Политические мифы современной Украины

Вступление

Политика как публичная сфера деятельности человека

 

Сфера официальная (профессиональные обязанности, суровая необходимость зарабатывать на хлеб), сфера приватная (отношения в кругу семьи, с близкими и друзьями), – не могут охватить всего спектра общественных инстинктов человека. Поэтому появляется сфера публичная, которая должна быть максимально абстрагирована от первых двух. Именно наличие в структуре социума публичной сферы, неподконтрольной власти, гарантирует существование т.наз. «гражданского общества».

Публичность – это идентификация себя как представителя определенной нации, того или иного религиозного направления, различных неформальных объединений, участие в добровольных обществах, членство в политических партиях, право избирать и быть избранным, а также журналистика как отдельный социальный институт - система средств массовой информации, обеспечивающих потребности разных социальных групп.

Чем больше государство пытается расширить свой контроль над публичной сферой (а также и над приватной), чем больше хочет унифицировать различные сферы жизни, тем более оно является тоталитарным по сути, сколь бы ни декларировало свой «демократизм».

В публичной сфере жизни гражданин выступает, пусть формально, как «равный среди равных», «свой среди своих». Дворянин мог быть невежей, гулякой и картежником, но на балу или на дуэли (куда не-дворян не пускали) все это не имело значения. Так же и сейчас: правом голоса наделен каждый гражданин - от премьер-министра до нищего.

Естественно, чтобы попасть в категорию «своих», надо иметь определенный ценз (генеалогический, возрастной, половой, образовательный, имущественный, юридический и проч.). В истории известен, в частности, суфражизм – борьба женщин за предоставление им упомянутого избирательного права, то есть борьба за то, чтобы был исключен половой ценз и оставлены лишь гражданственный и возрастной. В то же время отнесение личности к какой-либо общественной категории означает неоспоримую унификацию первой, которая (как и в официальной сфере) выступает не как неповторимый имярек, а исключительно как представитель определенной социальной группы. Поэтому политическая свобода не тождественна личностной и во многом даже противоположна ей.

Но это не удивительно – ведь политика является своего рода «надстройкой» над подсознанием. Первобытная «община» превратилась в современное «общество». За чувство безопасности, «локтя», за минимальный психологический комфорт, за избавление от тягостной необходимости самому делать жизненный выбор большинство из нас готовы платить своей внутренней свободой. Неоспорима инфантильность, к примеру, советских людей, которые по сути на всю жизнь оставались детьми, ибо за них решали «старшие» - что′ правильно, что′ неправильно, что′ есть добро, а что′ есть зло; людей, которые не зарабатывали жизненные блага, а «получали» их.

 

Лекция 1

Типы политических режимов

 

Как всеобщий идеал, к которому надо стремиться, как «золотую мечту человечества», традиционно преподносят либеральный (называемый еще демократическим) режим. Что же он являет собой на самом деле?..

Глубинная суть либерализма – неприятие всякой власти как насилия (поэтому выделяют онтологический конфликт либерализма с имперским дискурсом, проходящий через политику, науку, искусство). Знаменосец либерализма, один из величайших теоретиков «философии свободы» Н. Бердяев пишет о себе [3:103]:

«Моим основным аффектом, который первее и сильнее всех умственных теорий и всех сознательных верований, было с детства присущее мне отвращение к государству и власти. <...> Когда я еще мальчиком подходил к какому-нибудь государственному учреждению, хотя бы самому невинному, то я уже находился в состоянии отвращения и негодования и хотел разрушения этого учреждения. <...> Всякое государственное учреждение представлялось мне инквизиционным, все представители власти – истязателями людей».

Но такое понятие «свободы» не может стать внятным политическим ориентиром. Для «среднего», так сказать, либерала счастье человека – в повышенном уровне комфорта; единственная цель, которую он может-де поставить перед собой, – это «жить лучше» (какого-то рубежа «лучшести», на коем можно остановиться, здесь не предусматривается). Естественно, эта идея философски и житейски убога и несостоятельна, ибо желания не имеют пределов (не говоря уж, что в таком обществе вместо подлинного всеобщего изобилия мы имеем лишь образ его, созданный вездесущей сверхнавязчивой рекламой. Задумайтесь-ка: а что Вы можете реально купить из того, что Вам «предлагают»?..) Либеральные идеологические идеалы – самые невыразительные и размытые (все эти «свобода слова», «верховенство права», «общечеловеческие ценности», «экономические свободы», «прозрачные выборы»).

Целью всякой человеческой борьбы в либерализме является сам человек, и это заводит в логический и духовный тупик. На вопрос: «Зачем бороться за освобождение человека?» следует ответ: «Ради освобождения человека». Для чего нужна свобода слова? - «Чтобы была свобода слова». Для чего иметь 20 пар летней обуви? - «Чтоб были». Роза есть роза есть роза есть роза.

Отсутствие какой-то высшей цели, чего-то поднимающегося над желанием «хорошо жить и говорить что хочешь», т.е. не больше чем жлобского «добробуту» и некоей абстрактной «свободы», над человеческими желаниями как критерием нравственности приводит к полнейшему отказу от каких-либо моральных обязательств. Об этом же по сути и знаменитая «теория общественного договора» Ж.-Ж. Руссо: я повинуюсь законам только до тех пор, пока они обеспечивают мне комфортное существование.

Ключевой принцип либерализма: никто никому ничего не должен. Помогать тонущему ты можешь, но не обязан этого делать. Прав тот, кто сильнее. Тот, кто силен, тот и нравственен. Каждому даются (формально) равные стартовые возможности, но после никто не беспокоится о твоей карьере. Западный культ крайнего индивидуализма – среди кипения людей человек оказывается в пустыне. (Правда, обратная сторона этого – похвальная толерантность, ненавязывание «правильной», т.е. своей, позиции.)

Жизнь по представлениям либералов – это рынок, на который каждый выносит имеющийся у него товар – здоровье, красоту, способности, политические концепции и проч. (Характерные выражения вроде «интеллектуальный продукт».) Отношения между покупателем и производителями должны строиться на основе честной конкуренции. Если товар не покупают – это исключительно твоя проблема: никто не обязан заниматься благотворительностью, никто не должен создавать преференций твоему товару. Произведи такой товар, который захотели бы приобрести, и не закрывай конкурентам доступа на рынок – уважай право людей выбирать, а не «жрать, что дают». (Это касается и общегосударственной идеологии – ее просто «предлагают» как один из возможных вариантов объяснения мира. Ни слова президента, ни слова учителя, ни родительские слова не являются неоспоримой истиной в последней инстанции, в норме они вызывают обсуждение, а не моление.) И деятельность СМИ в обществе такого типа – это деятельность торговая (именно здесь родилось само понятие «рынка СМИ»). Теоретически ничто не должно навязываться, быть обязательным: людям просто предлагают «купить» идеи, цели, авторитеты, проголосовать за них долей своего внимания и своих средств.

Но отсутствие внешнего насилия лишь означает махровый расцвет насилия внутреннего (манипуляций). И они цветут махровым цветом, склоняя и «чужих», и «своих» к выгодным действиям. Ибо идеология либерализма – это идеология Запада, последовательно противопоставляющего себя в течение всей истории «восточному варварству», свою «свободу» – «восточной деспотии» (в первую очередь – России, а теперь и «арабским странам»). В основе либеральной идеологии – идеология протестантизма с его презрением к «языческим религиям» и «ленивым народам» (по сути – «низшим расам»). Поэтому правильным считается все, что отвечает этой цели «крестовых походов» во имя спасения «цивилизованного мира» и процветания пресловутого «золотого миллиарда». В прошлом ЦРУ детально разработало «Гарвардский проект» по развалу СССР, а теперь - «Хьюстонский проект» последовательного ослабления России. «Демократии» требуют лишь от других, выступая «всемирным наставником» с линейкой в руках и сбрасывая неугодные режимы (Сербия, Ирак, Ливия).

Пропагандируя внешнюю свободу, «либералы» пестуют внутренний фашизм (все эти популярные и в XXI в. евгенические, по сути расистские, теории «меритократии» («власти лучших») и «вертикального варварства»[1] масс, разделение на «золотой миллиард» и «третий мир» и т.д.). Исподволь проталкивается идея о несостоятельности и даже преступности демократии, о том, что неправильно-де, если одна светлая голова должна следовать за стадом баранов, что политические (и вообще гражданские) права даруются не по разуму и потребностям: править, а также выбирать правителей должно не «аморфное большинство», а «умное и активное меньшинство». В середине XX века эти настроения, пожаром охватившие всю Европу, уже привели к строительству концлагерей для «массы», но и после того отрезвление не наступило.

При всем этом обитатели стран «третьего мира», даже тех, которым помогают «насадить демократию», могут не беспокоиться: в Новом Мировом Порядке им очевидно отведена роль индустриальных рабов, владеющих простейшими трудовыми навыками и элементарной грамотностью для восприятия примитивнейших идеологических мифов о всяческих «угнетениях» и «свободах». Никакая «элита» из них взращиваться не будет (своей девать некуда), и платить профессору Харьковского университета зарплату профессора Гарварда тоже никто и никогда не будет.[2]

Да и без того всякая свобода чревата «бегством от нее» (по Э. Фромму). «Восстание масс» порождает фашизм.

«Демократический» режим постоянно тяготеет к «несвободе» в форме авторитаризма или даже тоталитаризма. Идеологический вакуум, отсутствие какого-либо юридически оформленного внешнего контроля парадоксальным образом приводят именно к поиску «сильной руки». (Именно поэтому таким счастливым в воспоминаниях для большинства является период детства, когда за тебя все решали родители и прочие наставники.)

Добившись свободы, рано или поздно начинают ее ненавидеть. От удушающей безрелигиозности либерализма и, стало быть, бессмысленности существования убегают в тоталитарную псевдорелигию.

Авторитарный режим строится по модели семейных отношений (потому он и называется еще «патерналистским», т.е. «отцовским»).

Согласно структуре платоновского «идеального государства», существуют «овцы» (плебс), «пастухи» (политическая элита) и «собаки» (промежуточная категория, помощники пастухов – карательные органы) – соответственно начала «разумное», «яростное», «неразумное и вожделеющее». Масса – это «дети», слабые, нестойкие, глупые, которых сильный, умный, «строгий, но справедливый» отец твердой рукой наставляет на путь добродетели. Как у ребенка, контролируется все: образование, времяпрепровождение, знакомства, состояние здоровья. Слушать в этом мире можно только отца. Каждому «достойному» (т.е. подчиняющемуся правилам) члену общества в награду за послушание гарантируется минимум жилплощади, пищи, одежды, образовательных, культурных, медицинских и иных социальных благ.

В авторитарном обществе четко разделяются понятия «добра» и «зла», СМИ и вся система массовых коммуникаций призваны пропагандировать «добро» и решительно осуждать «зло». Соответственно процветает институт цензуры. Информационное пространство покрывается «колпаком», не допускающим в страну «вредных» идей. (Муссируемые ныне на Украине идеи «социально ориентированной журналистики», «защиты национального информационного пространства» по сути представляют собой не что иное, как цензурные происки. Значит, боятся чего-то, что может пошатнуть «веру»).

«Правильные» СМИ и «правильные» политические силы получают щедрое материальное поощрение от государства, зачастую и полностью живут за его счет, но при этом формально допускается существование и оппозиционных сил, «оппозиционной» прессы, коим предоставляют выживать, как сами знают.

Все же наиболее сложным и наиболее интересным для философского и культурологического анализа представляется феномен тоталитаризма.

Тоталитаризм всегда идеецентричен. Эту идею (идеологию) представляет единственная правящая партия, которую правильнее понимать как своеобразный религиозный орден. Все прочие партии исключены из легитимной политической сферы, их адепты в лучшем случае загнаны в подполье, в худшем – распылены по тюрьмам и отправлены на тот свет.

Тоталитарная «истина» едина и неоспорима, светла и величественна. По сути это – светская квазирелигия, некий религиозный эрзац, особенно актуальный для заполнения соответствующих пластов человеческого подсознания в тех тоталитарных обществах, где «традиционная» религия запрещена. Как и всякая религия, она дает абсолютное пояснение законов мироздания и смысла жизни, дарует надежду на бессмертие «в будущих поколениях». Тот же, кто отрицает подобную «истину», – не оппонент, даже не противник, а «еретик», «богохульник», «l¢ennemi du genre humain»[3]. Соответственно с ним не дискутируют – его уничтожают.

Забота тоталитаризма, как и всякой теократии, – не только построение «идеального государства», но и «спасение души» подданных. «Согрешившие» члены «ордена меченосцев» исповедуются и каются перед лицом партии, как ранее прихожане исповедывались и каялись в церкви.

Идея тоталитаризма – это идея достижения на земле божественной гармонии, построения земного рая, классицистская иллюзия достижения совершенства в конечном. Тоталитаризм хочет уложить мир в определенные формы, перестроить его в соответствии со своими понятиями о красоте. (Именно поэтому, как правило, только деспотические режимы оставляют после себя то, что называется «стилем эпохи».) На выходе часто получается нечто на грани неземной прелести и уродства. (Еще К. Леонтьев говорил об антагонистичности красоты и добра – добро не красиво и не интересно.)

 

 

Идеолог тоталитаризма – это очень часто плохой поэт, не реализовавшийся во «внеполитическом» творчестве (примеры: Гитлер – художник-неудачник, Сталин, кропавший в юности слабые сентиментальные стишки[4], или средний публицист Муссолини). Границы между «творчеством» и «не-творчеством» стираются в тоталитарной утопии – все становится творчеством, все направляется на сотворение «дивного нового мира», «новой земли и нового неба».

Создается не только «материальный мир», но и сам человек. Ведь весь мир для тоталитаризма – это не более чем набор неживых предметов, подлежащих переработке. Человек – не КТО, а ЧТО. Быть не КЕМ, а ЧЕМ. «Человеческое сырьё», по выражению Горького. Идеальный образ тоталитарной утопии – концлагерь, где «создаются» и идеальные рабы, и идеальные рабовладельцы.

Но, естественно, первым творцом в этом мире выступает вождь (по максвеберовской классификации – харизматический лидер, в противоположность лидеру рациональному (президент) и традиционному (монарх). Это демиург, властелин времени и пространства, устанавливающий даже физические законы бытия, но сам не подвластный им – он не болеет, не стареет, да по сути не умирает и не рождается. Его божественное сошествие в этот мир открывает эпоху «исторического времени», и этот мир он уже не покинет никогда, даже отойдя в конце концов за нежно брезжущий горизонт.

Божественность власти – в ее тайне. Иконописный образ вождя практически не имеет ничего общего с действительным его обликом, поэтому вождь обязан «хранить дистанцию», превращаясь в «олимпийского бога», в частности чтобы не смогли разглядеть изъянов его внешности и следов старения. Реальные детали «священной биографии» вождя тщательно препарируются для народа, разглашение же «сакральных тайн» (каких-либо нелицеприятных или даже просто «человеческих», интимных подробностей) карается смертью, как и всякое другое святотатство. Для «паствы» – умилительные истории о крайней «непритязательности» тирана. Павел I и Николай I спали на железных койках, как солдаты-срочники, и даже одеял не имели - укрывались шинелями. Гитлер ходил в заштопанных носках. Сталин почти до самой смерти таскал облезлый олений полушубок, сшитый когда-то в ссылке на казенный счет.

Вождь всесилен, всеведущ, вездесущ и благостен. Вождь (Бог) есть во всём, и всё есть Бог (вождь). Таким образом, можно говорить о своеобразном «пантеизме» тоталитаризма. Имя вождя священно и не может произноситься всуе: оно существует для ритуалов – «светских богослужений». Но и тогда это имя – имя ритуальное, своего рода эвфемизм, – подлинное имя вождя находится под запретом. Он «фюрер», «вождь», «дуче», «каудильо», «маршал», «Великий Кормчий», «команданте», «Туркменбаши», «Бацька», «товарищ Сталин», а не «Иосиф Виссарионович».

Присутствие вождя в структуре мироздания обуславливает то, что от «мирян» требуется не просто пассивная политическая лояльность, а активное проявление таких «неполитических» чувств, как любовь, преданность, обожание, сконцентрированные в первую очередь на персоне вождя. Теряется всякая граница между «государственным» и «негосударственным», «приватным» и «общественным» (и в плане отношения к нему, и относительно тяжести «преступлений»). Формируется особый тип «государственной любви», которая часто поглощает (сублимирует) всякую другую любовь. И любовь к вождю в конечном счете трагична, как трагична и всякая любовь: неизбежен разрыв между земным и небесным.

В новом, герметическом мире «зоны», где правит «старший», из пластичной массы создается новый человек – крайне унифицированный и предельно инфантилизированный. У него «новая мораль». Это «новый человек» в самом последнем смысле слова – идет борьба даже с естественными человеческими инстинктами (сохранения энергии, продолжения рода, самосохранения), с самой тяжелой и подлой человеческой физиологией (болезнями, законами размножения), начатая с вождя. Вождь уже парит над грешною землей – он не знает старости и болезней, не требует сна, еды и женщин, – и таким же должен стать каждый. Всякая эротичность изгнана из легальной сферы вместе с прочими «низкими» проявлениями. Эротические чувства массы за «выключением» иных объектов экстраполированы на фигуру вождя.

Человек полностью избавлен от необходимости выбирать между злом и добром, и мало-помалу «в нашем мире» зло исчезает вообще, вытесняясь на самую дальнюю периферию сознания: зло еще влачит жалкое существование где-то «у них», - за границей и в среде преступников, – но совсем скоро мы одержим окончательную победу. Поэтому, как ни странно, цензура для тоталитарного общества – своего рода анахронизм: цензуровать-то уже по сути нечего. Ведь наивно было бы считать, что главная отличительная черта тоталитаризма – это всеобщие и всеохватывающие репрессии. Ни в коей мере, ибо тогда он в философском смысле был бы не более, чем сверхжесткий авторитаризм, и не было бы оснований говорить о создании нового мира и нового человека. Бьющей руки с хлыстом боятся все, и тут нет ничего оригинального. Цель тоталитаризма – добиться, чтобы от этой руки не убегали, а лобызали ее, и вовсе не замечали бы при этом хлыста в ней.

В «прекрасном новом мире» никому уже и в голову не приходит, что о «нашем вожде» кто-то может отзываться плохо, и даже, что вообще какая-то гадость приложима к нему. И буде такое случится, ответом послужит скорее не гнев, а скорбь по поводу существования в мире «неверных».

После войны наступил мир. Зло побеждено и отброшено. Всех сомневающихся отсекли и уничтожили, а к оставшимся уже нет необходимости применять активное кровопускание. Тоталитарным СМИ (если их можно так назвать) остается участвовать в ритуальной коммуникации, определяющей весь способ функционирования подобного общества, «дрессируя» определенный тип общественного сознания и создавая словом виртуальный «совершенный мир». Информирование окончательно сменяется заклинанием. Его осуществляют никакие не средства массовой информации, а именно каналы коммуникации.

Но «героический» дискурс тоталитаризма имеет свойство сменяться дискурсом «маразматическим» как его ненужным повторением (Сталин и Брежнев). Достигнув пика совершенствования, тоталитаризм (как и всякое прочее искусство) загнивает в статике. Ибо путь с вершины – только вниз.

Как правило, «ментальный», если не формальный, крах режима наступает после смерти «титульного» вождя, которая наглядно демонстрирует несостоятельность религии, созданной людьми.

 

Литература

 

1. Арендт Х. Истоки тоталитаризма Ханна Арендт. – М.: ЦентрКом, 1996. – 672 с.

2. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма Н. А. Бердяев. – М.: Наука, 1990. – 224 с.

3. Бердяев Н. А. Самопознание (опыт философской автобиографии). – М.: ДЭМ, 1990. – 336 с.

4. Бердяев Н. Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли / Н. Бердяев //http:lib.rus/ec/b/169599/read.

5. Беттельхайм Б. Люди в концлагере / Бруно Беттельхайм // www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Chern/05.php.

6. Бим-Бад Б. М. Сталин: исследование жизненного стиля / Борис Михайлович Бим-Бад. – М.: УРАО, 2002. – 192 с.

7. Битов А. ГУЛАГ как цивилизация / Андрей Битов // Звезда. – 1997. - № 5.

8. Ваджра А. Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии / Андрей Ваджра. – М.: АСТ – Астрель, 2007. – 544 с.

9. Вайскопф М. Писатель Сталин / Михаил Вайскопф. – М.: Новое литературное обозрение, 2001. – 381 с.

10. Воспоминания Рудольфа Хесса. Концентрационный лагерь в Освенциме // http://jhistory.nfurman.com/shoa/osvencim003_01.htm.

11. Глебкин В. В. Ритуал в советской культуре / В. В. Глебкин. – М.: Янус-К, 1998.

12. Гудков Л. Оруэлл: техника репрессивной мобилизации и контроля сознания в тоталитарных обществах //http://psyfactor.org/lib/gudkov3.htm.

13. Добренко Е. Метафора власти: литература сталинской эпохи в историческом освещении / Е. Добренко. – München: Verlag Otto Sagner, 1993. – 405 с.

14. Кларк К. Советский роман: история как ритуал / К. Кларк. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. – 262 с.

15. Кормилицын С. В. Сталин против Гитлера: поэт против художника / С. Кормилицын. – СПб.: Питер, 2008. – 320 с.

16. Костюков Л. Забытый поэт Иосиф Сталин // http://dmitry.ucoz.ua/forum/44-103-1.

17. Макиавелли Н. Государь / Никколо Макиавелли. – М.: Планета, 1990. – 79 с.

18. Меллер А. Фашизм как стиль Армин Меллер [Электронный ресурс] http:lib.rus.ecb206049read.

19. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс / Хосе Ортега-и-Гассет. – М.: АСТ, 2001. – 510 с.

20. Психология и психоанализ власти: В 2 т.: Хрестоматия. – Самара: «БАХРАХ», 1999. - Т. 1. – 608 с. – Т. 2. – 576 с.

21. Райх В. Психология масс и фашизм / Вильгельм Райх. – СПб.: Университетская книга, 1997. – 303 с.

22. Ранкур-Лаферриер Д. Психика Сталина. Психоаналитическое исследование / Д. Ранкур-Лаферриер. – М.: Прогресс-Академия, 1996. – 240 с.

23. Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры / П. Рейфман // http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/reifm/13.php.

24. Соцреалистический канон: коллект. моногр. / Под общ. ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. – СПб.: Академический проект, 2000. – 1040 с.

25. Тоталитаризм как исторический феномен. – М.: Филос. об-во СССР, 1989. – 396 с.

26. Тоффлер Э. Метаморфозы власти / Элвин Тоффлер. – М.: АСТ, 2001. – 672 с.

27. Троцкий Л. Сталин / Лев Троцкий. – М.: ИнтерДайджест, 1995. – 368 с.

28. Успенский Б. А. Царь и патриарх: харизма власти в России (византийская модель и ее русское переосмысление) / Б. А. Успенский. – М.: Языки русской культуры, 1998. – 676 с.

29. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности / Эрих Фромм. – М.: АСТ, 1998. – 671 с.

30. Фромм Э. Бегство от свободы / Эрих Фромм. – М.: Прогресс, 1990.

31. Чічановський А. А., Шкляр В. І. Політика, преса, влада / А. А. Чічановський, В. І. Шкляр. – К.; М.: Славянский диалог, 1993. – 68 с.

32. Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М.: Книга, 1989.

 

Лекция 2

Специфика политической коммуникации

 

Онтологическим (основополагающим) для политического дискурса является концепт Власть, поскольку содержание политической коммуникации - именно борьба за власть. Субъектно-объектные коммуникаторы политики – это Политик (Личность) и Народ (Толпа). «Народ» – это не равноправный «партнер», а зависимый «клиент». «Клиент», как правило, массовый, реже групповой и еще реже – индивидуальный.

Политический текст в первую очередь адресован массе. Масса выступает в пассивных ролях адресата-наблюдателя за действием, которое для него разыгрывают, или жертвы – инертной, слабой протоплазмы, ведущей чисто растительное существование, замкнутое на проблемах заработка, размножения, развлечения и т.д. Массу эту постоянно обижают, унижают, обирают «плохие дядьки», и соответственно она требует защиты, присмотра, прокормления со стороны «хороших парней». «Политик» же – это индивидуальность, сильная личность, которая выделилась из безликой, беспорядочной, бессмысленной толщи «Народа», постигла законы мироздания и из «профана» стала «посвященным», из «массы» – «элитой». Это харизматическая личность, которая сохранила волю в толпе и потому так желанна для последней.

Главный модус современной политической коммуникации – избирательный. Единственное «добро», которым располагает рядовой член общества и которое интересует политиков, – его голос на выборах, за что и ведется перманентная борьба. (И зачастую на цинизм «покупки» голосов Народ, называемый еще «электоратом» и «биомассой», отвечает цинизмом их «продажи», иногда в форме: «а я их разведу: буду за деньги агитировать за одного кандидата, а сам проголосую за другого».)

Избирательную модель, как и самую суть «демократической» политики, определяет «массовидность». Соответственно избирательный дискурс имеет одномерную черно-белую палитру и реализуется через понятия Мессии, «чужого»-вредителя, земного рая и т.п. Идеи, которые предлагаются электоральной толпе, должны быть предельно простыми, абсолютными и образными. Успех в убеждении и сгруппировывании достигается благодаря:

утверждению (созданию установки);

повторению (часто одних и тех же выражений);

эффекту распространения заразы (индукция), что в свою очередь приводит к

суггестии (внушению).

Именно повторения и зараза монологизируют дискурс, герметизируют его, превращают его в миф. Появляется то, что «все знают», с чем «глупо спорить», что «смешно опровергать», - и эти-то идолы и правят нами.

«Открытая» внешне, в действительности «демократическая» политика предвыборных шоу является такой же герметичной, как и всякая другая; она так же тяготеет к самочинной сакрализации, к «автоканонизации», в ней столь же сильно разделение «на профанов» и «посвященных». Заслоны на пути постижения «профанами» истинной сути политической игры ставит знак, который выбран «посвященными» и наделен ими смыслом. Истинный смысл «языка политики» известен только ее авторам и никогда - ее потребителям.

В науке выделяют феномены «коммуникативного лидерства» и «коммуникативной асимметрии» (последняя имеет место при неравноправных отношениях субъектов, когда содержание, формат, язык коммуникации определяет лидер). В коммуникативном плане власть проявляется как возможность вынуждать к принятию точки зрения, выгодной для коммуникативного лидера, а также в праве говорить самому, лишая этой возможности другого.

Реальной властью владеет тот, кто устанавливает модель говорения, кто формирует знаковое пространство. Назвать вещь – значит определить ее суть («Украина или Малороссия?»). Есть серьезные основания считать, что суть «украинства» определена неправильно, – и оттого вечная путаница, вечные беды.

Мы живем в мире слов. Изобретя когда-то термин «совок», разрушили целый тип самоидентификации. Развал Союза стал возможен, когда «совки» и сами поверили в такую свою материальную и духовную нищету:

 

Маленький мальчик на лифте катался.

Все хорошо. Только трос оборвался...

Роется мама в куче костей:

«Где же кроссовки за сорок рублей?!..»

 

«Совка» (а затем и «маленького украинца времен Кучмы») заставили гордиться тем, что он устроил революцию и смел нечисть. (Хотя гордиться революцией – все равно что гордиться операцией аппендицита.) На постсоветском пространстве бывшего «совка» и его потомков убеждают в том, что они «выбрали независимость», до полного помрачения обожают Мазепу и Петлюру и ради них готовы на все.

Тот, кто управляет языком людей, – управляет их мышлением. Борьба с «преступным мышлением» осуществляется в первую очередь посредством борьбы со словами, которыми можно думать крамольные мысли: «Разве ты не видишь, что главная цель новояза – сузить диапазон человеческого мышления? Мы добьемся в конце концов, что преступное мышление станет невозможным – не будет слов для его выражения. <...> С каждым годом будет все меньше и меньше слов и соответственно станет уменьшаться диапазон человеческого сознания. <...> Революция завершится лишь тогда, когда станет совершенным язык. Новояз – это Ангсоц, а Ангсоц – это новояз» [24:44].

Слова сначала «делигитимизируются» (переводятся из категории «почтенных» в «маргинальные», обсмеянные), а потом и вовсе изымаются из обращения, как ветхие купюры. Нет нужды даже особенно критиковать «Ленина, партию, комсомол» – достаточно просто не вспоминать о них.

В политике существует только то, что представлено в слове (в картинке). Вне этого нет ничего. Постмодерная политика теряет последнюю связь с реальностью, становясь по определению «виртуальной», набором «симулякров» (Ф. Бодрийяр). Телевизор рассказывает нам о том, как плохо (или как хорошо) мы живем. Голосуют за «говорящие головы», виденные в телевизоре, о которых не знают ровно ничего. Телевизор осуществил перевороты в Румынии в 1989 г. (показав свезенные в Тимишоару изо всех окрестных моргов трупы как якобы «жертв режима Чаушеску»), в СССР в 1991 г., на Украине в 2004 г.

В призрачном мире на политический «престол» вступают немыслимые ничтожества – продукт работы команды специалистов, вложивших в этих «Франкенштейнов» необходимую программу. Существуют они исключительно в виртуальном мире телеэкрана, а когда большая политика «уходит» их, возвращаются в первоначальное состояние «ничего». Никто не слышал ни одного яркого слова ни от Горбачева, ни от Кучмы, ни от Ющенко, ни от Тимошенко после их ухода с политического Олимпа (как и до вступления на оный).

Политика окончательно превращается в шоу, в спектакль (точнее, в перфоманс). Никто же всерьез не верит, что «политиком можно стать без денег», что кто-нибудь из политических лидеров – честный, бедный человек, который действительно «думает о нуждах народа», что кто-то из политиков «сидит за правду», как, пожалуй, в цивилизованных странах никто уже не верит, что в церкви во время причастия вино и в самом деле превращается в кровь Христа. Но смотрят, обсуждают, спорят.

И еще немного об электоральной толпе (коя более уважительно именуется публикой).

Г. Лебон, «Психология народов и масс»:

 

«Толпа знает только простые и крайние проявления чувств. Любое мнение, идею или верование, которые ей пытаются привить, она принимает или отвергает целиком и относится к ним или как к абсолютной истине, или как к абсолютной лжи».

Там же:

«Не факты сами по себе поражают народное воображение, а то, каким образом они распределяются и демонстрируются толпе. Необходимо, чтобы, сгущаясь, эти факты создали бы такой поразительный образ, который мог бы полностью овладеть умом толпы и наполнить всю область ее понятий. Кто владеет искусством производить впечатление на воображение толпы, тот и обладает искусством ею управлять».

 

3. Фрейд, «Психология масс и анализ человеческого "Я"»:

 

«Масса легковерна и чрезвычайно легко поддается влиянию, она некритична, неправдоподобного для нее не существует. Она думает образами, порождающими друг друга ассоциативно, — как это бывает у отдельного человека, когда он свободно фантазирует, — не выверяющимися разумом на соответствие с действительностью. Чувства массы всегда весьма просты и весьма гиперболичны... Масса немедленно доходит до крайности, высказанное подозрение сразу же превращается у нее в непоколебимую уверенность, зерно апатии — в дикую ненависть. <...> Склонную ко всем крайностям массу и возбуждают тоже лишь чрезмерные раздражения. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками, преувеличивать и всегда повторять то же самое. Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна авторитету. Она уважает силу... От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господина. Будучи в основе своей вполне консервативной, она имеет глубокое отвращение ко всем излишествам и прогрессу и безграничное благоговение перед традицией».

 

X. Ортега-и-Гассет, «Восстание масс»:

«Масса людей не имеет мнения. Народ никогда не имел никаких идей; он не обладает теоретическим пониманием бытия вещей. Неприспособленность к теоретическому мышлению мешает ему принимать разумные решения и составлять правильные мнения. Поэтому мнения надо втискивать в людей под давлением извне, как смазочное масло в машину».

 

Литература

 

1. Абелла А. Солдаты разума / Алекс Абелла. – М.: АСТ, 2009. – 320 с.

2. Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства (заметки для исследования) / Луи Альтюссер // http://magazines.russ.ru/nz/2011/3/al3.html.

3. Блакар Р. М. Язык как инструмент социальной власти: (Теоретико-эмпирические исследования языка и его использования в социальном контексте) / Р. М. Блакар // Язык и моделирование социального взаимодействия: Сб. ст. – М.: Прогресс, 1987. – С. 88–125.

4. Бурдье П. Социология политики / П. Бурдье. – М.: Socio-Logos, 1993. – 336 с.

5. Вандам А. Е. Геополитика и геостратегия / Алексей Вандам. – Жуковский; Москва: Кучково поле, 2004. – 122 с.

6. Водак Р. Язык. Дискурс. Политика / Р. Водак. – Волгоград: Перемена, 1997. – 139 с.

7. Войтасик Л. Психология политической пропаганды: пер. с польск. / Л. Войтасик. – М.: Прогресс, 1981. – 280 с.

8. Гаджиев К. С. Введение в политическую науку / К. С. Гаджиев. – М.: Логос, 1999. – 544 с.

9. Дебор Г. Общество спектакля // ktorov.info/libr_min/d/donini/debor_0.html.

10. Дейк ван Т. Язык. Познание. Коммуникация / Т. ван Дейк. – М.: Прогресс, 1989. – 312 с.

11. Захаров А. В. Народные образы власти // Полис. – 1998. - № 1. – С. 23–35.

12. Канетті Е. Маса і влада / Еліас Канетті. – К.: Видав. дім «Альтернативи», 2001. – 416 с.

13. Квіт С. М. Масові комунікації: підр. / С. М. Квіт. – К.: Видав. дім «Києво-Могилянська академія», 2008. – 206 с.

14. Кургинян С. Качели. Конфликт элит – или развал России? / Сергей Кургинян. – М.: ЭТЦ, 2008. – 772 с.

15. Лебон Г. Психология народов и масс / Г. Лебон. – СПб.: Макет, 1995. – 316 с.

16. Лифтон Р. Дж. Технология «промывки мозгов» / Роберт Джей Лифтон. – СПб.: Прайм-Еврознак, 2005. – 578 с.

17. Маркс Дж. ЦРУ и контроль над разумом / Джон Маркс. – М. Международные отношения, 2003. – 173 с.

18. Моррис Д. Игры политиков / Дик Моррис. – М., 2004. - 381 с.

19. Моррис Д. Новый государь / Дик Моррис. – М.: Никколо М, 2003. – 224 с.

20. Московичи С. Век толп / Серж Московичи //http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Mosk/06.php.

21. Ольшанский Д. В. Основы политической психологии / Д. В. Ольшанский. – Екатеринбург: Деловая книга, 2001. – 496 с.

22. Ольшанский Д. В. Политический консалтинг: уч. пос. для вузов Д. В. Ольшанский. – СПб.; М.; Х.; Минск: Питер, 2005. – 448 с.

23. Ольшанский Д. В. Психология масс Д. В. Ольшанский. – СПб.; М.; Х.; Минск: Питер, 2001. – 363 с.

24. Оруэлл Дж. 1984. Скотный двор / Джордж Оруэлл. – Пермь: КАПИК, 1992. – 304 с.

25. Переслегин С. Новые карты будущего / Сергей Переслегин. – М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2009. – 701 с.

26. Переслегин С. Самоучитель игры на мировой шахматной доске / Сергей Переслегин. – М.: АСТ, 2005. – 625 с.

27. Потятиник Б. В. Медіа: ключі до розуміння / Б. В. Потятиник. – Львів: ПАЇС, 2004. – 312 с.

28. Потяниник Б., Лозинський М. Патогенний текст / Б. Потятиник, М. Лозинський. – Львів: вид-во Отців Василіян «Місіонер», 1996. – 296 с.

29. Почепцов Г. Г. Будущее: стратегии, сценарии, коммуникации / Г. Г. Почепцов. – К.: Альтепрес, 2010. – 398 с.

30. Почепцов Г. Г. Инжиниринг будущего. Лекции по стратегическим и форсайтным исследованиям / Г. Г. Почепцов. – К.: Альтепрес, 2010. – 254 с.

31. Почепцов Г. Г. Коммуникативные технологии двадцатого века / Г. Г. Почепцов. – М.: Рефл-бук; К.: Ваклер, 1999. – 352 с.

32. Почепцов Г. Г. Контроль над розумом / Георгій Почепцов. – К.: Видавничий дім «Києво-Могилянська академія», 2012. – 350 с.

33. Почепцов Г. Г. Стратегические войны: как «гонка смыслов» побеждает гонку вооружений / Г. Г. Почепцов. – К.: Альтепрес, 2010. – 294 с.

34. Почепцов Г. Г. Теория коммуникации / Г. Г. Почепцов. – М.: Рефл-бук; К.: Ваклер, 2001. – 656 с.

35. Почепцов Г. Медіакомунікації / Г. Почепцов. – К.: Спадщина, 2012. – 464 с.

36. Різун В. В. Маси: тексти лекцій В. В. Різун. – К.: Видав.-поліграф. центр «Київ. ун-т», 2003. – 118 с.

37. Сергеев В. М., Паршин П. Б. Язык и моделирование социального взаимодействия / В. М. Сергеев, П. Б. Паршин. – М.: Прогресс, 1987. – 464 с.

38. Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я» / З. Фрейд // http://www.magister.msk.ru/library/philos/freud001.htm.

39. Хавкіна Л. М. Політична реклама як міф про суспільно-політичну сферу буття соціуму в аспекті етики / Л. М. Хавкіна // Збірник праць науково-дослідного центру періодики. – Львів, 2008. – Вип. 1 (16). – С. 212–221.

40. Шарп Дж. От диктатуры к демократии. Стратегия и тактика освобождения / Дж. Шарп. – М.: Ин-т им. Альберта Эйнштейна, 1993. – 72 с.

41. Шейгал Е. И. Власть как концепт и категория дискурса: Эссе о социальной власти языка / Е. И. Шейгал // Воронеж: ВГУ, 2001. – С. 57–64.

42. Шейгал Е. И. Культурные концепты политического дискурса / Шейгал Е. И // Коммуникация: теория и практика в различных социальных контекстах. Мат-лы Междунар. науч.-практ. конф. «Коммуникация – 2002». - Пятигорск: Изд-во ПГЛУ, 2002. – С. 24–26.

 

 

Лекция 3

Знаковая система политического дискурса

 

Семиотическое пространство политического дискурса формируется посредством знаков различной природы – вербальных, невербальных и смешанных.

Вербальные – слова, выражения, целые прецедентные тексты;

невербальные – властные артефакты (визуальные символы власти), символические олицетворения власти или личности политика (флаги, эмблемы, портреты, бюсты), символические места, связанные с осуществлением властных функций, а также поведенческие знаки – символические действия;

смешанные – самая немногочисленная группа знаков. К таковым относятся, например, гимн, объединяющий текст и музыку, герб, имеющий в своем составе рисунок и словесный девиз.

Концептуальная система знаков политического дискурса организована во линии архаического архетипного противостояния «свой – чужой» (в период накала политических страстей даже «друг – враг»). Знак – средство отделить свое и хорошее от чужого и плохого. Знаки, внутренне определяемые реципиентом как «свои», несут позитивную идеологическую ориентацию, знаки же «чужого», соответственно, негативную, воспринимаются как агрессивные и вызывают ответную агрессию.

В качестве вербальных знаков в политическом дискурсе подбираются как можно более абстрактные понятия с по возможности размытой семантикой. Опять Г. Лебон, «Психология народов и масс»:

 

«Могущество слов находится в тесной связи с образами, которые они вызывают, и совершенно не зависит от их реального содержания. Очень часто слова с наиболее неопределенным содержанием имеют наибольшее влияние на толпу. Это, например, термины: демократия, социализм, равенство, свобода и т.д.... В них, несомненно, имеется магическая сила, как будто в них действительно скрыто решение всех проблем. Они образуют синтез всех бессознательных желаний и надежд...

Ни ум, ни убеждения не в состоянии бороться против известных слов и известных формул. <...> Многие смотрят на них как на силы природы или сверхъестественные силы. Они вызывают в душе грандиозные и неопределенные образы, чья неопределенность только усиливает их таинственную мощь. Они выступают таинственными божествами, к которым верующие приближаются с благоговейным трепетом».

 

И 3. Фрейд, «Тотем и табу»:

«Разумом и доказательствами против определенных слов и формул борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии тотчас выражают почтение и головы склоняются. Многие усматривают в них стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним только о табу имен у примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в именах и словах».

 

Отметим, что в современной науке это явление (приписывание абстрактным понятиям конкретного смысла) носит название гипостазиса.

Неопределенность значения дает возможность семантических сдвигов и даже подмены значений. Термины наслаиваются один на другой, происходит семантический перенос, в результате чего отождествляются объекты, в действительности разные: правительство – государство, народ – власть, родина – государство, государственный – родной и т.п. Вербальные знаки политического дискурса – одно из мощнейших орудий манипуляции, «языковой игры» власти (по Л. Витгенштейну).

Такими словами легко жонглировать, что политики и осуществляют с успехом. Действительно, трудно придумать, например, что-либо более неопределенное, чем такие аксиологические понятия, как «свобода» или «демократия», или идеологические – «патриот» или «националист», или даже такие, как «наш», «родной» или «отечественный». Это позволяет наполнять данную словесную «пустышку» любым смыслом, ситуативно выгодным для коммуникативного агента, и называть «оплотами свободы» страны, от оной весьма далекие, – те же пресловутые США. Даже пират может предстать «демократом» в зависимости от контекстного окружения (было же у пиратов нечто вроде выборной власти!).

Жонглирование словами наглядно демонстрирует, в частности, феномен эвфемизации терминов, невыгодных коммуникативному лидеру (высшая мера наказания вместо расстрел, мафиозо вместо бандит, миротворец вместо колонизатор, разгосударствление вместо денационализация, перемещенное лицо вместо беженец, спецконтингент вместо оккупационные войска, спецоперация вместо война, непопулярные меры вместо грабеж). Мы помним, как в известнейшей антиутопии Дж. Оруэлла «1984» организация, специализирующаяся на перевирании всего и вся, называется Министерство Правды, ответственная за нищенскую жизнь народа – Министерство Изобилия, а пыточный подвал – Министерством Любви.

Ну что ж, и всегда главная цель дьявола – доказать заблудшим, что дьявола не существует. Только так можно заполучить их души.

Ярким примером вербального знака политического дискурса является метафора, которая в деле манипуляции может использоваться как нельзя более успешно благодаря своей общеизвестной гипнотизирующей функции. Наиболее известные политические метафоры – «холодная война», «империя зла», «пятая колонна», «железный занавес», «застой», «перестройка», «ось зла».

В первую очередь метафора нужна там, где нужно убеждение. Внешне ее познавательная сущность – дедуктивное показание неизвестного через известное (по принципу аналогии); в действительности же чаще имеет место представление неизвестного через неизвестное, т.е. приходится говорить о метафорической аргументации как о процессе псевдодедуктивном, ибо реальный «генезис» метафоры часто стирается из активной памяти социума (пример - происхождение термина «черная сотня», который при своем «рождении» не имел никакого негативного значения).

Будучи образом, метафора потому так желанна толпе. Как правило, за метафорической номинацией спрятана коннотация, т.е. заранее определенная оценка. Соответственно есть метафоры, которые манипулятивно подталкивают к позитивной оценке («украинский Пьемонт», «бархатная революция» как якобы ненасильственная), а есть те, которые изначально настраивают негативно по отношению к явлению («марионетка», «ненькопатриот»).

Заданную позитивную смысловую нагрузку несут, например, метафоры, связанные с архетипными понятиями семьи («отец», «брат», «братский народ»), молодости («Молодая Германия (Польша, Сербия, Украина...)», также в контексте «нового рождения» («Весна народов», «Пражская весна», «арабская весна», «оттепель», «Расстрелянное Возрождение»), в частной «флористической» форме («расцвет культуры», «цвет нации»), творчества, наставничества, строительства («перестройка», «общеевропейский дом», «заложить фундамент», «розбудова держави»). Негативную, в свою очередь – смерти («политический труп», «политическая могила»), а также старости как умирания, «выживания из ума» («старая Европа» или даже «старушка Европа», «геронтократия», «динозавры», «маразм»), болезни («вирус», «эпидемия», «чума», «язва», «опухоль», «паралич», «коллапс»), хищных зверей и птиц («натовские ястребы», «путинские соколы»), еды (с подтекстом каннибальства) - «поглотить», «нашпиговать», «ненасытный», хтонических животных («змей», «ящер»), потусторонних сил («ведьма», «шабаш»), сексуальных отношений как традиционно табуированных («вакханалия», «политический ловелас», «подстилка», «политическая проститутка», «политический бордель»).

Правда, можно уточнить, что символика старости и смерти скорее амбивалентна (как образов «плохого старого порядка», «хаоса», на смену которому должен прийти «космос»). Такой же двойственной представляется и семантика стигматов как одновременно «дьявольской метки», опознавательного признака «шельмы» и вместе с тем знака инициационных испытаний («родимое пятно»).

Будучи помещено в соответствующее смысловое окружение, метафорой может становиться и «нейтральное» на первый взгляд слово-термин, скажем, война: «торговые войны», «сырная война», империя («имперские замашки»), апартеид, гетто, колония, янычар, манкурт, путч, хунта, режим, геноцид («холокост»), революция («Оранжевая революция»). Даже вне контекста эти слова несут вполне очевидную заданную коннотацию (соответственно негативную или позитивную), почему легко «метафоризируются». Здесь опасность – в вольном обращении со смыслом термина.

Метафоры, будучи идеологемами (составными элементами идеологии), часто превращаются в политические афоризмы. Политическая афористика создает семиотику данной политической культуры; именно она является тем, что «остается в наследство» от эпохи. Мундиры голубые, Кровавое воскресенье, Великий Перелом, Кузькина мать, дацзыбао, хунвейбин, Большой Скачок, черные полковники, Старая Площадь, Охота на ведьм, Примкнувшийкнимшепилов, Процесс пошол, Прорабы перестройки, Кто есть ху, Рынок без базара, Чемоданы Руцкого (Пленки Мельниченко), завлаб, Киндер-сюрприз, Берите суверенитета столько, сколько съедите, Коробка из-под ксерокса, Упал – отжался, Хотели как лучше, а вышло как всегда, Мама русская, папа – юрист, Наше всё, Мочить в сортире, Сірий Будинок (СБУ), Таращанське тіло, Маємо те, що маємо, Майдан, Дон, Пасічник, Мовнюки, Наколотые апельсины, Ці руки нічого не крали, ТАК (НЕ так!), Любі друзі, Моя нація, Леди Ю, Ми не бидло, ми не козли, Гречка (некий аналог «чечевичной похлебки», за которую «продают душу»), Вонючий газ, Я и моя молодая команда, Лёня-Космос, Витя-Геноцид, Пропало всьо, Вона, Вона працює (Вона сидить), Юлин грипп, Жулька, янучари, Гарант, проффессор, Анна Ахметова, Текст по-дебильному написан, Я йду, щоб повернутись, Зрадив батька (Т. Черновол), Покращення життя уже сьогодні, Тушки, Кнопкодавы, Вила напоготові.

Невербальные знаки политического дискурса подразделяются на следующие типы:

· Сам политик как знак.

· Поведенческие знаки - ритуальные и единичные действия политиков.

· Символические артефакты - внешние знаки обладания властью и связанные с идеей власти «сакральные места».

· Графические символы - национальные эмблемы, флаги, гербы, эмблемы политических партий и движений.

Зачастую знаком становится образ того или иного политика, воплощение определенных черт поведения, которые наследуются и которым подражают (диктатор Сирии Хафез аль Асад – «арабский Сталин», Наталия Витренко (Олег Ляшко) – «украинский Жириновский» и т.д.).

Пример ритуального поведенческого знака, являющегося маркером легитимного приема власти, в Украине – торжественный проход новоизбранного Президента в зал Верховной Рады и присяга на Пересопницком Евангелии. Антипример здесь – самозваная «присяга» В. Ющенко, «выкрикнутого на царство» Майданом, на какой-то другой старинной по виду книге (как болтали злые языки, едва ли не кулинарной).

Единичные действия тоже могут оказаться настолько яркими, что станут своеобразным ритуалом, примером для подражания (или объектом пародии, не всегда корректной). Это, скажем, знаменитые лобзания Брежнева с зарубежными гостями или Хрущев с ботинком на трибуне ООН (мотив снимания, целования и т.д. обуви имеет глубокую семантику идеи подчинения). Моделью для «выражения крайнего презрения к оппоненту» стало обливание последнего водой, соком и проч., впервые «примененное» В. Жириновским по отношению к Б. Немцову в 1995 г. В «восхождении» В. Ющенко летом 2004 г. на Говерлу прочитывается архетипный мотив «получения закона» от высших сил (по аналогии с Моисеем, принесшим с горы Синай скрижали с десятью заповедями). Мнимые «умирания» Ивана Грозного, его «квазиотречения» от власти с последующей символической «реинкарнацией» ее, подтверждением перепуганными безвольными «боярами» властного статуса лидера были взяты на вооружение Сталиным в начале июля 1941 г. в период острого правительственного кризиса.

Поведенческий маркер отказа от власти, поражения, в свою очередь, – не менее известное бегство Керенского из Зимнего дворца 25 октября 1917 г. Приписываемое бывшему главе Временного правительства переодевание в платье сестры милосердия – на самом деле историческая «утка», однако хорошо раскрывающая механизмы подсознания: побежденный мужчина, надевший женское убранство, – это будто «дважды побежденный» (все женское соотносится с понижением статуса).

Поведенческими знаками, несущими определенную информацию, могут становиться также повторяемые, узнаваемые жесты политиков (энергичное движение левой сталинской руки с зажатой в ней трубкой или, напротив, «взмахи утопающего» - беспомощные круговые движения рук, которыми Виктор Ющенко помогал себе «выплывать» из бездн разговора).

К символическим артефактам относятся внешние атрибуты власти, несущие мужскую и властную фаллическую символику (скипетр, держава, булава, жезл, посох), длинные ниспадающие одежды, имеющие подсознательную семантику мудрости (мантии королей, судей, лекарей, наставников, шинели генералов, сутаны священников, балахоны отшельников), головные уборы, визуально делающие их носителя выше, а стало быть, и «главнее» окружающих (венец, корона, тиара, камилавка, папаха старших войсковых чинов, меховые шапки гетманов и бояр). Причем действительное «властное» одеяние должно иметь максимально упрощенные линии, приближаясь в «плане» к прямоугольнику как символу устойчивости, стабильности, справедливости (лишенный всяких излишеств покрой френча, который обезьянничали у Сталина последующие разнонациональные «вожди» рангом помельче, и в свою очередь имевшего своим прародителем «серый походный сюртук» Наполеона).

Характерно, что «сакральные места» власти тоже связаны с физическим «вынесением» на более высокое место. Кремль стоит на горе, возвышаясь над городом. Здание Верховной Рады «нависает» над «ямой» Крещатика. Трон – самое высокое «седалище» в комнате. Трибуна и сцена тоже «подняты» над залом (над площадью, над аудиторией). Занимать эти «высокие» места могут только лица, легитимно наделенные властным статусом.

Воздействие графических символов также основано на законах подсознания (довольно хорошо изучены «язык» колористики, «животная» семантика различных знаков и т.д.). Так, традиционно удачным для достижения политического успеха считается выбор «мужского» символа как олицетворения силы, и, соответственно, неудачным - «слабого» женского. В разных странах популярны «солярные», «мужские», «охранные» символы льва, орла, сокола, быка, барана и практически не встречаются на эмблемах такие «слабые», «ненадежные», «нечистые» «лунные» животные, как заяц или кошка.

«Мужскую» идею агрессии несут также такие символы, как стрела, молния (использованные, скажем,в 30-е годы прошлого столетия символикекрайне правых партий; наиболее известный пример – руна «зиг», символ СС). В этой связи стрела выглядит как своеобразная метафора молнии, ее схематическое изображение. Молния традиционно считается атрибутом верховного божества как мужского космического начала и в этом качестве – эмблемой суверенной власти.

Более сложной, «многослойной» является символика таких популярных символов, как крест, свастика, звезда, трезубец. Крест, чье изображение встречается на флагах таких европейских стран, как Великобритания, Греция, Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, Швейцария, – «общечеловеческий» схематический символ упорядоченного Космоса, символ «земного» в противоположность «небесному» (с которым соотносится соответственно как «земное» число «четыре» и «небесное» «три»). В контексте символического политического языка – это эмблема светской власти, полученной от Бога.

Свастика как «неправильный крест», в противоположность «статичному» кресту, выражает желание «наступательности». Общеизвестно, что свастика – это амбивалентный солярный символ, могущий (в зависимости от направления изломов) выражать как идею «солнца восходящего», так и «заходящего». Дискредитация свастики в европейском сознании связана с выбором в качестве эмблемы нацистской партии т.наз. «левосторонней свастики», кружащейся против часовой стрелки – в направлении смерти.

Звезда, правильно называемая пентаграммой или пентаклем, – также древний магический символ, особенно популярный в странах, претендующих на звание «сверхдержав» (красная коммунистическая звезда, белая звезда американцев). Теория символов выделяет «правильную», «хорошую» пентаграмму (верхушкой вверх) и «неправильную» (перевернутую), соотносящуюся со злом. «Правильная» пентаграмма подразумевает силу, наступательность, тягу к совершенствованию (что, как видим, вполне отвечает идеологиям как СССР, так и США). Однако, поскольку звезда считается схематическим изображением человека, то это – особое, своего рода «бездуховное» совершенствование. Символ скорее женский.

Трезубец, «малый герб» Украины, – тоже образ с противоречивым значением.По некоторым версиям, в протоиндийскую эпоху трезубец был атрибутом верховного бога и, видимо, трактовался как символ единства трех форм времени – прошлое, настоящее, будущее, – либо трех сфер мира – воды, земли, неба, – или же объединял мир живых, мир мертвых и мир богов. С другой стороны, может быть истолкован как орудие разрушительных сил (трезубец Посейдона, «вилы» сатаны – трезубец как инфернальная ипостась креста).

Тричастные структуры вообще популярны в политической символике, – можно вспомнить еще лилию Бурбонов, ирландский клевер-«трилистник». В символике чисел именно тройка является первым «совершенным», «сильным» числом, устанавливающим равновесие мира.

Особенно интересна семантика эмблемы серпа и молота. Если молот несет в себе идею созидания, то серп скорее связан со смертью (жатва как библейская метафора Страшного суда и т.д). В целом такое «наложение» едва ли можно признать «кармически» успешным, что и подтверждается историческим крахом идеи коммунизма.

Характерный «монархический» символ – герб Бонапартов, объединявший в себе изображения фиалок (символ скромности) и пчел (символ покорности и трудолюбия). Выбиравшие эту эмблему вкладывали в нее свое разумение «идеального народа».

«Цветами силы» в первую очередь выступают ахроматические белый и черный – цвета «отрицания всего», в том числе и слабостей, цвета отсутствия колебаний. (Недаром, очевидно, белый цвет входит в моду перед большой войной: вспомним хотя бы знаменитый «белый штрих» - платье Наташи Ростовой на балу 1810 года.) В белом ходит Папа Римский, в черном – судья.

Также к «властным» цветам относится агрессивный, «бунтарский» красный. Очевидно, не случайно коммунистическим движением была выбран самый «сильный» его оттенок – алый, имеющий свойство провоцировать фанатизм, склонность к принятию бесповоротных решений. «Императорский» и «кардинальский» пурпурный цвет, объединяющий «земной» красный и «небесный» синий, выражает идею всеобъемлющего видения мира, выход за пределы пространства и времени. В фиолетовой модификации пурпурного (цвет епископских одежд в католической церкви) появляется значение стремления к недостижимому.

Относительно неагрессивен, но «силен» «исламский» зеленый цвет – цвет преодоления препятствий и трудностей. «Категорический» аспект зеленого подразумевает тягу к торжеству исключительно собственных взглядов и убеждений, позиционирование себя как носителя непреложных принципов.

Оранжевый цвет, выбранный в 2004 г. определенными политическими силами как «цвет революции», способен (в противовес «парализующему» фиолетовому) активизировать неосознанное недовольство жизнью, вызывать влечение к стихийным действиям, тяготение к «шоу», к радостно-сладострастным впечатлениям. Традиционно считается цветом национализма (цвет нидерландской буржуазной революции и т.д.)

В «расслабляющий» голубой цвет, цвет примирения и отсутствия претензий, окрашены каски миротворцев ООН.

Откровенно «слабыми» в политике являются «инфантильный» розовый, традиционный маркер социализма (цвет робости, сентиментальности, бесплодной, ненаправленной чувствительности) и малиновый (цвет индивидуальности в противовес массовости, импульсивности и непредсказуемости). Не этим ли неудачным выбором в частности объясняется крах проекта под названием «Юлия Тимошенко»?..

Интересен также феномен дополнительных значений, которые образуются при сочетании тех или иных цветов. Красный с белым – цвета польского флага – ассоциируется с чистотой и гармонией. Комбинация белого и голубого в символике Партии Регионов может быть прочитана как нечто вроде «наша власть получена от высших сил». Классическое, используемое во многих национальных флагах (Россия, Франция, Словения, Словакия, Югославия, Парагвай, Панама, Чили, Таиланд и др.), соединение белого, красного и синего – цвета трех главных индийских богов (Шивы, Брахмы и Вишну).

 

Литература

 

1. Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Словарь русских политических метафор. – М., 1994.

2. Гусейнов Г. Ч. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х / Г. Ч. Гусейнов. – М.: Три квадрата, 2003. – 272 с.

3. Костенко Н. В. Ценности и символы в массовой коммуникации / Н. В. Костенко. – К.: Наук. думка, 1993. – 130 с.

4. Огнев И. Цветонумерология: Число, цвет, судьба Иван Огнев. – М.: Эксмо, 2009. – 304 с.

5. Петренко В. Ф. Язык метафоры в рейтинге политических лидеров / В. Ф. Петренко // Социологический журнал. – 2002. – № 1. – С. 41–48.

6. Павлюк Л. С. Знак, символ, міф у масовій комунікації: посіб. / Л. С. Павлюк. – Львів: ПАІС, 2006. – 120 с.

7. Павлюк Л. С. Риторика, ідеологія, персуазивна комунікація / Л. С. Павлюк. – Львів: ПАЇС, 2007. – 168 с.

8. Парамонова В. А. Политический символ как средство легитимации социального пространства / В. А. Парамонова. – Волгоград, 2002. – 64 с.

9. Полная энциклопедия символов и знаков авт.-сост. В. В. Адамчик. – Минск: Харвест, 2008. – 607 с.

10. Почепцов Г. Г. Символы в политической рекламе / Г. Г. Почепцов. – К.: Принт сервис, 1997. – 331 с.

11. Психология цвета: сб.; пер с англ. – М.: Рефл-бук, Ваклер, 1996. – 349 с.

12. Теория метафоры. – М.: Прогресс, 1990. – 512 с.

13. Трессиджер Дж. Словарь символов / Дж. Трессиджер. – М.: ФАИР-ПРЕСС, 2001. – 430 с.

14. Фрейд З. Тотем и табу / Зигмунд Фрейд // http://tainoe.o-nas.info/index.php/books/80-freid13/546-freid1302

15. Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса: моногр. / Е. И. Шейгал. – М.; Волгоград: Перемена, 2000. - 367 с.

16. Энциклопедия символов / сост. В. М. Рошаль. – М.: АСТ; СПб.: Сова, 2008. – 1007 с.

 

Лекция 4

Политические мифы современной Украины

Миф является сферой «усредненного сознания», «общих мест», «информацией для всех», плодом сознания репродуктивного, некритического в противовес продуктивному, аналитическому. В этой связи наиболее легко мифологизируются такие сферы, как политика, мораль и т.д., где даже при развитом интеллекте, высокой способности к духовному сопротивлению трудно иметь какое-то оригинальное мнение, отличное от мнения других.

Как правило, миф имеет национальную (племенную) окраску, но известны и образцы наднациональных мифов - католический, коммунистический, фашистский и т.д.

Пояснения, которые миф дает всем жизненным явлениям, абсолютны, универсальны и конечны. Идеи мифа всегда предельно просты и образны. Миф пользуется абсолютными понятиями добра и зла, вокруг которых группируются представления о благе и благосостоянии: у «чужого» плохо все - верования, мораль и образ жизни, поэтому принятие «чужого» образа жизни несет в себе абсолютную угрозу. При этом миф оперирует почти исключительно эсхатологическими понятиями, решает почти любую проблему в ключе дилеммы жизни и смерти сообщества. Феномены окружающего мира жестко распределены на «хорошие» и «пло