! Приходи. Месте будем!..

Вера Владимировна поняла Калоя. И главное, поняла, что его слова — это не утешение, а верность, которой славился этот народ. И хоть она знала, что вряд ли ей придется воспользоваться предложением поселиться вместе с ними, но от одного того, что эти простые люди пришли к ней, ей уже было легче. Прощаясь с детьми, братья подержали каждого из них на руках, а Калой подарил им по рублю из тех, что припас для защитника на прошение.

В полдень, погрузив весь скарб Виты и Матас на лошадей, братья тепло простились с Верой Владимировной. На углу они оглянулись. Вера Владимировна все еще стояла у ворот с соседями Виты и смотрела им вслед. Она помахала рукой. Горцы подняли мохнатые папахи.

Их дружба была короткой. Но в сердцах этих людей она осталась навсегда.

Давно покинутая башня Виты ожила вновь. По утрам над нею струился дым. Вечерами в окнах теплился свет. Изредка на башне появлялась одинокая женщина, которая долго глядела в ущелье, а потом вновь исчезала в каменных стенах.

Матас тяжело переживала свое горе. Но никто не знал всей меры этой тяжести. Ведь она считала себя одну виновной в несчастье, что обрушилось на их семью.

Друзья не забывали о ней никогда. Дров и хлеба у нее было достаточно. Калой дал ей корову, ягнят, кур, чтоб она отвлекалась от своих мыслей в заботах о хозяйстве.

И, кажется, это помогло. Теперь реже можно было увидеть в ее глазах слезы. Дом она держала так, словно каждый день ждала именитых гостей. Все было выбелено, вычищено, как на праздник.

Зимой Калоя вызвали в правление участка, в Джарах, сообщили, что в помиловании Виты отказано.

Он не сказал об этом даже дома. Но с этого дня всю царскую власть, ее слуг Калой объявил своими кровниками. Неважно, когда он отомстит за молочного брата и за Илью, но отомстит. Он знал, что сделает это.

Весной пахать арендованную землю выезжали, как на войну. Под тряпьем лежали ружья. Боялись налета стражников, казачьих разъездов, которые обезоруживали одиночек, отнимали фамильную ценность: дорогие кинжалы, сабли с чеканной отделкой, шарили в карманах.

Уже все знали о том, что зимой не удалось бедным людям России сбросить старую власть, что войска побили их, посажали в тюрьмы.

И когда Калой вновь оказался в доме, где еще год тому назад студент Мухтар рассказывал, как народ думает устраивать новую жизнь, он сказал собравшимся людям:

— Мухтар много знает, и он хороший парень. Но чтоб живого царя, у которого войска под рукой, можно было убрать одними словами на сходках, так это детские разговоры. Наши проклятья — ему и его подручным во здравие! О чем можно дотолковаться с рысью! Бить их надо везде, где можно! За себя и за других!

Через несколько дней, когда пахари полдничали, как бы мимоходом подъехал к ним Чаборз. Пожелав удачи в труде, он сообщил, что на жалобу горцев о земле пришел ответ.

— В нем написано, — сказал Чаборз, — что земли, на которых поселены станицы и которыми наделены станичники, никогда горцам возвращены быть не могут! — Чаборз помолчал, поглядел на всех и глубокомысленно изрек: — Там написано, что скоро люди, назначенные властью, будут думать, как поступить с безземельными. Значит, мы с вами неглупо сделали, что арендовали эти земли! Сколько они будут думать и что надумают? Должен еще всем сказать, что кое-кто из вас здесь плохо говорит о царе… Я не советовал бы. У власти длинные уши…

— И у ослов!.. — не выдержал Калой, поняв, что речь идет о нем и что кто-то из тех, которые были с ним в гостях, уже успел наябедничать старшине.

— И крепкая тюрьма… — будто не расслышав дерзости Калоя, закончил свою мысль Чаборз. И уже на ходу пожелав «счастливой работы», уехал.

Кто-то голосом, в котором больше звучала обида, нежели уверенность, крикнул старшине вслед:

— Ничего, река никогда не течет по одному и тому же руслу!

Калой нагнулся, поднял с поля ком черной, маслянистой земли, легонько подкинул его на ладони, размял в руке и, вздохнув, бросил обратно, как хлебное зерно.

— Все из-за тебя… Всегда!.. — сказал он так, ни для кого, и пошел запрягать быков. — Отдохнули? Подкрепились? Пора и в плуг!

А плуг, пришедший на смену сохе, недавно купленный плуг, дожидался их, стоя в борозде и сияя серебром полированного отвала. Больше всего любил Калой весеннюю пахоту. Начало всех начал.

Чаборз ехал домой в хорошем настроении. Земли, арендуемые им у казака-хозяина, приносили немалый доход. А то, что горцам было отказано в их просьбе, сулило эту выгоду еще на многие годы.

Мясная лавка в городе недавно была отремонтирована, расширена и приносила хорошие деньги. В общем все было хорошо. Но, когда он свернул к себе во двор и увидел у коновязи чужую горскую лошаденку, под бедным седлом, с овчинными подушками, настроение у него сразу испортилось. Мало ли приезжало к нему разного люда. Старшина все же! И вот на этот раз он почувствовал, что гость, поджидающий его, не принесет ему радости. Бывает так.

— Кто он? — спросил Чаборз жену, отдавая ей нагайку и бурку.

— Не говорит. С утра ждет тебя.

— Коня не расседлывай. Пусть поостынет, — бросил Чаборз и вошел в кунацкую.

Навстречу ему поднялся человек лет пятидесяти, одетый в овчинную шубу, какие носят зимой. Но те, которым нечего сменить, таскают ее на голых плечах круглый год. Черная шапка, черная борода с проседью, бледное лицо, красные веки без ресниц и потускневшие глаза. Один облик гостя производил гнетущее впечатление. «Откуда и зачем этот дервиш здесь?» — мелькнуло в голове Чаборза. Но он не подал виду и мягко заговорил:

— Садись! Садись, гость!

— Да какой я гость! Я недостоин быть гостем в таком доме! Нужда привела меня к тебе.

— Садись! — вторично предложил Чаборз, усаживаясь напротив него. — Откуда ты? Чей? Все ли здоровы у тебя дома?

— Спасибо… пока Бог миловал. Я из Кия. Ты меня не знаешь. Когда-то мы жили в Цоринском ущелье, около вас. Но случилось убийство… И нам пришлось уйти… Это было давно. Я — Махти, сын Тормика. Отца кровники все же убили… Это было, когда мне исполнилось два года. Ты меня не можешь знать. А я и тебя и твоего отца знаю… Вы люди именитые! Вас в народе знают!

Голос у гостя был резкий, напоминающий клекот старого ворона. Он посмотрел на Чаборза сквозь больные веки и, так как тот ни о чем его не спросил, продолжал:

— Ты не подумай, что я вымогатель или попрошайка. Нет. Я просто очень обеднел. Недавно сдохла последняя корова, а у меня дети… В таком положении человек думает… Думает, где бы ему взять или что бы ему продать?.. Взять мне негде, я беден. А родичи у меня сами такие, что им бы кто дал. И продать у меня нечего, кроме вшей… Несчастье это и привело меня к тебе. Но я не пришел просить! Пусть лучше подохну и вся моя семья пусть сдохнет, прежде чем стану просить. Я пришел к тебе продать то единственное, что у меня есть, что никому, кроме тебя, не нужно! Я пришел продать тайну…

Чаборз слушал горца, не понимая еще, к чему тот клонит.

— Ты говоришь загадками…

— Я говорю то, что есть…

Гость умышленно замолчал, чтобы повысить у Чаборза интерес к себе. Но старшина не проявлял никакого любопытства.

— Я был свидетелем… — сказал тогда горец, немигающими глазами уставившись на хозяина, — как умер старшина Гойтемир…

Если б потолок рухнул на голову Чаборза, он не был бы так потрясен, как этим признанием. Кровь прилила к его лицу. Он готов был кинуться на гостя, схватить его за шиворот и вытрясти из него, как из прохудившегося мешка, все, что ему было известно. Но он выдержал взгляд бедняка и спокойнее прежнего сказал:

— За последнее время мне об этом кое-что стало известно. Но я готов выслушать и тебя…

Гость был поражен. Значит, кто-то уже опередил его. Ускользала последняя надежда добыть что-нибудь у этого богача. А может он хитрит и ничего не знает? Надо проверить. Он встал.

— Прости, что побеспокоил. А мне говорили, что вы об этом не знаете ничего… Ну, а раз нашлись другие, раз знаете — мне делать нечего. Пойду.

— Ну, как же так! — воскликнул Чаборз. — Ты человек издалека. Не коснувшись хлеба-соли, от нас никто не уходил! Садись. А потом мне очень интересно сравнить то, что я узнал от других, с тем, что известно тебе. Я слушаю тебя.

Гость понял, что если Чаборз и знает что-нибудь, то он еще совсем не уверен в правде того, что ему известно. Может, еще и купит его тайну… Он сел.

— Хорошо, — сказал он. — Я иду на твою честность. Если то, что я расскажу, еще никто тебе не рассказывал, ты не возьмешь на свой дом греха оставить моих детей голодными… Ты дашь им хоть что-нибудь из своего добра… — Он замолчал, обдумывая, как лучше начать. — В тот день, когда погиб твой отец, я, приехав в гости к родным, ходил на охоту. Мне удалось подранить козла, и я пошел по следу. Звериными тропами я добрался до отвесной скалы. Внизу протекала Асса. На другой стороне шла ваша тропинка. Я поглядел на нее и увидел на горе с одной стороны двух всадников, с другой, внизу — одного. Они двигались друг другу навстречу. Это место, где тропа, огибая гору, проходит над обрывом. Не доезжая до поворота, двое остановились. Один вернулся назад. Другой спешился и продолжал путь. На нем блестела цепь старшины. Это был твой отец. Обогнув гору, он увидел того, который ехал навстречу. Одинокий всадник тоже сошел с коня и стал пить воду. Твой отец сверху прицелился в него из пистолета и выстрелил. Я не услышал выстрела, его унес ветер. Но я видел дымок, который оторвался от дула. Пивший воду кинулся за твоим отцом. Старик побежал вверх. Когда он добрался до поворота, дорогу ему преградил тот, который до этого ехал с ним. Он стоял с пистолетом, наведенным на твоего отца. Как я понял, эти люди были его врагами. Но они не схватились. Некоторое время все трое так и стояли. Потом твой отец запрокинулся и упал с обрыва. От страха крик вырвался у меня из груди. В ущелье шумела река, дул ветер. Меня никто не услышал. Вода унесла Гойтемира… А двое вернулись в горы. Прячась в зарослях я убежал и никому никогда не говорил ни слова. Если бы я объявился, они, не выдавая себя, могли легко покончить со мной, потому что я даже не мог бы остерегаться их. Я не узнал их…